Вечный город

Иван Сергеевич Бигма, 2021

А судьи кто? Уинстон Смит, как никто другой, знает ответ. Он является судьей тоталитарного Вечного города. И пусть город вымышленный, но проблемы и бюрократия, царящие в нем, вполне реальны. Эта книга повествует о борьбе личности с системой; личности, являющейся частью этой самой системы. Сюжет имеет переплетения с библейскими мотивами, что интригует и закручивает его до состояния сдавленной пружины. Каждый читатель, взявший эту книгу в руки, не останется равнодушным.

Эта книга — энциклопедия самообмана

Глава 1

Я поднялся на поверхность через главный выход. Небеса представляли собой апокалипсическую картину: над Вечным городом столпом нависли иссиня черные тучи, внутри которых свирепо громыхало. Вспышки света отражались над тяжелым куполом неба грустными предвестниками этого безучастного рокота. Кто-то поджег землю. Невидимый огонь танцевал в своей безумной пляске. Вот-вот должен был пойти дождь. На что способен он? Эта жалкая крупица мирового океана ни за что на свете не потушит беснующееся пламя погибшей цивилизации. Последний бал человечества начался и его уже не остановить, даже если земля поменяется с солнцем местами. Свет никогда не проникнет на нашу бренную планету, и ничто уже не будет щекотать молодую весеннюю траву теплыми материнскими лучами.

Я достал пачку крепких табачных стиков и пытался выудить оттуда прикорм для своих легких, однако с сожалением обнаружил, что последние два стика были поломаны.

«Сволочи! Вырвать бы руки тем придуркам, которые изготавливают сигаретные наполнители из мягкого искусственного бумагозаменителя» — грязно выругался я, вытряхивая на ладонь высыпавшийся табак.

Пока я занимался этим дешевым занятием, небеса наконец-то прорвало, и на Вечный город повалилась стена воды. Потолок у города рухнул — последний оплот защиты от неизбежной гибели был потерян безвозвратно. Человечество на ладони Земли оказалось совершенно голым, открытым и беспомощным. Суеверный страх, живший в сердцах людей на протяжении десятка тысячелетий, вырвался наружу диким зверем. Его следы можно было обнаружить в глазах прохожих, разбегающихся от крупных капель как тараканы при свете лампы.

Все эти людишки до дрожи боятся дождя. Им невдомек, что таким количеством воды невозможно причинить себе вред. Дождь — это осколки небесной воли; часть купола, под которым мы постоянно находимся. Мы работаем, спим, едим, любим, сидим на унитазе — все это происходит под присмотром неба. Мы узники в камере пожизненного заключения! Мы заточены в комнате с прозрачными стенами, полом и потолком. Капли дождя — это небесное снисхождение. Эти капли знают про нас все. Они дарованы нам, чтобы мы не чувствовали себя одиноко на этой планете. Они посланы нам, чтобы человечество не забывало о том, что основа основ, то, на чем стоит свет, что-то колоссальное и фундаментальное может в один момент рухнуть, рассыпаться и распластаться над поверхностью Земли, как эти капли.

Ни одного живого существа, кроме меня, не осталось под беспорядочными нитями дождя. Даже бродячие псы и те поспешили скорее спрятаться в только им ведомые подворотни.

Я стоял и мок. Мой плащ был настолько сырой, что им было впору мыть полы. Я не жалел одежду, ведь она лишь шкура, которая отличает одного животного от другого. В наш век люди перестали доверять обонянию, а ведь запах куда более надежный информатор, чем шляпа, брюки и прочая ерунда. От человека может разить хоть всеми парфюмерными домами Парижа, но если он — дерьмо, то запах у него будет соответствующий. Я вывел это правило еще в институте: будучи студентом, очень многое зависит от того, как ты умеешь разбираться в людях, кому можешь довериться, а кого стоит попридержать на расстоянии. В эти золотые времена, когда жизненный опыт измеряется количеством набитых шишек, только нюх является безошибочной мерой всех вещей.

Ход моих размеренных мыслей нарушила беспечная невесомая бабочка, выпорхнувшая из-за серых стен здания, обрамляющих главный выход. Ее синее платье мирным поплавком игриво качалось на безумных волнах этой жесткой жизни. Только появившись, бабочка сразу же промокла — суровая реальность окатила ее беспечную голову ливнем несправедливой убогости. Я помню эту девушку: полчаса назад она стояла передо мной в кабинете и умоляла, рыдая навзрыд, позволить остаться ей в Вечном городе. Этому милому созданию только-только исполнилось шестнадцать лет. Она достигла возраста, с которого «гои», так называют жителей окрестных деревень, могут получить гражданство Вечного города. Что это им сулит? Работу, постоянную и гарантированную, а значит регулярное предоставление кредита и прочих ссуд. Этим они не могут похвастаться у себя в деревне. Поэтому они стремятся в Вечный город. Многие приезжают сюда нелегально — гоям запрещено пребывать в Вечном городе без предварительного согласия Департамента, в котором я работаю. За нелегальное пребывание следует суровое наказание — принудительные работы на урановых рудниках. Средневековые разновидности смертной казни были более гуманным способом умертвить человека, чем этот.

Получить гражданство Вечного города для гоев практически невозможно. Существует ряд бюрократических процедур. Центральное звено в этой цепи представляют собой обязательные стерилизация для женщин и кастрация для мужчин. Таким образом власти Вечного города желают избавиться от проблемы перенаселенности. Полностью ограничить въезд гоев на территорию Вечного города невозможно, так как Вечный город сам себя не прокормит — ему нужны рабочие руки. Я застал те времена, когда гоев не стерилизовали, им запрещали заключать браки на территории Вечного города. Но данная мера не оказывала должного воздействия на массы постоянно притекающего населения. Стали нередкими случаи, когда гои втайне рожали детей в Вечном городе и оставляли их здесь на воспитание своим родственникам либо просто добрым людям. Тогда, Правитель Вечного города — Вольдемар — предложил навсегда решить проблему незаконной иммиграции. И была введена процедура обязательной стерилизации в качестве условия для принятия гражданства. Обставлено все было красиво: был проведен референдум, на котором большинство населения Вечного города высказалось за то, чтобы применять процедуру стерилизации. Как выяснилось, это достаточно гуманно по отношению к гоям, так как стерилизация помогает иммигрантам соблюдать и чтить законы Вечного города — количество незаконных браков между гоями резко уменьшилось. Тем более резко упал показатель преступности. Из минусов данной реформы аналитики отметили лишь снижение темпов роста экономики, зато, как заявили независимые эксперты, кастрированное население стало более управляемо.

И вот в это море бурлящей черной массы порочной воли и порочных решений бросили на погибель только что появившуюся на свет бабочку, неокрепшую и юную. Ей осталось жить сутки. Ровно столько времени есть у нее до момента ее химического уничтожения. Ровно сутки она может ощущать всю свою воздушность, ровно сутки она каждой порой своей нежной кожи может вдыхать аромат окружающей себя действительности, будь то бархатный лунный свет роскошной шелковой ночи или нежный морской ветерок в предрассветные утренние часы. Все в ней дышит. Она, как молодой зеленый побег, тянется к солнцу, устремлена навстречу свежей и новой жизни.

Она заприметила меня. Я ожидал услышать в мой адрес ворох заслуженных проклятий. Но к моему удивлению, это создание, подлетев ко мне, стало щебетать какие-то слова благодарности, рассыпаясь в радостной улыбке. Ее голос дрожал, на глазах блестели бриллианты девичьего восторга. Я был в недоумении. Это был мираж, сон, который создал мой воспаленный мозг. Зажмурившись, я попытался развеять навалившиеся на меня чары. Открыв глаза, я был непомерно удивлен, обнаружив, что бабочка не исчезла. Она все еще благодарит меня, но увидев, что я неважно себя чувствую, она поспешила поскорее уйти, решив, что я могу поменять свое решение.

Странно, как порой бесцельно люди разбрасываются благодарностями. В наше время слова благодарности — это пустой звук. Вот и сейчас, смотря вслед убегающей девушке, я чувствовал себя маньяком — убийцей с ножом в руке, который только что изнасиловал свою жертву и отпустил ее на свободу. В этой ситуации было бы также странно слышать слова благодарности в свой адрес, как и было странно их слышать мне минуту назад. Что полезного я сотворил для этой девушки? Чем она мне так обязана? Тем, что я поставил свою визу на ее заявлении о принятии ею гражданства Вечного города?! Тем, что я позволил только начинающему жизнь человеку навсегда потерять тот смысл, который в нас закладывала природа?! Тем, что она пока и не понимает, на что обрекла себя простым росчерком своей маленькой ручки, а я не смог переубедить ее этого не делать?! Да, это ее шаг. Но я в состоянии был повлиять на ее решение. Я опытный взрослый мужчина, занимающий высокую должность, мог надавить на нее, отказать, в конце концов, в принятии ею гражданства этого проклятого города. Но я этого не сделал. Почему? Потому что она плакала. Я не переношу женские слезы. Когда плачет женщина, я готов на все, лишь бы заставить ее замолчать. Эта бабочка обладает громким голосом, а плачет она еще совсем как ребенок — по-детски, так, что сопли ее надуваются в большие пузыри, а лопаясь, брызгаются во все стороны. Женщины так не плачут. Когда плачут женщины, их красота преумножается в тысячи раз: их хочется пожалеть, прижать к себе и обнять. А этой бабочке хотелось устроить взбучку… Но даже не на это я обратил внимание. Не этот плач остановил меня в моем порыве прогнать ее и заставить уехать обратно в деревню. Ее взгляд — вот, что повлияло на меня. Решительный взгляд затуманенных глаз, чуть косой и чуть с прищуром. Я знаю этот взгляд. В этом взгляде сосредоточено все безумство беспредельной крайности человека. Так смотрела моя жена, когда мы с ней ругались. Безнадежность ситуации — вот что мне сулил этот взгляд. У бабочки был точно такой же взгляд. В тот момент я понял, что от меня уже больше ничего не зависит — даже если я ей сейчас откажу, она найдет каким образом остаться в Вечном городе, легально или нелегально. И я решил не сопротивляться. Мое воображаемое кладбище людей, которым я не смог помочь, пополнилось еще на одного несчастного.

Как беззуба бывает человеческая жизнь перед затаившейся угрозой неминуемой гибели. Смертоносным тигром подстерегает опасность за углом, а человек даже не подозревает об этом. Он разгуливает мерными шагами по устланной падшими листьями земле и планирует свой завтрашний день. Но жизнь — не линейка. Ей нельзя отмерить сантиметры. Жизнь — это точка в пространстве, она не имеет право носить длящийся характер. Она либо есть, либо ее нет. Сегодня, прямо сейчас бабочка жива. Она трепещет у тебя в руке, оставляя сладостное послевкусие, а через миг ее может уже не быть. Пообщавшись с бабочкой немногим больше, я бы был уверен, что после расставания бабочка обязательно умрет. Дорогие и любимые всегда умирают после расставания. Именно поэтому я так редко дорожу людьми. Я пытаюсь им помочь, но никогда не пускаю их в свое сердце. Еще одно правило, усвоенное мной.

Дождь стал покрапывать все реже и реже. Подняв голову на небо, я с удивлением обнаружил, что некогда столь грозные тучи тонкой черной пенкой расползлись вдоль горизонта. Наш купол, под которым мы находимся, кто-то обмазал грязью, видимо, с целью устроить нам темную. Человечеству не впервой становиться предметом издевательств, на его долю приходились и куда более изощренные!

Опустив воротник своего насквозь промокшего плаща, я чинно поднялся по лестнице и прошел через главный вход. Очутившись в светлом холле Департамента внутренних дел, мне пришлось на секунду зажмуриться — яркое убранство этого просторного помещения составляло резкий контраст с темной сыростью Вечного города. Однако ощущение уюта и комфорта блестящий холл не доставлял. Здесь все было вычурно. Люди умеют наводить порядок для того, чтобы бросить пыль в глаза. Люди вообще наводят порядок только для этого. Тот же самый вывод относится и к душе. Если человек порядочен, то это только для услады общественного мнения. Предложи ты ему пуститься во все тяжкие при условии, что об этом никто никогда не узнает, он тут же с удовольствием согласится. Более того, он сделает это с хладнокровностью профессионального убийцы. Самый лютый маньяк, как правило, тихоня и примерный семьянин. А все из-за того, что маску порядочности нельзя носить постоянно: она надоедает и мозолит шею. Мой путь лежал как раз к одному из таких «порядочных» людей. Мне нужно было попасть на 15 этаж к руководителю отдела учета незаконных иммигрантов. Это был худой морщинистый мужчина. Его светлые волосы аккуратной челкой свисали на большой рельефный лоб, а брови были настолько ярко выражены, что ими можно было с легкостью играть в театре теней. Ничего не было более подходящего для этого человека, кроме имени Ганс. Но, к сожалению, его звали не Ганс. Его имя было Серж. Серж раньше работал университетским преподавателем, достиг определенных успехов в этой области — стал кандидатом технических наук, что для нашего века высоких технологий являлось колоссальным достижением. Однако Серж быстро потерял интерес к обучению неокрепших молодых умов. Может быть, это случилось потому, что у него самого ум был не настолько крепок, может быть потому, что Серж был замечен в небольшом сексуальном скандале, связанном с его студенткой, но, тем не менее, этот подающий надежды преподаватель завязал с наукой и ударился в политику. Природная вера в свою правоту, возведенная до мании, а также приобретенная находчивость сделали свое дело: Серж стал незаменимой единицей — удобной пешкой в руках солидных политиканов, затыкающих им любые дыры в политической системе общества. Министерство по информационным технологиям, министерство труда, служба по борьбе с наркотиками — везде Сержу находилось применение. За какие-то десять лет Серж существенно оброс мясцом и приобрел весомый авторитет не только в глазах своих бывших студентов, но и среди политической элиты Вечного города. Его политическая карьера пошла в гору и Сержа ждало повышение в виде назначения на должность руководителя отдела учета незаконных иммигрантов. Серж не был подконтролен мне, но наши отделы систематически сотрудничали друг с другом, поэтому мне частенько приходилось наведываться к этому «скучному домоседу», как он себя называл. Отвращения он во мне не вызывал, но и общаться с ним желания особо у меня не возникало. Одним словом, коллега, высокомерный, хитрый коллега.

Зайдя к нему в кабинет, я обнаружил Сержа за его любимым занятием — разглядыванием карточек с портфолио незаконных иммигрантов. Для него это представляло своего рода психологическую игру: Серж пытался по видеоматериалу с иммигрантами угадать род занятий и причины нарушения ими законодательства. Стоит отдать ему должное, в большинстве случаев этот чиновник попадал прямо в точку. В силу своих полномочий Серж вел учет пойманных гоев, пытающихся пересечь территорию Вечного города. Материала для своих развлечений у Сержа было предостаточно. Но, несмотря на это, он был очень ревнив по отношению к своей коллекции. Если какой-нибудь гой после осуждения на принудительные работы получал амнистию, Серж приходил в бешенство, потому что это значило бы исключение архивных данных об этом иммигранте. Угроза наступления таких последствий вынуждала Сержа постоянно работать. Он тщательным образом выискивал все новые и новые объекты своих исследований. Эта неутолимая жажда, сведенная к фанатизму, все больше делала похожим Сержа на цепкого жадного стервятника, выискивающего свою жертву. Он всегда находил ее. Когда он подлетал к ней, она еще дышала, издавала звуки, молила о пощаде. Но хищник ничего не замечал. Стервятник садился рядом с несчастной жертвой, упирался в нее своими блестящими глазами и с упоением ждал, когда же она испустит дух. Бывало, так и не дождавшись, он с нетерпением накидывался на вожделенный объект и умертвлял его своим смертоносным клювом. По мнению Сержа, в этот момент справедливость торжествовала. Конвейер осуществления правосудия не имел ни начала, ни конца. Он был вечен. Серж был лишь винтиком в этом механизме, скрупулёзно смазанным политической пропагандой.

Громко кашлянув, я заставил Сержа обратить на меня внимание. Отпрянув от монитора и сняв наушники, он уставился на меня своим неизменно прямым взглядом:

«О! мистер Смит, это снова Вы! Будьте любезны, объясните, чем обязаны на этот раз?»

Меня передернуло. Несмотря на все недостатки этого уверенного в себе человека: на всю его «порядочность», чересчур правильные политические взгляды и ярко выраженные брови, я определенно мог бы с ним ладить. Если бы он оставил свой показательно деликатный, учтивый тон. Я не приемлю сладостно ванильного обращения по отношению к себе. Эта неприязнь уходит своими корнями вглубь моего отрочества, в те времена, когда беспорядочные половые связи еще были чем-то из разряда вон выходящим, а излишняя вежливость расценивалась как непроизвольная форма флирта. Полбеды, если Серж обращался так только ко мне, но проблема заключалась также и в том, что он говорил о себе в третьем лице. По его мнению, это должно было придать особую важность и некую отстраненность нашей беседе. У меня же создавалось впечатление, что в кабинете помимо меня находится рота солдат, а их сумасшедший прапорщик решил продемонстрировать им, как нужно вести себя на приеме у ныне покойной Королевы Елизаветы.

— Серж, к чему эта манерность. Расскажи мне лучше, скольких еще гоев ты заманил в свою коллекцию? Чем ты их подкупаешь, раз они так и прут косяком в наш славный Вечный город? Не шоколадом ли, которого у них нет? — Я прекрасно знал, что такая форма разговора не понравится моему собеседнику. Более того, мне абсолютно не была интересна вся эта чепуха про его списки, однако, для того, чтобы узнать интересующую меня информацию, я вынужден был острить. Серж всегда очень живо реагировал на колкости в свой адрес — он считал себя незаменимым бойцом, рыцарем без страха и упрека. Поэтому на любые мои выпады он отвечал с удвоенной старательностью, по его мнению, обидными для меня издевками. Никогда человек не готов выдать даже самый строгий секрет так легко, как с целью задеть ближнего.

Я хотел выудить из Сержа хоть какую-нибудь информацию относительно моего политического положения: уже больше года я был в опале. За мной по пятам следовали сотрудники службы внутренней безопасности. Я знал это по рассказам сочувствующих мне доброжелателей. Серж, конечно, к последним не относился, однако кое-какими сведениями все-таки обладал. Он, как канцелярский работник, был в курсе всех последних сплетен нашего города, основную массу из которых составляли истории про оступившихся с истинного пути чиновников. Меня — главного смутьяна — давно внесли в черный список лиц, подлежащих пристальному вниманию. Если учесть, что Серж крутился в высших политических кругах, то все эти байки, известные ему и сложенные, в том числе про меня, имели под собой вполне реальную основу. Я чувствовал себя Хемингуэем, отличие заключалось в том, что я не оставил после себя такого культурного наследия — о моей смерти даже в криминальной хронике никто бы не написал.

— Мистер Смит, Вы довольно жизнерадостны для палача. Ох уж эта ваша чудная особенность обвинять честных граждан в том, что они воодушевленно исполняют свой долг перед Родиной. Вы же собственными руками направляете каждодневно тысячи людей на верную смерть. Заметьте, мистер Смит, мы ведем учет этих смертников, в то время, как Вы делаете их таковыми, — кислая улыбка появилась на лице у Сержа: наш стервятник вкусил свежего мяса.

Не то я хотел услышать. Серж завел свою обычную скучную шарманку — когда ему совсем нечего сказать, он обвиняет меня в том, что я лично творю куда большее зло, чем весь его отдел учета. Однако, ни он, ни я на самом деле так не считаем. Я гуманен в той мере, в которой мне позволяет мое положение. Будь на моем месте кто-нибудь из отдела Сержа, численность гоев сократилась бы в тысячи раз, причем сделано это было бы без применения насилия: по периметру поселений гоев раскидали бы зараженные инфекцией старые тряпки. Я, как дипломированный врач, могу с уверенностью сказать, что современная медицина знает уйму смертельных инфекций, передающихся воздушно-капельным путем, которые могут не представлять угрозу для привитого человека. Провести массовую вакцинацию граждан Вечного города возможно в порядке всеобщей мобилизации за несколько месяцев. Риск будет минимальным, а последствия массового убийства ошеломляющими. История знает много примеров, когда более развитые нации таким образом уничтожали своих оседлых соседей.

«Не я заставляю этих несчастных покидать свои дома в поисках лучшей жизни, а такие как ты со своими мерзкими законами. Серж, ты не глупый человек и не хуже меня знаешь, какой я приспособленец! Будь возможность и моя воля, я бы давно уехал из этого треклятого Вечного города. Я циник, Серж, и давно не верю во все, что говорят с экранов мониторов. Но других вариантов у меня нет — поэтому я нахожусь там, где нахожусь. Я в безвыходном положении! Тебе, как никому другому, известно, что бывших чиновников не бывает — я либо до глубокой невменяемой старости буду занимать свое положение, либо меня привлекут к ответственности и посадят на электрический стул! Ни первого, ни второго я не хочу, но моя жизнь уже не зависит от меня. Скажу даже больше, твоя жизнь тоже от тебя не зависит. Просто я успел это осознать, Серж, а ты — нет. В безысходности мы с тобой очень похожи. Разница лишь в том, что ты стараешься казаться хорошим, а я — нет. Ты — примерный семьянин, а я — волк-одиночка. Ты добросовестный партиец, а я — самонадеянный маргинал. И по иронии судьбы ты — начальник инквизиционной канцелярии, а я — судья, приводящий приговор в исполнение. Все самое доброе, что я сотворил в жизни, я совершил, потому что я маргинал. Если бы я придерживался линии правящей партии, то я бы очерствел намного больше, чем ты. Я бы потерял статус человека. И, пожалуй, то, что я сохранил в себе — это единственное, чем я горжусь. Не тебе, Серж, попрекать меня в моей жестокости, потому что я жесток только к таким же сторонникам идей демократии, как и ты» — как бы я хотел сказать все в глаза этому чистоплюю. Эти слова мысленно я произносил сотни раз, но никогда не осмеливался высказать их вслух. Такое поведение было чревато обвинением меня в каком-нибудь политическом преступлении. А я нутром чуял, что мое время еще не наступило. Я медленно тянул свою лямку, проклиная свою жизнь. Внутренне все было сжато, скомкано и брошено в это унылое болото; в то время, как внешне я вынужден был показывать вечное сияние бессмысленного безразличия ко всему происходящему. Изо дня в день мне приходилось терпеть и разговаривать с сержеподобными людьми на рабочие моменты, затрагивать темы, которые я на дух не переношу. Но я надеялся, что, переступая через себя, я помогаю кому-то, очень в этом нуждающемуся.

— Серж, мне нравится с тобой вести беседу. Во время нее стараешься взвешивать каждое слово, чтобы не нарваться на разнообразные экивоки. Это шахматы. Но пришел я сюда не за этим, — на Сержа было приятно смотреть: он расцвел в своей холодной улыбке, смакуя победу в словесной баталии. Этому самовлюбленному болвану было невдомек, что свою основную функцию я уже выполнил, настало время немного поработать. — Расскажи мне лучше про ту группу гоев под порядковым номером 25:28. Их задержали позавчера по доносу одного из них. Нарушителей было человек тридцать — пятьдесят, но арестован был всего один, остальных отпустили. Почему их отпустили? Как ты можешь охарактеризовать эту шайку? Завтра у меня слушания, мне нужно подготовить обвинительное заключение.

Серж заметно оживился: работа всегда возбуждала его, по его мнению, только она могла служить лейтмотивом любых поступков.

— Знаете, нас тоже удивило поведение отряда охраны, задержавшего преступников. Мы уже подготовили служебную записку на предмет превышения должностных полномочий. Отпущены были практически все, за исключением одного — самого буйного и опасного нарушителя. Его личный порядковый номер нам неизвестен, у нас есть сведения лишь о том, что этот субъект давно входил в сферу интересов внешней полиции Вечного города: он постоянно менял место своего пребывания и проходил учет под разными именами. Безумец, ходил по лезвию ножа и вот, наконец, нарвался. Таких, как он, необходимо сажать на электрический стул, то, что мы направляем их в рабочий лагерь чересчур гуманно и обременительно для казны нашей Родины! Кормить этих тунеядцев за счет средств добропорядочных налогоплательщиков — непозволительная роскошь. Мистер Смит, я надеюсь, Вы грамотно разберетесь в сложившейся ситуации. Несмотря на Ваши, весьма оригинальные взгляды на жизнь, Вы, не побоюсь такой оценки, один из лучших специалистов в своей области. И мнение нашего отдела разделяет добрая половина всего Департамента внутренних дел. Прошу Вас, сделайте так, чтобы каждый получил то, что он заслуживает.

— В этом и заключается моя работа. — Сухо и лаконично ответил я на слишком эмоциональную для Сержа реплику. Дальнейший разговор был бессмысленным: понимание «справедливости», а именно такой смысл вкладывал в свою просьбу Серж, у нас разнились. Я считаю, что справедливость — это не мера наказания, которую человек должен понести за свои деяния, а возможность свободного выбора своих действий. Справедливо то, на что человек, как личность, идет осознанно, повинуясь своему нравственному порыву и своей воле. Пересечь границу Вечного города, потому что только таким образом существует шанс не умереть от голода — это поступок, который совершает личность вынужденно, сообразно своим первоочередным инстинктам. Справедливым в таком случае будет являться предоставить возможность ей сделать это безнаказанно. Серж считает иначе. Я не сужу его за это мнение, потому что Серж еще ни разу не попадал в такую вынужденную ситуацию, когда случай, как игривая кошка, своими когтистыми лапами то хаотично подкидывал тебя в вверх, то резко бросал вниз. В таком подвешенном состоянии от тебя ничего не зависит, ты — фантик, а вся твоя жизнь — сплошной фарс.

Я слышал, как за моей спиной хлопнула тяжелая дубовая дверь. Очень странным является страсть важных чиновников к массивным дверям, громадным мебельным гарнитурам и всему толстому и масштабному. Ну не в прядки же, в самом деле, они собрались играть?! Как будто эти огромные предметы способны оградить их обладателей от страхов, постоянных проблем и переживаний. Мелочность души невозможно скрыть. Если человек ничтожен, то никакая колонна не возвеличит его в глазах окружающих; если же он ищет защиты, то в невоодушевленных вещах он ее никогда не найдет.

Я быстрыми шагами шел по длинному узкому коридору, ведущему к центральному лифту. Светодиодные лампы превращали протянутое помещение в тихий тягучий молочный ручей, сотканный из утреннего тумана. Я, слишком большой для этого узкого коридора, плыл по этому каналу, как длинношее древнее животное. Я чувствовал себя вымершим — так вокруг все было ненатурально и сказочно. Каждый раз, когда я выходил от Сержа, во мне пробуждалось это ощущение. Пойманные гои, бесконечные аресты, Вечный город, непререкаемые законы, встающие на защиту публичных интересов — все казалось мне невесомым, тонким и еле видимым. Легкая дымка сиюминутных переживаний, которую я бороздил своей тяжелой чугунной головой, служила лишь ширмой, укрывающей реальную монотонную глыбу. Я постоянно искал свой айсберг мысли, на который мне просто необходимо было нарваться, и никак не мог найти. Что-то фундаментальное было мне непостижимо. Без него движение моей жизни казалось бесцельным, а что самое жуткое — жизнь представлялась мне вечной.

Подойдя к шахте лифта, я привычным движением руки указал на цокольный этаж. Кабина бесшумно подъехала ко мне, откуда-то сверху. Двери разъехались в разные стороны. Дождавшись пока я завершу посадку, лифт, чуть вибрируя, полетел вниз. Через несколько секунд я был доставлен до пункта назначения. Оказавшись в темном просторном цоколе, я ясно ощутил произошедшие во мне перемены: чувство сказочности улетучилось, все мои конечности были наполнены живой и бьющей через край энергией, мысли чеканили внутри черепной коробки привычные военные марши. Я стал прежним властным собой — человеком из железа, без всякой примеси. Густой влажный воздух — воздух подземелья, отличный от редкого пойла пятнадцатого этажа, которым поит Серж свои легкие, прилип к моей коже. Как удивительно то, что люди довольно далеко продвинулись в техническом плане, а вот менять воздух они были пока еще не в состоянии. Хотя, казалось бы, что может быть логичнее и «благороднее», чем заменить воздух над Вечным городом на горный чистый воздух, которым дышат неотесанные гои?! Странно то, что Правитель Вечного города еще не озадачился этой проблемой. Как правило, Вольдемар (это его настоящее имя) следит за всякими свежими результатами исследований специально созданного для этого технопарка. Экспериментами над природой сейчас никого не удивишь. Во времена моей молодости изменить русло рек считалось чем-то невообразимым. Однако, благодаря Правителю Вечного города, каких-то семь лет назад завершилась грандиозная «стройка века» по созданию особого водного комплекса — Вечных озер. В сторону Вечного города были повернуты русла пяти крупнейших рек, в результате чего была создана единственная в своем роде замкнутая и само восполняющаяся водная система, способная бесконечно долго питать Вечный город питьевой водой. Все это было сделано руками гоев. Единственной ложкой дегтя в бочке меда явилось то, что две трети территории, занимаемой гоями, превратились в выжженную и омертвевшую пустыню. Но нас все эти мелочи не волнуют. Я говорю «нас», потому что я являюсь одним из миллионов людей, связанных особой политико-социальной связью с Вечным городом. Одним словом, я являюсь «гражданином» Вечного города. Более того, я являюсь почетным руководителем отдела по распределению трудовых ресурсов при Департаменте внутренних дел. Простому обывателю, моя должность может показаться тихой и спокойной. Но это заблуждение. «Трудовыми ресурсами» являются незаконные иммигранты, то есть гои, которые пытаются проникнуть на территорию Вечного города, и граждане Вечного города, цель которых покинуть его. Я же представляю собой систему правосудия. Я — меч Фемиды, занесенный над головой провинившихся. Я имею полномочия, как на арест нарушающих закон иммигрантов и направление таковых на принудительные работы на рудники, так и на их помилование. Единственным непреложным правилом, которое я обязан соблюдать, является то, что в случае, если помилованный мною иммигрант в течение трех лет после этого попытается вновь незаконно пересечь границу Вечного города, то исполнять наказание вместо него отправлюсь либо я, либо члены моей семьи. «Расщепление ответственности» — так именуется такое правило по законодательству Вечного города. С экранов мониторов Правитель Вечного города называет данное явление «одной из форм борьбы с коррупцией, выраженной в личном участии руководящих должностей в отправлении правосудия». По факту же это личная гарантия — возложение бремени чужих поступков на себя и своих родных; усовершенствованный древний принцип талиона. Мне много раз приходилось ручаться за незнакомых мне людей, но самым запоминающимся остается мое первое помилование. Тот день навсегда стал черным в моем календаре и круто изменил всю последующую жизнь.

Глава 2

Мне было чуть меньше тридцати лет. Я слыл молодым, перспективным специалистом Департамента внутренних дел и находился в том возрасте и состоянии, когда любая проблема кажется не более чем маленькой соринкой в глазу, а любое достижение — несомненным подвигом, единственным в своем роде. Вечный город я любил, а его Правителя (на тот момент им уже был Вольдемар) я уважал и преклонялся перед ним. Я обладал всем тем, что нужно для успешного карьериста, не задумывающегося о каких-либо серьезных философских материях.

В личной жизни у меня тоже был полный порядок — я был женат на прекрасной женщине. Мы чудесно ладили друг с другом: я давал ей достаточно, чтобы она могла не работать и все свое время тратить на себя, она же предоставляла мне возможность побыть одному, находясь при этом рядом с ней.

Меня все устраивало.

Однако штиль размеренной жизни был нарушен одномоментно ураганом неожиданных назначений. В отношении моего начальника возбудили уголовное дело, по итогам которого он оказался намертво пристегнут к электрическому стулу. Освободившееся место было предложено его заместителю. Последний, будучи мудрым и состоявшимся человеком, поспешил отказаться от данного поста, предложив взамен себя мою кандидатуру.

Потом, конечно, я понял, что занимаемая мною и поныне должность носит явно разменный характер и назначение на нее совсем еще молодого юнца, коим я тогда являлся, служило, прежде всего, проявлением преступного безразличия к моей судьбе и было вызвано безысходностью. Безысходность — это причина совершения большинства обдуманных поступков, принятия взвешенных решений. Когда человек сравнивает «за» и «против», он выбирает крайние степени безысходности. Он перетягивает канат сам с собой и цель этого занятия — нарушить существовавшее ранее равновесие. Безысходность — это естественное человеческое состояние, продиктованное положением Homo sapiens на цепочке эволюционных преобразований. Безысходность — это болото, в котором если не двигаться, то есть шанс остаться в живых, однако, если начнешь пытаться из него выбраться, то оно неминуемо затянет тебя и поглотит в своей пучине.

Только с достижением определенного возраста и накоплением необходимого жизненного опыта начинаешь понимать всей сути происходящих с тобой вещей. То назначение я воспринял тогда с энтузиазмом: мне казалось, что мою работу оценили по заслугам, что я доказал свою преданность Вечному городу. Я без раздумий согласился на повышение и вступил на новый и столь высокий для меня пост. Если бы мне предложили эту должность сейчас, я бы не стал отказываться, так как мне нечего терять. Но если бы я мог вернуться в прошлое и повлиять на ход развития своей жизни, то я бы заставил себя молодого принять другое решение, нежели я принял тогда. Все дело в том, что на тот момент я обладал редким и неосознанным даром быть любимым. Этот дар сложно оценить, потому что при обмене он ничтожен, а при приобретении — бесценен. Нельзя бросаться этим даром, как скорлупой от семечек; им нужно гордиться, его следует беречь. Я принял дар, но не дорожил им по достоинству: он был для меня чем-то постоянным — константой, которая существует вне зависимости от изменения исходных величин. Но я серьезно заблуждался. Намного позже я осознал, что в нашем мире нет ничего постоянного, нет ничего вечного. Это всего лишь игра слов, которую создали люди, чтобы давать определение всему неведомому. Вечно — значит неизвестно. Никто в нашем мире даже на малую толику не разгадал это явление, даже чуть-чуть не прикоснулся к материи его содержания. Что может быть вечным? Ничто. Оно никогда не существовало, никогда не будет существовать и сейчас не существует. Ничто — вечно. Но человек не имеет ни малейшего представления об этом.

Жена с воодушевлением приняла мое повышение. Она была абсолютно далека от политики и не знала о существовании большого жадного моллюска, зовущегося бюрократией, а о том, что я являюсь одним из его щупальцев, она даже догадываться не могла. Зато мысль о том, что я стану серьезным начальником грела ей душу намного больше, чем глоток абсента. Ее приподнятое настроение передалось и мне. Так всегда бывало, когда я видел ее лучезарную улыбку. Я женился только ради того, чтобы как можно чаще наблюдать ее. Первый свой рабочий день на новом месте мы отпраздновали романтическим ужином. Хорошее начало успешной карьеры.

По истечении месяца я медленно, но верно вошел в нужную колею: должностные обязанности не доставляли мне особого напряжения, коллектив моего отдела был сформирован предыдущим руководителем довольно ровно, все отделения могли похвастаться отлаженной работой выверенного бюрократического механизма. Единственное, что беспокоило меня, это то, что я ни разу не участвовал в административном разбирательстве по применению к иммигрантам мер наказания. Я считал это не допустимым — руководитель просто обязан самостоятельно выбирать меры принудительного характера для пойманных преступников. В моем же направлении этим занимался заместитель. Я, конечно, доверял его опыту, но мои амбиции заставляли изменить сложившийся распорядок вещей.

Сейчас, с высоты прожитых лет, я смотрю на ту ситуацию иначе: я вижу все свои беды в гордыне, подкрепленной благодатной почвой авторитарного государства. Обостренное самолюбие — самый страшный из пороков. Сколько добрых людей стало жертвами своих непомерных амбиций. Я не стал исключением. Но тогда, в момент порыва ненастроенных струн души, фальшивя и не попадая в ноты благодетели, я широко шагнул в высокий зал, в котором проходили слушания дела. Потолок этого помещения, в центре которого располагалась большая старомодная люстра, имел куполообразную форму. Усевшись за широкий квадратный стол, держащийся на высоких толстых, как кабаньи лапы, ножках, я огляделся. Стены были покрашены в серый цвет, потолок по-старому отштукатурен, причем так ужасно, что приглядевшись можно было увидеть на нем тонкие трещинки, напоминающие сети паутины. Зал административных разбирательств был похож на готический католический собор, а я как молодой, безбородый, только что окончивший семинарию, священник сидел посредине этого лобного места. Помимо меня в помещении находился мой секретарь — строгая женщина средних лет с огромными, на все лицо, круглыми очками и туго затянутой шишечкой, собранной из жирных сальных волос. Секретаря звали Инга, она обладала колоссальным опытом канцелярской работы, но не имела ни детей, ни мужа. Ее многократно увеличенные оптическими линзами черные глаза бешено скакали по экрану монитора, пальцы отбивали чечетку на табло клавиатуры — она уже начала составлять протокол административного слушания. Мне сделалось жутко неловко — я еще не знаю, кому и за что мне предстоит выдавать принудительное предписание, а жестокая машина государственного обвинения в лице моего секретаря уже завелась и стала набирать первые обороты. Будь я исповедующим священником, я бы чувствовал себя более комфортно, потому что простить грехи пустому месту намного проще, чем обречь это самое пустое место на долгую и мучительную смерть.

В воздухе повисла напряженная тишина, нарушаемая мерным постукиванием секретарских пальцев. Все окружающее было каким-то бутафорским, искусственным, как будто единая могущественная воля, которая руководила всем происходящим, решила поиграть в реальную жизнь своими ведомыми марионетками. Мы, все находящиеся в этом зале, были этими куклами и покорно играли предоставленную нам роль. Я был судьей, Инга — секретарем. И скажу откровенно, в ней было больше театрального таланта, чем во мне. Она вдохновенно морщила брови при набирании ранее незнакомого ей текста, шлепала своими тонкими натянутыми губами, читая уже напечатанное, и регулярно поднимала свой вопросительный взгляд на испещренный морщинами потолок. Я же был вдавлен в кресло и казался сам себе песчинкой, брошенной в бесконечный поток времени. Собственно, все так и было: я не ощущал никакой власти, моя воля принадлежала другой воли, моя сила была сосредоточена в ягодичных мышцах, и я был чертовски мал по сравнению с этим храмом судьбы. Трудно дать определение всем тем ощущениям, которые я испытал, находясь там тогда. Это был такой широкий диапазон чувств, что его нельзя охватить парой конкретных фраз. Куцыми стихотворениями Маяковского не опишешь то, о чем мало будет всего красноречия Толстого и изощренности Ремарка. Моя голова шла кругом. Единственное, что я тогда знал, так это то, что я хочу поскорее закончить со всем происходящим. Повинуясь своему желанию, я нажал на красную кнопку «вызова», которая была ввинчена в стол. Раздался крякающий тугой звук. Двери зала распахнулись, и перед моими глазами предстал худой сгорбленный старик. Его голова была опущена вниз, из-за густых лохматых волос, свисающих ему на лицо и отбрасывающих на нее тень, я не мог узнать даже его национальность. Он медленно шел в мою сторону. Я обратил внимание на то тряпье, во что он был одет. Мою жертву можно было легко спутать с огородным пугалом: длинные парчовые штаны кровавого цвета были испачканы темно-коричневой грязью и, на первый взгляд, в прошлом являлись добротными красными шторами, снятыми с барского карниза непослушным рабом; на ногах этого человека вообще не было ничего, зато шея была обмотана разноцветными шарфами в таком количестве, что из этих шарфов, если их распустить, можно было умудриться сшить большой парус для среднего размера яхты. Единственной подобающей вещью, во что было облачено это пугало, являлся широкого покроя малиновый пиджак, который почему-то был надет на голое тело. Подойдя к положенной белой линии, очерченной специально для выступления обвиняемых, человек медленно опустился на колени. В этот момент я увидел его лицо, представляющее собой сине-багровую кашу перемолотых морщин, складок и черт.

Я наблюдал за всем происходящим как будто со стороны: расплывчатое кровавое пятно было брошено в серый сумрак преисподней; Инга — падший ангел адской канцелярии извергала огонь из своего тонко вырезанного рта на этом несимметричном лице, похожем на большую эволюционирующую картофелину. Пятно изо всех своих последних сил сопротивлялось, оно молило о пощаде, стоя на коленях. Словно откуда-то из-за спины я слышал жалобные всхлипывания грубого хрипящего голоса…

Жизнь имеет свою цену. Однако ничему не может быть цена жизнь. Совершая преступление, человек априори готов понести все негативные последствия, которые из этого вытекают. Но это не значит, что цена преступлению — человеческая жизнь; это значит, что жизнь оценена в необходимость его совершения.

Красное пятно нарушило закон — самовольно пересекло границу Вечного города.

«Какая же жизнь была у этого несчастного, если он оценил ее так дешево, в банальном пересечении границ?!» — до сих пор ищу ответ на этот вопрос и не могу найти.

Я был поражен всей скупостью происходящего: Инга оглашала обвинительное заключение, которое было накидано на бумаге еще до прихода обвиняемого, а человек-пятно молча слушал ее и нервно тряс своей лохматой головой. Он отчаялся и оставил все попытки разжалобить комиссию в моем единственном лице. А зря, потому что я находился на пределе своих морально-волевых возможностей и если бы он продолжил скулить, то помилование было бы не таким уж и невозможным развитием событий. Причина заключалась не в слабохарактерности или излишней впечатлительности, которыми я не обладаю, а в том, что я внутренне не был согласен с вынесенным решением. Постоянное внушение особой культурной и геополитической ценности граждан Вечного города, их избранности по отношению к гоям и гражданам иных государств, особого исторического пути нашего развития вступили в диссонанс с реальной действительностью. Я своими собственными глазами видел, что гои обладают той же физической структурой тела, разговаривают на нашем языке и вообще мало чем от нас отличаются. Они также любят жизнь и цепляются за нее всеми возможными способами! В то же время гоям запрещено жить там, где живем мы, иметь те блага, что имеем мы. Гои могут работать только на благо изгоняющего их Вечного города. Все великие стройки века были построены гоями, их тяжелым и мучительным трудом. Древние люди в своих представлениях о построении мира считали, что Земля стоит на трех китах. Религия, а потом и наука развенчали представления древних о построении вселенной. Я же искренне считаю, что Вечный город опирается на гоях, которые как могучие атланты, держат его на своих плечах, покорно несут все сопутствующие этому тяготы. Ни современная политическая религия, прививаемая Правителем Вечного города, ни наука не изменят моего представления о построении нашего маленького ссохшегося мирка. Эту истину я открыл для себя тогда, в зале административных слушаний. Серые дозорные стены и старый маразматичный потолок стали свидетелями моего перерождения, превращения мысли во что-то материальное. Если раньше я мог себе позволить усомниться в официальной идеологии, но только в рамках своего собственного сознания, то сейчас я осознал свою возможность сделать это открыто, сотрясая воздух обоснованными и взвешенными претензиями.

Инга заметила изменения, произошедшие во мне. После того, как человек-пятно, приговоренный к пожизненным принудительным работам на урановых рудниках, был выведен из зала, она подошла ко мне и учтивым тоном предложила стакан воды. Я подчеркнуто резко и по возможности максимально грубо оборвал дальнейший диалог. У меня не было никакого желания общаться с ней о чем-либо. Я отдавал себе отчет в том, что Инга, как добросовестный работник, только делала то, что предусмотрено ее трудовой инструкцией. Однако ее механичность и монотонность, с которой она сначала составляла, а потом зачитывала решение комиссии, свидетельствовали о ее черствости, индифферентности к чужим переживаниям, о бездумном выполнении своей работы. Таких людей я уважать не мог. Отец когда-то давно говорил мне: «Мой мальчик, запомни, если ты будешь относиться без души к тому, что ты делаешь ежедневно, значит, настало время задуматься — есть ли в тебе душа вовсе». Если верить этим словам, то в Инге души не было. Она была ярким представителем рядового жителя Вечного города, высшим достижением которого за всю его жизнь является сам факт своего появления на свет.

Я дал указание Инге ввести нового обвиняемого, но строго настрого запретил раньше времени начинать вести протокол. Руководить заседанием вызвался я. Это не значило, что у меня было намерение освобождать от наказания каждого, кто пересекал границу Вечного города. Я был в своем уме и знал, чем именно чревато такое добродушие. Суть заключалась в том, что я желал соблюсти все морально-этические процедуры, предвещающие момент наступления кары. Лицо, в отношении которого выбирается мера ответственности, ни за что не должно знать о предопределенности ситуации. Судьбоносность каждого жеста, каждого слова — вот, что должен чувствовать обвиняемый, стоя перед судьей, а не явное, резкое и приторное безразличие по отношение к себе и своей жизни со стороны единой системы, ополчившейся против жалкой единицы. Безразличие ранит сильнее, чем само наказание. Когда человеческая жизнь находится на весах правосудия, меньше всего хочется видеть зевающих судей с потухшим взглядом, отбывающих номер на своем рабочем месте. На деле же, все так и происходило — какой бы цирк ни устраивал обвиняемый, судьям он был неинтересен, им не было до него дела. Служителям закона было где и с кем спать, было чем побаловать свой желудок. Их сытая и пушистая жизнь противопоставлялась мокрой кляксе на вычищенных до блеска сапогах. Эта клякса — жизнь того несчастного, который распинался перед ними в своем последнем предсмертном танце. Я решил изменить сложившуюся систему. «Человек, что бы он ни совершил, заслуживает человеческого к себе отношения» — этот девиз стал моим профессиональным кредо на всю дальнейшую жизнь.

Всех последующих обвиняемых я внимательно выслушивал, задавал им уточняющие вопросы, расспрашивал о мотивах совершенного преступления. Процесс рассмотрения дел перестал иметь сходство с механическим конвейером, бесконечно штампующим клонов человеческих судеб. У мертвенно бледной процедуры стал проступать розовый румянец человечности.

Очень много людей прошло мимо меня за этот долгий тягучий день. Старые и молодые, высокие и низкие, худые и толстые, мужчины и женщины. Все они были абсолютно разные как внешне, так и по своему характеру, по манере восприятия действительности. Но, несмотря на все отличия, было в них что-то общее, та еле заметная черта, которая выделяла их среди миллионов граждан Вечного города. Внешне они казались обычными людьми со своими привычками, тайнами и предпочтениями. Но стоило им задуматься, целиком погрузиться в себя, как тут же из глубины недр их истерзанной души, проступала неподконтрольная им гневная сущность. Смесь обреченности с безнадежностью. В такие моменты взгляд их становился потерянным, отсутствующим, дыхание совсем редким, а кожа бесцветной. Призраками давно пережитого прошлого стояли они перед начерченной белой линией, ожидая какую же оценку заслуживает их никчёмная жизнь. Многие из них, услышав приговор, воспринимали его как должное; кто-то начинал проклинать меня, Ингу и весь сошедший с ума мир. Я с пониманием относился к любой их реакции, ведь неизвестно, как я бы повел себя при подобных обстоятельствах.

Отсидев в зале разбирательств шесть с половиной часов, я стал чувствовать острое покалывание по всему телу. Так всегда бывало со мной, когда физическая нагрузка одолевала мой организм, изнуренный тяжелой психотравмирующей ситуацией. Кивнув Инге, в знак того, что пора завершать слушания на сегодня, я поднялся со своего рабочего места и собирался выйти из этого унылого серого помещения. Разминая затекшую шею, я направился в сторону выхода, как вдруг мое внимание привлек странный глухой шум, раздающийся с противоположного конца зала, оттуда, откуда выводят обвиняемых. Я всегда гордился тем, что лень — была последним качеством, которое могло заставить меня пойти у него на поводу. Мне никогда не представляло труда заняться делом, даже вопреки моему желанию. Я не был трудолюбив, просто я был чрезвычайно легок на подъем по любому поводу. Вот и в тот момент, я, не раздумывая, повернул голову в сторону источника услышанного мною шума и изменил курс своего движения. Как выяснилось, в силу того, что я вел допрос намного дольше, чем мой предшественник, мы не успели рассмотреть одно административное дело. По правилам Вечного города, если пойманному лицу не успевали вынести приговор в назначенный день, то этот несчастный подлежал аресту на срок до даты следующих слушаний. С учетом того, что запись на слушания велась за месяц вперед, то «опоздавший» имел перспективу месяц провести в камере временного содержания. Поэтому обвиняемый по этому делу и стучался сейчас в закрытую перед ним дверь.

Большой поджарый кусок свинины, обрамленный скворчащим на сковороде лепестком нежного копченого сала, приправленный базиликом и щепоткой свежего мелко порезанного укропа. Гарниром к этому восхитительному блюду служила сваренная на медленном огне молодая картошка, тающая во рту и имеющая молочный вкус. Тарелка с этими вкусностями, наверное, уже стояла на кухонном столе в ожидании меня. Я должен был вернуться домой как час тому назад. Моя милая жена хорошенько приготовилась к моему приходу. За последние два года нашего совместного проживания, она сделала заметные успехи в кулинарии и создании домашнего уюта. Она без устали старалась меня порадовать чудесными кулинарными изысками. Сытый кот и тот меньше был благодарен хозяйке, чем я своей жене.

Задумчиво посмотрев на часы, я отмерил три шага минутной стрелки. 1/20 того, на что я уже пошел. Могло ли это каким — либо образом повлиять на мое теперешнее состояние? Да, я тороплюсь, но не настолько, чтобы вступать в конфликт со своей совестью.

–Инга, останьтесь, вынесем еще один вердикт.

Мой секретарь предпочла не отвечать на мою реплику, что было довольно правильно — от ее мнения все равно ничего не зависло. Единственным проявлением своего недовольства с ее стороны послужило громкое причмокивание, какое обычно издают маленькие дети в ответ на въедливые замечания родителей.

Поправив рабочий костюм, я привычным движением нажал на кнопку «вызова». Дальнейшее развитие событий я помню отчетливо, хоть в тот момент у меня и создалось впечатление нахождения в каком-то тумане. Ощущение нереальности происходящего вновь овладело мной, и причиной тому являлся вошедший в зал обвиняемый. Мне трудно составить целостную картину его образа, потому что перед моим мысленным взором всплывают отдельные фрагменты, которые, как элементы пазла, цепляются один за другой. Но было в этом образе что-то незаконченное, какая-то составляющая, которая так и осталась не раскрыта мне. Волнующая тайна, непостижимый и невидимый человеческому глазу крючок, на который вешают карнавальные костюмы и маски. На этот крючок был повешен и я в своем деловом и чопорном одеянии инквизитора.

Первое, на что я обратил внимание — это ноги. Длинные загорелые ноги, обутые в открытые ботинки на большой платформе и высокой шпильке. Ноги не были прикрыты, так как их обладательница носила короткие рваные джинсовые шорты. Эти ноги как будто вросли в землю, настолько они были едины с природой. Сильные правильные ноги, они просто обязаны быть опорой чему-то фундаментальному и вечному. Невозможно представить, что эти ноги могут состариться. Они будут всегда, вокруг них крутится весь мир и если с ними что-нибудь случится, то и вселенной придет конец. Далее перед моим взором предстало красивое спортивное тело, одетое в белый лоп-топ. Бронзовый загар, древнегреческий эталон красоты, выдавал в этой девушке человека физического труда, постоянно находящегося на солнце. Обвиняемая властно проследовала к белой линии. Когда тусклый свет старомодной люстры упал на ее лицо, я был поражен правильностью его черт. Все в ней было гармонично. Большие голубые глаза, словно стальной буравчик, прямо и дерзко сверлили меня как мягкую деревянную пробку. Да что греха таить, я себя так и чувствовал: мягкой пробкой, загнанной в самое горло этого узкого серого зала. Мне было некомфортно сидеть за своим гробовым столом, в то время как эта прекрасная девушка стояла передо мной в ожидании своей участи. Я замешкался на какое-то мгновение, что не могло не ускользнуть от пары уставившихся на меня глаз. Инга восприняла это как посыл к действию и стала небрежно и устало зачитывать материалы административного дела. Обвиняемая же не сводила с меня своего взора. Хищница, она чувствовала слабость перед ней своей жертвы, коей я был на тот момент. Тяжелая хватка небесных глаз, как петля на шее, обжигала и заставляла громко и скачкообразно дышать. Воздух в зале стал липким и надоедливым, он не проникал в достаточном количестве в легкие, зато давил непомерно на плечи и голову. Стоящая напротив меня девушка не шевелилась, ее русые прямые волосы неподвижно лежали на изгибах плеч. Гордая прямая осанка и ровное дыхание. Так не ведут себя приговоренные к смерти.

Я смотрел на нее настолько долго, насколько это было возможно. Время для меня перестало существовать. Такое со мной бывало и раньше, например, когда я еще совсем ребенком ожидал прихода Деда Мороза в Новогоднюю ночь. Тогда, я дежурил возле пышной новогодней елки и постоянно смотрел на часы: секундная стрелка становилась верной моей подружкой, потому что только ее ход я мог заметить на этом безжизненном циферблате. Я знал, что время движется, что оно не стоит на месте, однако, я не мог явственно почувствовать этого. Сидя перед обвиняемой лицом к лицу, я ощущал примерно то же самое, с единственной лишь разницей — Новогоднюю ночь я тогда ждал, сейчас же я мечтал, чтобы время застыло на месте. Я бы отдал все за то, чтобы эта красивая девушка могла вечно упираться в меня своим серьезным взглядом. Само ее нахождение в этом зале придавало чувственный хаос бесконечной серости стен. Мне казалось, что я чувствую запах ее сильного загорелого тела. Ничего большего мне и не нужно было.

Гуляя по густым дебрям своих дум и фантазий, я обратил внимание, что монотонный голос Инги умолк. Боковым зрением я заметил, что Инга выжидающе смотрит в мою сторону. Повернувшись к ней лицом, я увидел недоуменную мину, осуждающе поглядывающую в мой адрес. Я не имел ни малейшего представления, сколько времени я просидел молча, уставившись в обвиняемую, но то, что нужно было выносить приговор было и без того мне понятно.

Говорят, что мысли — это особая и утонченная форма энергии, созданная при обычной деятельности нервных клеток. Иными словами, это нервный импульс, содержащий какую-то информацию. На тот момент, я был абсолютно изолирован от любых воздействий, будь то нервный или какой-либо еще импульс. Ударь меня тогда электрическим током, я бы не почувствовал этого. В моей голове не осталось места ничему, кроме стоящей передо мной девушки. Она оккупировала мой мозг. Она создала там независимую ни от чего и ни от кого республику и громогласно объявила себя в ней Президентом. Эта республика противопоставляла себя Вечному городу и его Правителю. Нельзя было сказать, что был совершен государственный переворот или что состоялась революция. Нет, девушка просто сделала то, что давно назревало. Она соединила собой все потаенные мысли, которые бродили в моем воспаленном мозгу; она подвела итог этому сумасшедшему дню и моей размеренной и противоречивой жизни.

— Как Ваше имя? — спросил я. Мои слова мне показались металлическими: они звенели как ржавые водосточные трубы.

— Ани, — ответил приятный чуть хрипловатый голос.

— Хорошо, Ани. Инга, внесите в протокол отметку о помиловании и напечатайте оправдательное заключение.

Холодный пот проступил по всему телу. Я быстро соскочил со своего места и кинулся в сторону выхода. Боковым зрением я заметил царящее в зале удивление и легкий румянец, проступивший на чудесных спелых щеках оправданной мною девушки.

Выйдя на улицу, я стремглав побежал на станцию метро. Я редко ездил на метро: мне не нравилась бесконечная толчея, сопровождающая прибытие и отбытие очередного поезда. В этой толпе я чувствовал себя скомканным. Но в тот момент я не мог оставаться наедине со своими мыслями. Мне хотелось почувствовать присутствие рядом с собой кого-то чужого, кто не будет вторгаться в твой мир, но в то же время кого-то живого, пышущего здравомыслием и от того единообразием. Только в метро можно было найти то, что я искал. Сотни похожих друг на друга лиц, сотни неизменно двигающихся под землей судеб. Они стояли плечом к плечу, как древнее войско, войско того времени, когда война представляла собой борьбу людей, а не смертоносных оружий; того времени, когда войны не сопровождались убийством мирного населения, а чувство братства позволяло брать навалом целые города. Эти люди представляли собой одно большое существо, они не были единицами — они были нулями, сумма которых дает единицу. Неведомый никому закон бинарной системы. Я был среди них. Однако, вопреки моим ожиданиям, так не становилось спокойней на душе. Меня по-прежнему терзал дикий и вероломный зверь самобичевания.

«Как я мог поставить на кон свою жизнь, а вместе и с ней — жизнь своей жены?! Ведь она не выдержит. Если со мной что-то случится, она этого не переживет».

Я явственно вспомнил нашу первую встречу с женой, первый поцелуй, счастливые моменты нашей совместной жизни. Все это я перечеркнул двумя фразами, произнесенными в этом ненавистном сером зале. Подумать только, если Ани вновь попытается пересечь границу Вечного города, то суровому наказанию подвергнусь уже я, а не она. Я буду стоять у белой черты. Вот тогда и посмотрим, как я поведу себя перед лицом неминуемой смерти. Да, смерти и никак иначе. Ведь все знают, что с урановых рудников еще никто никогда не возвращался. Это край, край бездонной ямы, шагнув в которую нет пути назад. Всего-то тридцать минут назад Ани была в моей власти, я мог послать ее погибать, мог оставить жить. Теперь в ее власти я… Хотя кого я обманываю, она никогда не была в моей власти. Как только Ани зашла в зал, я уже принадлежал ей, я уставился на нее как малолетний ублюдок, никогда не видевший женщины! Но только в этом ли дело? В том, что преступницей была красивая девушка?

Я попытался успокоиться. Сделав глубокий вздох, я задержал дыхание и закрыл глаза. Помимо бешеного биения своего сердца, я не слышал ровным счетом ничего: ни шума летящего по рельсам поезда, ни разговоров окружающих меня людей. Я был замкнут в себе: мысли, как электрический ток на участке цепи, начинали свой ход в кончиках пальцев на ногах и, доходя до гудящей головы, ухали обратно вниз.

Ани была стройна, красива, что уж тут скрывать — сексуальна. Она знала себе цену. Это было заметно по ее манере держаться: даже перед лицом опасности она преподнесла себя на общественное порицание, как на главное событие года — Цветочный бал. Да, на ней была нелепейшая вульгарная одежда, которую только могут себе позволить гои, но даже в такой одежде она производила неизгладимое впечатление. Она была нарушителем границ Вечного города, но даже это придавало ее поступку присущую небожителям таинственность. Ани представляла для меня образ неповиновения, контрастный душ против сладковатого привкуса обыденной жизни. Бунтарь — Ани позволила другому бунтарю, живущему во мне, вырваться наружу. Ани освободила мой разум от сковавших его оков Вечного города. То, что я искал в мотивах и поступках других приговоренных мною людей; то, что все это время жило внутри меня — все это проснулось под взглядом этих чудесных голубых глаз. И именно поэтому я принял такое нелегкое и чреватое для меня решение. Осознанность этого выбора пришла ко мне позже, только сейчас, находясь в душном вагоне метро.

Мурашки, повинуясь стадному инстинкту, табуном побежали по моему телу. Я поежился. Теплое приятное ощущение разлилось до каждого ноготка, как будто в животе кто-то поставил кипящий и брызгающий котел. Это чувство было мне ново. Я открыл глаза и вздрогнул от неожиданности: передо мной стояла Ани и ее небесные глаза мне улыбались. Но как?! Она не могла так быстро оказаться со мной в одном вагоне. С усилием зажмурившись и, протерев выступивший на лбу пот, я снова почувствовал, как горячий котел стал кидаться кипящими каплями во все участки моего тела. Выдохнув, я залпом открыл глаза. Ани нигде не было. Вместо нее на меня уставилась какая-то пожилая женщина.

Проглотив образовавшийся в горле ком, я как большая длиннорукая обезьяна, хватаясь за поручни, поспешил выйти на поверхность. На первой же станции метро я вылетел пулей из подземелья. Теплый кислый воздух весеннего цветения ударил мне в лицо. Небо над головой было безоблачным, поэтому на особо широких улицах Вечного города, можно было с легкостью увидеть первые бледные загорающиеся звезды. Современные люди очень редко смотрят на небо. А ведь простой интерес к нему мог многое изменить. Ведь небо — оно везде одинаково, оно одно на всех: и для гоев, и для граждан Вечного города и для иностранцев. Для неба нет разницы, какой у тебя статус, что ты любишь есть на обед, где предпочитаешь проводить отпуск. Кто знает, если бы люди относились к небу также внимательно, как и к созданному ими Священному Писанию, не было бы принято столько глупых законов?!

Я быстро шел по витиеватым улицам пыльного Вечного города. В этот беспорядочный момент только одна мысль будоражила мой мозг, и она целиком и полностью принадлежала Ани. Я был абсолютно уверен, что причина ее помилования заключалась в том, что я был к ней неравнодушен. Как только я увидел Ани, мой разум отключился и я руководствовался только разгорающимся внутри меня котлом. Ни политическая принципиальность, ни внутреннее чувство справедливости не могли быть истинной причиной принятия мною оправдательного решения. Все это сор и чепуха. Правда заключалась в том, что предо мной появился красивый образ, который я и променял на спокойствие и дар быть любимым. Я предал свою жену, а вместе с ней и самого себя. Всему виной эта длинноногая бестия, которая вскружила мне голову.

Придя к этому выводу, я с удивлением обнаружил, что нахожусь перед своим домом. Ночь опустилась на Вечный город. Длинную улицу, на которой я жил, освещал один печальный фонарь — то, что моя жена не заметит меня из окна, можно было сказать с уверенностью. Я же все прекрасно видел: голубая лампа в нашей гостиной горела во всю мощь, силуэт моей супруги, стоящей возле окна и выжидающей своего любимого мужа, был отчетливо виден с любого конца улицы. На мгновение замешкавшись, я все же решил рассказать своей благоверной всю имеющуюся у меня правду. Выйдя под свет фонаря, я поправил воротник расстегнутой рубашки и направился в сторону дома.

Без стука открыв входную дверь, я сразу оказался в объятиях жены. Она осыпала меня бесчисленными поцелуями. Применив усилие, я отстранил супругу от себя и постарался как можно дружелюбней и уверенней посмотреть ей в глаза. Ее лицо выражало смесь удивления с восторгом, вызванным моим появлением.

— Я ждала тебя весь вечер. Ужин давно остыл. Где ты так долго был? Что-то случилось, милый?

— Садись, Женева, нам нужно поговорить.

Моей жене не нравилось, когда я называл ее Женевой. По имени, как она считала, можно было обращаться даже к постороннему человеку, в то время как уменьшительно-ласкательное обращение говорило о нежных и трепетных чувствах, испытываемых только к самым близким людям. Я заметил, как морщина, находящаяся между ее черными, как уголь, бровями, стала медленно подниматься вверх. Это выражение лица свидетельствовало о зарождающемся испуге.

Усадив ее за вытянутый лакированный стол, стоящий в гостиной, я подошел к серванту, достал оттуда презентованный мне по случаю моего повышения коньяк и два хрустальных стакана. Мои руки двигались, словно на шарнирах: движения были механическими, резкими и бездушными. С шумом закрыв стеклянную дверцу серванта, я двумя широкими шагами преодолел расстояние, разделяющее меня и Женеву, и расставил на столе взятые мной приборы. Я надавил на бутылку коньяка, и она издала тугой звук. Аромат корицы и кофе разлился по комнате. Успокаивающий напиток был разлит по сосудам. Залпом опустошив содержимое принадлежащего мне стакана, я стал беспокойно расхаживать по комнате. Жена непонимающе наблюдала за мной. Напряжение росло.

–Дорогой, ты мне скажешь, в конце концов, что происходит?

Перед глазами все стало беспорядочно танцевать. Стол, стул, сервант, картина, висевшая напротив входа, большой двухместный диван — все они стали меняться друг с другом местами. Какой-то неизвестный рваный ритм этой пляски порождал чувство отрешенности: все в этом мире, в том числе и окружающие предметы, двигалось в неистовом потоке неведомых мне течений, я же неизменно являлся загвоздкой всего происходящего. Я — булавка, которую прикололи от сглаза — выдуманной болезни воспаленного мозга, но которая не имеет никаких полезных свойств, а приносит только одни неудобства в виде неприятного колкого чувства. Вот и сейчас я нахожусь в комнате своего же дома и не чувствую ничего родного, потому что я принес дурные вести, которые определенно нарушат привычный уклад царящей здесь размеренной жизни.

— Ну не томи же, любимый! Ты не видишь, я начинаю нервничать?! Мне нельзя нервничать, ты же знаешь!

«Ты же знаешь». Я знаю, я чересчур много знаю, и порой мне это доставляет мучительные страдания. Знать — это тяжело. Куда легче вообще ничего не знать и не задумываться, тогда у тебя есть, как минимум, оправдание.

Конец ознакомительного фрагмента.