Мечты сбиваются. Сборник рассказов

Иветта Давыдова

Иветта Давыдова родилась и выросла в Баку. Живёт в Краснодаре, преподаёт английский язык.«Все прозаики, как я полагаю, должны быть психологами-любителями, разбираться в людях, иначе им не описать человеческие поступки, мысли, решения и чувственные завихрения в гипоталамусах. Иветта Давыдова разбирается. Ведь она, как и её „я“, тоже пишет рассказы». Олег Чувакин, писатель, критик.«Иветта Давыдова – не только интересный рассказчик, но и философ».Лариса Новосельская, писатель, журналист Книга содержит нецензурную брань.

История с КПСС

В эпоху издыхания социализма — самое начало восьмидесятых прошлого столетия — я училась в скромном советском университете. Факультет мой был лингвистический, с трудно произносимым названием «романо-германская филология». У многих делались пустые глаза, когда на вопрос «куда поступила?» я заводила эту песню с припевом. Некоторые же понимающе кивали и улетали мыслями в пространства лёгкой зависти к тому, что я буду знать парочку европейских языков.

Бума английского тогда ещё не случилось. Основные переводческие кадры ковались в московских языковых гигантах. В закрытой от мира нашей стране на периферии с носителями языка было туго. Сюда перепадали жалкие огрызки капиталистического мира: разве что заглядывала редкая официальная делегация, наводившая мосты разноплановых дружб, или какой турист-одиночка, сочувствующий идеям коммунизма, мирно поселялся в местной гостинице «Интурист». Дерзкие заплутавшие вроде Матиаса Руста, что приземлился на Красной площади, или Стива Фоссета на воздушном шаре, упавшего вместе с этим шаром на бескрайние кубанские поля, случились несколько позже. Тогда я уже вовсю трудилась по профессии. А пока я была студенткой, на практику в местном «Интуристе» могли рассчитывать только круглые отличники. Я была не из их числа. Мою зачётку оскверняло слово «хорошо», прописанное против важнейшей из дисциплин того времени — истории КПСС. Это самое «хорошо» сделало мне очень плохо: университетский комитет комсомола счёл меня политически неподкованной и неблагонадёжной. Ответственные товарищи не догадывались, что этой оценкой моё диссидентство и заканчивалось. Отличные оценки по профильным предметам роли не играли, к заезжим англичанам меня не допускали.

У сокурсницы Ириды история обиды на власть выглядела иначе.

Ирида была белокурой леди, слегка подслеповатой, с голубыми глазами и фигурой формы «гитара». На момент нашего знакомства ей было увесисто за двадцать, и для второго курса по тем временам она была старовата. За хрупкими плечами у этой молодой женщины был неудачный брак с чистокровным адыгейцем. Из того замужества Ирида вынесла двухлетнего сына, умение готовить национальное блюдо лищипс, никогда ей больше не пригодившееся, а также знание национальных традиций малого кавказского народа, по которым, например, невестке не дозволялось находиться в одной комнате со свёкром. Собственно, эти традиции очень скоро и вынесли саму Ириду в палаты неврологического отделения. Пациентка, имевшая в анамнезе прочитанную во втором классе средней сибирской школы «Войну и мир», два года в глухом адыгейском ауле была допущена лишь к плите и кровати. Быть отрезанной даже от единственного окна в цивилизацию в образе телевизора, с которым вечерами срастался свёкр, эрудированной барышне оказалось не по силам. От семейной жизни у неё случился тяжёлый невроз. После вынужденного академического отпуска, оставив ребёнка родителям в станице, Ирида вернулась в университет. Мы оказались в одной комнате общежития и стихийно задружили.

Что делала Ирида на языковом факультете, для меня до сих пор остаётся загадкой, потому что ни способностей, ни рвения к изучению языков она ни разу не обнажила. Она была заядлой книгочейкой и искусной мастерицей-вязальщицей.

Её студенческая жизнь проходила в комнате университетской общаги. Когда ранним утром все уходили к первой паре, Ирида ещё спала. По возвращении её заставали либо читающей, либо вяжущей на спицах или крючком, иногда в окружении грязной посуды, если она не ленилась позавтракать.

Душа у Ириды была не на месте. Ей отчаянно хотелось нормальной семьи, вменяемого мужа, которого она могла бы баловать новым вязаным свитером к очередному отопительному сезону. Она мечтала возиться с сынишкой и мучилась разлукой. Любила классическую музыку, не пропускала концертов в филармонии, наведывалась на театральные премьеры. Легко позволяла себе посильный гламур в виде нескольких мотков дорогого мохера для модного жакета, позволяла регулярный маникюр с педикюром в парикмахерской типа «салон красоты», кафе-мороженое или лишнее пирожное. Считать копейки до очередной стипендии ей не приходилось, Ирида её не получала. Отец — главврач станичной больницы — пару раз в месяц совершал продуктовый десант в общагу: вместе со свежайшими сливками, мясом и овощами приезжала наличность, суммой равная той самой месячной стипендии.

Жильцов в нашей комнате было четверо, и мы неплохо ладили. Устным договором определяли, кому когда кашеварить или убирать. Количество и качество провианта с папиного десанта Ирида как бы меняла на возможность устраниться от бытовой суеты. После еды мы — на кухню, Ирида — на кровать, читать или вязать. С утра и до поздней ночи. Девушка не из нашего века, мне она часто представлялась в кринолинах, вышагивающей полонез, или скользящей в вальсе на дворцовых балах.

Студенческая рутина, теорграмматика и германистика вгоняли её в уныние и грозили новой лечебницей. Она береглась, как могла, поэтому наловчилась пользоваться чужими конспектами. Даже упражнения по практике языка иногда делала под мою диктовку. Если случалось написание реферата по политэкономии или философии, Ирида выбирала ту же тему, что и у меня. Мы были в разных группах, и она терпеливо ждала, когда на моём докладе можно будет поменять титульный лист, вписав её фамилию моей рукой. Так покрывались её бесконечные долги по многим предметам, отягощённые хроническими пропусками занятий.

Особенно огорчала она кафедру физвоспитания. Имея справку от папы-врача то ли о липовых, то ли о настоящих проблемах со здоровьем, официально Ирида была освобождена от занятий общей физкультурой. Она приписывалась к спецгруппе, и от неё требовалась формальность: когда в расписании стоит пара по физвоспитанию, переодеться в форму и неспеша нареза́ть круги по гаревой дорожке стадиона, вовремя уворачиваясь от нас, бегущих на время то стометровку, то «четыреста». Но Ириде было лень переодеваться, и за четыре года на стадионе её видели всего однажды.

Конец ознакомительного фрагмента.