Гражданин Империи Иван Солоневич

Игорь Воронин

Второе, исправленное и дополненное издание очерка жизни и творчества Ивана Лукьяновича Солоневича (1891—1953), выдающегося русского публициста и мыслителя.

ТЫЛЫ И ФРОНТЫ БЕЛОЙ АРМИИ

Закончить обучение в университете, по словам Ивана Лукьяновича, ему пришлось «в эвакуационном порядке в эвакуационное время конца 1917 года». В краткой автобиографии, написанной в Финляндии в 1934 году, сразу после побега из советского концлагеря, он сообщал:

«После большевистской революции бежал на юг. Редактировал в Киеве газету „Вечерние Огни“ (1919 г.). После занятия красными Киева несколько дней редактировал в Одессе газету „Сын Отечества“, заболел сыпным тифом и остался в СССР»¹⁹⁰.

В 1936 году в статье, посвященной памяти Ивана Михайловича Калинникова (о нем мы уже упоминали в главе, посвященной «нововременскому» периоду), Солоневич добавляет подробности:

«Октябрьская революция закрыла «Новое Время» автоматически — февральская его еле-еле терпела. И все мы сразу же оказались без копейки. Никто из нас в левую прессу не пошел. Потом, кажется, в конце ноября 1917 года, коллективу «Нового Времени» было предложено Володарским: «Мы разрешим выпуск газеты, пусть она по-прежнему будет антибольшевистской, но пусть она не обзывает нас бандитами и немецкими шпионами». Тогда это нужно было большевикам для некоторого контакта с заграницей, где «Н. В.» имело большой вес.

Вопрос этот был поставлен на обсуждение общего собрания сотрудников. Никакого обсуждения не последовало. Иван Михайлович был первым и единственным выступавшим «по данному вопросу». «И говорить не о чем!». Так вовсе и не говорили. Через месяц или полтора выпустили мы «Вечерние Огни», которые фактически вел И. М. (до этого он фактически, в свои-то 25—27 лет, был первой скрипкой в редакции «Нового Времени»), а я заведывал московским отделом «Огней» — советская власть к тому времени переселилась в Москву: не столько от врага внешнего, сколько от врага «внутреннего», от которого ее защищали кремлевские стены. «Вечерние Огни» сразу задавили штрафами и все мы перебрались на Украину»¹⁹¹.

Теперь мы немного отлистаем назад и отметим, что после февральской революции Солоневич, до того скромный репортер, стал одним из передовиков «Нового Времени». С марта по октябрь 1917 года он опубликовал около 20 статей. Были и публикации на первой странице, и там же анонсы статей, размещенных внутри газеты.

Журналист Солоневич сильно переживал по поводу притеснений свободы прессы во вроде бы свободной России. «Если бы собрать все факты насилий над «свободной печатью» за первые полгода русской революции, то их хватило бы по меньшей мере на полвека старого режима, — констатирует он. — И все же кто-то говорит о каких-то «завоеваниях»¹⁹².

Репортаж с лекции Г. А. Алексинского «Как спасти Россию?» звучит приговором социалистам. Причем этот приговор они провозглашают себе сами:

«Русская революция выросла из хвостов. Отсюда ее, так сказать, «потребительский» характер. Отсюда же и потребительский характер русского социализма, который заботится не о создании новых общественных благ, а о том, как бы растаскать по своим собственным карманам существующие.

В устах Г. А. Алексинского, социал-демократа и бывшего политического эмигранта, это звучит почти трагически. Русский социализм — это страшный удар для наших зарубежных единомышленников. Они теряют под собой моральную почву, политическое влияние и авторитет в массах. Русский социализм губит и Россию и себя, ибо все параллели, проводимые между ним и старым режимом, говорят не в пользу революционной власти»¹⁹³.

24 октября (6 ноября) 1917 года в «Новом Времени» вышел репортаж Солоневича под названием «Церковь и цирк». Заметим, что до октябрьского переворота остается один день!

И вот за день до наступления этой «новой эры» Солоневпч пишет:

«Старое еще не умерло. Как и века назад, Русь начинает собираться у церковных стен. У той же иконы Божией Матери, которая, по преданию, три века назад спасла русский народ в годину лихолетья. Которая сопровождала князя Пожарского, Петра Великого, которая напутствовала и благословляла Кутузова. Не под красными знаменами собирается русское чувство и не под звуки марсельезы, а под сенью хоругвей и под печальные мотивы вековых церковных песнопений. Так было, так будет. Вера народная не умерла»¹⁹⁴.

Как оптимичтино это все звучит! Но — увы…

«Воскресная манифестация была неожиданна не только потому, что ее „пресекли“, а она все-таки состоялась, но и по тем массам, которые стеклись к Казанскому собору и по тому чувству, которым была охвачена эта почти стотысячная толпа»¹⁹⁵.

Итак, накануне Красного Октября в Петрограде почти стотысячный крестный ход на праздник Казанской икон Божьей Матери. Кто-то слышал об этом? Есть этот факт в анналах истории? Продолжаем цитировать:

«В Казанском соборе еще идет церковная служба, а сквер и проспект уже переполнены народом. По соображениям «свободы слова» нельзя, конечно, передать всего того, что там говорили. Русское правительство нанесло жестокий удар русскому чувству. Оно, конечно, не посмело бы и заикнуться против какой угодно манифестации, если бы ее вызвали Бронштейны, Кацы и Нахамкесы. Но это была русская манифестация, а над русским чувством кто теперь не издевается.

— Идти к Керенскому… Ежели он Русский — он должен почувствовать, — говорит какой-то рабочий в под-девке и картузе, судя по виду трезвенник.

— Да, дожила, можно сказать, Россия. Русскому человеку и молиться нельзя…

Все совершилось само собой. Когда духовенство с хоругвями вышло к этой огромной толпе, то подъем религиозного чувства дошел до апогея. Снимали шапки, крестились, многие плакали. И уже, конечно, нельзя было ог-раничиться крестным ходом вокруг собора. Слишком много накипело за эти восемь месяцев и надо было хоть в чем-нибудь излить наболевшее сердце. Толпа свернула на Невский и пошла, как предполагали раньше, к Зимнему дворцу.

Необычный и неожиданный вид у Невского, так прочно проплеванного бошльшевистскими семечками. Рядом со мною идет солдат. На груди у него огромный красный бант. Он незаметно, потихоньку снимает его, прячет в карман и оглядывается, не заметил ли кто. Проезжают на грузовике матросы. Минутная заминка. Потом снимают шапки и проезжают как-то конфузливо, словно в чем-то извиняясь перед этими хоругвями и обнаженными головами.

Площадь перед Исаакием наполнена вся. Речь протоиерея Орнатского все время прерывается рыданиями. Он вспоминает всю историю чудоторной иконы Казанской Божией Матери, так тесно связанную с историей многострадальной Руси. Эти исторические воспоминания приобретают какой-то особый смысл в наши страшные дни. Орнатский говорит о народной вере и о том, что народы крепнут только верою, ибо мы воочию видим, как даже война решается не пушками и пулеметами, а духом народным. Проповедник зовет всех русских людей сплотиться вокруг погибающей родины, сплотиться в вере, ибо как сказал евангелист Иоанн: «сия есть победа, побе-дившая мир, — вера наша».

Толпа почти в экстазе. Клянется умереть за Русь. Солдаты, много рабочих, очень много офицеров, женщины, сестры милосердия. Даже матросы. Все они разных классов, вероятно разных убеждений, быть может даже вчерашние враги. Сегодня они все как один, в одной молитве и одном порыве…

Так собирается дух народный…»¹⁹⁶.

А далее, на конnрасте, Солоневич описывет митинг большевиков, состоявшйся в тот же день:

«Еще под неизгладимым впечатлением этого русского прадника я попадаю в цирк. Здесь другой полюс России, или того, что было недавно Россией. Серая однотонная толпа. Лица с выражением какого-то тупого упорства, и на эстраде человек, зовущий к братоубийственной войне. Углубление классовой розни.

Их было очень много в воскресенье, этих большевистских митингов. Смотр революционной демократии. Смотр тем силам, которые, быть может, завтра будут брошены с ножом в руке на ближнего своего. Все те же слова, к которым Петроград притерпелся за восемь месяцев революции. Прибегали ораторы, вбегали на кафедру, выбрасывали заученные слова и убегали. Им надо было попасть на двенадцать митингов в один день; пустить на каждом из них тот однажды напетый в Циммервальде граммофонный диск, у мнее которого революционная демократия до сего времени ничего не выдумала. Все знали, что скажет Троцкий и что в таких случаях должен сказать Кац. Знали и слушали, тупо и покорно исполняя свой революционный долг. Завтра они так же тупо и покорно пойдут, быть может, на улицы, чтобы разбежаться при первом окрике или свергнуть власть, если для такого окрика у нее не найдется смелости. Принимается готовая резолюция. «Кто не согласен, прошу встать». Не вставать же, в самом деле, мне. Резолюция принята. Аплодисменты.

Хоронят Россию»¹⁹⁷.

О закрытии «Нового Времени» мы уже сообщали. А какова же была судьба «Вечерних Огней»? Жизнь газеты оказалась недолгой. Иван Солоневич переехал в первопрестольную и возглавил московское бюро. Газета выходила с 8 (21) марта по 11 (24) июля 1918 года. Перед закрытием ее выпуск дважды приостанавливался на одну-две недели.

Ведь еще 28 января 1918 года Совнарком принял Декрет о революционном трибунале печати. В нем предусматривались наказания за «нарушение узаконений о печати, изданных Советской властью». Ревтрибунал был подчеркнуто демократичен, его работа в отличие от ЧК была публична: дела слушались при участии обвинения и защиты, а процессы освещались в прессе.

Первое публичное заседание Петроградского революционного трибунала печати состоялось 31 января. Часто в качестве государственного обвинителя на таких заседаниях выступал сам комиссар по делам печати, пропаганды и агитации В. Володарский (настоящее имя — Моисей Маркович Гольдштейн). В своих зажигательных речах, которые после его безвременной кончины были изданы отдельной брошюрой, он клеймил врагов советской власти. В мае 1918 года удостоилась высокого внимания и газета «Вечерние Огни». Володарский заметил, что она стремилась «создать такое настроение в рядах широких масс граждан, которое говорило бы им: Советская власть не прочна, ей угрожает опасность оттуда, отсюда, да еще вот откуда и т. д.». Когда «подсудимые» пытались сослаться на свои ошибки, Володарский парировал: «Припомните такой случай, когда бы вы ошиблись в пользу Советской власти?»¹⁹⁸.

Из публикаций Солоневича этого периода стоит выделить первую же — «Путешествие из Петрограда в Москву». Она появилась в «Вечерние Огнях» 6 апреля (24 марта) 1918 года.

Вот ее текст без купюр:

«…Носильщик советует «устроиться» в вагоне для эвакуируемых рабочих. Там попросторнее. Как-нибудь с ними поговорить — можно влезть. В классный и думать нечего.

Пошли. Ночь. Холодно. Моросит какой-то не то снег, не то дождь. На запасных путях стоят эвакуационные вагоны IV класса. Около них — горы всякого домашнего скарба. Скарб самый разнообразный — больше всего тряпье, но есть и продукты новейшей формации: кресла, две оттоманки и даже буфет в неизбежном стиле «модерн». Все это дорогое — вероятно, революционной эпохи — жалко бросать.

«Поговорил» и устроился в доме. Соседи — несколько рабочих, три солдата, жена какого-то красногвардейца с пятью ребятишками и тридцатью двумя местами багажа. Еще несколько женщин с детьми. Все это устраивается, спорит, кричит, визжит, плачет. Ад.

Наконец, расселись. Начинаются разговоры. Осторожные, выпытывающие… «Плохо стало. Работы нет, хлеба нет, немец все прет и прет…»

— Да, верно уж и Могилев заняли, — говорит солдат. — А у меня, между прочим, родные там, в деревне, значит. Вот и не знаю — попаду, или нет. На Витебск не пустили ехать… Сказывают, забирают наших в Германию, на окопные работы.

Жена красногвардейца не выдерживает:

— А вот, сидели бы в окопах, так не забирали бы.

— Да, что ж. Мы и сидели. Да только, когда нет порядку, — сиди, не сиди — ничего не высидишь.

— Да, порядку, это верно, никакого нет.

Молчат. Видно, что дальше говорить боятся. Посматривают на меня.

Говорит с верхней полки рабочий.

— Совсем плохо стало. Я вот в «Треугольнике» работал. Рассчитали. Семьсот рублей получил. В Орел еду — там, сказывали, работа есть. А у меня семейство! Жена, ребятишек четверо. Дорога. Семьсот рублей — надолго ли хватит? Ну, хорошо, найду работу в Орле. А не найду — тогда что? С моста — да в воду.

— Я сам рязанский. Куда ехать. У нас с голоду пухнут. Писали — кору стали есть.

— А на Украйне хлеба-то, говорят, сколько! Ну, да теперь немец позабирает…

Обращается ко мне испытующе…

— А как вы, товарищ, полагаете, хлеб-то из Украйны мы получим?

— Думаю, нет.

— Так, как же мы будем?

— Да так — кто с голоду помрет, а кто и жив останется.

Молчат. Рабочий отваживается рискнуть.

— Наговорили, наговорили, а теперь — накося, выкуси.

Лед сломан. Говорят с ненавистью. Сколько рабочих рассчитано. В одном Петрограде «почитай с миллион». Куда теперь всем им деться? Солдаты говорят о брошенных орудиях, складах, о павших с голоду лошадях. Лошадей им, пахарям, жальче всего. Фабрики не работают, дороги не ходят, есть нечего.

— У нас в Курской губернии пахать бы пора. Да куда там! Прямо обалдел народ. Сады повырубили, скот порезали, хлеб на самогонку пошел. А теперь за землю дерутся, словно она уйдет куда. Так и не пашут.

И все большевики виноваты. Так же, как раньше решительно во всем был виноват «царский режим». Любят русские люди «кивать на Петра».

— Я не понимаю, — вмешиваюсь я, — сами вы рабочие и крестьяне. Правительство у вас рабочее и крестьянское — ваше правительство. Так кто же вам виноват?

— Сами виноваты. Оно, конечно, товарищ, правильно — сами виноваты. Только, знаете, народ-то темный, бедный. Насыпали кучу золота, да и показали ему — на вот, бери. Ну, он и обалдел.

«При старом режиме хуже не было». «Хоть бы уж немец пришел». «Да, брат, и при немце несладко»…

Сижу и думаю: вот где она, подлинная «контрреволюция». Не Гучков и не Родзянко, а вот этот рязанский мужичок, который едет, не зная куда, потому в Рязанской губернии «с голоду пухнут». В этой «привилегирован-ной» жене красногвардейца, которая с неделю за билетами стояла, да потом трое суток с вокзала на вокзал ездила — с пятью ребятишками и со своим буфетом.

И слова у них теперь все не те, что я слышал еще два месяца тому назад — не партийной отливки.

Разговор на верхних полках.

— Да, что ж, воевать-то снова придется. Опять, слышь, мобилизацию объявляют.

— Придется… Да только уж довольно дураками быть, пора и поумнеть.

Станция. Входит какой-то железнодорожный рабочий. Сразу смолкают… Засыпаю.

Проснулся — слышу голос нового соседа.

— Так вот на митинге и обсуждали: уволить этих офицеров, или нет. Выступил этот Васильев. Говорит — что пущай работают, тоже людям есть надо. А председатель-то, паскудненький такой, пьяница, ему и говорит: «Вижу я, Васильев, что вы против рабочего класса и за буржуев, и потому считаю вас с сегодняшнего дня уволенным». Так и уволили.

–…А вечером прямо не выходи. Ходит эта красная гвардия; стой, говорит, оружие имеешь? Сейчас обыск. Ну, ежели часы или кошелек — пропали. Каждое утро трупы подбирают… И потом у нас в Бологом — как выберут меньшевика в Совет — так через неделю, — смотришь, он уже большевик. Власть, значит.

Господи, и здесь контрреволюция. Ложусь и засыпаю под контрреволюционный стук колес»¹⁹⁹.

Другой репортаж, заслуживающий нашего внимания, это отчет о первом Первомае в Москве 1918 гола. Текст опубликован без подписи, но никаких сомнений в авторстве Солоневича лично у меня нет.

Текст назван довольно смело: «Неудавшийся праздник». Да и текст — под стать.

«Холодная и очень ясная солнечная погода. Вся Москва залита красным цветом: красные флаги, красные плакаты, красные щиты, точно незапекшаяся кровь.

По Тверской проходят войска и очень редкие и малочисленные рабочие процессии. Публики мало.

Главная артерия торжественного дня — Тверская улица. Проходят латыши, матросы, красная армия. На Триумфальной площади встреча. Латыши, прекрасно обмундированные, сильные сытые люди и навстречу им наши бежавшие из плена, изможденные, исхудалые люди, одетые в лохмотья русских и австрийских шинелей. Они подходят к милицейскому и робко осведомляются, «где бы им поесть», но милицейский величественно машет рукой. Они мешают движению.

* * *

На Красной площади должен состояться грандиозный митинг и смотр войскам. Войска пришли, но публики для митинга нет. Площадь огорожена колючей проволокой, и за этим заграждением воздвигнута трибуна для ораторов. Здесь Свердлов, Муралов, Подбельский. Предполагалось выступление Троцкого, но Троцкий, вероятно, не захотел выступить перед такой ничтожной аудиторией.

Проходит парад. Муралов отдает честь, а Свердлов снимает шляпу. Парад закончен, но Свердлов ждет дальнейшего сбора публики. Наконец, собирается около тысячи человек, и Свердлов произносит речь. Речь такая, какой должна быть всякая официальная речь на официальном празднике. Повторяется мотив о помощи западноевропейского пролетариата, о том, что русский пролетариат обогнал всех, но, однако, без чужой помощи долго не продержится.

Скобелевская площадь вся залита красным. Из памятника Скобелеву сделали нечто вроде эшафота. Здесь должен состояться митинг тоже грандиозный и тоже с участием Троцкого. Но нет главнейшего условия для митинга — нет аудитории. Подъезжает некто в автомобиле, осматривается и уезжает. Через полчаса на площадь приезжают грузовики с деятелями «сцены и арены». Они жалко и по шпаргалкам поют «Интернационал».

Уезжают деятели «сцены и арены», заходит солнце, и публика постепенно расходится.

Не состоялся также митинг и на Театральной площади.

Единственный митинг был на Красной площади. Здесь собралась толпа человек в 200—300. Какой-то оратор призывал к самодисциплине. Оратор окончил. На трибуну выходит председатель митинга и заявляет, что желающих говорить больше не находится.

— Может быть, товарищи подождут, пока подъедет кто-нибудь из товарищей.

Но товарищи молча и угрюмо расходятся.

* * *

На Ходынке грандиозный парад всех родов войск. Публики очень мало. К пяти часам дня подходит тысяч до пяти солдат, латышей, матросов, красной армии, прибывают на автомобилях Ленин и Троцкий. Но церемониал, так тщательно разработанный, так и не приводится в исполнение. Речей говорить не для кого, и после обхода фронта Ленин и Троцкий уезжают.

На Ходынке присутствовала между прочим американская миссия Красного Креста во главе с полковником Робинсом.

* * *

К вечеру по Тверской целый ряд маленьких летучих митингов. Настроение явно не официальное. Рабочих почти нет. Вообще за весь вчерашний день рабочих на улицах было гораздо меньше, чем даже в обычные будни.

И Свердлов на митинге на Красной площади говорил о том, что праздник нужно считать совершенно не неудавшимся»²⁰⁰.

После закрытия «Вечерних Огней» ее сотрудники — бывшие нововременцы — бежали, кто на Дон, кто на Украину. И. М. Калинников стал работать в антибольшевистских газетах сначала в Одессе, а затем и в Киеве, где возобновил издание «Вечерних Огней».

Об издании «Вечерних Огней» в Киеве при белых удалось найти следующую информацию.

Эта ежедневная газета выпускалась с августа по декабрь 1919 года (с перерывом) Киевским Бюро Союза Освобождения России²⁰¹, редакция располагалась на Крещатике. Перерыв был обусловлен известными каждому поклоннику творчества М. А. Булгакова обстоятельствами: в годы Гражданской войны власть в Киеве менялась четырнадцать раз, если за первый переворот считать Февральскую революцию, один из них и приостановил выход «Вечерних Огней».

События тогда развивались следующим образом: красные оставили город 30 августа 1919 года, на следующий день утром в него вступили украинские войска С. В. Петлюры, но продержались всего несколько часов и бежали. Киев заняла белая Добровольческая армия Вооруженных Сил Юга России генерала А. И. Деникина. В день входа в город добровольческих отрядов, 31 августа, и вышел первый номер «Вечерних Огней» в Киеве.

Скорее всего, именно к этому периоду относится следующий эпизод из воспоминаний Солоневича:

«В Киеве, на Садовой 5, после ухода большевиков я видел человеческие головы, простреленные из нагана на близком расстоянии:

«…Пуля имела модный чекан,

И мозг не вытек, а выпер комом…»²⁰², — цитирует Иван Лукьянович советского поэта Илью Сельвинского.

Следующее взятие Киева Красной Армией состоялось 14 октября 1919 года. А уже 16 октября красные отступили, и в город вернулись добровольческие войска, которые окончательно покинули город в декабре.

В выходных данных «Вечерних Огней» в качестве редактора значился некто «Ивков». Ранее такого псевдонима у Ивана Солоневича не было (или мы о нем не знали), хотя на страницах дореволюционного «Нового Времени» такую подпись найти можно. Так что информация нашего героя о том, что он «редактировал» киевскую газету на сто процентов не подтверждается. Но это с одной стороны. С другой же — отсутствие инициалов у этого «Ивкова» и других дополнительных сведений о подлинном редакторе «Вечерних Огней» не позволяет уличить Солоневича в недостоверности его «показаний». Как всегда, имеет право на существование и компромиссная версия: редактировать-то редактировал, но главным в газете все-таки не был.

Однако же занимал не последние роли, в этом сомневаться не приходиться, ведь передовые статьи обычно не доверяют готовить сотрудникам, находящимся на низах редакционной иерархической лестницы. Даже несмотря на путаную и нервную обстановку времен Гражданской войны.

Иван Солоневич подписывал свои передовицы в «Вечерних Огнях» иногда и своим именем, что рассеивает какие бы то ни было сомнения, но чаще всего — «Ив. Невич» или «Ив. Сол.». Причиной тому, скорее всего, — работа в антибольшевицком подполье, чему мы ниже посвятим несколько страниц.

По свидетельству видного журналиста и политического деятеля эмиграции Сергея Львовича Войцеховского, уже в годы Гражданской войны И. Л. Солоневич исповедовал народно-монархическую идеологию: «Благо России может быть обеспечено только Монархией. Монархия в России возможна только одна — НАРОДНАЯ, БЕССОСЛОВНАЯ. Иван Лукьянович твердил это всегда — и в 1919 году в Киеве, когда я с ним познакомился в редакции „Вечерних Огней“, и годом позже, в Одессе, когда он о Народной Монархии говорил в советском подпольи нам, членам Союза Освобождения России…»²⁰³.

В этот период творчества у Солоневича эпизодами пробиваются уже высказывания, достойные «России в концлагере» — книги, принесшей ему мировую известность:

«Есть десятки, а может быть и сотни тысяч людей, которые с существованием советской власти связали не только свою судьбу, но и свою жизнь. Им, конечно, не простят всех издевательств, которые они два года проделывали над связанной по рукам и ногам Россией. Пока существует советская власть — они все. Они — цари и боги над лишенными прав массами советских подданных. К их услугам готово все, начиная от советских автомобилей, советских денег, кончая чрезвычайками и почти неограниченным правом грабежа. Они знают, что с падением советского Кремля, для них потеряно все. Для многих — потеряна и жизнь. За свою власть и свои жизни они будут бороться, стиснув зубы, бороться до последнего издыхания»²⁰⁴.

Так писал Иван Солоневич накануне второй годовщины «Красного Октября».

Вообще, годы Гражданской войны — наверное, самый сложный период для нашего биографического исследования. Воспоминания Солоневича об этом времени всегда носят отрывочный характер. Налицо, что называется, дефицит фактического материала. Можно было бы попытаться компенсировать его рассуждениями нашего героя, которые носят отвлеченно-теоретический характер. Но это спасает только отчасти. Судите сами:

«Я не думаю, что в эти годы я отличался выдающимися аналитическими способностями. — писал Солоневич. — Мое отношение к больному было типичным для подавляющей — и неорганизованной — массы населения страны. Я, как и это большинство, считал, что к власти пришла сволочь. В качестве репортера я знал — и неверно оценивал — и еще один факт: это была платная сволочь. По моей репортерской профессии я знал о тех громадных суммах, которые большевики тратили на разложение русского флота в первую мировую войну, знал, что эти суммы были получены от немцев. Теория военного предательства возникла поэтому более или менее автоматически. Социальный вопрос ни для меня, ни для большинства страны тогда никакой роли не играл. И для этого вопроса ни у кого из нас, большинства страны, не было никаких предпосылок»²⁰⁵.

Или еще:

«Я, более или менее средний молодой человек России, нес свою шкуру на алтарь гражданской войны вовсе не из-за банков, железных, дорог, акций или платного или бесплатного раздела земли. Не из-за этого несли свою шкуру и другие юноши России. Ни колхозов, ни концентрационных лагерей, ни голода, ни вообще всего того, что совершается в России сейчас, мне еще видно не было. Пророчества Герцена, Достоевского, Толстого, Розанова, Лермонтова, Волошина и других, которые я знал и тогда, совершенно не приходили в голову, скользили мимо внимания. Я, в отличие от большинства русской интеллигентной молодежи, действительно питал непреодолимое отвращение ко всякому социализму, но во-первых, против большевизма подняла свои штыки и та интеллигентная молодежь, которая еще вчера была социалистической, и та рабочая молодежь, которая еще и в годы гражданской войны считала себя социалистической»²⁰⁶.

Конкретики так мало, что любой факт приобретает повышенную ценность. Однако для того, чтобы собрать в какую-то логическую цепочку встречи и разговоры, события и впечатления нужен если не стержень, то хотя бы ниточка, на которую можно нанизать жемчуг известного. А уж что нанизывать — есть.

Вот Киев, 1918 год:

«…в германском Киеве мне как-то пришлось этак «по душам» разговаривать с Мануильским — нынешним генеральным секретарем Коминтерна, а тогда представителем красной Москвы в весьма неопределенного цвета Киеве. Я доказывал Мануильскому, что большевизм обречен — ибо сочувствие масс не на его стороне.

Я помню, как сейчас, с каким искренним пренебрежением посмотрел на меня Мануильский… Точно хотел сказать: — вот поди ж ты, даже мировая война — и та не всех еще дураков вывела…

— Послушайте, дорогой мой, — усмехнулся он весьма презрительно, — да на какого же нам чорта сочувствие масс? Нам нужен аппарат власти. И он у нас будет. А сочувствие масс? В конечном счете — наплевать нам на сочувствие масс…»²⁰⁷.

А вот примерно в то же время и, надо полагать, в том же месте, совсем неожиданно всплывает спортивный сюжет:

«…и еще в 1918 году провел со Збышко-Цыганевичем почти двухчасовую борьбу вничью»²⁰⁸.

Имеется в виду польский атлет Станислав Збышко-Цыганевич, носивший титул чемпиона мира по борьбе с 1919 по 1923 год. Каким ветром занесло его в «неопределенного цвета» Киев — одному Богу известно.

Проходит год, и вновь на первом месте — политический контекст:

«…после беседы с генералом Драгомировым в Киеве 1919 года, увенчавшей собою длинный каталог совершенно трагических наблюдений, стало ясно: по чисто политическим причинам Белая армия обречена на разгром. Практических выводов из этого теоретического прогноза я тогда не сделал»²⁰⁹.

Свернем немного на узкую дорогу родственных связей, в известной степени продолжающую киевскую нить. Именно в Киеве в том же 1919 году произошла встреча Ивана с братьями после долгой разлуки.

Борис, как мы помним, окончив перед революцией Восьмую Петербургскую гимназию, поступил в Политехнический институт. Летом 1917-го он уезжает к отцу на Кубань. Там его и застает большевистский переворот.

Боб записывается в Добровольческую армию — в офицерскую роту «Спасение Кубани». Помимо участия в боевых действиях, продолжает вести скаутскую работу (сам скаут с 1912 года). Его статья о спорте в этих молодежных организациях была опубликована в сборнике «Русский Скаут», вышедшем в 1919 году²¹⁰. Известно также, что на территориях, занятых белыми, Борис Солоневич сотрудничал в газетах «Единая Русь», «Кубанское Слово», «Свободная Речь» и «Осваг» (Осведомительное агентство).

В Киев он «прорвался к брату в гости из Ростова только на несколько дней»²¹¹. Во время этой командировки Борис повидался и со средним братом Всеволодом. О нем мы знаем немного. Перед революцией Всеволод (Дик) тоже был студентом Политеха, в Гражданскую воевал на стороне белых. Из воспоминаний Ивана Лукьяновича известно, что Всеволод Солоневич одно время служил комендором, то есть наводчиком артиллерийского орудия, на канонерской лодке «Некрасов», потом недолго на бронепоезде и вновь — на флоте. Последним местом его службы стал линейный корабль «Генерал Алексеев». До революции этот линкор Черноморского флота именовался «Император Александр III», после Февраля — «Воля», а уже в Гражданскую был назван в честь основателя Добровольческой армии.

Жизнь Дика оборвалась в 1920 году, вот как описывает это Борис Солоневич в своей книге «Молодежь и ГПУ»:

«Эвакуированный, как раненый, из Туапсе в Крым, я очутился в Севастополе с тоскливым сознанием полного одиночества. Следы старика отца были потеряны в волнах гражданской войны, пронесшихся на Кубани. Оба старших брата были где-то на Украине, через которую тоже перекатывались тяжелые валы грозных событий.

И я, 20-летний юноша, чувствовал себя песчинкой в бушующем самуме.

Через несколько дней после моего прибытия в Севастополь кто-то окликнул меня на улице.

— Солоневич, вы ли это?

Под матросской бескозыркой весело улыбалось лицо киевлянина Лушева, когда-то вместе с моими братьями тренировавшегося в «Соколе».

Мы сердечно расцеловались.

— А Всеволода уже видели? — спросил моряк. Среднего брата Всеволода я видел в последний раз больше года тому назад в Киеве, куда я на неделю с винтовкой в руках прорвался с Кубани. При его имени мое сердце дрогнуло.

— Да разве он здесь?

— Ну как же!.. Комендором на «Алексееве»!.. Через несколько минут я был на Графской пристани и скоро на большом военном катере подходил к высокому серому борту громадного броненосца. Сознание того, что я сейчас увижу своего любимого брата, с которым мы были спаяны долгими годами совместной жизни, окрыляло и делало счастливым.

Бегом взбежал я по трапу к вахтенному офицеру. Высокий серьезный мичман на секунду задумался.

— Всеволод?.. Как же, помню… В очках? Да… да… Нам только что сообщили, что он умер в Морском госпитале… <…>

А через неделю я и сам лежал в сыпном тифе в той же палате, где недавно умирал мой брат. И в полубреду я слыхал, как подходили ко мне сестры милосердия и шепотом спрашивали:

— Солоневич?

— Да… Только другой…

— Ну, совсем как тот!.. Ну, Бог даст, хоть этого выходим!…»²¹²

Однако возвращаемся к поиску ключевой точки. Что было главным для Ивана Солоневича на Юге России: работа в белой печати или контрразведывательная деятельность в красном тылу? Участие в первой — доказано и, собственно говоря, ничем выдающимся не является.

Автор монографии «Газетная пресса России в годы революции и Гражданской войны (окт. 1917—1920 гг.)» Л. А. Молчанов утверждает, что подавляющее большинство журналистов и литераторов из Москвы и Петрограда бежали на юг России и Украину, где продолжали свою профессиональную деятельность. В частности, из нововременцев он называет М. Н. Бялковского (кишиневская «Молва), А. И. Ксюнина, Чазова, Н. И. Маркова (севастопольский «Юг России»)²¹³.

К этому перечню необходимо сделать добавления. В первую очередь надо упомянуть Б. А. Суворина, который был редактором ежедневной газеты «Вечернее Время» (Ростов-на-Дону, 1918—1919; Харьков, 1919). Затем — профессора Н. Н. Алексеева, редактора «органа русской государственной и национальной мысли», основанной В. В. Шульгиным газеты «Великая Россия» (Севастополь; Ростов-на-Дону, 1919). И, наконец, А. М. Ренникова, который был главным редактором ежедневной литературной общественно-политической газеты «Заря России» (Ростов-на-Дону, 1919; Харьков, 1919).

Единственный, кажется, суворинец, ставший сотрудником советской печати — это Н. М. Ежов, публиковавший с середины 1890-х годов в петербургском «Новом Времени» фельетоны о московской жизни под псевдонимом «Не фельетонист». Как минимум, двое были расстреляны большевиками: М. О. Меньшиков и И. Б. Смольянинов.

Контрразведывательная работа, кроме личных признаний Солоневича постфактум и совсем уж мимолетного свидетельства С. Л. Войцеховского, не подтверждается больше ничем. Соответствующих архивных данных нет или, как минимум, до них еще не добрались исследователи.

Указания самого Солоневича предельно схематичны:

«Потом была работа на Белую армию и с Белой армией. Побег из Москвы на Украину, авантюрное путешествие из гетманского Киева в красный Питер. Побег из красного Питера с семьей Каллиниковых в тот же Киев. Побег из петлюровского Киева в белую Одессу. Командировка из белой Одессы в красный Киев. Подпольная работа в красном Киеве. Секретные сводки отдела осведомления Совнаркома, которые доставала Тамочка. Секретные военные сводки, которые доставал я. Эти сводки снимал на кинопленку И. М. Каллиников, отправлял в белую Одессу, а в белой Одессе никто не читал.

Эта работа стоила примерно трехмесячного ежечасного риска жизнью и невероятных усилий. И вот: никто даже не поинтересовался результатами этого риска и этих усилий»²¹⁴.

Из семьи Калинниковых (или Каллиниковых, как пишет фамилию Солоневич, и не только он) мы знаем двух братьев, Бориса и Ивана Михайловичей. Первый, напомним, был приятелем Ивана Лукьяновича по университету, второй — коллега по работе в «Новом Времени». Оба после Гражданской войны — в эмиграции. С Иваном Михайловичем наш герой там уже не встретится: в июле 1925 года И. М. Калинникова, главного редактора и издателя газет «Неделя» и «Русь», убили в его собственной квартире в Софии. В эмигрантской среде никто не сомневался в том, что это было делом рук большевистской агентуры. Солоневич приедет в Софию спустя одиннадцать лет и ему тоже предстоит пережить покушение, устроенное иностранным отделом ОГПУ.

Шпионские страсти 1930-х годов еще станут предметом нашего разбирательства, хотя и не хотелось бы превращать биографию И. Л. Солоневича в сплошной детектив. Но его работу в белой контрразведке в годы Гражданской войны необходимо признать историческим фактом — никаких противоречий, противопоказаний и опровержений от людей, которые имели полную возможность это сделать, нет.

Еще одно свидетельство самого Ивана Лукьяновича:

«В Киеве, в июле 1919 года, в кабинете редактора газеты «Коммунист» (он же и председатель тогдашнего украинского совнаркома) товарища Раковского, я, на основании сводок «отдела осведомления совнаркома», объяснял на карте положение дел на фронте. В этой странной редакции я, без достаточных к этому оснований, считался специалистом по военным делам. В эти дни добровольческая армия брала Полтаву, большевики уже готовились к эвакуации Киева, но все еще надеялись на перелом. На моих «военных» разъяснениях присутствовало человек пять.

Когда я вернулся к себе, в информационный отдел, секретарь редакции, тов. Киселев, сказал мне с иронической улыбочкой: «а как, в сущности, легко узнать белогвардейца». Сердце чуть-чуть замерло. Я пожал плечами и с деланным равнодушием спросил:

— Что это вам взбрело в голову?

— Да так, все дело в местоимениях: мы и вы. У вас два раза вышло, что Полтаву берем «м ы»…

Редакция была странная. Киселев в ней был «делегатом» от меньшевиков, впоследствии чрезвычайка его расшифровала и ликвидировала»²¹⁵.

С газетой «Коммунист» приключилась история. Автор блога в интернете Владимир Корнилов нашел интереснейшую публикацию в белогвардейской печати и сопроводил ее таким предисловием: «В связи с тем, что в последнее время в определенных кругах модно стало печатать и ссылаться на работы „теоретика русского монархизма“ Ивана Солоневича, будет уместно привести краткие воспоминания о нем, опубликованные Петром Рыссом в харьковской прессе 28 октября 1919 г. и значительно расходящиеся с официальной биографией Солоневича».

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

190

Архив СПб о-ва «Мемориал». Фонд «Братья Солоневичи», оп. 1, д. 5, л. 1.

191

Солоневич И. Л. Памяти И. М. Каллиникова. — Голос России. — 1936. — 4 августа; №7.

192

И. С <олоневич>. Свободная печать // Новое время. — 1917. — 4 (17) октября; №14888.

193

И. Солоневич>. Как спасти Россию?: (Лекция Г. А. Алексинского) // Новое время. — 1917. — 5 (18) октября; №14889.

194

Ив. <Соло> невич. Церковь и цирк // Новое время. — 1917. — 24 октября (6 ноября); №14905.

195

Там же.

196

Там же.

197

Там же.

198

Цит. по: Жирков Г. В. История цензуры в России XIX—XX вв.: Учебное пособие. — М.: Аспект Пресс, 2001.

199

Ив. <Соло> невич. Путешествие из Петрограда в Москву: (Эвакуационные настроения) // Вечерние Огни. — 1918. — 6 апреля (24 марта); №14.

200

В Москве: Неудавшийся праздник (По телефону от нашего корреспондента) // Вечерние Огни. — 1918. — 2 мая (19 апреля); №35.

201

Несоветские газеты: 1918—1922: Каталог собрания Российской национальной библиотеки. — СПб: Изд-во Российской национальной библиотеки, 2003. — С. 26.

202

Солоневич И. Л. Россия в концлагере. — М.: РИМИС, 2005. — С. 23.

203

Войцеховский С. Л. Завещание И. Л. Солоневича // Наша Страна. — 1953. — 27 июня; №180.

204

<Соло> Невич Ив. Решительный бой // Вечерние Огни. — 1919. — 12 (25) октября; №47.

205

Солоневич И. Л. Диктатура импотентов. — Новосибирск: Благовест, 1994. — С. 153.

206

Там же.

207

Солоневич И. Л. Россия в концлагере. — М.: РИМИС, 2005. — С. 114.

208

Солоневич И. Л. Штабс-капитаны Совдепии // Солоневич И. Л. Вся власть — русским мозгам!: Сб. статей. — СПб: Русиформ, 2003. — С. 104.

209

Солоневич И. Л. Контуры будущего // Солоневич И. Л. Коммунизм, национал-социализм и европейская демократия. — М.: Москва, 2003. — С. 286.

210

Русский скаут / Сост. Э. П. Цытович. — Екатеринодар — Армавир: Энергия, 1919. — 160 с.

211

Солоневич Б. Л. Молодежь и ГПУ. — София: Голос России, 1937. — С. 427.

212

Там же. — С. 33—34.

213

Молчанов Л. А. Газетная пресса России в годы революции и Гражданской войны (окт. 1917—1920 гг.). — М.: Издатпрофпресс, 2002. — С. 59.

214

Солоневич И. Л. Пути, ошибки и итоги // Солоневич И. Л. Белая Империя. Статьи 1936—1940. — М.: Москва, 1997. — С. 288—289.

215

Солоневич И. Л. Три ухода // Голос России. — 1936. — 1 декабря; №24.