Яблоки с неба. Избранная проза

Игорь Анатольевич Белкин-Ханадеев

"Яблоки с неба" – сборник лучших прозаических произведений писателя Игоря Белкина-Ханадеева, написанных в период с 2016 по 2019 годы.

ИВАН ИВАНЫЧ

1.

Посёлок Померанцево строился сразу после войны для железнодорожников и леспромхозовцев и растянулся вдоль одноколейки километра на полтора, а то и на два. Загорелось сухой осенью — только-только успели протянуть и подключить сельчанам долгожданный газ — и вот, сразу утечка. От спички или просто от щёлкнувшего выключателя сначала разнесло полдома возле клуба, а затем занялось, раздуло ветром и разогнало красного петуха по заборам, сарайкам, курятникам, поленницам — на соседние домишки, бараки, бани, гаражи. Иссушенные временем, просмолённые — чтобы ни влага, ни короеды-точильщики не попортили древесину, — крытые берестой, которая, пламенея, легче всего и перелетала на соседние крыши, — все эти постройки были понатыканы вплотную, налезали одна на другую, будто воевали с себе подобными за жизненное пространство. В накалившемся горниле, взрываясь, выгорал газ, лопались канистры в гаражах, вспыхивали яблони, снопами искр обстреливало, накрывало по пять-шесть крыш зараз. Позже на пепелище один из погорельцев рыскал в углях на том месте, где раньше был его сарай и всё дивился на расплывшийся железный слиток. «Это ж гвозди! Здесь, — говорил, — у меня ящик с гвоздями стоял! Ну, знать, и пекло было!» Зарево видели даже на дальней станции Друлёво, а это километров пятнадцать по железке, не говоря уже о ближайшей Пылинке, где народ переполошился от дыма и мучился страхом, что загорится лес, и верхами, по кронам деревьев, перекатит адскую жаровню на их усадьбы. В Померанцево пожарные машины прибыли, когда огонь уже дожирал головни, когда спасать было некого — все живые к тому времени спаслись сами. Но к лесу прибывшая команда огонь не подпустила и даже успела отрезать пламя от нового планта.

Семнадцатилетний Толик, зависавший в ту ночь на пацанской гулянке у друзей, — как услышал крики, бахи канистр и учуял дым, — вмиг прохмелел и помчался в центр, — спасать мать, на которую был смертельно обижен и даже долго с ней не разговаривал. Там же, в огне, был и нагулянный мамкой младенец — причина всех Толиковых обид. Но парень не успел — когда прибежал, невозможно было даже приблизиться к полыхающему жилью. Он попытался влететь в избу с разгона, что называется — «дуром», и сначала вышло, выдернул из огня орущего обожжённого братика, но вторая попытка не удалась — рухнувшим бревном перебило ногу, — его самого еле оттащили. После пожара поселковое кладбище расширилось на шесть могил, к одной из которых потом каждый год на Красную горку Толик ходил плакать. Померанцево лишилось пятидесяти дворов, двух бараков, клуба, лесопилки с грузовиками-лесовозами и склада с дизельным топливом — бочки с соляркой рвались так, что в районном центре Ландышево, видать, услышали и прислали вдобавок к наземным расчётам вертолет — заливать огонь с воздуха. Чарующе переливаясь белыми, красными, жёлтыми, синеватыми языками, тлела и поселковая администрация, — никому она не была интересна, — весь гвалт, плач, крики, рёв и движение слились в одну низкую вибрирующую ноту не здесь. Гул этот, переворачивающий нутро всем, кто приближался и слышал его, исходил оттуда, где гибли у людей их близкие, где горело нажитое добро, где, добавляя в общий смрад запахи палёной шерсти и перьев, метались в дыму куры, козы, коты, чья-то обезумевшая корова. Тем не менее, прибывший расчёт первым делом взялся тушить именно обитель власти. К утру понаехали чины: районное начальство, пожарники из области, МВД, страховщики, газовые менеджеры, фотокор местной газеты, репортеры областного канала — расследовали, осматривали, опрашивали, просили встать в удачный кадр, решали, что и как дальше, считали убытки, обещали компенсации.

«Гвозди, гвозди мои снимите! Идёмте, покажу», — приглашал мужик недоумевающих телевизионщиков посмотреть на железный слиток. То и дело, в объективы совал свою пьяную рожу Юрка Сидор из Артемьевки — как он только тут оказался — и кричал дурным голосом: «Ух ты, пожа-ар!»

Начальство кумекало, кого бы назначить виновным, — посоветовавшись, свалили всё на ветхую старуху из избы возле клуба — дескать, по старости позабыла выключить газ. Останков той бабульки так толком и не собрали. А Толика с братишкой отвезли в больницу — долго лежали они по палатам, — с месяц, наверно, может, и дольше, — лечили их, латали, но так и выписали: одного — хромым калекой, а другого — со страшными рубцами от ожогов на детском личике.

Получив — выбив, выпросив, выплакав — из властей помощь, живые поразъехались кто куда. И во всей округе стали горько называть оставшийся от посёлка плант — «Погорельцево», а потом и вовсе коротко — «Гарь». Толикова бабушка, взвалив на себя заботы о внуках, — хоть с малым Лёнечкой и помогали женщины из уцелевших домов, надорвалась да угасла, когда «подгарочку» исполнилось четыре. Старший «хромец» к спасённому им братишке привязался, таскал его всюду за собой, и уже, завидя их издали, и пылинские, и артемьевские жители переговаривались и показывали руками: «Вон Хромец с Подгарком идут». Толик винил себя в том, что тогда, во время пожара, не успел, не смог спасти, вытащить любимую маму, а главное, не успел при жизни ни простить её, ни попросить прощения. Мотал он в опустевшей избе почти одинокий бирючий срок, к которому то ли сам себя приговорил, то ли так было назначено судьбой. Лёшка — только так, а не Леонидом, Хромец называл брата — с изуродованным лицом, с глазами без ресниц и бровей, лишь добавлял одиночеству старшего горестных, безысходных оттенков. Толя перебивался сезонными работами то на железной дороге, то у частников на делянках, то колымил в соседних деревнях. Ещё принимал у себя охотников, — те, если не пугались младшенького, останавливались в их доме, привозили и выпить, и харчей, делились новостями городской, чаще тверской или ландышевской, а то и столичной жизни, оставляли в благодарность деньжат. Случалось, привечал он и бескорыстно — каких-нибудь неприкаянных бродяг — просто из жалости и от одиночества. Пытаясь чем-то скрасить жизнь, да и заработать, чтобы прокормить себя и Лёшку, взялся, было, выращивать скотину, но не пошло, — поросёнок сдох вскоре после того, как пришел коновал и, смочив самогоном грязное бритвенное лезвие, вырезал подсвинку причинные железы, а козу, купленную в надежде на молоко и пух, Толик с голодухи перепродал. Не нужны были никому на «гари» ни молоко козье, ни шерсть, — кто здесь остался, видимо, больше прикипели к самогонке.

Девчонка одна жила у них в Гари — молодая, но беспутная, — раньше была миленькая, но старела, дурнела лицом от года к году, шлялась; если на пьянки куда звали — не отказывала, кто позвал — с тем ночевать и оставалась. Анечка-Кадилка звали её все, кто знал. Ребята рассказывали, что кто-то из пылинских уговорил девку, залез на неё на печке, да таким сивушным потом от тела Анечкиного пахнуло, что и не стал тот парень настаивать, враз отворотило.

Однажды поздней осенью вышел Толик со двора на улицу — хромает, как всегда, а навстречу — Кадилка, курит и несёт что-то под курткой, придерживает бережно.

— Анюта, что ж ты куришь-то всё? Когда уж бросишь? — спросил.

— Да я, Толик, чтобы нашей гари не чувствовать. А то как возвращаюсь из Пылинки, с непривычки сразу в нос шибает. А так, с дымом вроде и ничего…

— Да-а, сколько уж лет прошло, а земля все никак не проветрится, — поддержал Толик, — И в избе всё пахнет — не поймешь, то ли печью, то ли с улицы. А я и так привык, мне табак не нужен. Что под курткой-то?

— Щенок. Хожу, ищу, кому отдать. Хочешь — бери… Наша Найда ощенилась.

Из-под куртки высунулся черный нос и блеснули глазёнки.

— А-а, дрожишь, лопоухий чертёнок, замерз… Поглажу?

Толик протянул руку к расстёгнутой Анютиной куртке.

— Не промахнись, а то что-нибудь не то погладишь, — дразнясь, засмеялась Кадилка.

Чуть-чуть улыбнулся Толик, как мог — редко получалось у него улыбаться:

— Возьму щеночка… вместе с хозяйкой только.

Анечка посмотрела на него задумчиво, обожгла жалостью в глазах, видно было, колеблется и уже жалеет, что раздразнила.

— Бери, Толик, щенка одного…

— А ты что ж?

— Страшно у вас, Толик… — ответила и, передав собачонку, развернулась, пошла восвояси.

Парень посмотрел ей вслед, смахнул со щеки слезу и уже, не сдерживаясь, во весь рот улыбнулся маленькому мохнатому комку:

— Пойдём, будешь сначала в доме жить — пусть Лёшка с тобой возится, играет, а подрастешь немного — на цепь!

2.

Назвали братаны щенка по-простецки Дружком. Подрос немного пёс, — оказалось, с каким-то крупным породистым кобелем его Найда пригуляла, — большой вымахал, и Толик, поняв, что не прокормит животину, отпустил Дружка на вольные хлеба. Тот рыскал вечно голодный, подъедал, где найдёт, помои, на цепь его хозяин так и не посадил, и только на ночь забивалась псина спать то под койки, а то с Подгарочком в обнимку — где придётся.

То ли от постоянных горестей, то ли от редких радостей Толик начал понемногу попивать, но хватило ума остановиться, понять, что пропадёт без него Лёшка, а чтобы к выпивке перестало тянуть, решил наведаться в Сорокоумово.

В Сорокоумове Толик бывал несколько раз, сопровождая к старой знахарке Наталье пьяниц. Пошел теперь туда сам, в одиночку, да увязался за ним Лёшка, и сколько Толик ни отгонял братца, ни пугал его трудной дорогой, тот ни в какую — «Пойду с тобой!» — и всё тут. Сорокоумово было далеко — идти через лес и два ручья, и хоть сподручнее получалось в зиму на санях, но теперь было лето, и шли они долго-долго, обходили топкие ручьи с болотинами, и так намучился Толя со своей ногой и с малым брательником, что после похода лежмя лежал на печи два дня.

Прежде чем выйти к Сорокоумову полю, Толик с Лёшкой блуждали по рыжему древнему ельнику, в котором было темно, глухо и мёртво. Где-то хлестануло Толика злой веткой в глаз — насыпало древесной пыли. Веко стало как наждачное, и моргать было колко, и слеза не вымывала сор. В ельнике напугали их павшие деревья — сгнившие в труху стволы с вывороченными корневищами. Эта галерея причудливых, засохших вместе с комьями земли скульптур — словно фантастических надгробий, порождала такое чувство, что в этой части леса людям не рады. А в роще, сменившей ельник, в столбиках света, бьющего сверху, был блеск капелек росы в паучьих нитях и, в тысячи крыльев, — сверкание кружащейся мошкары. Здесь была жизнь, исчезали сразу и видения, и страхи. Весь массив леса отсюда устремлялся вверх, к сухой светлой поляне с разреженными молодыми деревьями — на таких полянах дружными ватагами сразу на пяток-десяток корзин или вёдер любят расти в августе белые грибы.

Последний ельник с сухостоем резко закончился, вытолкнул братьев из буреломной чащи — перед ними было пряное, стрекочущее, бескрайнее поле — пенилось хлопьями цветов, качалось травами, пело пичугами, пчелами жужжало, — и вдали, может, посередине, может, ближе, стоял дом, обросший одичалым садом. Один дом на всё поле, только далеко до него. Это и была деревня Сорокоумово. Люди-можжевельники стояли среди трав то тут, то там: вот вроде баба с корзиной, а вот охотник с ружьём, а рядом будто и волк — словно все к тому одинокому дому путь держали. А подойти ближе — кусты кустами. Вот так обман!

Трудно было добираться до Натальиного дома — ног путники уже не чувствовали, Толик цеплялся за кочки, кусты, падал, Лёшка, хоть и маленький, а старшего брата, сколько было силенок, поднимал, за руку тянул, — шли дальше, пока, наконец, к покосившемуся крыльцу не подошли вплотную.

В этом доме посреди поля и жила бабушка Наташа. Худая была, костлявая, сгорбленная. Шептала она наедине, выгнав сначала всех провожатых в поле — подальше от избы. Так и с Толиком — Лёшку за порог, а самого попросила до колодца дойти, воды достать. А сама, хоть и жара, лето, — натопила печь.

— Попей, — сказала Толе, — пока водички. Она целебная — Петрушина водичка, святая.

— Почему Петрушина? — спросил Толик.

— Да… — старуха усмехнулась, — птенчик один раненый в колодец угодил. Петрушей назвала, выходила, выпустила. Прилетает иногда, в окошко стучит.

Поставила Толику стопку, плеснула туда самогона и разбавила водой:

— Пей, пей, — повторила.

Толик такому лечению обрадовался, заулыбался. «Ещё, — говорит, — можно?». «Э-э, нет, — отвечает, — отраву нельзя, а воды попей». Потом отправила клиента на печь, а сама шептать начала:

— Ты лежи, лежи, а я тебе расскажу про Петрушину водичку…

А перед тем, как зашёптывать, дурь несла всякую несусветную. Немецкий офицер в войну у нее в доме стоял, — сказывала. «Пан, — говорю, — дай хлеба! А он и хлеба даст и шоколада еще отломит, и солдатам велел меня, молодуху с дитёнками, не трогать, не обижать. А разведчики наши, под утро на выпасе подкараулят, куда я корову водила, и: „Ложись, баба!“ — шепчут, рот ладонью зажмут и лезут под подол и коленки лапами холодными в стороны расталкивают. А куда денешься, на помощь не позовёшь, а то разведка своя родненькая и прирежет, как фашистскую подстилку, а детки дома ждут».

— Не могли наши так, баба Наташа, — возмутился Толик, — может, это не разведчики, а штрафбат какой был?

А старуха уже и не слушала, и не ведала она всей исторической науки про штрафбаты да плен, да власовцев, которую теперь вся молодёжь по фильмам да передачам знала, все едино бабке было по возрасту, с козой беседовала — коза у неё в избе ходила, рогами трясла, на койку всё лезла, котяхи свои по полу разбрасывала.

И не узнал Толик никогда, что у бабкиной истории и продолжение имелось.

…Отдала тогда Наталья корову. Не сама отдала — забрали воины наши голодные всё на том же выпасе, когда из окружения группками выйти пытались. Настоящие воины были — не предатели, не сдались они в плен вместе с генералом Власовым. Просто война им все мозги повыворачивала.

«Где корова?» — фрицы наутро спрашивали, а она им: «Волки загрызли».

Тогда Натальиного старшенького сына пан офицер этот добрый берёт за руку, выводит в поле, отпускает и Наталье говорит: «Смотри, — так волки корову грызли?»

И собак чёрных и круглых, как бочонки, бесхвостых, на её Петрушу спускает. Затравил, демон, мальчонку собаками, в колодец истерзанное тельце изуверы сбросили. Она перетерпела, пережила, дочь же ещё есть — жить надо, сильная баба была Наталья, солдатка — первой у них в округе мужнину похоронку получила.

Уходя, немцы всю деревню пожгли, сорок домов сгорело в пожарище. Натальин дом только один почему-то оставили и, странно, пламя на него не перекинулось — как заговоренный стоял. Больше ничего на месте пепелища не строили, и дерева ни одного путного на этом поле не выросло, — одна трава да можжевельники…

Правда то было, что про военное время рассказывала Наталья, или нет, Толик не знал, но то, что все, кто к бабке зашёптываться ходил, и пить, и курить переставали и становились людьми, — с этим было не поспорить.

После шептания бабка Наташа сказала:

— Веткой в лесу в глаз тебе хлестнуло. Промой, Толик, его водичкой Петрушиной, очистится от пыли, может, по-новому видеть начнёт. И коленку себе сбрызни, тряпочку приложи. Где там братец твой? Эй, Лёшка! — гаркнула.

Не ожидал Толик от старухи такой силы голоса. И Подгарочек услыхал, вошёл.

— Оставь мальца у меня на недельку, — просит бабка. — Личико ему умывать буду. Не узнать станет мальчишку.

Согласился тогда Толик. Хоть и страшно было оставлять брата, но водичка, и правда, волшебной показалась — и глаз очистился сразу, и хромоты вмиг убавилось. И через неделю, когда сильными, словно новыми ногами легко, — даже Дружок за ним не поспевал, — пришагал, почти что прилетел забирать своего Подгарка, обомлел: все рубцы у пацанёнка выровнялись, рассосались, и лишь чуть белее были обожённые места, чем остальная осмуглившаяся за лето ребячья кожа. И даже бровки с ресницами начали пробиваться.

Вернулись к себе в Гарь, и люди диву давались. А может, только казалось так Толику — ведь глаз его, как и предсказывала бабка Наташа, по-новому теперь на всё смотрел.

3.

Как-то ночью Дружок вдруг истово залаял, заметался, забегал от окна к окну, к двери, запертой на крючок, и обратно — будил хозяина, толкал мокрым носом: «Вставай! Чужой кто-то идёт сюда…»

Разоспался Толик, никак не проснётся, глаза открыл, лишь когда уже напуганный Лёшка за плечо его трясти начал, а в уличную дверь стали колотить и кричать:

— Здесь Толя Павлов живёт? Искал по старому адресу, а там — гарь одна! Толя!

Голос мужской был, вроде смутно знакомый, а может, и показалось. Пошёл хозяин открывать, а сам Дружка придерживает:

— Тихо, — говорит, — Дружок! Как будто, свои…

Открыл дверь, всматривался в длинную нескладную фигуру — долговязый оказался гость, в бежевой ветровке, в джинсах тонких, обут не то в туфли, не то в тапочки, — тоже какие-то голубые, — и весь этот светло-синий низ был сплошь в репейных цеплючих катышках. На плече плоский деревянный ящичек, и горбом на спине — рюкзак. А лицо знакомое — всё тот же крупный, как вытянутая слива, нос с тонким горбиком. Лёнька питерский!

— Толя? — говорит.

— Здравствуй, Лёнчик! Давно не виделись, — приветствовал хозяин нежданного гостя.

— Толик, я там… Найти не мог, стены одни обугленные стоят, дорога со станции заросла. Брёвна чёрные торчат, печи… Пожар был, да? Хорошо, соседи подсказали, а то бы не нашёл тебя. Страшно там.

— Там страшно, а здесь ещё страшнее, — еле разомкнул зубы Толик. — Молодец, Лёня, что приехал. Проходи… Да тихо, Дружок, свои…

— Когда пожар-то был? — спросил Лёнчик.

— Семь лет уже…

— А мать?

— Погибла, — ответил Толик, неопределенно махнул рукой в сторону не то пепелища, не то кладбища.

— Нда-а… А это чей малец? — И на Лёшку кивает.

И хотел уж было Толик сказать: «Да сын это твой! Не узнаёшь?» — Но то ли сейчас, когда сразу на обоих Леонидов одновременно смотрел, сходства в них никакого не увидел, то ли при маленьком Лёшке не решился, — сказал по-другому:

— Брат это мой.

Иначе представлял себе Лёнчик эту свою поездку после стольких лет, совсем другим ему запомнился померанцевский быт. Было в старой избе, при живой Толиковой матери, и чисто, и выкрашено, и уютно, — белела тогда горница шторками, рюшами, покрывалами на заправленных, каждая в три взбитых подушки, койках. Вкусным супом пахло раньше, блинами со свойской сметаной и мятным чаем с конфетами. А сейчас Толик Павлов с братишкой жили в доме, отписанном им покойной бабушкой. Их изба, рубленная еще задолго до того, как поселок Померанцево стал просто Гарью, стояла на отшибе, на новом планту, и поэтому, как и десяток соседних с ней домов, уцелела, убереглась от пожарища. Каждый вечер, дождавшись, когда брат Лёшка сморится и, по обыкновению, уснёт не в своей койке, а где придётся — то на сундуке в сенцах, то прям на полу, свалив, скомкав под себя какую-нибудь одёжу, — Толик поминал Лёшкиного отца недобрым словом.

Как-то раз, ещё до пожара, в канун своего семнадцатилетия, Толик ходил в деревеньку Артемьевку. Ходил встретиться с Вадькой Румянцевым и расспросить его о северной столице — Вадька пропадал там целый месяц на своей первой рабочей вахте и, вот, сказали, вернулся. Вернулся не один, привёз с собой приблудного питерского паренька — вроде и культурного, и с образованием, но какого-то нежизнеспособного, что ли, вялого да ещё и изрядно подспитого. Толя-то привык, что местные алкаши все или старые доходяги или здоровые красномордые кабаны вроде Вадьки, — и тем, и другим поорать бы да подраться, а таких, как этот, он ещё не видал. Назвался питерец Леонидом: хоть и было ему около двадцати пяти, может, и побольше, но то ли парень, то ли мужик — на вид не поймёшь, для таких хорошее слово в народе придумали — малый. Ростом малого Лёнчика бог не обидел, вытянул каланчу на метр девяносто, но мяса не дал, и Лёнчик смотрелся подростком-девятиклассником, который за каникулы вымахал, а заматереть не успел, остался большим дитятей. Не шло Лёнчику ни пить, ни с похмелья болеть, и, как Толик помнил, дрожал тогда этот питерец мелкой дрожью, думки мрачные гонял по лицу, морщинки ранние на лбу в гармошку складывал, и глазик один у него подёргивался — болел человек, видно было, что или выпить ему хотелось, или, если нет, то уж поскорей от пьянки выходиться. Вадька в Питере подобрал это чудо случайно, когда сам проснулся в парке на скамеечке, после празднования долгожданной зарплаты, и очень удивился, что находится не в милиции и что большая часть денег всё ещё при нем. На соседней скамейке как раз сидел Лёнчик, совсем как тот сказочный зайка, из лубяной избушки выгнанный, плакал и тянул дешёвенькое пивцо.

Конец ознакомительного фрагмента.