Душегуб. Психоэма

Игорь Галеев

В глухом посёлке на побережье Фельдшер имеет стойкую мизантропическую теорию о жизни. Прагмат и реалист. Но неожиданно судьба подбрасывает ему мистический «пунктик» – встречу со светящимся и говорящим пятнышком. Учитель Сергей Вековой попадает в классическое школьное болото. Его приезд взбудоражил жизнь посёлка. Это борьба, это столкновения, это творческий огонь, высвечивающий в персонажах истинные лица. Все жадно ждут развязки. Будут ли принесены жертвы?

2. На «ты»

Поселился Сергей Юрьевич в четырехквартирном доме. До школы метров двести. Из окон виден залив.

Большая кухня с печкой, занимающей весь угол возле окна, и маленькая комната с письменным столом, старым комодом да парой стульев — вот и все, что у него было. Спал Сергей Юрьевич на раскладушке, каждое утро складывал постельное белье в комод, собирал раскладушку и прятал за занавеску (что-то наподобие ширмы). Книг у него, можно сказать, совсем не было, если не считать два тома Лермонтова да несколько известных романов.

Любил он порыться в старых журналах, которые мне достались от прежнего директора. Своих книг у меня мало, в основном по истории, я ему как-то предложил одну, он прочел, возвратил и сказал, что не понравилась, но взял другую, тоже по истории.

Читал без разбора, все подряд, говорил, что привык к книгам с детства, но так и не сумел выработать систему в чтении. Я потом понял, что системы в чтении у него и быть не могло, он досконально знал всю русскую литературу, помнил те имена писателей и их произведения, которые и при жизни ничего не значили, а для нас теперь и вовсе пустой звук.

Он мог беседовать о литературе часами, вдохновенно, радостно, забывая обо всем другом.

Хотя и читал многих современных писателей, редко одобрял прочитанное, а явную халтуру высмеивал до того зло, что, слушая его критику, я вздрагивал от хлестких определений — саркастичный, дьявольский тон.

Он считал, что человека воспитывает слово, говорил:

«Человеку необходимо дать вовремя нужную книгу, а вот нет нужной, есть только та, в которой пошлая ложь да казенщина. Литература девятнадцатого века не поможет современному человеку полноценно осознать себя в мире, потому что она лишь начало великого поиска Истины. Нужна новая литература — созидательная», а, как утверждал он, есть лишь десяток вполне осознанно созданных произведений.

Я давно мечтал пообщаться с человеком, по-настоящему знающим литературу. Историку литературное образование необходимо. Женщины в литературоведении мало смыслят; если они и знают множество произведений, течений и направлений, то крайне редко поднимаются выше красивого пересказа подлинника и материала, изложенного в учебниках, выглядят в такие моменты неуверенно: охают, ахают, запинаются и путаются иногда до такой степени, что долгое время не могут выйти замуж. Классический пример — второй преподаватель русского языка и литературы в младших классах. Нет смысла называть ее имени, так как эта женщина хоть и примыкала к союзу Савиной, но не имела ни желания, ни возможности возражать или противоречить методам своего коллеги, — она просто-напросто знала наизусть все учебники — и то, если они лежали перед ней открытыми. Жила она безалаберно и нерасчетливо, ее много раз жестоко обманывали мужчины — единственная тема, которую она обсуждала на валентиномарковских сходках. В дальнейшем о ней — молчание.

Поначалу отношение с Сергеем Юрьевичем у меня не ладились.

Но после педсовета мы поняли, что нужны друг другу; может быть, нас сблизило тогда одиночество, а может, общие враги…

Так получилось, что почти все наши педагоги бойкотировали Векового, а я похвалил его.

К педсовету все побывали на его уроках и затаились, а наша завуч Валентина Марковна Савина прибежала ко мне в кабинет на большой перемене, тотчас после своего наикомпетентнейшего визита. Я что-то писал, извинился и предложил ей сесть, а когда кончил с бумагами, посмотрел на нее и навсегда запомнил картину истинного возмущения.

Тяжело дыша, уставившись на меня светло-голубыми навыкате глазами, Валентина Марковна, с трудом сдерживая гневное волнение, сурово заговорила:

— Вы хорошо знаете, Аркадий Александрович, я работаю в школе двадцать пять лет и давно уже вправе определять, где закладывается необходимая основа нравственного воспитания человека. Она закладывается здесь, в школе! И именно старые, верные, опытные кадры ответственны чутко и бдительно относиться ко всем авантюрным новаторствам и экспериментам. Иначе недалеко и до полнейшего растления молодого поколения. Да, да! Вы бы слышали, что он сейчас говорил детям о Наталье Ростовой! — Валентина Марковна строго ухмыльнулась. — Что? Да у нее, по его мнению, сексуальное влечение к князю Курагину, и поэтому она хотела уехать с ним от Болконского! Кстати, услышал из класса смешок и заявил, мол, зря смеетесь, в школах давно пора вводить половое воспитание. Так и выразился Мол, на уроках биологии в первую очередь.

— Мне кажется, он прав насчет полового…

— Кому? Им?! Да о чем вы говорите, Аркадий Александрович! Что этот юноша может понимать в половом вопросе?! Он извратит детей! Извратит и уедет, а нам потом — расхлебывай! Мы не пойдем наповоду у Запада! А что за манера рассказывать в вопросительной форме? Одни вопросы! У детей создается впечатление, что учитель ничего не знает, а кто как не учитель им может объяснить, доказать, направить!

— Не знаю, Валентина Марковна, что это за метод, но мне кажется, он продуктивен.

— В каком это смысле?

— Вот вы теперь сами задумались, почему же Наталья Ростова пыталась уйти к Курагину.

— Для меня это всегда было решено и ясно! Она просто начиталась романов!

— Я так не думаю.

Эту фразу я, вероятно, произнес насмешливо, и Валентина Марковна, холодно взглянув на меня, стремительно встала.

— Я поговорю с ним о ваших замечаниях, — утешал я ее, сглаживая насмешку. — Мы не должны резко критиковать молодых специалистов — недолго остаться вообще без преподавателей. Понимаете? Вы ведь знаете, что у Векового были какие-то неприятности в школе, где он прежде работал. Там он пробыл два года, а у нас, может быть, и того меньше.

Мои рассуждения возвратили Валентину Марковну в ее обычное состояние надменной суровости; она решила, что я защищаю Векового из соображений административного порядка, и на какое-то время ее негодующее волнение улеглось.

Конечно, так оно отчасти и было, я имел основания опасаться, что Вековой может погорячиться, плюнуть и уехать, и попробуйте тогда добиться хоть какой-то успеваемости, если, как, например, в прошлом году, на всю школу один математик, а химика полгода вообще не было. Но не только поэтому я решил похвалить Сергея Юрьевича. Уже тогда я понимал, что предстоит борьба, что за этого человека стоять буду горой и не отдам его на мелочные терзания нашим классным дамам. Понимал, но пока не признавался себе в этом.

Общественное мнение о Вековом сформировалось в кратчайшие сроки.

Основная группа, куда входили Виктория и Ксения Львовны, Анна Самуиловна Буряк и еще одна пятидесятидвухлетняя математичка — безопасное, но ехиднейшее существо — и патронесса Савина, была настроена агрессивно.

На педсовете меня молча и холодно выслушали, никто из савинцев не пожелал выступать. Слово взял нейтральный Степан Алексеевич Буряк:

— Неожиданно, неожиданно, Сергей Юрьевич! Я бы сказал, ошеломляюще действует на серое вещество, да и на нервную систему ваша эрудиция. А психологический эффект! Современно, вполне современно. Однако жаль, что вы растрачиваете свои способности на таких олухов, — и он засмеялся, оглянувшись на свою жену.

Анна Самуиловна зло хмыкнула — в последние слова физик вложил особый, только им двоим понятный утонченный семейный смысл.

Больше никто не выступал, но Вековой прекрасно, разглядел истинные чувства по презрительным ухмылкам савинцев, снисходительно провнимавших моим одобрительным пожеланиям.

Из школы мы шли вдвоем.

Дул холодный ветер. Листьев на деревьях почти не было.

— Вы специально хвалили меня перед ними, — ответил Сергей Юрьевич на мой вопрос, какого он мнения о коллективе. — Думаете, что я сбегу? Я отбегался. Вы знаете, после школы я поступил в институт физкультуры, год проучился, ушел, потом армия, потом университет, где была относительная свобода, где я и нашел то, что искал — себя. Мне не университетское образование помогло, мне помогли книги, чужие мысли… А год назад умерла моя мама, вот… Прислали меня к вам, дав, по-видимому, время для реабилитации, исправительный срок, мягко говоря. Так что бежать мне пока некуда, и вы можете крыть меня, как думаете. Я не подарочек, впрочем, вы, мне кажется, это понимаете.

Я промолчал. Мы подошли к его дому.

— Зайдемте? — предложил он.

Я согласился.

Дома он подогрел чай, и мы стали пить его из эмалированных кружек вприкуску с сахаром.

— Мне здесь очень нравится. Особенно этот ветер. Жить хочется долго-долго, когда он в лицо… С той школой я расстался не из-за конфликта, хотя положение мое было там из ряда вон. Я бы продержался, если бы… не психбольница. Глупая история. Я вам когда-нибудь об этом расскажу. И вот еще что… в вас есть желание строить.

— Что строить? — спросил я, думая, что он задал вопрос.

С ним я почувствовал себя легко, такое ощущение возникает, когда собеседник не стремится оказаться наверху, то есть не пытается испытать силу влияния своей психики на другом.

— У вас есть желание строить жизнь. Непонятно? Такое желание человек сохраняет недолго, обычно в юности у многих можно заметить, а потом затухает. Редко у кого остается до конца жизни.

Я поинтересовался, сколько ему лет.

— Я молод. Я жутко молод! Мне скоро двадцать восемь. А вам сорок девять, да? Вот видите, я угадал! И, извините, вы устали от жизни, вас преследует неосуществленность желания строить? Многие устают, покой — это ведь так приятно для тела. Мы ужасно любим свои тела, а, Аркадий Александрович? К тому же жизнь скучна, кругом немощь и лебезятничество. Куда лететь, о чем мечтать — все решено, нужно только добросовестно воплотить, а? Вы хороший директор, — успокоил он меня, — и я знаю, что после моего урока Валентина Марковна заходила к вам. Да?

— Она недовольна. Вы употребили слово «сексуальное».

— И только? Я думал, она заметит другое… Савина замужем? Ну, тогда это забота мужа. Я могу вам пересказать слово в слово то, что говорил на уроке. Не нужно? Верите? Мне? Удивительно, — он рассмеялся и подлил себе чаю. — Хотите ещё? — предложил мне.

Я отказался и спросил:

— А вы женаты или были женаты?

Он быстро посмотрел мне в глаза, желая понять причину вопроса, и уже без иронии ответил:

— Нет, я боюсь этого. Да и выбирать, искать — времени нет. Или желания? А еще, если честно, закабалить жену боюсь. Ныне в семейной жизни кабала для женщины неизбежна. Продукты, кухня, белье, деньги, дети — этому я плохой помощник, как бы ни старался помочь. Поэтому боюсь выглядеть домашней свиньей. И ожиреть боюсь. Если любить будет, то ожиреть недолго. Да и с моей натурой…

Он оборвал фразу и замолчал, чуть заметно дрожали его тонкие пальцы.

Я и на секунду не обижался на него, несмотря на первоначальный скептический тон и обвинение в пассивности; он был прав во всем…

— Вот так-то, — проговорил он и с усилием улыбнулся, — вы думаете иначе?

— Вы говорили о тех, у кого есть увлеченность делом. В свое время я тоже не спешил, но природа взяла свое — ребенок…

— Вы женаты?

— Нет. Был. Сын взрослый, живет с матерью, женат…

Мне не захотелось говорить о своей семье, нахлынули воспоминания, тоскливо стало. Избегая дальнейших вопросов, я встал, поблагодарил за угощение.

На крыльце, задержав мою руку, он попросил:

— Называйте меня на ты, я вам в сыновья гожусь. Но не при учениках и не при Валентине Марковне, — и весело погрозил пальцем.