Искусство стареть (сборник)

Игорь Губерман, 2010

Новая книга бесподобных гариков и самоироничной прозы знаменитого остроумца и мудреца Игоря Губермана! «Сегодня утром я, как всегда, потерял очки, а пока искал их – начисто забыл, зачем они мне срочно понадобились. И я тогда решил о старости подробно написать, поскольку это хоть и мерзкое, но дьявольски интересное состояние...» С иронией и юмором, с неизменной «фирменной» интонацией Губерман дает советы, как жить, когда приходит она – старость. Причем советы эти хороши не только для «ровесников» автора, которым вроде бы посвящена книга, но и для молодежи. Ведь именно молодые -это непременные будущие старики. И чем раньше придет это понимание, тем легче и безболезненнее будет переход. «О жизни ты уже настолько много знаешь, что периодически впадаешь в глупую надежду быть услышанным и даешь советы молодым. Тебя посылают с разной степенью деликатности, но ты не унываешь и опять готов делиться опытом». Опыт Губермана – бесценен и уникален. Эта книга – незаменимый и веселый советчик, который поможет вам стареть с удовольствием.

Живу я более, чем умеренно, страстей не более, чем у мерина

Гляжу, не жалуясь, как осенью

повеял век на пряди белые,

и вижу с прежним удовольствием

фортуны ягодицы спелые.

В юности ждал я радости

от суеты со свистом,

но становлюсь по старости

домосексуалистом.

Поскольку жизнь, верша полёт,

чуть воспарив, — опять в навозе,

всерьёз разумен только тот,

кто не избыточно серьёзен.

Запетыми в юности песнями,

другие не слыша никак,

живёт до скончания пенсии

счастливый и бодрый мудак.

Лишь перед смертью человек

соображает, кончив путь,

что слишком короток наш век,

чтобы спешить куда-нибудь.

Кишат стареющие дети,

у всех трагедия и драма,

а я гляжу спектакли эти

и одинок, как хер Адама.

Я молодых, в остатках сопель,

боюсь трясущих жизнь, как грушу:

в душе темно у них, как в жопе,

а в жопе — зуд потешить душу.

Снегом порошит моя усталость,

жизнь уже не книга, а страница,

в сердце — нарастающая жалость

к тем, кто мельтешит и суетится.

Живи, покуда жив. Среди потопа,

которому вот-вот настанет срок,

поверь — наверняка всплывёт и жопа,

которую напрасно ты берёг.

Дана лишь тем была недаром

текучка здешней суеты,

кто растопил душевным жаром

хоть каплю вечной мерзоты.

Пора! Теперь меня благослови

в путь осени, дождей и листопада,

от пламени цветенья и любви

до пепла увяданья и распада.

Чтобы плесень сытой скудости

не ползла цвести в твой дом,

из пруда житейской мудрости

черпай только решетом.

Прости, Господь, за сквернословья,

пошли всех благ моим врагам,

пускай не будет нездоровья

ни их копытам, ни рогам.

Опять стою, понурив плечи,

не отводя застывших глаз:

как вкус у смерти безупречен

в отборе лучших среди нас!

Чем долее наука отмечает

познания успехи сумасшедшие,

тем более колеблясь отвечает,

куда от нас ушли уже ушедшие.

Вновь закат разметался пожаром —

это ангел на Божьем дворе

жжёт охапку дневных наших жалоб,

а ночные он жжёт на заре.

Уйду навсегда в никуда и нигде,

а всё, что копил и вынашивал,

на миг отразится в текучей воде

проточного времени нашего.

Дымись, покуда не погас,

и пусть волнуются придурки —

когда судьба докурит нас,

куда швырнёт она окурки.

Из лет, надеждами богатых,

навстречу ветру и волне

мы выплываем на фрегатах,

а доплываем — на бревне.

Кто несуетливо и беспечно

время проводил и коротал,

в старости о жизни знает нечто

большее, чем те, кто процветал.

Счёт лет ведут календари

морщинами подруг,

и мы стареем — изнутри,

снаружи и вокруг.

Возраст одолев, гляжу я сверху:

всё мираж, иллюзия, химера;

жизнь моя — возведенная церковь,

из которой выветрилась вера.

Сложилось нынче на потеху,

что я, стареющий еврей,

вдруг отыскал свой ключ к успеху,

но не нашёл к нему дверей.

Деньгами, славой и могуществом

пренебрегал сей прах и тлен,

из недвижимого имущества

имел покойник только член.

О чем ты плачешь, осень бедная?

Больна душа и пуст карман,

а на пороге — немочь бледная

и склеротический туман.

Чтоб жизнь испепелилась не напрасно,

не мешкай прожигать её дотла;

никто не знает час, когда пространство

разделит наши души и тела.

Чтобы в этой жизни горемычной

быть милей удаче вероятной,

молодость должна быть энергичной,

старость, по возможности, — опрятной.

Год приходит, и год уходит,

раздробляясь на брызги дней,

раньше не было нас в природе,

а потом нас не будет в ней.

Наша старость — это ноги в тепле,

это разум — но похмельный, обратный,

тише музыка и счёт на столе,

а размер его — всегда неоплатный.

Азарт живых переживаний

подвержен таянью — увы! —

как пыл наивных упований,

как верность ветреной вдовы.

Когда время, годами шурша,

достигает границы своей,

на лице проступает душа,

и лицо освещается ей.

Есть люди, провалившие экзамен

житейских переплётов и контузий,

висят у них под мутными глазами

мешки из-под амбиций и иллюзий.

Не тужи, дружок, что прожил

ты свой век не в лучшем виде:

всё про всех одно и то же

говорят на панихиде.

Однажды на улице сердце прихватит,

наполнится звоном и тьмой голова,

и кто-то неловкий в несвежем халате

последние скажет пустые слова.

Не стоит скапливать обиды,

их тесный сгусток ядовит,

и гнусны видом инвалиды

непереваренных обид.

В пепле наползающей усталости,

следствии усилий и гуляний,

главное богатство нашей старости —

полная свобода от желаний.

Не горюй, старик, наливай,

наше небо в последних звёздах,

устарели мы, как трамвай,

но зато и не портим воздух.

Люблю эту пьесу: восторги, печали,

случайности, встречи, звонки;

на нас возлагают надежды в начале,

в конце — возлагают венки.

Нашедши доступ к чудесам,

я б их использовал в немногом:

собрал свой пепел в урну сам,

чтоб целиком предстать пред Богом.

Бывает — проснёшься, как птица,

крылатой пружиной на взводе,

и хочется жить и трудиться,

но к завтраку это проходит.

Вчера мне снился дивный сон,

что вновь упруг и прям,

зимой хожу я без кальсон

и весел по утрам.

Сто тысяч сигарет тому назад

таинственно мерцал вечерний сад;

а нынче ничего нам не секрет

под пеплом отгоревших сигарет.

В нас что ни год, увы, старик, увы,

темнее и тесней ума палата,

и волосы уходят с головы,

как крысы с обречённого фрегата.

Уж холод пронизал нас до костей,

и нет былого жара у дыхания,

а пламя угасающих страстей

свирепей молодого полыхания.

Душа отпылала, погасла,

состарилась, влезла в халат,

но ей, как и прежде, неясно,

что делать и кто виноват.

Не в том беда, что серебро

струится в бороде,

а в том беда, что бес в ребро

не тычется нигде.

Жизнь, как вода, в песок течёт,

последний близок путь почёта,

осталось лет наперечёт

и баб нетронутых — без счёта.

Скудею день за днём. Слабеет пламень,

тускнеет и сужается окно,

с души сползает в печень

грузный камень,

и в уксус превращается вино.

Теперь я стар — к чему стенания?!

Хожу к несведущим врачам

и обо мне воспоминания

жене диктую по ночам.

Я так ослаб и полинял,

я столь стремглав душой нищаю,

что Божий храм внутри меня

уже со страхом посещаю.

Чего ж теперь? Курить я бросил,

здоровье пить не позволяет,

и вдоль души глухая осень,

как блядь на пенсии, гуляет.

Что может ярко утешительным

нам послужить на склоне лет?

Наверно, гордость, что в слабительном

совсем нужды пока что нет.

Я кошусь на жизнь весёлым глазом,

радуюсь всему и от всего;

годы увеличили мой разум,

но весьма ослабили его.

Осенний день в пальтишке куцем

смущает нас блаженной мукой:

уйти в себя, забыть вернуться,

прильнуть к душе перед разлукой.

Старости сладкие слабости

в меру склероза и смелости:

сказки о буйственной младости,

мифы о дерзостной зрелости.

Неволя, нездоровье, нищета —

солисты в заключительном концерте,

где кажется блаженством темнота

неслышно приближающейся смерти.

Старенье часто видно по приметам,

которые грустней седых волос:

толкает нас к непрошеным советам

густеющий рассеянный склероз.

Я не люблю зеркал — я сыт

по горло зрелищем их порчи:

какой-то мятый сукин сын

из них мне рожи гнусно корчит.

Устали, полиняли и остыли,

приблизилась дряхления пора,

и время славить Бога, что в бутыли

осталась ещё пламени игра.

Святой непогрешимостью светясь

от пяток до лысеющей макушки,

от возраста в невинность возвратясь,

становятся ханжами потаскушки.

Стало тише моё жильё,

стало меньше напитка в чаше,

это время берёт своё,

а у нас отнимает наше.

Года пролились ливнями дождя,

и мне порой заманчиво мгновение,

когда, в навечный сумрак уходя,

безвестность мы меняем на забвение.

Сопливые беды, гнилые обиды,

заботы пустой суеты —

куда-то уходят под шум панихиды

от мысли, что скоро и ты.

Моей душе привычен риск,

но в час разлуки с телом бренным

ей сам Господь предъявит иск

за смех над стадом соплеменным.