На пересечении миров, веков и границ

Игорь Дмитриевич Алексеев, 2016

Преемственность поколений. Воспоминания об отце и самых интересных моментах своей жизни. Отец – военный разведчик и дипломат, доброволец финской компании, работавший в Англии и Германии и завершивший свою дипломатическую карьеру после выдачи его Пеньковским. Сын – инженер космической техники и работник внешней торговли, в детстве более 4-х лет прожил в интернате Министерства внешней торговли, где и встретил свою будущую жену. По отзывам иностранной прессы – первый советский коммерсант, работавший в области предоставления коммерческих услуг по использованию отечественной космической техники. Почти 4 года проработал в Торговом представительстве СССР в Праге и почти 20 лет был директором и управляющим директором фирмы в Германии, в том числе при переходе из СССР к России.

Папа, спасибо тебе за все

Жизнь, как песня. Прозвучала и кончилась. Хорошая песня остается в памяти. Плохую забывают. Может, эти воспоминания помогут продлить память.

Когда в 1988 году я был командирован в ФРГ для работы на принадлежавшем советской внешнеторговой организации В/О"Лицензинторг"смешанном обществе"Техноунион ГмбХ", то, как меня и предупреждали в нашем торговом представительстве в Кёльне, в моих достаточно частых поездках по Германии (в том числе почти ежедневно из Кёльна на работу в Эссен и обратно) я практически сразу обнаружил ведущуюся за мной слежку: Бундеснахрихтсдинст — служба безопасности ФРГ проверяла благонадежность вновь прибывшего из СССР сотрудника немецкой компании, имевшего статус иммигранта с правом работы.

И это продолжалось в течение достаточно длительного времени, пока меня не пригласил на беседу один из руководителей акционерной компании"Ферроштааль АГ", с которой"Лицензинторг"на паритетных началах создал общество"Техноунион"в 1978 году. Этот немец сообщил, что поскольку знает меня уже более 10 лет по совместной работе наших торговых организаций, он, при оформлении мне рабочей визы, дал рекомендацию правительственным органам, что моё пребывание в Германии не нанесет ущерба государственным интересам страны. Однако тут же он задал вопрос, кем является мой отец, который работал в 1962-1963г.г. советником по науке и технике Посольства СССР и пребывание которого в Германии было приостановлено в 63г.

Не задумываясь (этот вопрос ожидался, и ответ был согласован с отцом) я ответил:

— Был сотрудником военной разведки, после выхода в отставку работал переводчиком у Министра черной металлургии СССР И. Казанца, где Вы с ним встречались на переговорах, а сейчас, по возрасту и состоянию здоровья, — пенсионер.

Новый вопрос:

— До нас дошла информация, что Вас называют первым российским коммерсантом-шпионом в области космоса. Как Вы на это отреагируете?

— Для Вас, как и для меня, это не является неожиданным: Вы знаете, что в течении последних лет в Лицензинторге я был директором фирмы"Лицензтрансмаш", в круг деятельности которой входила проработка вопросов предоставления на коммерческой основе услуг по использованию и применению космической техники. В этом году я уже был в Германии во главе делегации из 16 человек — представителей космических отраслей промышленности СССР. Ваша фирма совместно с Техноунионом участвовала в подготовке поездки и организации переговоров с авиакосмическими фирмами и банками ФРГ. В предыдущие годы мне пришлось с подобными"космическими"миссиями побывать в Австралии, Англии, Индии, Франции и Японии, где моими партнерами по переговорам были также представители частных фирм, государственных и международных организаций. Я вижу свою главную цель работы в Германии — сотрудничество наших стран в области исследования космоса. А какие выводы делают досужие обыватели или"специалисты"меня не интересует.

Уже через несколько дней специалисты Торгпредства, да и я сам заметили, что слежка за мной прекращена.

Как и советовал мне отец, хочешь жить легче — не ври, но можешь не всё договаривать.

Таким образом, мне и хочется написать свои воспоминания как для детей и внуков, так, может быть, и для тех, кому это интересно.

ЧАСТЬ 1. СТАНОВЛЕНИЕ

Начало

Мой папа — Дмитрий Иванович, родился в Екатеринославле (Днепропетровске) 25 января 1918 года. Но уже через несколько дней, бабушка Феня (Феодосия Ивановна) решила сбежать на свою родину к родителям — в Гуляй Поле: разруха, питание не надежное, постоянные бои (то красные, то Петлюровцы и немцы рядом). В один из первых дней, гуляя с детьми — со старшей дочерью двухлетней Аней и новорожденным сыном, она наткнулась на батьку Нестора Махно, проезжавшего со своей свитой по той же слободе. Махно остановился и спешился:

— Молодайка, что, дети твои?

— Мои.

— Как зовут?

— Дочка Анна, а сына ещё не окрестили.

— Местная?

— Да, Мироновых

Он заинтересовался и попросил распеленать. Взял на руки и предложил быть крестным отцом.

Поинтересовался именем отца ребенка.

— Иван Дмитриевич

— Что ж, можно и Дмитрием окрестить

В это время ребенок начал орать и знатно окропил батьку. Махно сбросил ребенка с рук.

— С таким зассанцем в церковь не пойду. Крести сама, но пусть будет Митяй.

Бабушка всегда вспоминала эту историю и говаривала, что ещё грудничком её Митя боролся с врагами Советской власти.

О своем отце ни папа, ни тетя Аня ничего не рассказывали — он пил, и бабушка с ним рассталась. Жили трудно, и папа подрабатывал торговлей пирожками на рынке. Школу папа не закончил и поступил в Днепропетровский индустриальный техникум, чтобы получать стипендию. А он все время учебы получал повышенную. Как отличнику, ему было предоставлено право поступить в институт, и он выбрал Днепропетровский металлургический.

О войнах, что финской, что Отечественной, папа вспоминать не любил и никогда не рассказывал. Один только раз под настроение, в компании ближайших друзей он вдруг рассказал, что в финской компании их отряду, укомплектованному, за исключением командира и его самого, охотниками-бурятами, приходилось в полосе будущего наступления Красной Армии переходить линию фронта на длительный срок и истреблять так называемых кукушек — финских снайперов. Однажды, после нескольких морозных ночевок на открытом воздухе (а морозы стояли жесточайшие) они с командиром решили захватить хутор, помыться в бане и переночевать в тепле. Растопив баньку, они помылись сами и направили туда бойцов. Через некоторое время один из них побежал в дом и вернулся со свертком. Долго никого не было, и командир решил проверить, что там. Оказалось, что, докипятив воду, бойцы заварили в котле чай и сидят, балдеют. На вопрос о помывке старший ответил, что в такие холода нельзя смывать с кожи собственный жир, иначе пообморозишься.

Полученную за финскую компанию медаль За отвагу папа ценил выше всех своих наград, даже выше Красной звезды.

В июле 1941 г. моему отцу, в то время являвшемуся секретарем комитета комсомола института и внештатным инструктором ЦК ВЛКСМ и прошедшему добровольцем финскую компанию в должности политрука лыжного эскадрона особого назначения, было поручено организовать эвакуацию документов и архивов Днепропетровского обкома партии и обкома комсомола. Семья моей матери — она сама с родителями и двумя сестрами, в начале августа была эвакуирована в Краснодарский край, и в это же время отец вывозил все порученные ему архивы. Дойдя до Воронежа, он был призван в армию и направлен на учебу в находящуюся в Самарканде артиллерийскую академию им. Дзержинского, по окончании ускоренного курса которой он был направлен в Главное артиллерийское управление.

Дальнейшая эвакуация Днепропетровских документов была поручена папину заместителю по комсомолу в техникуме — Ивану Казанцу, ставшему впоследствии первым секретарем райкома партии в Макеевке, первым секретарем Донецкого обкома КПСС, Председателем Совета Министров Украины и, впоследствии, Министром черной металлургии СССР.

Верные товарищеские и теплые дружеские отношения между ними сохранились на всю их жизнь. Когда Ивану Павловичу в 1963 году предложили пост Предсовмина Украины, он приехал к нам домой посоветоваться. Мы тогда жили на Октябрьском поле. К нам во двор, вызвав фурор соседей, приплыла Чайка и пассажир пошел к нам. Они с папой уютно расположились, поставив перед собой бутылочку. Казанец жаловался, что всю свою жизнь он занимался только металлургией, а тут придется больше заниматься и сельским хозяйством и многими другими незнакомыми вопросами. Конечно, мы с мамой не спали, у нас же была только одна комната.

Помню, уже глубокой ночью отец подвел черту: — Иван, ты коммунист! Партия сочла тебя достойным! Ты должен принять приглашение и работать, чтобы оправдать доверие!

Иван Павлович пережил отца больше чем на 20 лет и умер только в феврале 2013года.

Лондонские туманы

Ещё в 1944 году, во время Великой Отечественной войны, отец был направлен в Главное Разведывательное управление СССР и, после определенной подготовки, в марте 1946 года, был направлен на работу, под прикрытием, старшим инженером Торгпредства СССР в Лондон. Одновременно он был назначен Парторгом ЦК КПСС в Торгпредстве (оказывается, была и такая должность).

Поскольку я был рожден только в 1944 г., многого из той поездки, длившейся до июля 1951 г., не помню. Остались только отрывочные, наиболее яркие воспоминания. Жили мы в нескольких кварталах от Торгпредства, у входа в большой парк в обычном многоквартирном доме, в котором, помимо англичан, жила и семья Леонида Седова — тоже сотрудника Торгпредства. Тогда этот дом казался очень современным и большим, чуть ли не небоскребом, и рядом с ним проходила железная дорога и находилась сортировочная станция, на которой все время суетились маневровые паровозы.

Я очень любил стоять во дворе между домом и насыпью железной дороги, когда проходил поезд, и смотреть в это время на небо, на движущиеся облака. Создавалось впечатление, что дом со стуком по рельсам куда-то плывет, может, домой, где жили все мои дедушки и бабушки, которых я и не помнил, но о которых постоянно слышал от родителей.

В 1981г., находясь в командировке в Лондоне, я нашел этот дом: оказалось, что это достаточно обветшалый четырехэтажный дом. Разочарование, тем не менее, не стерло детских впечатлений.

Отец с матерью, как и большинство родителей в других семьях, почти все время работали (мама была секретарем в представительстве Балтийского пароходства, руководителем которого был большой друг семьи Вениамин Бритарев). До 5 лет, до рождения брата, у меня зимой была английская няня, которая, не зная ни слова по-русски, вынуждала меня говорить с ней только по-английски и, таким образом, выучить английский (как оказалось — простонародный язык — кокни).

Летом же дети с матерями выезжали на дачу — замок, который один из английских лордов подарил Торгпредству после смерти его сына, в благодарность как российским морякам, спасшим его с подбитого фашистами под Мурманском конвоя, так и медперсоналу, сделавшим всё возможное для его спасения от многочисленных ран и переохлаждения. Старинный замок и, особенно, прилегающая территория с лесами, полями, озером, заросшим диким бамбуком, огромными розариями, огромные количества диких кроликов, выходящих попастись на лугах и от резкого звука убегающих в лес, что создавало впечатление разделения луга на зеленую и серо-коричневую части — это осталось в памяти навсегда.

Так же остались в памяти и сохранилась любовь к проведению совместных мероприятий: коллективные поездки на дачу на выходные и праздничные дни — автобусы, заполненные возбужденными радостными людьми, песни русские народные, революционные и, конечно, военные, общие пикники с бутербродами и термосами, спортом и веселыми шутками. Мои родители, выходцы с Украины, имевшие хороший слух и очень приятные голоса, были заводилами во всех этих компаниях и сохранили дружбу со многими коллегами по работе в Англии на всю жизнь: Бритаревы, Волковы, Орловы, Седовы, Тарасовы и другие.

Летом 48 года на даче со мной произошел случай, имевший значение в моей дальнейшей жизни: может быть, впервые вырвавшись из-под опеки кого-то из взрослых, я пошел исследовать территорию, прилегающую к замку. Пройдя по поляне перед ним, я подошел к огражденной террасе и внизу, под стеной, на 4-5 метров ниже моего уровня увидел красочный благоухающий розарий, в котором с криком и визгом носились наши девчонки. Я попросился к ним в компанию и спросил, как они спустились вниз.

— Мы спрыгнули со стены.

Я, не задумываясь, спрыгнул с террасы и… потерял сознание. Когда я очнулся, рядом никого не было: девочки, испугавшись моего состояния, бросились искать взрослых на помощь.

Слава богу, серьезных травм не было, но испугавшись своего непонятного, ранее не испытанного состояния я, как это ни стыдно, обделался. До прихода взрослых я успел снять испачканное белье и привести себя, более ни менее, в божеское состояние. Однако, от пережитого испуга… я стал заикаться, что в той или иной степени продолжалось много лет.

Когда мне исполнилось 5 лет, и у меня появился брат, родители отдали меня в подготовительный класс известной частной английской гимназии. Они очень хотели, чтобы я закрепил знания английского языка на новом, не кокни уровне. В этой же гимназии, но в старшей группе, учился и будущий переводчик Брежнева — Суходрев. До сих пор помню, как мне, к тому же заикавшемуся, было неуютно в чужой обстановке, в окружении достаточно снобистских мальчишек-англичан, а мои стремления общаться с Суходревом он резко пресекал: ему хотелось общаться со сверстниками, а не с каким-то малолеткой.

Обучение в младших классах вели монашки какого-то ордена. Ежедневно занятия начинались с распевания молитв, которых я не знал и не хотел учить (Отец, согласившись со мной, рекомендовал мне под ту же мелодию мурлыкать тары-бары-растобары

К счастью для меня, обучение в этой гимназии длилось не очень долго: На одном из уроков рисования я был вызван к доске, нарисовать корабль. Полный усердия и гордости за страну я нарисовал не только корабль, но и старательно нарисовал красный флаг и вывел его имя: POTEMKIN.

Реакция последовала незамедлительно:… до конца урока я был поставлен на колени на горох (в то время в английских школах еще были разрешены физические наказания учеников). На следующий же день отец забрал мои документы из гимназии и моё обучение в Англии навсегда закончилось, но боль и стыд от стояния на коленях на горохе еще долгое время преследовали меня во снах и, к сожалению, также не способствовали моему излечению от заикания.

Когда в разных изданиях, в СМИ и т.п. пишут и говорят о туманном Альбионе, смогах в Лондоне и других городах Великобритании, то мало кто представляет, что на самом деле представляет собой этот смог.

Помню, однажды мы с родителями были в Торгпредстве на каком-то мероприятии. Решив пойти домой, мы не узнали окружающую нас местность: всё вокруг было залито, как бы, молоком с запахом железнодорожной копоти, видимость не позволяла увидеть не только кистей рук, но даже и локтей. Фонари ничего не освещали, и их самих не было видно. Полицейский, дежуривший у входа в Торгпредство, сказал нам, когда мы ощупью на него наткнулись, что хозяева домов и дворники натянули между фонарными столбами веревки, по которым нам и следовало идти.

Время было достаточно позднее, так что мы столкнулись с идущим нам навстречу человеком только один раз. Испытание пришло на единственном на нашем пути перекрестке, при переходе через улицу: взявшись за руки, мы гусиным шагом двинулись в сторону, якобы, противоположной стороны, но не наткнулись ни на тротуар, ни на столб, ни на веревку. Папа приказал остановиться, а мы с мамой уже начали всплакивать: что такое, где мы, что случилось. По приказу папы мы замолкли и несколько минут простояли на месте в полной тишине, пока не услышали коротких гудков, которые в чрезвычайной ситуации издавали маневровые паровозы на станции. Тогда мы двинулись в сторону гудков, хотя мне казалось, что они раздаются в тумане со всех сторон. Оказалось, что за счет гусиного шага мы несколько переоценили пройденную нами часть дороги, не дойдя до тротуара каких-то полметра. В детстве, когда я болел с высокой температурой, мне часто снился этот пережитый ужас: плотный обволакивающий туман с запахом гари, тщетное желание что-либо увидеть или, хотя бы, до кого-либо докричаться.

Когда я работал в Лицензинторге, то дважды зимой был в командировках в Лондоне — никакого тумана, а тем более смога я не видел. Мои партнеры по переговорам объяснили мне, что с переходом на централизованное отопление газом и нефтью эти явления практически прекратились.

В своих командировках я почти не узнал территорию Торгпредства: бомбоубежище, которое после войны использовалось как склад натурального каучука, закупавшегося для нужд страны, было стерто с лица Земли. На месте чудесного яблоневого сада с прудом и фонтаном, теннисного корта и любимого места наших детских игр — многоствольной вековой акации был построен жилой дом. Да и само здание Торгпредство претерпело значительное изменение.

В 1951 году мы поехали домой на Родину, которую я совершенно не помнил, но о которой читал в книжках (с 4-х лет я научился свободно читать). По пути в порт, проезжая через город, отец постоянно указывал мне на развалины от фашистских бомбардировок:

— смотри и запоминай: у нас следов от бомбежек не увидишь. Наша Родина, наиболее пострадавшая во время войны, становится всё краше: в Москве строятся высотные дома, расширяются улицы, жизнь становится лучше и веселее.

Дома

Знакомство с Родиной началось в Ленинградской таможне. В течение долгих часов таможенники вскрывали наши чемоданы и ящики. Папа и мама давали пояснения по каждой вещи, а я с братом Мишей на коленях сидели на единственном найденном свободном стуле и смотрели на всё, что происходит.

Когда, казалось бы, всё благополучно закончено, таможенники вскрыли ящик с любовно собираемой отцом коллекцией пластинок. И тут началось невообразимое:

… таможенники вытаскивали их по одной.

— Вертинский,… хрясть об стену!

— Русские народные песни в исполнении ненашенских ансамблей,… туда же! — Это кто? Неизвестный!… туда же!

Глядя на помертвевшее лицо отца и под звуки таможенной музыки заорал Мишка. Мама бросилась его успокаивать, а таможенники продолжали демонстрировать нам патриотизм, уничтожая одну пластинку за другой.

Из нескольких сотен пластинок, аккуратно переложенных отцом папиросной бумагой, нам на развод оставили лишь около десятка пластинок Шаляпина и ансамбля Александрова.

Папа остался в порту оформлять доставку багажа в Москву, а мы с мамой поехали размещаться в забронированную для нас гостиницу Астория. Когда папа присоединился к нам, удрученный и усталый, и увидел, что мы тоже никакие, приказал:

— Умыться, празднично одеться, пойдем в ресторан праздновать!

Через какое-то время мы спустились в ресторан. До этого я никогда не был в ресторанах и был поражен нарядной обстановкой: оркестр, хрустальная посуда, накрахмаленные скатерти, бегающие официанты, нарядная публика — все наши праздники в Торгпредстве проходили проще: как большие пикники. Кто и что заказывал, я не помню. Но помню, что мне заказали рубленый шницель с жареной картошкой — блюдо, которое я полюбил всерьез и надолго. Но и это наше празднование быстро закончилось: Мишка, любитель лимонада, не отпускавший ото рта хрустальный бокал, откусил кусок этого бокала!

Что тут началось: Миша, испугавшись, плачет; мама кричит, вытаскивая у Миши изо рта кусочки хрусталя; официант и вмиг прибежавший метрдотель орут, требуя у отца немедленной оплаты стоимости уничтоженной посуды и заявляя, что, оказывается, несовершеннолетние дети в рестораны в вечернее время не допускаются, и, настаивая, что бы мы немедленно покинули заведение. Как и чем все это закончилось, совершенно не помню. Сытый впечатлениями дня приезда я даже не помню, как мы добрались до Москвы, где мы должны были жить.

Комната, в которой родители жили до нашего отъезда в Англию, была возвращена детскому саду, эвакуированному во время войны, и, как не имевшим своего жилья, нам предстояло временно жить в гостинице Красной Армии, где, помимо небольшого числа командировочного люда, проживало огромное количество безземельных семей, связавших свою жизнь с армией. Это временное проживание растянулось почти на четыре долгих года, в течение которых мы почти не видели отца, а наши жилищные условия улучшались очень условно: поселив нас вчетвером в 10-метровую комнату, через какое-то время нас переместили в 11-метровую, потом в 14-метровую с раковиной. И только в начале 1953 года, когда папе, в его 35 лет, присвоили звание полковника, нас наградили 16-метровой комнатой, в которой, был даже… свой туалет!

После поселения в гостинице в один из первых выходных к нам на прописку собрались московские друзья и сослуживцы отца. Убрав стол, расселись с двух сторон по кроватям с тарелками на коленях. Пили чай (и не только) не только из стаканов, которых в номере было только 4, но и из различных банок — дяде Вене Бритареву, который был самый большой (рост под 190 и 60-ый размер плеч) досталась трехлитровая банка. Слава богу, на этаже был титан, и поэтому ограничения на кипяток не было. Выпив свою банку, на предложение повторить дядя Веня ответил: По многу не пью, только одну чашку. С тех пор эта фраза стала у нас семейным приколом.

К сложностям проживания в гостинице прибавлялось и то, что в гостинице запрещалось готовить. Поэтому мама готовила только поздно вечером, ночью или рано утром, после готовки скрывая следы преступления — убирая в коробку или чемодан керогаз или электроплитку, а готовые блюда — в шкаф. Холодильников, само собой разумеется, в гостинице не было. Душ и туалет находились в конце коридора. Чтобы попасть в душ, надо было записываться заранее и брать ключ у дежурной по этажу. Поэтому мы еженедельно ходили в баню, расположенную в подвале гостиницы с противоположной от входа стороны.

Мои родители, с учетом того, что я практически свободно говорил по-английски, хотели определить меня в английскую спецшколу, но…, поскольку я заикался, эта затея не удалась. Разозлившись на судьбу, я категорически отказался разговаривать по-английски даже с родителями, которые долгое время пытались поддерживать у меня навыки общения на этом языке. В итоге, к пятому классу, когда язык начали изучать в школе, все мои знания испарились. О чем я же и сожалел.

В итоге пришлось идти в обычную городскую школу № 607, расположенную в Трифоновском пер. в районе Марьиной рощи.

После решения всех практических вопросов, связанных с приездом, папиным трудоустройством, оформлением меня в школу и т.д., мы поехали в Днепропетровск, где жили мамины родители и сестры, а также все папины родственники, за исключением обеих сестер и мамы, проживающих в Душанбе. Пробыв некоторое время в Днепропетровске, куда также приехала и папина мама, родители поехали в санаторий, оставив нас с Мишей на руки многочисленной родне.

Как только они уехали, бабушка Феня совместно с папиной тёткой — тетей Елей решили тут же исправить ошибку наших родителей в воспитании — окрестить нас с Мишей.

Эта процедура, первой в моей жизни, вызвала некоторую нелюбовь к православным священникам: окрестив меня, приступили к крещению Миши, которому было 2 года. Вручив ему свечку, батюшка продолжил какие-то процедуры, а Мишка, которому было всё интересно и который всё время крутил головой, ненароком поднес свечу к своим длинным златокудрым волосам… и, о ужас…, волосы вспыхнули! Бабки закудахтали! Священник замер! А я начал черпать воду из купели и тушить Мишкины кудри. — Отрок, стой! — заорал поп. Но, куда там! Я думал, что скажут родители, и продолжал тушить, пока все не кончилось. И тогда я получил затрещину — Богохульник! (До этого меня никто рукой не бил.) В итоге разозленный и, думаю, перепуганный священник вручил бабушке наши крестики, которые мы никогда позже и не видели, и прогнал нас. А бабушка просила нас ничего не говорить родителям.

В первом классе я практически не учился: в сентябре болел дизентерией (заболел, будучи в Днепропетровске), затем ветрянка, краснуха, свинка, несколько раз переболел ангиной. В декабре лежал в больнице со скарлатиной с последующим осложнением, и, напоследок, в марте 52-го года меня на долгих три месяца, с осложнениями на сердце, уложили в педиатрический институт АН СССР на Солянке с диагнозом ревмокардит, где я перенес три сердечные атаки, и меня чудом оставили в жизни.

Хотя не всем в этой больнице так повезло: в нашей палате, где лежало более 20 мальчишек в возрасте от нескольких месяцев до 14-16 лет, смерти происходили достаточно часто и несколько буднично. В больнице я очень много читал, мучая персонал просьбами об обмене книг. В палате иногда, не помню, чтобы это происходило часто, приглашенные учителя занимались с нами по отдельным предметам, иногда старшие ребята или больничные сестры читали вслух. У одного из старших мальчишек, помню его фамилию — Азарков (может быть — Озорков), была гитара. Репертуар у него был несколько странный, так что, когда родители забрали меня из больницы, первое, что я им спел: Гоп со смыком — это буду я!…. Папа от смеха чуть не задохнулся.

Тем не менее, меня условно, без аттестации по нескольким предметам, перевели во второй класс. Прекрасно помню свою первую учительницу — Фаину Михайловну, только что окончившую педагогическое училище, красивую с большими черными глазами, вечно преследуемую старшеклассниками, которые вряд ли были младше её самой, но влюблённую в нас — свой самый первый класс и готовую возиться с нами сколько угодно.

Моим соседом по парте был Мельников (имени уже точно не помню, кажется, Володя), у которого отец был художником. Жили они в полуподвальном помещении какого-то полуразвалившегося дома около парка им. Дзержинского. Как-то, побывав у него дома, чтобы вместе подготовиться к урокам, я долго не мог отойти от полученных впечатлений. Каморка, наполненная запахом масляной краски и каких-то растворителей, внизу на стене портрет Сталина, разбитый на квадраты, рядом незаконченный портрет того же Сталина на мольберте, свернутые холсты в рулонах по углам. Только мы пришли, к Мельникову-отцу пришел посетитель: оказалось, представитель ГосЛИТа пришел сертифицировать готовые портреты (оказалось, что у Мельникова была лицензия или разрешение на копирование портретов Вождя). Этот мужчина с лупой прочёсывал готовые портреты, сравнивая их с расчленённым оригиналом, и ставя какие-то отметки, без которых портреты нельзя было вывешивать в присутственных местах и сдавать в магазины. После его ухода мой одноклассник тут же постарался проводить меня — его отец начал готовиться отмечать приемку продукции без брака.

Летом 1952 года мы поехали отдыхать в военные лагеря под Тулой, где служил начальником политотдела десантной дивизии дядя Боря Сапожников, муж маминой сестры Бебы. Там мне запомнились несколько интересных моментов.

Дядя Боря был очень маленький (рост где-то около 160 см.). Соответственно, и вес у него был небольшой — не хватало, чтобы прыгать с парашютом. Поэтому он хранил дома свинцовые грузы, которые при прыжках навешивал на пояс. Там, в лагерях, мне удалось поймать огромную щуку, которая погналась за утятами и выскочила на берег. Не растерявшись, я забил ее камнем. Когда мы с гордостью тащили ее домой, она оказалась выше меня.

Помню я и похороны Сталина. Папа ушел с раннего утра, одевшись в полную полковничью форму (Наверное, единственный раз, когда я его видел в форме дома). Поскольку занятия в школах были отменены, мама решила пойти в Дом Союзов вместе с Мишей, ему ещё не было четырех лет, и со мной. Поехали от площади Коммуны (сейчас Суворовская пл.), где была гостиница, трамваем. Не доезжая Садового кольца, нас высадили. Дальше пошли пешком. Народу все прибывало. С горем пополам мы дошли до Трубной площади, но дальше проход был закрыт армейскими грузовиками, стоявшими поперек Покровского и Рождественского бульваров и улицы Неглинки. Мама хотела уже идти домой, но это оказалось невозможным: количество людей увеличивалось, двигаться было невозможно. Нас прижало к круглой рекламной тумбе в самом начале Покровского бульвара. Спасибо, какой-то молодой офицер из толпы увидел нас всех троих плачущих, мобилизовал еще несколько мужчин и забросил меня на верхушку тумбы, а Мишку посадил себе на плечи. Эти мужчины образовали защитную зону, упершись руками в тумбу и запустив маму в эту зону. Они спасли нам жизнь.

Вокруг творилось что-то невообразимое: волнообразное движение спрессованной толпы, крики и стоны людей, треск машин из оцепления. Так мы простояли несколько часов, пока солдаты, стоявшие в оцеплении на грузовиках и за грузовиками, по чьей-то инициативе, стали вытаскивать из спрессованной массы детей. Что было дальше, не помню. Домой мы, замученные, голодные и замерзшие, вернулись только ночью и сразу заснули.

Папа вернулся ещё позже. В итоге, он прорвался в Колонный зал, но пришел домой в порванной шинели, без пуговиц, с разломанным козырьком форменной фуражки и без одной калоши.

На следующий день в школе и везде вокруг только и было разговорах о сотнях, а может быть, и тысячах погибших. Самое гиблое место оказалось в районе Трубной площади. Там погибли дети нашей завучи и еще одной учительницы, а также отец одного из наших одноклассников. Мама еще много лет корила себя за столь опрометчивое решение проститься с Вождем вместе с детьми, а я до сих пор благодарен неизвестным людям, спасшим нас в столь критической ситуации.

В сентябре 1954 года, после слияния мужских и женских школ, меня перевели в другую, которая была значительно ближе к нам — в Октябрьском переулке. Кажется, ее № был 54. В этой школе я проучился всего до апреля и ничем особенным она мне не запомнилась. Единственное — это был одноклассник по фамилии Филатов. Он запомнился тем, что у него были совершенно фиолетовые губы. Когда мы увидели его первый раз, кто-то из ребят спросил его, зачем он намазал губы чернилами. На что он очень обиделся, а учительница позже разъяснила нам, что у него больное сердце. Через несколько месяцев он умер: у него был врожденный порок сердца.

Пока мы жили в гостинице, у меня были постоянные обязанности, которые доставляли мне удовольствие: снабжать семью хлебом и молоком. Хлеб я покупал на обратном пути из школы в булочной, которая находилась на углу Октябрьской улицы сзади театра Красной Армии. В этой булочной, почему-то, верхние полки были заполнены пирамидами из крабовых консервов Чатка. Продавщицы там меня знали и продавали мои полбуханки, нарезав к ним до нужного веса хорошие довески душистого теплого хлеба, которые я съедал по пути до гостиницы. За молоком приходилось ходить с бидоном на Центральный колхозный рынок, находившийся рядом с цирком. Дорога туда и обратно пешком по бульварам через оживленную Самотечную улицу занимала почти час. Молоко я всегда покупал у одних и тех же теток, которые меня тоже знали и которые меня угощали то ложечкой сметаны, то ложечкой свежайшего творога.

Досуг мы с гостиничной детворой проводили в находившемся рядом парке Центрального Дома Красной Армии (теперь — Екатерининские сады), где зимой на катке тренировалась команда ЦДКА во главе с любимым нами всеми Бобровым. Что он — великий спортсмен, мы вряд ли понимали. Но он, а потом и несколько других хоккеистов, делая вид, что клюшка треснула, выбрасывали её за бортик в нашу сторону. Так что у большинства из нас были настоящие клееные клюшки. Как же нам было его не любить!

Помню полуразвалившиеся то ли дома, то ли бараки в Самарском переулке напротив стадиона Буревестник. До самого переезда из гостиницы я иногда ходил и смотрел на один из них, стены у которого не было, а роль стены исполнял натянутый брезент с проступавшими через щели какими-то старыми одеялами. Как там могли жить люди!? После этого дома наши гостиничные условия казались раем.

Летом мы частенько гостили у наших друзей Тарасовых и Седовых в посёлке МВТ во Внуково. Поселок был построен из сборных домов, которые Гитлер направил для проживания высшего офицерского состава после захвата Москвы. Дома очень пригодились, но печные заслонки в них оставались исполненными в виде свастики и тогда, когда в этих домах селили отдельных сотрудников МВТ.

Однажды, когда мы гостевали во Внуково, папа сообщил, что прилетает муж его сестры, дядя Володя Анисимов, который был пилотом самолета ИЛ-14, летающего по маршруту Душанбе-Москва. Дядя Володя, боевой летчик, после войны остался в Душанбе, куда была эвакуирована его жена — тетя Аня, с мамой, с сыном — Виталиком, и своей сестрой — Лидочкой. Мы решили пройти пешком до аэропорта. Когда самолет приземлился, мы с мамой и Мишей, которому тогда было 4 года, побежали к самолету (тогда это разрешалось). Дядя Володя, увидев нас, вытащил из самолета гигантский арбуз и покатил его в нашу сторону. Миша попытался его остановить, и был сбит с ног этой огромной ягодой. Расплакавшегося брата решили успокоить, показав ему внутренности самолета.

Наибольшее впечатление на него произвел туалет: как же так, через дырку всё падает вниз на землю?

Дядя Володя на полном серьёзе посоветовал ему никогда не смотреть на пролетающие вверху самолеты с открытым ртом: мало ли что может оттуда падать.Обратно в посёлок пришлось брать такси, т.к., помимо арбуза, дядя Володя вез и виноград, и… витамин Ш (спирт, предназначенный для антиобледенительной системы и сэкономленный в ходе полета).

1953г. — Корсунские (тетя Киля — мамина сестра, её муж — дядя Сёма, сын — Рома), Ирочка Сапожникова, мама с Мишей и со мной

Полковничьи выселки

В начале 1955 года родителям предложили переехать из гостиницы на выбор: либо в 2 небольшие комнатки в густонаселенной коммунальной квартире в старом доме на площади Маяковского, либо в одну большую (аж 22,5 кв.м.!) комнату в двухкомнатной квартире в новом доме на 6-ой ул. Октябрьского поля (теперь ул. Маршала Бирюзова) — районе, в основном построенном немецкими военнопленными, и заселенном большей частью военными, многие из которых служили в Генштабе или ГРУ, и который окружающее население называло полковничьи выселки. Они выбрали второй вариант. Нам с Мишей об этом не говорили до тех пор, пока мама не обставила комнату и места общего пользования мебелью, что в то время было очень нелегко.

И вот настал день переезда! Основной багаж из гостиницы, а также привезенный из Англии и находившийся все это время где-то на складах, включая пианино и книги, перевезли загодя. Мама уехала заранее приготовить праздничный обед, а мы с Мишей и папой поехали сами. Зная номер квартиры, я бегу вперед, тянусь к звонку и… вижу на кнопке звонка какое-то существо. Подошедший папа определяет: клоп!!! Позже выяснилось, что учащиеся какого-то ПТУ, забавы ради, собирали клопов в спичечные коробки и разбрасывали их в новые дома. Слава богу, последствий это не имело, но мы с Мишей впервые увидели эту живность.

Комната, которую мы получили, была как вагон: 7,5 м в длину и 3 м в ширину с одним окном в торце, но квартира… Большая, около 10 м кухня. Прихожая около 14 м. Со всем этим мы получили и прекрасную семью соседей, поселившихся в 16-метровой комнате рядом с нами. Подполковник-артиллерист, Герой Советского Союза, в войну командовавший батареей тяжелых гаубиц и, ввиду окружения КП фашистами, вызвавший огонь батареи на себя, но чудом выживший, с супругой и дочкой — почти моей сверстницей. На общем квартирном совете тут же решили прихожую переоборудовать в коллективную столовую, где вместе ужинали и проводили праздничные обеды в выходные дни. К сожалению, они прожили с нами всего несколько месяцев: артиллериста направили в Париж, откуда он, став военным атташе, и последовательно получив звания полковника и генерала, в нашу квартиру уже не вернулся: получил что-то соответствующее званию. Но уезжая в Париж, они разрешили нам использовать их комнату, за что мы были им очень благодарны, и чем мы пользовались в течение почти трех лет, разместив в ней нашу детскую.

Получив со склада привезенное из Англии пианино мама, сама немного играющая, пригласила нам с Мишей учительницу по музыке. После года занятий эта учительница заявила, что Мишу ещё можно научить, хотя он лентяй и заниматься не хочет — по три раза в час бегая в туалет, но у него есть и слух, и гибкость пальцев. А что касается старшего, т.е. меня,…посмотрите на его руки: его пальцами только гайки отворачивать. Так из меня, к расстройству родителей, музыкант и не получился.

Учиться я пошел со всеми ребятами из нашего дома и нашего двора в школу № 725, расположенную напротив, на 5-ой улице Октябрьского поля (теперь — маршала Рыбалко), а уже с сентября 1956 г. нас всех перевели во вновь построенную школу № 738. Моими неразлучными друзьями были соседи по подъезду Женька Титков и Володя Чучукин. Мы вместе заливали и чистили каток во дворе. Вместе помогали дворнику скалывать лед у нашего подъезда и разбивать клумбы во дворе. Вместе собирали металлолом, но и… вместе лазили на крышу дома (наш дом был последним многоэтажным домом от Москвы и далее, включая институт Курчатова, до самого канала и Москвы-реки ничего нам не мешало) смотреть авиационные парады в Тушино, вместе, тайком от родителей бегали купаться на стрелку канала с рекой.

И зимой и летом папа заставлял вначале меня, а потом и Мишу каждое утро бегать в лес Покровское-Стрешнево и делать там зарядку. Вместе с друзьями мы записались и в баскетбольную секцию, но поскольку в школе я всегда был освобожден от физкультуры из-за детского ревмокардита (ни один школьный врач до самого окончания мною школы не решался пересмотреть поставленный когда-то диагноз), первое время я хранил форму у Титкова. Вместе с моим папой мы делали лыжные вылазки через Покровское-Стрешнево до Сходни.

Моя мама, также как и папа, перед войной окончившая Днепропетровский металлургический институт, успела поработать по специальности только во время эвакуации в Казани и, потом, в Москве на заводе Серп и Молот. Она очень любила учиться: то курсы английского языка, то кройки и шитья, то машинописи, а потом и немецкого языка. Поэтому она очень рано начала учить меня готовке. Уходя на курсы, она стала давать мне задание: — Игорек, на ужин для мужчин приготовишь… В жизни это мне весьма пригодилось.

Вот и новый 1957 год! За праздничным семейным столом смотрим по телевизору премьеру — фильм Карнавальная ночь. После фильма папа спрашивает:

— Игорек, если нам с мамой опять придется на длительный срок уехать куда-либо в командировку, где нет школы, где бы ты хотел на это время остаться? В Душанбе у бабы Фени, тети Ани и дяди Володи вместе с Виталиком и Лидочкой (младшая сестра папы, всего на один год старше своего племянника), в Днепропетровске у тети Сары (сестра мамы) с Мариком и Вадиком (мои двоюродные братья) или в интернате?

Особо не затрудняясь в выборе, я тут же ответил: интернат!

Интернат. Последняя школа

Оказалось, вопрос не праздный: соответствующие решения уже имелись — родители с Мишей вновь уезжали в Англию, где к этому времени при Посольстве имелась только начальная школа. И уже в первых числах февраля из кабинета директора интерната Министерства внешней торговли, куда меня привели родители, моя будущая воспитательница, Елизавета Николаевна Данилова, ведет меня на третий этаж, где размещалось место самоподготовки 6 класса. Во время открытия двери слышу: — Лети-и-ит!!! и вижу летящий веник, направленный в голову одного из мальчишек. Оказалось, это обычное развлечение в группе, проверяющее реакцию на внешнее воздействие.

После ухода воспитательницы знакомлюсь со своими будущими однокашниками. Среди них оказались мои старые знакомые по посёлку МВТ во Внуково — Толя Богатый и Борис Куликов, тот самый, что являлся метателем веника. Ребята, в дополнение к тому, что говорил директор, рассказали мне о структуре интерната, что образование я буду получать не здесь, а в обычной городской школе № 40 в Теплом переулке (теперь ул. Тимура Гайдара), где обучаются все воспитанники интерната, изучающие немецкий и английский языки.

Интернат находился в 4-этажном старинном здании на Большой Пироговской ул. 9А. Сейчас в нем расположено одно из структурных подразделений медицинского университета. На верху фасада здания выложено мозаичное панно: Георгий Победоносец протыкает змея. В подвале здания находилась столовая, кухня и баня, на первом этаже — большой конференц-зал, бильярдная, где стоял и стол для настольного тенниса, административные помещения и кабинет врача. В обоих торцах здания находились лестницы, которые, вроде бы, должны были соединять между собой все этажи. Но… ближняя к входу, где всегда должен был находиться вахтер, лестница соединяла подвал, 1-ый этаж cо 2-ым женским этажом и 4-ым детским (общий для мальчиков и девочек 1 — 4 классов) этажом, где женская половина могла пройти и в спортзал. На 3-ем, мальчиковом, этаже вход с этой лестницы был закрыт на врезной замок. Дальняя лестница — для мальчиков (нас было значительно больше, чем девочек). Она соединяла 1-ый этаж, часть 2-го, отгороженную от женской светелки стеной с запертой дверью, и где было несколько классных комнат, полностью 3-ий этаж со спальнями и классными комнатами и 4-ый со спальнями и классными комнатами для немногочисленных 9 и 10 классов, а также со спортзалом. Наша группа в количестве около 25 человек была самая многочисленная. А всего в интернате в разные времена было от 150 до 250 детей, как работников системы Министерства Внешней Торговли, так и специалистов промышленности.

Нравы в интернате были весьма своеобразны, чем-то напоминающие сегодняшнюю дедовщину в армии, о чем я убедился уже в первый день: когда время самоподготовки закончилось, нагрянули человек пять 9-ти — и 10-тиклассников для того, чтобы прописать вновьприбывшего. Они запихнули меня в платяной шкаф и начали переворачивать его по горизонтальной оси. После пятиминутной зарядки, сопровождавшейся песнями и хохотом, они пожелали мне, вывалившемуся из шкафа, приятного пребывания в интернате. Сопроводив это шмазью великой, как это описывалось в Очерках бурсы Помяловского (захватив всё лицо ладонью, зажав при этом нос указательным и средним пальцем), посоветовали также быть послушным мальчиком. На следующий день я стал свидетелем, как эти же великовозрастные балбесы налетели на соседнюю спальню (у нашей группы было 2 спальни: одна на 16-18 человек, где поселили и меня, и вторая на 6-8 человек) и избили Толю Логинова подушками, после чего он до самого сна мучился головной болью.

Тогда я сразу же предложил, пригласив тоже довольно многочисленную группу 5-го класса, совершить революцию: по одному — по два перевоспитать старшеклассников. Поскольку наш длинный коридор был с одной стороны заглушен дверью (к которой у ребят оказались отмычки), а пол был застелен ковровой дорожкой, мы выключили свет в коридоре и, дружно взявшись руками за ковровую дорожку, стали ждать пока появятся старшеклассники, направлявшиеся в туалет (туалеты были соответственно только на 2-м и 3-м этажах). Как только первые два врага наступили на ковер, по чьей-то команде дернув дорожку, мы опрокинули их на пол, замотали в дорожку, отмутузили, а сами сбежали через заднюю дверь. На следующий день мы перетянули через коридор веревку, с её помощью опрокинули, связали и избили поочередно еще троих старшеклассников. Чтобы они не рассказали друг другу о происходящем, мы продержали первых связанными, пока не попался третий. Вечером мы направили к ним выбранных парламентариев. Условия были: прекратить бурсу, запрещался вход на этаж, кроме как в туалет и душ. В противном случае, под страхом нашей коллективной порки, им по нужде надо будет ходить на улицу.

Утром, за завтраком наши парламентарии, подойдя к столу старшеклассников, получили согласие на выдвинутые условия. Весь интернат, уже знавший о происходящем, горячо поддержал завоеванный мир. С тех пор и до окончания школы наша группа была мировым посредником по всем конфликтам, возникающим как между группами, так и отдельными лицами. Боевая дружба, возникшая с теми 5-классниками (в последующем в этой группе был и будущий Народный артист СССР Коля Караченцов), продолжалась и в дальнейшем. Подозреваю, что о революции знал и воспитательский совет интерната. С тех пор наша группа и, особенно стол, где в столовой сидели инициаторы события, стал любимым для нашего шеф-повара дяди Саши, который в легальные добавки гарнира подбрасывал нам и нелегальные кусочки мяса и котлеты. По имевшейся у нас информации, во время войны дядя Саша был поваром командующего Тихоокеанским флотом, и нам очень повезло, что его сумели заманить в наш интернат.

В школе доля интернатцев составляла не более 10-20 процентов. Как правило, одетые лучше большинства, держащиеся сплоченными группами, мы, первое время, действовали несколько раздражающе для остальных, но при этом лидировали в общественной жизни школы. Нужно отдать должное преподавательскому составу школы и воспитателям интерната, которые много общались между собой, за то, что некоторый антагонизм был погашен в корне, в том числе и в наших 6-ых классах, где доля ребят из интерната была чуть выше. Особая заслуга в этом была директора школы — Виктории Алексеевны Афанасьевой и наших школьных классных руководителей Инны Ивановны Шпагиной (класс А — немецкий) и Галины Сергеевны Богуславской (наш класс Б — английский).

Инна Ивановна, преподаватель математики, в будущем, когда школа переедет в новое здание и окажется под патронатом Совмина, станет директором школы. Она была невероятно колоритной фигурой: лет сорока, полная, подвижная, завзятая курилка (даже на уроках, особенно на контрольных, могла закурить у открытого окна), с хорошим чувства юмора, но и резкая на слово. Её Будь здоров, целуй лампочку! на неправильный ответ стало в дальнейшем фирменным выражением нашей компании. В начале восьмидесятых годов мы услышали, что школа, расположенная уже в новом помещении, проводит вечер встречи выпускников. Мы с Ирой решили сходить. В основном там были юные выпускники, но оказались и человек 5 из нашего выпуска и около 10 — из следующего (они в отличие от нас оканчивали уже 11-летку), включая Колю Караченцова. Пошептавшись между собой, мы позвали Инну Ивановну сходить с нами, после официальной части, в кафе. Посиделки оказались веселыми: с воспоминаниями, шутками, анекдотами. Инна Ивановна смеялась, чуть ли не заразнее всех. С той встречи мы с ней не виделись.

Галина Сергеевна, незадолго до этого окончившая институт, у которой наш класс был первым с классным руководством, преподавала английский. Секретарь учительской комсомольской, а потом и партийной организации, у которой мама была освобожденным партийным секретарем на Норильском комбинате, стремилась к совершенству отношений с нами, с родителями. Как я впоследствии узнал, ведшую переписку с моей мамой (думаю, и с родителями других воспитанников интерната, особенно тех, кто ей не безразличен). Не замуж замужняя, она вечно придумывала, чем занять наш досуг: коллективные, в том числе и малыми группами — по интересам, посещения театров, походы в музеи, лыжные и туристские походы по Подмосковью, иногда и с ночлегом. После окончания нами школы, когда и интернат был переведен в Подмосковье — в Красноармейск, она так и не смогла найти нужного ей контакта с последующим классом и ушла преподавать на курсы повышения квалификации. Но до самой своей смерти поддерживала контакты с нами, приглашала на чаепития с собственным вареньем и собственными пирогами, вела дневник класса. В честь 25-летия окончания школы активно помогала провести слет выпускников 1961 года. У нее было больное сердце и нарушен обмен веществ. В 1990 году, когда мы были в Германии, кто-то позвонил нашему сыну и сказал, что Галина Сергеевна умирает и просит нас с Ирой срочно к ней приехать. В отпуске, посетив её квартиру, мы не застали ни её, ни маму, ни мужа с сыном. Там жили посторонние люди.

Конец ознакомительного фрагмента.