Реприза

Иван Сергеевич Шестаков, 2022

В дебютном романе молодого уральского писателя политика мешается с искусством, акционизм – с бандитизмом, а любовь и секс – с наркотиками и алкоголем. Страх и ненависть в Екатеринбурге, блеск и нищета актуальных художников, как закалялась хозяйка медной горы, – все это «Реприза» Ивана Шестакова. Содержит нецензурную брань.

Глава 4

Статья пишется бодро. Желание окончательно расквитаться с выставкой подстегивает сильнее, чем обещанный гонорар. Остается пара абзацев. Не больше.

По уху щелкает оповещение о новом сообщении. Сворачиваю текст.

Сердце прыгает на ребра, а затем летит вниз. В горле застревает выкрик, не давая продохнуть.

Катя Вихерева написала: «Привет».

Я сглатываю. Мой взгляд прыгает с буквы на букву. П-р-и-в-е-т.

Ошалело, дрожащими пальцами я набиваю «привет» и смотрю, как слово виснет на экране. Под ним выскакивает вопрос: «Как поживаешь?»

Поживаешь…

Этот дебил хоть понимает, чью страницу взломал?!

Тупая злость бьет по мне с такой же силой, с какой полено может шандарахнуть по голове. Забываю про испуг.

«Денег просить будешь?» — клокочу я.

«А зачем мне деньги? Я просто хотела узнать, как ты поживаешь», — всплывает ответ.

Это что, розыгрыш такой?!

«Это не смешно, придурок. Ты хоть знаешь, что Катя умерла?»

Молчание.

Я выдыхаю и устало откидываюсь на спинку стула. Закрываю глаза.

Новый щелчок.

Твою мать…

Смотрю на экран. На нем появилось новое сообщение.

«Я знаю, что мертва. Неприлично напоминать девушке про ее недостатки».

Хватаюсь за монитор. Сейчас захлопну со всей дури, чтобы слышно было треск и скрежет!

Выпрыгивает еще одно сообщение. Я успеваю прочитать.

«Ты не веришь, что это я? Просто спроси меня о том, что можем знать лишь мы вдвоем».

Рука замирает. Пуд ярости тащит ее вниз, но я держусь.

«Ну же, Женя».

Я разжимаю одеревеневшие пальцы.

Разве это возможно? Это ведь безумие. Тебя разводят, а ты ведешься, словно идиот. Сейчас кто-то насмехается над твоей нерешительностью, а ты вылупился на экран, вместо того чтобы захлопнуть его. Надо сделать это прямо сейчас, пока вера в невозможное окончательно не затуманила голову!

Но пока я подначиваю себя закрыть ноутбук, мысли успевают рвануться в далекое детство и вернуться с воспоминанием о пасмурном дне. И вместо того, чтобы ухватиться за экран, пальцы тянутся к клавиатуре.

«Что я сделал, пока мы были дежурными в восьмом классе?» — пишу я.

Тогда за окном копошилась осень. Ее слизкий бок размазывал по окнам капли дождя. Мы с Катей елозили шваброй между партами, и я сетовал на проблемы, казавшиеся тогда неразрешимыми. Катя слушала. Но ей было не понять моих тяжелых вздохов — она же круглая отличница. А разве может быть по-другому, когда твоя мать учитель?

Разговор качнулся в сторону нашей классной, Елизаветы Георгиевны. И вот все мои неокрепшие ругательства закружились вокруг нее.

За день до этого, помнится, весь класс читал стихи. Поэзия не нравилась мне уже в те времена, и рифмы я заучивал с трудом. Неудивительно, что сбивался я много, а мое неловкое, напряженное молчание сопровождалось смешками одноклассников. Пару раз с мест выкрикнули что-то обидное. Вместо того, чтобы прихлопнуть мошкарой мельтешащее по классу хихиканье, Елизавета Георгиевна молча пряталась за своим неизменным розовым платочком. Мучения окончились тройкой, над которой дома никто и не подумал смеяться.

А я ведь любил нашу классную. И она отвечала мягким, теплым взглядом. А тут такое предательство… После заваленной контрольной по математике и полнейшего непонимания химических формул стерпеть такого унижения я уже не мог. Мне стало так невыносимо горько, что захотелось плеваться. Харкнуть хотелось смачно. И лучше в лицо Елизаветы Георгиевны. Но ее в классе не было, а была бы — я бы, конечно, не смог. Я подошел к учительскому столу и открыл верхний ящик. В нем на учебниках лежал аккуратный розовый квадрат платка. Я достал его, распотрошил и жахнул прямо в сердцевину. Жирный, лоснящийся плевок гусеницей свернулся на яркой ткани. Я раздавил его и размазал по всему платку. Затем свернул и положил обратно. Катя все видела и с искрящимся восторгом взирала на меня. Ей нравились подобные выходки, ведь сама она не осмеливалась открыто совершать их.

На следующий день я с терпким ехидством наблюдал, как Елизавета Георгиевна обтирает платочком свое плотное лицо.

«Ты плюнул в платок класснухи. Но об этом знал весь класс и даже сама Елизавета Георгиевна», — моментально прилетает ответ.

Я с ужасом перевожу взгляд от одного слова к другому. Не знаю, что больше напугало меня — то, что мой собеседник знал ответ, или то, что его знали все.

«Но как про это узнали?» — строчу я.

«Я проболталась. Ты думаешь, я бы смогла о таком умолчать?»

«Ты подставила меня!»

«Это ведь потом я узнала, что у Елизаветы Георгиевны мать умерла. И рассказала сразу тебе».

Действительно, спустя неделю Катя во время урока прошептала мне, что в ночь перед чтением стихов у Елизаветы Георгиевны умерла мать. Поэтому она вела себя так отрешенно. И только поэтому не вступилась за меня. До этого я все дни гордился своим поступком, а после рассказа Кати моя гордость обернулась стыдом.

А ведь несколько лет назад я столкнулся в торговом центре с постаревшей классной. Она была так рада видеть меня…

На мониторе новое сообщение: «Спроси лучше то, что можем знать лишь мы вдвоем и больше никто».

Я чешу подбородок. Затем, ухмыляясь, пишу: «Где было наше последнее свидание?»

Сейчас ты попадешься! Все думали, что мы с Катей встречаемся, хотя на самом деле…

«Мы не встречались», — читаю я.

И правда, мы не встречались…

«Кстати, а почему?»

«Просто…» — я начинаю печатать и задумываюсь.

Вместе с Катей я учился с самых первых школьных дней, но сблизились мы лишь в летнем лагере после седьмого класса. Не помню, кто первый подошел. Не помню, кто сказал первое слово. То лето кружит в моей голове яркой каруселью. Образы мелькают так быстро, что сливаются в одно сплошное сияющее полотно. Просто мы вдруг поняли, что нам нравится проводить время вместе.

Мы искали любую возможность остаться наедине. Часто играли в бадминтон. После игры сбегали купаться. Река убаюкивала нас на песчаных ладонях. На пляже мы могли провести остаток дня. И даже посреди шумной ватаги ребятни мы могли перекидываться мячом только друг с другом под недоумевающие выкрики остальных.

После лагеря мы вернулись в город, и месяц я тосковал по легкому, льющемуся Катиному смеху. А еще скучал по ее взгляду — открытому, прямому, но с неизменной лаской. Никогда я так не ждал начала учебы.

Когда мы наконец встретились, был отсыревший, размякший день. Но в тот момент мне показалось, что я увидел Катю на берегу реки — стало так же тепло и ярко. Должно быть, мы навсегда остались на том пляже.

Я понимал, что Катя ждет от меня чего-то. Я также требовал этого от себя. Но смутные догадки пугали меня. Сквозь них мерещилась совершенно другая жизнь — не такая беззаботная и простая. Порой сердце мое, цепляясь за ее взгляд, пыталось вырваться наружу. Оно подпрыгивало, готовое обернуться словами и устремиться навстречу скребущей душу улыбке. Но я в испуге хватался за него. Мы с Катей продолжали гулять после школы, шататься по торговым центрам и ходить в кино. Но нужных слов я не произнес. Со временем наши отношения впали в спокойное русло.

На одной из квартирных посиделок я ненароком увидел Катю в чужих объятьях. В тот день я впервые напился так, что остаток вечера провел над унитазом.

«Просто я боялся», — пишу я.

«Даже после выпускного?» — спрашивает Катя.

После выпускного мы долго не виделись. Лишь изредка переписывались. Я знал, что она встречается с каким-то улыбчивым парнем, а меня устраивало одиночество. А потом появилась Таня.

Если бы не встреча выпускников — не видать мне больше Кати. Отстранившись от галдящих одноклассников, мы перекидывались словами лишь друг с другом, прямо как в детстве мячом. «Небось, уже детьми обзавелась?» — с испуганным смешком кидаю фразу. Вспыхнувшими глазами она ловит подачу, а затем швыряет обратно: «Для начала мужиком надо обзавестись». Хватаюсь за ее слова и с силой толкаю: «А прежний куда делся?» А она отбивает ухмылкой: «Сбежала».

После этого вечера мы много переписывались. Пока делились планами на будущее, упомянул: «…а еще было бы неплохо замутить с тобой». Конечно, это была шутка. Но шутка не случайная. Возмущаться Катя не стала, а лишь отметила, что замутить с ней совсем непросто. А еще напомнила про Таню.

Таня уже болела. Но тогда я еще не оставлял попыток помочь ей. Поэтому шутка осталась шуткой.

«Я не мог бросить девушку», — признаюсь я.

А потом мне написал одноклассник. В сообщении была лишь пара слов: «Катя погибла».

На пляже я остался один.

Случилось это на трассе. Байк вместе с Катей вынесло на встречку. Она неслась, как ей казалось, навстречу жизни, а ее поджидала смерть. Мажор, бывший с ней, выжил, а ее намотало на колесо фуры.

На похороны я не поехал. В гробу ее не видел. Может быть, поэтому я до сих пор не верю в смерть Кати. Ну как одно сообщение может вычеркнуть из жизни человека? До сих пор воспоминаниям я верю больше, чем словам на экране. Ведь вот та девочка на берегу реки стоит за колыхающейся занавеской памяти. Стоит ее отстранить рукой…

«Ты любил ее?» — спрашивает Катя.

«Нет», — признаюсь я.

«Тогда в чем была проблема?»

«Я не мог оставить ее одну».

«Из жалости, что ли?»

«Она болела. Я боялся уйти. Думал, это ее окончательно подкосит. Я и сейчас этого боюсь».

«Значит, из страха и жалости».

Я нависаю над экраном.

«Дело не только в этом», — отбиваюсь я.

«Слушай, я уже мертва. Меня можешь не обманывать. Ведь я никому не проболтаюсь. Как там говорится? Я — могила? Ха-ха-ха».

«Очень смешно».

«Знаешь, что самое смешное? Ты боишься за других и переживаешь за них, потому что разучился бояться и переживать за себя. Ты импотент, Женя».

«Не неси ерунды. О чем ты?»

«Ты готов страдать за других, лишь бы не страдать за себя. Тебя уже давно не пронзал страх за самого себя, и в глубине души ты жалеешь об этом. Ты согласен искупить грехи других и выстрадать за них. Согласен, чтобы тебя распяли. Ведь тогда не нужно будет думать о собственных грехах и собственных страданиях».

«Это чушь! Слушай, ты меня совсем не знаешь. Мы не общались гребаную кучу лет, а сейчас ты и вовсе гниешь под землей!»

«Ох, поверь, я знаю о тебе лучше, чем ты сам».

«Тогда какого хера ты интересуешься, как у меня дела?»

«Живые ведь тоже пишут эту фразу, чтобы просто завязать разговор».

Я вновь хватаюсь за экран, чтобы захлопнуть его, но в глаза бросается сообщение:

«А ведь ты когда-то был способен на поступки. Ведь плюнул же ты в платок классной».

Отпускаю экран и с негодованием трещу клавиатурой.

«Какой же это поступок? Я этого плевка потом стыдился».

«Только мертвые не стыдятся. Ты наплевал на приличия, чтобы выразить свой протест. Разве это не поступок?»

«Я просто поддался собственному негодованию. Какой же это протест?»

«Сейчас для протеста и этого достаточно. Кроме того, порой достаточно поддаться собственным чувствам, чтобы спасти человека».

«Ты хочешь сказать, что я повинен в твоей смерти?»

Конечно повинен! Ты же постоянно думаешь об этом! Если бы тебе хватило смелости произнести нужные слова, то Кати не было бы в тот вечер на шоссе! Она была бы цела!

«Нет, я говорю не о себе».

О ком же тогда?

Вдруг телефон начинает дребезжать.

«Ответь уже», — приходит сообщение.

Я начинаю набирать:

«Это не звонок, а…»

* * *

Будильник надрывается под самым ухом. Дергаюсь. Остатки сна сползают с меня.

Долго лежу, уставившись в потолок. Тишина вдавливает в постель.

Таня еще спит? Или ушла? Ушла насовсем…

Встаю и иду в ванную. Никто меня не приветствует. Никого и нет. Даже Пима.

Умытый, посвежевший, захожу на кухню. Пустота.

Где же все?

Крадучись, проникаю в мастерскую. Черные пятна на холсте переплелись в размытый силуэт — то ли бабочка, то ли череп.

А была ли Таня вчера ночью дома? Может быть, я приехал в пустую квартиру?

Заглядываю в спальню.

Таня, укутавшись в одеяло, свернулась на краешке огромной кровати. Пим растянулся у нее в ногах.

Осторожно сажусь рядом. Глаза кота открываются. Он вскидывает мордочку, но, как только узнает меня, вновь утыкается носом в лапки-варежки.

Спасибо, приятель, что стережешь ее сон вместо меня.

Таня спит напряженно, сосредоточенно. Губы сжаты в тонкую линию, она жмурится. Ее пальчики вцепились в край одеяла. Она словно за что-то ухватилась и боится отпустить.

Хочется хоть как-то помочь ей. Кладу ладонь на ее бедро, но она брыкается, и я убираю руку.

Возвращаюсь в гостиную и начинаю писать статью. Пока строчу, кромсаю бутерброды. Тарелка пустеет, но этого я не замечаю — весь в работе. Со строки на строку я перескакиваю удивительно быстро. Наверное, вспоминаю текст из сна.

Ближе к концу начинает казаться, что вот-вот должна написать Катя. Несколько раз сворачиваю текст и проверяю сообщения. В итоге не выдерживаю и сам забиваю ее имя в списке друзей.

Катина страница похожа на могильную плиту. Вместо эпитафии статус. Вместо надгробной фотографии — аватарка. А вместо цветов — соболезнования, написанные пользователями на стене.

Кликаю по аватарке. Теперь она занимает весь экран. Точно такой я и запомнил Катю на встрече выпускников. Улыбка как ранний рассвет. По-доброму хитрые глаза сверкают зарницей.

«Я тебя знаю больше, чем ты сам».

Воздух в груди тяжелеет и давит на грудь. Не вдохнуть и не выдохнуть.

— Женя, — рядом раздается голос. Я вздрагиваю. Напрасно, это Таня. Она стоит, облокотившись на дверной косяк. Футболка на ней едва прикрывает бедра.

— Чай будешь? — спрашивает Таня.

Какой странный вопрос. Она и правда хочет встретить утро в моей компании?

— Буду, — отвечаю я, ничего не поняв.

Слушаю, как на кухне громыхает посуда. Мысли липнут к улыбке покойницы и к стройным ногам Тани. Нет, даже не к ногам, а к тому, что выше скрыто краем футболки.

Внутри толкается невнятное желание. В спокойную водную гладь метнули камень, и теперь она топорщится волнами, шатается и беспокоится.

Возвращаюсь к статье. Потрошу слова, но не могу отыскать в них смысла.

Оставляю текст недописанным. Иду к Тане. Она склонилась над столом и мельтешит ножом.

Я кладу ладонь на ее попку. Она вздрагивает. Затем брыкается и негодующе замечает:

— Я так порезаться могу.

Отстраняюсь и сажусь на стул. Почему-то ее негодование меня смешит.

— Обычно, когда девушки зовут парней пить чай, они подразумевают кое-что другое, — усмехаюсь я.

Конец ознакомительного фрагмента.