Лента жизни. Том 2

Игорь Игнатенко, 2023

Игорь Игнатенко создал свой собственный, во многом неповторимый художественный мир. Его избранные сочинения, несомненно, встанут в один ряд с лучшими произведениями таких известных амурских авторов, как Леонид Волков, Федор Чудаков, Игорь Еремин, Борис Машук, Николай Фотьев, Владислав Лецик. Но не только. Масштаб и значение художника по-настоящему могут быть осознаны лишь в системе национальных ценностных и культурных координат. Думается, творчество Игоря Игнатенко в этих координатах не теряется. По этой причине в предисловии цитировались и упоминались писатели высокого ряда: именно они оказали на певца Приамурья самое большое влияние, именно они наиболее близки ему мировоззренчески и эстетически, именно с ними Игорь Игнатенко ведет напряженный творческий диалог на протяжении всей своей творческой судьбы.

Витюня

Перед этим сонмом уходящих

Я всегда испытываю дрожь…

Сергей Есенин

Состав товарняка неторопливо катил в чернильной потеми крымской ночи, на стыках платформу ритмично потряхивало. Тянуло в сон. Вообще-то Олег мог дождаться и утреннего пассажирского из Симферополя, билет у него был куплен до Феодосии. Но ждать пересадки в душном вокзале Джанкоя почти всю ночь было невмоготу.

Скорый поезд Краснодар — Киев, на котором он ехал с предгорий Северного Кавказа, укатил и увез навсегда, как некое чудное видение, золотоволосую студентку-проводницу Наташу из Челябинского политехнического института. Разговоры с ней волшебным образом помогали скоротать дорогу. Олег рассказывал о соревнованиях, с которых он возвращался, читал свои стихи вперемежку с есенинскими и лермонтовскими, угощал краснодарскими сливами и тамошней минеральной водой «Семигорье», солоноватой и оттого прекрасно утолявшей жажду.

В книгах, особенно старинных, Олег не раз читал о златокудрых красавицах как о некоей вершине девичьей прелести. Но в жизни таковых ему встречать не доводилось, попадались сплошь рыжие, в веснушках, медноволосые девчонки, как правило, дерзкие и вспыльчивые, словно порох. И вот наконец-то сподобился увидеть стройное белолицее создание, увенчанное короной заплетенных в косу волос, которые одни только и могли называться золотыми — столько было в них ощутимой даже на глаз тяжести того благородного металла, которому уподобили их некогда поэты. Ни о какой простецкой рыжине и речи не могло быть.

Если тебе восемнадцать, со сверстниками сходишься быстро, всегда найдутся темы для разговора в пути, особенно под вечер, когда схлынет дневная суматоха посадок-высадок пассажиров, подметания мусора и прочей хлопотни, составляющей будни любого проводника вагона скорого или самого медленного на свете поезда.

Это была та, теперь уже стародавняя пора, когда летом студенты всего Союза отправлялись кто в стройотряды, кто вагонными проводниками в длинные рейсы по стране. Исключения были редки, и летние спортивные странствия Олега принадлежали к таковым. Никогда не приходилось ему класть кирпичи на ферме в какой-нибудь Богом забытой деревне. Ни разу не держал он в руке красного или белого флажка, стоя на площадке вагона у раскрытой двери, в рамке которой убыстряли бег строения очередного вокзала.

Размашистый бег поджарого амурского степняка приглянулся тренерам пединститута, и хотя учился Олег на филфаке, но уже на первом курсе он неожиданно для многих, и прежде всего для себя самого, стал чемпионом области, да не в каком-то там простеньком виде бега, а в барьерном. Сказались регулярные пацанячьи соревнования на выносливость с породистой коровой Зойкой, постоянно норовившей ухлестнуть на соевище. Как и все высокоудойные «кэ-рэ-эсы», нрав она имела весьма самостоятельный, в урочный час не наедалась вволю травы, а потому убегала на свои заветные, одной ей ведомые пастбища у черта на куличках. Вот Олег сызмала и доглядывал за шустрой коровенкой, носился за ней как угорелый по кочкарникам, сигал через лужи и рвы — натренировался, словом.

Он вспомнил, как на переправе поезда в Керчи, длившейся часов пять из-за черепашьей погрузки вагонов на паром, пассажиры вывалились на берег подышать вольным воздухом, настоянным на йодистом запахе гниющей ламинарии и соленом спрее. Самых рьяных потянуло искупаться. Пляж начинался сразу же от порта, песок на нем был такой же чумазый, как и гравий между шпалами.

Вечернее солнце опускалось прямо в глянцевитую гладь Азовского моря, словно указывая, где наиболее глубокое место. Туда, к тонущему светилу, первой пошла Наташа. Пока Олег любовался картиной заката, она успела снять белый в голубых горошинах сарафанчик, уложить его на сандалетки и вступить в переливающуюся мириадами серебряных и бронзовых отблесков зеленоватую воду.

Олег видел репродукции знаменитых Киприд, рождающихся из пены морской, а в Ленинграде, выстояв сумасшедшую очередь в Эрмитаж, едва ли не столько же времени простоял у статуи Афродиты. И вот теперь Афродита ожила и шла навстречу солнцу, порой закрывая его своей немыслимой, по-античному пропорциональной фигуркой, так что распущенные длинные волосы вспыхивали, просвеченные закатным светилом, и золотой их цвет умножался солнечным червонным сиянием. Над головой высветился нимб, каким венчается на иконах Пречистая дева. И это слияние классических античных форм тела с православным зримым духом словно бы говорило: религии временны, а человек вечен.

Она шла и шла, а море расступалось перед ее красотой, не спеша обхватить бронзовые ноги рывком, словно боялось спугнуть возможную добычу. Дно было пологим и неправдоподобно гладким, какого Олег нигде до сих пор не встречал. На каменистом Амуре или песчаной Зее порой одного шага у берега было достаточно, чтобы угодить в бочажину по горлышко, а то и с ручками. А тут шагай хоть до горизонта — не утонешь.

Чуть ли не в сотне метров от береговой кромки золотоволосая русалка взмахнула руками и пустилась вплавь, легкими движениями скользя по самой поверхности, так что даже розовые пятки были видны Олегу, и это его смешило — словно у богинь пятки должны быть иного цвета, а то и вовсе они их не имели.

Он ускорил шаги по дну, оттолкнулся всей мощью тренированных мышц и устремился в погоню за уплывающим видением, спеша не дать ему расплавиться в закатном кипении кромки моря. Вода манила дотронуться до тела богини, ибо первородность влаги, словно священной купели, давала ему это право — коснуться чуда, убедиться в его реальности. А что дальше? Но так ли существенно это «дальше», если есть ликующая юность, счастливая уже одним тем, что она существует?

Два юных языческих бога плавали в переливающихся теплом и светом бирюзовых струях. Даже не прикасаясь друг к другу, они чувствовали слияние и растворение во всем, что окружало их. Они были в эти минуты единым целым, потому что Море, Земля, Космос делали их такими. Нежность и ласка чудились уже в одном общем движении всех стихий — принявшей их воды, освежавшего их воздуха, ожидающей их земли и горящего на солнце и в волосах девушки огня.

Товарняк резко тряхнуло и накренило на невидимом повороте. Олег рефлекторно ухватился за борт грузового автомобиля, стоявшего на открытой платформе, на которую он заскочил в Джанкое, когда диспетчерское карканье, эхом катавшееся по отдаленным путям и стрелкам, подало ему мысль отправиться в Феодосию немедленно.

Скорый с Натальей укатил навсегда часом раньше. Олег даже не помнил, какие слова сказал на прощанье челябинской Афродите. Ему очень хотелось поцеловать ее, но полсуток знакомства не давали такого права. И к тому же казалось, будто один он так очарован, а ей это вовсе ни к чему. Не всегда ведь мы совпадаем, подумалось тогда Олегу. Мысль была солоновато-горька — или это просто на губах не растаял налет морской соли после купания в Керчи. Хотелось, но не решился. И тогда Афродита сама взяла его за широкие угловатые плечи, чуть привстала на носочки, и чмокнула коротко в губы: «Этот день я запомню навсегда. Он был наш и был один… Помни и ты…»

Олег полез в карман, вытащил пачку «Казбека» и коробок спичек, прикурил — и тут же захлебнулся дымом от непривычки. Вообще-то он не курил, и даже не потому, что отец внушил это в детстве ремнем, а спорт тем более не совмещался с никотином. Как-то однажды в воображении он словно бы увидел себя самого со стороны — с клубами дыма, валящего изо рта и носа, и это показалось ему не просто смешным зрелищем, но глупым и бессмысленным занятием. И все-таки, из некоего юного форса, он сегодня купил в джанкойском буфете папиросы — как знак его глубоких переживаний. Словно никотин и впрямь помог бы справиться с нахлынувшими чувствами. Афродита ведь ушла в море навсегда…

В этом чудилась несправедливость бытия, свободно движущего неисчислимыми людскими массами как неким сплошным шевелящимся целым, в котором единички отдельных судеб никак не могли повлиять на этот общий закон — закон случайных встреч и неминуемых расставаний. Такое восприятие событий было характерно для Олега. Не зря ведь изжелта-седой преподаватель психологии Иванов, бывший доктор педологии, этой развенчанной в советские времена буржуазной псевдонауки, а теперь просто «неостепененный» доцент пединститута, прослушав ответы Олега на экзамене, изрек, добродушно потряхивая белой гривой: «Вы философ, Фокин…» И эта фраза была дороже очередного «отла» в зачетке. В конце концов, погоня за пятерками на сессиях — привычное занятие, что-то вроде спортивного соревнования, но слова экс-профессора врезались в сознание навсегда, потому что в них была мудрая усталая правда.

Олег швырнул щелчком пальца папиросу, и она кувыркающимся светлячком улетела с платформы в черноту ночи. В лицо били струи воздуха, в котором сквозь испарения пропитанных креозотом шпал все явственнее проступали иные запахи. То это были разнотравные ароматы скошенного сена, то почему-то ему казалось, что кто-то невидимый варит в степи на костре картошку, и ее сытный дух кружил голову и заставлял посасывать в опустевшем желудке. Но главным все же был нарастающий и волнующий своей непривычностью свежий запах моря. Невольно вспомнились строчки одного странноватого поэта, жившего в их городе и считавшего себя равным Есенину:

Там сейнера едва не тонут,

До верха трюмы загрузив.

И чайки стонут, чайки стонут,

Как руки, крылья заломив.

А море, падая лавиной,

Тысячетонною волной,

Гремит о хрящ береговой,

И пахнут камни пробкой винной,

Икрой и рыбьей требухой.

Хотелось различить именно эти запахи, пусть даже стихи были не о Черном море, а об Охотском. Какая разница, ведь моря всей Земли должны пахнуть одинаково, как пахнет Океан, частями которого они являются, как бы далеко ни были расположены одно от другого.

Когда товарняк изгибал свои сочленения на очередном повороте, рессоры скрипели ржавыми голосами, и казалось, что поезд не опрокидывается лишь потому, что не видно, куда ему лететь и где приземлиться впотьмах. Выпрямив суставы на прямых участках, эшелон убыстрял бег, как будто чуял приближение конца пути.

И точно, впереди замелькали дрожащие огоньки станции. Теперь поезд сбросил скорость и катил словно по инерции, из последних сил. За разъездными стрелками начались фонари, вначале редкие и тусклые, потом огней добавилось. Коробки вагонов на путях, платформы с кучами песка, думпкары и краны — все это не было похоже на городской вокзал. Где-то впереди машинист ударил по тормозам, отчего громыхающая судорога прокатилась с нарастанием, пока не достигла платформы Олега. Слегка тряхнуло, и наступила тишина. Немного погодя хриплой и сонной скороговоркой динамики возвестили: «Бригаде…кифорова… товарный……надцатый… восьмой путь…»

Спрыгнув с платформы на гравий, Олег накинул спортивную сумку на плечо и, разминая ноги, отправился в направлении тепловоза. На высоченной мачте мощные прожекторы обнаружили неказистого вида одноэтажное здание с вывеской. Прищурившись, Олег прочитал надпись: «Феодосия II». Информация не порадовала, хотя было вполне логично, что товарняк прибыл именно на товарную станцию, а не на центральную, пассажирскую. Значит, предстоит марш-бросок до центра города.

Пригороды прятались во тьме, лишь кое-где вдоль автотрассы сеяли тусклый рыжий свет одинокие фонари на кривых деревянных столбах. Мрачные проулки, глинобитные заборы, садовые купы скорее угадывались, чем виднелись. «С лесом напряженка у них», — отметил неизвестно зачем Олег, запинаясь порой на ухабах и шваркая по увесистым камням, щедро усыпавшим дорогу.

Был тот последний час перед рассветом, когда еще немного — и все начнет просыпаться. О чем и возвестил в отдалении хриплый заспанный голос татарского петуха. В таврических потемках даже простое «ку-ка-реку» хозяина местного куриного гарема звучало с акцентом. «С какими-то подвывами, чуть не как «Аллах акбар», — снова невольно подумалось Олегу.

Начал просыпаться и воздух — налетел порыв легкого ветерка, настоянного за ночь на домашних запахах то ли вареной кукурузы, то ли молодой картошки, то ли пресных подовых лепешек. В пустом желудке кольнуло и начало посасывать.

Внезапно с правой стороны, из очередного проулка, надвинулась черная глыба. Олегу, несмотря на свои сто девяносто, пришлось задрать голову, чтобы опознать очертания человеческой фигуры.

— Ты далэко? — вопросила глыба ломким баском.

— В центр, — автоматически ответил Олег. Бояться было поздно, однако, в случае чего, еще можно воспользоваться дистанцией между ним и неопознанным объектом. В своей стартовой скорости он не сомневался — зря, что ли, с чемпионата педвузов России едет с призовым дипломом?

— Мэнэ Грышкой кличуть, — представилась глыба. — Закурыть нэма?

Знакомые ночные разговорчики! Сколько раз приходилось слышать их Олегу, возвращаясь с провожанок откуда-нибудь с бандитского добровольского Тайваня. Однако при этом желающие закурить имен своих не называли. А в этом голосе была такая обезоруживающая доверительность, которая разом сняла напряжение. Да и ломкий басок явно принадлежал не мужику, а скорее подростку. Олег достал казбечину.

— Есть трошки, — ответил он, невольно подлаживаясь под малороссийскую мову.

— Оцэ добре, — теперь уже вплотную, как говорят боксеры, разорвала дистанцию темная глыба и превратилась окончательно в человека. В тусклости фонаря, к которому они приблизились, явственно обрисовался паренек лет шестнадцати-семнадцати, за два метра ростом, неимоверно узкоплечий и сутуловатый. И не глыба вовсе, а так — орясина. Глаза округлились, выдавая удивление их обладателя, тоже явно не ожидавшего встречи. Очевидно, со стороны Олег, с его мощной фигурой десятиборца и косой саженью в плечах, гляделся весьма внушительно.

Чиркнув спичкой, Олег дал прикурить парубку. Тот ухватился за ладони, в которых плясал язычок пламени, схороненный от ветерка. Конопушки на его курносине окончательно расслабили Олега. «Такой дедушку лопатой не убьет…» — усмехнулся он про себя. И, перехватывая инициативу, спросил уже без украинизмов:

— Что, Гриша, в такую рань не спится?

— Та дивчину провожав до хаты. Живэ у чорта на куличках!

Когда между молодыми людьми год-два разницы, разговор налаживается сам собой. Выяснилось, что пареньку действительно шестнадцать лет. «В мэнэ два ноль пьять», — с явной гордостью, как о чем-то важном, доложил первым делом Гриша. Когда ты учишься в десятом классе киевской школы и играешь центровым в баскетбольной сборной Украины, это приобретает особый вес. Ну а если летом на каникулах команда гуртом отправляется на южные сборы (Гриша сказал: «На юга», — «г» фрикативное можете попробовать хакнуть сами) — чем не житуха. Ранние овощи, а затем и фрукты, баранина в шашлычном и прочем виде, солнце и море. Есть, правда, сдерживающий фактор во всем этом великолепии — тренировки. Через неделю непрерывного стучания мячом о паркет спортзала, если на улице пасмурно, или же беготни по красному, растертому в пыль клинкеру открытых площадок хочется к маме.

— Я «столба» граю, — сообщил важную подробность Гриша.

— На тебя хоть сейчас лампочку вешай, — оценил его габариты Олег. Он и сам любил погонять на разминке баскетбольный мячик, дважды играл нападающим за институт на первенстве области. Ему случалось заколачивать мяч в кольцо двумя руками сверху, когда он взмывал на две головы выше всех под щитом. Прыжок чемпиона! Но серьезно совмещать основную любовь — легкую атлетику — с побочным видом не хватало ни сил, ни времени. И когда тренер по баскету Бабылов ругнул его после очередной неявки на тренировку: «Не надоело тебе грязь на стадионе месить, Фокин? Нам «столбы» позарез нужны…» — «Ах, «столбы» вам требуются, а не люди!» — вспылил внутренне Олег — и наотрез отказался от совместительства. Взбунтовался в нем не спортсмен-многостаночник, а чуткий к слову и весьма ранимый лирик. «Столбы!..» А чугунные бабы не хотите?» На том раздвоение спортивных интересов завершилось, хотя баскетбол и остался любимой разминкой перед основными занятиями в многосложном десятиборье.

— Где живешь? — уточнил он маршрут у попутчика.

— Готель «Таврыя», — откликнулся «столб».

— И что, вам дозволяют по ночам разгуливать? Режимить не обязательно?

— Ни! У нас строго! Цэ мы писля контрольной гры. Трэнэр дав отпуска — дискотэка. А у кого дивчата е — допроводыть до дому.

Гостиница «Таврия», насколько помнилось Олегу, была как раз в центре города, в двух шагах от художественной галереи Айвазовского. Эти два главных ориентира помогут ему побыстрее найти бабушкин дом. В последний прошлогодний приезд сюда именно так он и ориентировался.

Неоновая вывеска гостиницы была почему-то на английском языке. «Hotel», — прочитал по-русски Олег и усмехнулся: получилось — «хотел». «Чего хотим, чего ищем, — всплыла философема. — Чего я желал-хотел? Что будет на самом деле?»

— Ось и прыйшов, — гуднул на прощанье юный баскетболист.

— Счастливо! — протянул руку легкоатлет и лирик. — Заткни за пояс этого негра Чемберлена, а то он совсем распоясался в своей эн-би-эй.

— Ага, — согласился Гриша.

На том и расстались, как и с Наташей, — навсегда. И снова солоноватый налет покрыл губы Олега. А может, это от ночного марш-броска?

В глаза неожиданно влился молочноватый рассвет. Ручные часы показывали без четверти пять. Куда же теперь шагать? Олег вспомнил, что возле бабушкиного дома он обычно видел афишную тумбу киношки. Он всмотрелся в пустынность улицы. Брусчатка горбатилась, покрытая крупной росой. У решетки водосброса валялась арбузная корка с почерневшей недоеденной мякотью, брошенная, наверное, каким-то пресытившимся отпускником. В эту пору они обычно наводняли Феодосию, чьи дешевые рынки и бесконечные пляжи притягивали как магнитом бледнолицых северян. Весь сезон здесь шла серьезная борьба с авитаминозом и чистотой городских улиц.

Через пару коротеньких, в два-три дома, кварталов вырисовалась знакомая тумба. На афишке детского кинотеатра рукой неведомого грамотея сикось-накось было начертано синей краской: «Конёк-горбунёк». «Так смешнее», — невольно отметил Олег местную народную трактовку заглавия ершовской сказки.

Дальше было просто. Свернуть и пройти под низенькой аркой во внутренний двор старинного двухэтажного дома. Постучать в высокое окно слева от крыльца. Ждать, когда его услышат. Наконец бабушкино заспанное лицо нарисовалось в мутном стекле оконного подрамника и напомнило собою рембрандтовские портреты стариков, скудно освещенных не столько внешним источником света, сколько едва колеблющимся в них самих свечением последнего тепла.

Бабушка Мария без очков не узнала внука, но вещее сердце подсказало ей раскрыть оконные створки. Наверное, в самом постуке было что-то родное, одной ей ведомый шифр, вычисленный в бессонные ночи ожиданий.

Судьба разбросала по свету всех ее прежних мужей, которых затем одного за другим прибрал Бог. Своими гнездами обзавелись три дочери. Старшая, Нина, мать Олега, обосновалась в Добровольске. В Находке жила младшая, Зинаида. Средняя дочь, красавица Валентина, всю жизнь скиталась по северам, от поселка Дежнева на Чукотке до сталинской постройки чудо-города за Полярным кругом — Норильска. Именно она и заслала мать неким эмиссаром в райский уголок Крыма — древнегреческий полис Кафу, нынешнюю Феодосию. Мать обживется на юге, и, когда придет Валентине время пенсионного отлета из Заполярья, посадочная площадка у Черного моря примет перелетную птицу. Большую часть беспокойной жизни бабушка Мария посвятила именно средней дочери, чем навсегда лишила себя любви и почитания младшей, Зинаиды. Старшая, Нина, лишь изредка видала мать, когда та делала остановки на Амуре.

Олег ребенком воспринял бабушку как величину непостоянную, временную, но — существующую. А посему, когда подрос и стал ездить по стране на соревнования, его потянуло к бабушке Марии. Было в ее имени что-то библейское, первородное, согретое нецерковным христианским православием. Ребенком он слышал вечерние, шепотком, молитвы бабушки, обращенные к ее тезке — деве Марии. В них бабушка просила у Христовой родительницы здоровья для внука, для дочери и зятя, призывала заступиться и оборонить от нечистого. Олежка понимал это так, что надо умываться с мылом и чистить зубы. И когда по утрам бренчал соском жестяного умывальника, смывая с глаз щиплющую мыльную пену, и драил содовым скрипучим порошком свои остренькие двадцать восемь зубчиков, а порой и некомплект из-за выпадания молочных, то искренне веровал, что все это очень нравится Деве. И она даст здоровья маме, которого у нее становилось все меньше и меньше после каждой новой операции… В прошлом году мамы не стало. Она умерла от неизлечимой болезни, и с нею ушли детство и ранняя юность с их наивной беспечностью и верой в бессмертие.

При открытом окне виднее стали многочисленные морщинки, сетью опутавшие бледное, удлиненное, с чуть отвисшими щеками лицо бабушки. Тусклые глаза несколько мгновений изучали Олега, словно искали подтверждения правоте предчувствия. Наконец и глаза, и лицо озарились первой радостью, да так, что бабушка словно помолодела в один присест.

Ахнув и всплеснув руками, она исчезла из оконного проема, чтобы через минуту появиться на крыльце в старом ситцевом халатике, шлепанцах на босу ногу. На ходу дрожащими руками оправляла волосы, подтыкая седые букли высоким гребнем. Согбенность и ветхость куда-то спрятались, словно бабушка оставила их за дверью.

— Олежка… дитятко мое… — обхватила она руками шею внука, стоящего вровень с ней — бабушка на крыльце, он на земле. — А мне сон был… Собака громадная… И точно!.. — Бабушка разорвала объятья, отстранила голову Олега, пристально и жадно изучая облик внука от макушки до пят. Потом разом всполошилась: — Да что же мы тут стоим? Иди… иди сюда… ко мне…

Минуя стоявшие в сумрачном коридорчике сундуки и ведра, пыльные коробки и висящие на стенах старые одежки, они вошли в комнату. Высокий не по-современному потолок давал ощущение простора, хотя едва ли помещение было больше двух десятков квадратов. В правой стороне, за ширмой, стояла взбулгаченная старомодная кровать с никелированными облупившимися шишечками на спинках. Слева у стены притулился стол, накрытый потрескавшейся по свисавшим углам клетчатой светло-коричневой клеенкой. Его подтыкали два разномастных стула в содружестве с маленькой табуреткой. Над столом висела репродукция из «Огонька», памятная Олегу с детства — знаменитая рембрандтовская «Даная». Олега удивляла в бабушке эта непонятная ему странность: христианское пуританство в быту и открытое ликование избыточной женской плоти на цветной глянцевой журнальной обложке. Откуда ему было знать, что бабушка видела в Данае свою канувшую безвозвратно молодость. Не к тем ли ее ушедшим годам был обращен жест приподнятой правой руки Данаи?

— Сейчас я тебе чайку с дорожки… заголодал небось… — и бабушка подалась из комнаты на кухоньку, которую она делила с соседями напротив.

Олег сбросил с плеча надоевшую сумку, вслед за ней освободился от кроссовок, стянул носки и блаженно пошевелил пальцами. Подошвы горели от долгой ночной ходьбы по ухабистой дороге. В прошлом году, помнилось, он спал у бабушки на раскладушке. Где она? Поразмыслив, выглянул в коридор и нашел потрепанное алюминиево-брезентовое чудо в груде хлама. Стряхнув одним движением пыль, внес ее в комнату, в три приема придал нужную форму и толкнул прямо к раскрытому окну. Затем осторожно прилег, чтобы алюминиевые суставы не прогнулись под его девяноста тремя боевыми килограммами, — и сразу же провалился в богатырский сон, даже в ушах засвистело от стремительного падения в бездну, где вращение Земли становится ощутимо каждой жилочкой, каждым нервом.

Бабушка разбудила его часа через два, успев основательно покулинарничать на кухне и сбегать на ранний уличный рыночек за фруктами и овощами. На столе в сковороде шкворчала яичница на сале, красные дочерна помидоры и молоденькие огурцы лежали в своей не тронутой ножом красоте. Нарезанная кружочками копченая колбаса аппетитным кольцом ждала на тарелке. В большой миске выглядывали из-под полотенца свежеиспеченные плюшки. Отдельно в вазе высилась груда яблок и груш, украшенная гроздью винограда. В самом центре экспозиции помещалась початая бутылка марочного вина.

— Живем, Лолита! — воскликнул строчкой из Андрея Вознесенского внук и обнял бабушку. — Ну зачем ты столько наставила, бабуля? Или пенсию получила на днях?

— Ты моих денег не жалей, Олежа. Сам же писал: «Радость самая большая — отдавать». Я твои стихи помню. С собой на тот свет ничего не унесешь… Ну, ну… садись, ешь! Давай-ка отметим твой приезд. Поди, опять на состязаниях бегал? Мог бы телеграммку отстучать…

Олег взял в руки бутылку, это был знаменитый местный сорт виноградного вина «Кокур». На дне плескалось граммов сто, не больше. Он так и ахнул:

— Это не то, что я в прошлом году покупал?

— То самое! — обрадовалась бабушка памятливости Олега. — Я его сберегла. Выну из холодильника, поставлю на стол, сяду, тебя вспомню, Нину вспомню…

Она утерла разом набежавшие слезинки, засморкалась в платочек. Потом притулилась лбом к плечу могучего внука и на минутку притихла, как мышка.

— Да ты пей, не стесняйся. Я его пробочкой накрепко укупорила. И мне налей, — она придвинула свою серебряную рюмочку-малюточку к высокому хрустальному фужеру со щербатинкой по краю.

Позабытый вкус горьковато-сладкого, густого до черноты вина разбудил дремавший аппетит. Олег приналег на еду, а бабушка сидела и любовалась внуком, пододвигая то одно, то другое кушанье.

Олег глянул на опустевшую бутылку и пожалел, что не захватил с собой из Краснодара тамошний хит сезона «Поцелуй смуглянки». Не хотелось тащить лишнюю тяжесть, а сейчас было бы в самый раз. Водку и пиво он не пил принципиально, но хорошее вино обожал в виде разгрузочного средства.

Бабушка перехватила взгляд внука, понимающе улыбнулась и устремилась к холодильнику.

— Вот… попробуй моего винца. С прошлого года держу, поставила осенью из совхозного «мускателя». В октябре у нас виноград дешевеет. Тебя дожидается… Я уж больше не буду, а ты испытай, удалось ли, нет.

Мутноватый цвет жидкости, неопределенный и явно не благородный, насторожил Олега, но он смело плеснул в фужер домашнего вина.

— За твое здоровье, бабуля!

Едкий уксусный привкус шибанул в ноздри, когда он поднес фужер ко рту. Но отступать было поздно. С каменным от напряжения лицом выглотал перезревший напиток до дна, крякнул от души, радуясь окончанию пытки, и решительно отодвинул бутылку на край стола.

— Все! У меня режим, баба Маша… Тренер заругает… Как-нибудь потом…

Наевшись домашних вкусностей, Олег воспрял телом и отправился купаться. Солнце стояло довольно высоко и уже успело прокалить воздух. Три квартальчика — минуя дом-музей Грина, галерею Айвазовского и череду магазинчиков и лавок — ноги сами несли его под уклон с гористой покатости, на которой расположился город, — прямиком к бухте.

Музей был закрыт на висячий замок, старинный, словно бы доставленный сюда с пиратского судна, из гриновского вымышленного зурбагановского прошлого. Олег заглянул в низенькое окно, полюбовался укрепленным на противоположной стене штурвалом и какими-то веревочными снастями, свисавшими прямо с потолка. Больше ничего в полумраке домика не различалось. Писатель явно был небогат, коли судьба забросила его, чахоточного, в эту убогую хохлацкую хату. Благо хоть — до моря рукой подать.

Иное дело галерея известнейшего художника-мариниста. Одноэтажный дворец высился, украшенный мусульманскими башенками, обнесенный высоченным забором. Внутри дворца ликовало рукотворное море, расплесканное по многочисленным картинам Айвазовского. В минувшие феодосийские приезды Олег бывал там, даже альбом репродукций купил. Но сейчас неудержимо тянуло море живое, настоящее. Оно бугрилось за бетонной линией набережной, волны ударялись в стенку мола, и белая пена взлетала, рассеиваясь свежим ветром над головами прохожих.

На пляже было полно народа, курортники заполонили лежаки, сдаваемые напрокат сидевшим под полосатым тентом чернявым амбалом в феске, воображавшим себя грозным и богатым янычаром, но выглядевшим как самый обыкновенный крымский татарин. Это лежбище толстых дамочек, окруженных чадами и мужьями, пакетами со снедью и постоянно жующих, не привлекло Олега. Дома, на Дальнем Востоке, бывая на любимой рыбалке, он привык к одиночеству у воды.

Олег легкой трусцой, упруго касаясь заряженными энергией стопами поверхности щербатистого бетона набережной, устремился вправо, за стенку мола. Отмахав с полкилометра, высмотрел совершенно безлюдный каменистый участок берега. Громадные валуны, поросшие мшистыми зелеными пятнами, облепленные лентами коричневой ламинарии, были недоступны пингвинистым курортникам-дикарям. «Само то!» — удовлетворенно отметил Олег и спрыгнул с набережной на узенькую полосочку гравия. Ему ничего не стоило пролететь три метра сверху вниз, мягко пружинить всем телом и легко встать во весь рост.

У кромки прибоя догнивало брошенное за ненадобностью надломленное деревянное весло. На линии горизонта торчали трубы контейнеровоза, заставленного разноцветными, как бы пластилиновыми, прямоугольниками. Над головой заполошно кричали чайки, потревоженные его появлением. Глаза ощутимо пощипывал йодистый бриз. Под ногами похрустывал обкатанный галечник вперемешку с крупнозернистым песком и ракушечными скорлупками.

Олег сбросил майку, стряхнул кроссовки и освободился от брюк. Стопку одежды накрыл махровым полотенцем. Легкая бронзовость дальневосточного загара вмиг принялась нагреваться черноморским солнцем. Полуденный бриз приятно щекотал волоски на длинных сухопарых ногах, ерошил волосы на голове.

Славно!

Олег шагнул в воду, набежавшая волна вмиг обдала до головы прохладными поначалу брызгами. Берег, не в пример керченскому, круто уходил в глубину. Несколько шагов — и он, взмахнув руками, нырнул в гребень волны. Загребая руками длинно и плавно, поплыл под водой, ставшей неожиданно теплой и плотной. Сделав десятка два гребков, вынырнул метрах в тридцати от берега и, не снижая скорости, начал одновременно махать руками наподобие бабочки, ударяя в промежутках хлестко, как бичом, вытянутыми ногами, словно отталкивался от поверхности, стремясь взлететь. Ртом жадно ловил очередную порцию воздуха и выдыхал уже в воду, шумно, как настоящий дельфин.

Он повернул голову и увидел, что поравнялся с оконечностью мола. Здесь волны ходили гораздо круче, плыть спортивным стилем было бесполезно: того и гляди — наглотаешься горькой воды. Пару раз успел все-таки хлебнуть, и это вмиг усмирило прыть. Перевернувшись на спину, расслабленно предоставил морю качать его на волнах, но вскоре и в таком положении пловца стал накрывать с головой набегающий девятый вал.

Не легче оказалось плыть обратно. Легкий брасс не годился: волны толкали в пятки, голова зарывалась в соленую влагу. Тогда он набрал полные легкие воздуха, ушел вглубь и, по-ихтиандровски колеблясь вытянутым в струнку телом, пронырнул остаток расстояния, отделявшего от кромки берега. Волны здесь были высотой в его рост, если не больше. Поймав момент, Олег на хребтине гребнистого вала, словно пикируя, скатился вниз и почувствовал ногами дно. Рывок, другой — и он уже на берегу.

Высокое небо вновь обняло его. Слегка покачиваясь, Олег стал карабкаться между валунов, опьяненный морем и солнцем. Но возвращение слегка изменило детали оставленной на время купания береговой картины. Возле его одежды, поджав коленки и положив на них подбородок, сидел на плоском камне человечек в черно-белой с золотистыми вензелями тюбетейке. Кремового цвета брюки и желтые сандалии на босу ногу дополняла ослепительно белая рубашка. Он смотрел, улыбаясь, на Олега, как старый приятель, ждущий, когда его узнают и приветят. Но лицо было совершенно незнакомо. Издали его можно было принять за подростка, но вблизи человечек выглядел гораздо старше. Таким его делали морщинки у глаз и бледные щеки. Остренький подбородок был мал, напоминая увеличенную под микроскопом нижнюю челюсть муравья. Рот, хотя губы растягивались в улыбке, необычно кривился, словно человечку что-то мешало освободиться от затаенной внутри боли. Странно выделялся на незатейливом лице нос, было такое впечатление, что эта выдающаяся деталь физиономии взята напрокат. Все дело в том, что нос был непропорционально велик и горбат. Но чего не бывает на юге!

Олег взял полотенце и принялся энергично растираться.

— А я ваши вещи стерегу, — тонким горловым голоском сообщил нежданный сосед. «Откуда ты такой помощничек выискался?» — хмыкнул Олег, но озвучивать мысль воздержался. От человечка веяло простодушной доверчивостью, не хотелось грубить с места в карьер.

— Ну спасибо, — поблагодарил он незнакомца.

— Вы спортсмен, — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес человечек. Он встал и приблизился вплотную, едва доставая Олегу тюбетейкой до плеча. Бриз рванул на нем рубашку-распашонку, надетую навыпуск, она вздулась парусом, и человечек едва не упал. Но Олег схватил его за руку и удержал на месте.

— Вот и поздоровались! — обрадованно пискнул обладатель тюбетейки. — Теперь остается познакомиться… Витюня, — представился он. — Хотите, угадаю ваше имя? У меня страшно развитая интуиция…

От умственного напряжения его личико приняло прямо-таки страдальческий вид.

Олег пожалел прорицателя:

— «Что в имени тебе моем?..» А, впрочем, Олегом меня нарекли, в честь древнерусского князя.

— Как удачно! Вы и в самом деле настоящий витязь… то есть князь… Вон какой большой! Я еще когда увидел вас на набережной… Ну, когда вы так легко и непринужденно бежали… Я сразу все понял… Вы не сердитесь? Я ведь не хотел вам мешать… А когда вы нырнули, даже сердце замерло… У нас иногда на пляже вещи пропадают… Я решил постеречь…

Сумбурная эта речь насмешила Олега, но в голоске сквозила неподдельная искренность, зовущая к ответной откровенности. «Блаженный или больной», — поставил он диагноз гномику. Поднял голыш, размахнулся и запустил в море. Камень улетел так далеко, что всплеска среди крутых волн не увидел. Был — и нет его… Не так ли и этот человечек мелькнет в его жизни — и канет неизвестно куда и непонятно зачем…

Олег оделся, сунул ноги в кроссовки, набросил на плечо полотенце и стал искать взглядом лестницу — не мог же этот человечек спрыгнуть сюда с набережной. Такое под силу лишь ему, шестовику, первым на Дальнем Востоке взявшему в руки фиберглассовую катапульту и привыкшему падать с высоты двухэтажного дома.

— Сходни там, — словно отгадав его мысли, указал Витюня и, прихрамывая на левую ногу, заспешил вослед десятиборцу.

Добравшись до некоего подобия пароходного трапа и взмахнув на парапет, Олег помог взобраться неотвязно следовавшему за ним обладателю тюбетейки.

— Я очень прошу вас: не спешите… не бегите… — умоляющим тоном произнес спутник. — Мне за вами не угнаться…

«Куда уж там!» — снисходительно оценил его возможности Олег. Они пошли по знойности полдня: один — охлажденный морским купанием, другой — перегретый солнцем стражник чужой одежды. Но между ними уже протянулась некая ниточка, оба это ощущали, каждый по-своему, хотя связь была готова в любую секунду порваться. Впрочем, это ни к чему не обязывало, а потому и не тяготило. В конце концов, спешить особо некуда. Над городом витал курортный дух беззаботной лени, дремотной неги и вполне реальный запах, шедший от уличных мангалов, на которых смуглые торговцы жарили шашлыки из баранов, напасавших жирное мясо на тучных пастбищах крымской Яйлы.

Витюне достаточно было перехватить взгляд нагулявшего аппетит десятиборца, успевшего переварить бабушкин завтрак.

Он ухватил Олега за руку и по-детски потянул в сторону мангала.

— Не вздумайте отказываться! Я вчера получил отпускные. Как старожил, то есть уроженец города, я угощаю гостя.

Пяток с пылу с жару шашлыков на шампурах вмиг оказался на широком подносе, который тут же был водружен на один из столиков, окружавших шашлычную. Рядом возникли пучок зелени, соусница, густо обляпанная томатной пастой, несколько ломтей белого хлеба. Пока Олег обозревал поле битвы, Витюня живо раздобыл пивную кружку и стакан. Мангальщик, в свой черед, притащил облупленный эмалированный чайник с погнутым носиком.

— Мне минеральной, — сказал Витюня.

— Да и я бы не отказался, — посмотрев на чайник, кивнул Олег, которому вовсе не хотелось в жару обжигаться кипятком. Но угощающая сторона внесла уточнение:

— Если вы думаете, что в нем чай, то, смею вас заверить, глубоко заблуждаетесь.

Обычно такая стилистика речи предшествует появлению благородного напитка, чьи градусы хотя и уступают существенно температуре кипения воды, зато веселят не в пример сильнее.

— Наступила пора молодого вина. У нас оно трех марок — «Саперави», «Сильванер» и «Ркацители», — пояснил тоном экскурсовода уроженец города. — В этом сосуде как раз сухое первой марки.

С трудом приподняв двумя руками чайник, Витюня доверху наполнил граненый бокал мутного стекла светло-зеленоватой жидкостью. Тем временем приспела бутылка «Боржоми», из которой, предварительно хорошенько взболтнув ее и выпустив излишек газа, Витюня налил половину стакана и придвинул его к себе.

— За знакомство!

Минералка и «Саперави» сблизились, чокнулись. Новоявленные собутыльники глянули друг другу в глаза. В очах угощавшего сиял восторг. Гость города смотрел слегка прищурившись, видимо, еще не осознав историчности момента. Философский ум требовал объяснения происходящему, но пока не нащупал точку опоры. Сердце лирика принимало игру случая открыто. Заглянуть в душу всегда нелегко — даже в свою, а в чужие потемки тем паче. Оставалось плыть по течению случайного события в надежде не сесть на мель отчужденности или не зацепиться за корягу элементарной черствости.

Сейчас Олег был благодушен, и не только потому, что выпил легкого кисловатого винца и мощные жернова зубов принялись молоть шашлычины, обильно сдобренные луком, черным перцем и огневым соусом из смеси горьковатых молдавских перчин-гогошар со сладким томатом. Было лето. Шумело море. Вопили чайки. Нажаривало солнце. Шла жизнь…

За первым бокалом последовал второй, третий… Вскоре чайник опустел, и Витюня приказал наполнить его вновь. «У нас молодое вино — копейки, дешевле пива», — пояснил он. Сам же ковырнул ломтик обжаренного до черноты мяса, кусанул луковое перышко, бросил в рот крошку хлебца. Да и минералку свою отпил из стакана всего лишь на треть.

— Вы на меня не смотрите… Ешьте, ешьте… Вам надо…

Одноногий столик был высоковат для маленького феодосийца, над столешницей едва виднелись острые узенькие плечи и голова в тюбетейке. Изредка он высовывал, как кукольник над ширмой, бледные кисти рук с прожилками вен и синеватыми ноготками. Брал за дужку чайник и наполнял бокал вином, поливал соусом шашлык на тарелке сотрапезника.

Есть молча становилось неприлично. Все дежурные фразы давно были произнесены. Говорить серьезные вещи не тянуло, да это было бы смешно и необязательно. Олегу припомнился давний эпизод, когда на студенческих танцульках он заприметил стройную биологиню. После первого танца в ритме фокстрот, который они целомудренно промолчали, обвыкаясь с касаниями чужого тела, девица ни с того ни с сего принялась читать ему лекцию о политическом моменте. «Комитетчица! Как же я не додул сразу», — огорчился тогда Олег, понимая, что комсомолка шаги к сближению будет делать черепашьи. Выйти из ситуации помог трюк: он не согласился с актуальностью лозунга очередного года пятилетки развития народного хозяйства СССР, названного «определяющим» — и с легким сердцем расстался с занудой.

Наконец последний кусок шашлыка был запит последним глотком вина. Витюня расплатился похрустывающим червонцем, получил сдачу, аккуратно пересчитал монеты и спрятал в кожаный потертый кошелек с никелированными круглоголовыми защелками на манер тех, какие были у бабушек на их ридикюлях. Затем он старательно собрал остатки хлеба и пережаренного мяса, завернул все это в газету, извлеченную из кармана.

— Пригодится, — обронил коротко.

Куда же плыть дальше?..

— Пойдемте, я покажу вам город с очень интересной точки. Вы и представить себе не можете… Там такая красота! Ландшафт!..

Подъем в гору по мощенным для проезда автомобилей улицам, тесно обставленным коробками коммунальных зданий преимущественно двухэтажной сталинской застройки, закончился довольно быстро. Дальше пришлось петлять узенькими проулочками, минуя неожиданные тупики.

Дома здесь пошли одноэтажные. От закрытых на солнечной стороне ставень, высоких, непроницаемых для взора прохожего, от глиняных заборов-дувалов неуловимо повеяло татарщиной. Воздух потерял морскую насыщенность, запахло раскаленной пылью, полынью. На всем пути их сопровождала увязавшаяся невесть где дворняжка, чью масть описывать и не стоит. Дворняжка и есть дворняжка. Те же белые надбровные пятна-очки над глазами, та же пыльная шерсть неопределенной расцветки. Может, она учуяла приставший к людям запах шашлычной и надеялась на подачку, иначе зачем же ей было семенить короткими кривоватыми ножками вослед двум путникам?

Наконец, после долгих плутаний, они вышли на открытое пространство, где ни улочкам, ни проулкам уже не было необходимости существовать, поскольку дома отступили вниз. Каменистый подъем превратился в тропу, по всему было видно, что это наторенный путь. Но проводник изрядно выдохся хромать, шумно сопел и то и дело промакивал лоб сиреневым клетчатым платком. Лицо его побледнело и осунулось.

Они остановились передохнуть на отлогой площадке, сложенной из притертых временем и словно бы приросших друг к другу глыб известняка, ракушечника и гранита. Моховые швы между глыбами прорисовывались причудливым орнаментом, лишенным строгих пропорций и монотонности. Дворняжка прилегла в тенек за валуном, высунув алый язык, вздымая ребрастые бока и часто глотая воздух.

Отсюда город виднелся нагромождением строений, поглотивших все пути. Огромный синий полукруг залива словно вспучивался и грозил вот-вот обрушиться на квадраты кварталов. Краны в грузовом порту ворочали длинными костлявыми шеями, будто скелеты вымерших динозавров, потерявшие плоть, но сохранившие инерцию движения. На рейде четко вырисовывался остроскулый силуэт элегантного в своей белоснежности архитектуры пассажирского лайнера. К нему двигался буксир, чтобы зачалить и притащить к стенке морвокзала. Даже не верилось, что такая кроха справится с задачей и сумеет доставить круизер к суше.

Небо затуманилось мощными испарениями влаги и городской копоти, но солнце продолжало свою работу, тем более что сейчас ему было гораздо легче скатываться к обнаженным каменным вершинам гор, подпиравшим Феодосию с запада.

Между тем Витюня отдышался, порозовел даже.

— Теперь недалеко, — успокоил он, скорее всего, самого себя.

За изгибом тропинки, метрах в двухстах, открылось странное нагромождение башенок и небольших строений, похожих на домики без окон. Среди этого хаоса неясно виднелись людские фигуры, словно бы застывшие и окаменевшие навек. Местами поднимались кустарники алычи, которая одна только и могла расти на здешнем скудном гумусом грунте.

Собачонка остановилась, присела, задрала мордочку, заскулила жалобно, словно вспоминая что-то свое, потерянное, затем принялась лаять, как бы пытаясь остановить людей, идущих туда, куда не следовало бы ходить просто так, не имея особой на то причины. Звук уходил в небо и таял без эха. Убедившись, что предостережение не подействовало, дворняжка брехнула напоследок пару раз, встала, развернулась и потрусила назад.

Перед печальным городищем высилось некое подобие арки, к ней и привела окончательно тропа. По обеим внутренним сторонам арочных опор, в неглубоких затененных нишах, проступали из аспидно-черного камня смутные лики. Слева — мужское, в бороде, лицо, справа — женское, с венком кос на маленькой головке. Непомерно огромные смутные очи смотрели в упор, словно спрашивали: «Кто ты? Зачем здесь?»

С макушки арки хрипло прокаркал ворон, хозяин здешних мест, приветствуя пришельцев и требуя подношения. Витюня зашелестел газетным свертком, с которым не расставался всю дорогу. Ворон, словно по команде, спикировал вниз и сел поодаль на гранитную скамью. Оттуда он озирал гостей и ждал, когда они отойдут от развернутой газеты.

— Nevermore! — позвал по-английски Витюня.

Носатый стражник, шумно взмахнув крыльями, соскочил на каменистую почву и вразвалку, как моряк на берегу, приблизился к законной добыче. Поворачивая голову и странно наклоняя ее то в одну, то в другую сторону, угольного тусклого оперения птица оглядела угощение. Видимо, ей случалось обжигаться на людской пище. Помудрствовав, ворон ткнул клювом в мясо, ухватил обгорелую шашлычину и, дергая головой, заглотил человеческую еду. В той же манере, неспешно и по-хозяйски, он покончил с подношением, шваркнул клювом пару раз справа налево по моховому наросту на камне — утерся — и тяжело взлетел к себе на арку.

— Он нас пропускает, — прошелестел, сдвинув брови и наморщив лоб, Витюня.

Олега эта картина позабавила. По всему было видно, что ритуал кормления, хотя и нечасто, но повторялся. Человек и птица знали друг друга. Более того, ворон ждал встречи. Иначе зачем он торчит тут, вдалеке от городских мусорных контейнеров, полных объедков? Впрочем, кто знает, куда и зачем летает птица, и точно ли это Nevermore, как его окликнули?

Первым делом Витюня направился к полуразрушенному сооружению из белого мрамора. Вязь греческих букв была невелика, в три короткие строки. Над плитой склонялась голова бородатого и горбоносого мужчины, изваянного из мрамора черного цвета.

Витюня произнес:

— Самый старый памятник… Отец печалится о сыне. Это греческий купец поставил в середине прошлого века. «Ты умер молодым и оставил меня безутешным. Я приду к тебе, когда позовет Бог…» — прокомментировал он торжественным вибрирующим голоском надпись, словно оживляя письмена и видения седого прошлого.

— Ты знаешь греческий?

— Немного.

Перед ними действительно, шаг за шагом, от плиты к плите, разворачивалась повесть печали и скорби, предопределенных роком утрат. Удовлетворенности познания в том не было, как не было и тоски, просто они прикоснулись к одному из полюсов бытия.

Витюня подвел Олега то ли к маленькому дому, то ли к большой часовне с четырехскатной крышей. Серый ракушечник, из которого старинный каменщик сложил это сооружение, местами оброс вездесущим коричневатым мхом. Окон не было, дверь отсутствовала, раскуроченные петли, на которых она висела когда-то, лохмато поржавели.

— Склеп… Здесь лежат пять поколений виноделов Костакисов.

Только после этих слов Олег рассмотрел над чернотой зияющего дверного проема барельеф в виде виноградной грозди. Когда вошли внутрь, их коснулась прохлада; в полусумраке различались однообразные прямоугольные надгробия полуметровой высоты, стоящие тесными рядами, так что между ними едва можно было протиснуться.

Смутно различалась белая рубашка Витюни, как некое свечение иных времен.

— Летом тут всегда одна и та же температура. Ни холодно, ни жарко… Я люблю заходить сюда, здесь спокойно…

— Да, «все спокойненько…» — протянул на знакомый мотив Олег и вдруг устыдился неуместной иронии. Заброшенное пристанище давно ушедших людей не позволяло легкомысленности перед лицом застывшей вечности. В конце концов, что — жизнь и смерть? Всего лишь разные способы существования Материи. Но космическая трактовка не устраивала полного неистраченных сил юного атлета.

— Знаешь что… Виктор — так, кажется, тебя всерьез? Что тебя сюда тянет?

Маленький феодосиец приосанился и нараспев продекламировал, делая ударения на первых словах каждой строки:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам…

Пушкинский слог не испортили ни писклявость исполнения, ни тщедушный вид исполнителя.

— Моя фамилия вообще-то Костакис… То есть это так дедушку звали… по материнской линии. Отец оставил мне другую фамилию, русскую… Сегодня я просто Иванов…

— Куда уж проще!

— Мой нос тому свидетель, — снизил вдруг пафос ситуации Виктор Иванов. И уточнил: — Согласитесь, по ушам или подбородку почти невозможно определить национальные корни. А вот по носу… Майор Ковалев, как вы помните, без носа вообще выпал из общества… Разве Николай Васильевич не прав? То есть… Ну вы знаете, я имею в виду гоголевский «Нос»…

— Ты, случаем, не учитель литературы?

Иванову польстило заблуждение. Он радостно замотал головой:

— А вот и нет! Угадайте… с трех раз…

— Один раз я уже пролетел, значит… — с расстановкой стал определяться Олег. — Кем тут у вас в Феодосии можно работать… Экскурсовод?

Потомок Костакисов не среагировал на этот полувопрос-полуответ. Олег махнул рукой:

— Чего гадать на кофейной гуще! Бухгалтер ты — вот кто…

— Если б вы знали, как близок ваш вариант к правильному ответу!..

Полумистическая мрачная обстановка внутри склепа утомляла психику. Потянуло на открытый воздух, к солнцу. «Что я, как ученик какой-то…» — раздраженно поморщился Олег, которому стала надоедать непонятная игра по чужим правилам. Он развернулся среди надгробий, стукаясь коленками по острым углам, и поспешил к светящемуся дверному проему.

Солнце скатывалось к верхушкам Яйлы. Бриз покрепчал и превратился в сильный ветер. «Бабушка волнуется, потеряла меня, — вспомнилось Олегу. — Сказал, что пошел искупаться и немного прогуляться по городу, и вот на тебе…»

— На сегодня довольно! — возвестил Иванов, выбравшись на свет божий.

Спуск под гору занял гораздо меньше времени. Казалось, хромота даже каким-то образом помогает Иванову успешно преодолевать неровности тропы. Уже в городской черте Витюня прервал молчание, сопровождавшее схождение с горних высот, из царства потусторонности:

— Вот здесь я живу, — он указал на низенький каменный домик под черепичной крышей, с открытыми, в отличие от соседских домов, ставнями, хотя за тюлевыми шторами в окнах невозможно было ничего различить.

— Пора расставаться… — в голосе Витюни вибрировало сожаление. — В сущности, мы довольно мало узнали о каждом из нас… Извиняюсь за канцелярит! Согласитесь, «довольно мало» — это звучит черт-те как, словно нам и впрямь хотелось узнать поменьше друг о друге.

Олегу припомнились лекции по зарубежной литературе их экзальтированной профессорши Вексман. И он прочел нараспев, как учила Анна Ивановна в своей студии художественного слова, из раннего Уолта Уитмена:

Первый встречный, если ты, проходя, захочешь заговорить со мною,

почему бы тебе не заговорить со мною?

Почему бы и мне не начать разговора с тобой?

Витюня схватил руку Олега, и в глазах его, полных восторга, сверкнули слезы.

— Вы не сердитесь!.. Вам это трудно ощутить… мое состояние… как-нибудь потом… узнаете… — Он перевел дух и махнул безнадежно рукой в пространство, адресуя заключительную тираду не Олегу, а кому-то иному: — Зачем так мало нам дают узнать о жизни!

И такая тоска просквозила в этих шелестящих на выдохе словах, что даже зазвенело в ушах от наступившей вослед вселенской тишины…

Внезапно накатившее оцепенение прервал обрадованным лаем покинувший их на горе песик. Дворняжка виляла лохматым, в репейниках, хвостиком и всячески выказывала расположение к людям, от которых она трусливо убежала часом ранее. Олег даже заулыбался ее появлению.

— Ну ты, побрехушка… Ишь, как рада. А чего ж было убегать?

Смышленый песик попытался приподнять надломленные уши, светло-коричневые бровки прыгнули высоко на лоб. Интересно, обладай он даром речи, о чем поведал бы тогда двум нечаянно встретившимся людям? Цветущая юность одного и чахлое увядание другого, еще не стоящего даже на пороге зрелости — доступно ли это пониманию существа о четырех ногах, которое первым привязалось к человеку еще на заре цивилизации? Наверное, что-то доступно и, может быть, даже острее воспринимается умом небольшим, но чистым и верным.

— Вы надолго приехали? — спросил Витюня.

— Не знаю… Дня на три-четыре, не больше. У меня в конце июля чемпионат Дальнего Востока. Надо готовиться. А тут — только расслабуху ловить…

Они пожали руки на прощание. Никогда еще не охватывало Олега столь щемящее до невыносимости желание сказать магическую формулу: «Остановись, мгновенье!..» Но не потому что оно прекрасно, а потому что это мгновенье неповторимо, а значит, единственно. Витюня тоже ведь уходил навсегда, как ночью — Афродита, как утром — двухметровый баскетболист Гриша.

— Завтра вы будете купаться… — с надеждой в голосе произнес Витюня. Именно с надеждой, а не вопросительно.

— На том же месте, — кивнул Олег.

— Утром…

— Часов в восемь… до бриза…

Дома бабушка краткий отчет внука встретила спокойно:

— Виктор?.. Иванов, значит?.. Ты опиши его, может, и знаю такого.

Олег обрисовал внешность новоявленного приятеля.

— Маленький, горбоносенький?.. Есть тут один похожий, недалеко живет, в татарском поселке… Вроде хороший человек.

На следующий день они встретились на условленном месте. Олег плавал за мол по гладкому, словно вода в ванне, бирюзовому морю. Витюня караулил вещи. Потом они ели фруктовое мороженое. Утреннее солнце еще не успело раскалиться, дышалось легко.

— Хотите побывать у меня на работе? — спросил Витюня. — Вообще-то я в отпуске…

Сели на старенький дребезжащий автобус и по брусчатке, чередующейся с латаным асфальтом, докатили до остановки, на которой кондукторша возвестила: «Автопарк».

— Это наша, — поднялся Витюня.

За высоким забором, во дворе размером с футбольное поле, стояло с десяток разномастных грузовиков. Возле гаража встречный невеликого росточка мужичок в промасленной спецовке поприветствовал:

— Доброе утро, Виктор Борисыч! Как отдыхается?

— Славно! Вот привел своего друга посмотреть, как у нас тут.

Они прошли внутрь гаража, минуя подъемники и смотровые ямы, добрались до крутой железной лестницы и поднялись на второй этаж. За обитой дерматином дверью оказались в небольшом коридорчике.

— Добро пожаловать в мой кабинет, — толкнул Виктор Борисович первую дверь налево. На табличке Олег успел прочитать: «Главный механик». «Так, бухгалтер отменяется…» — усмехнулся Олег над своими вчерашними гаданиями.

На стенах висели диаграммы и чертежи различных узлов автомобилей. В углу стоял обшарпанный стол. Рядом рычал старенький холодильник «Кузбасс», из которого Виктор Борисович извлек оплетенный сифон. Нациркал полный стакан газировки и подал Олегу:

— Угощайтесь моей водичкой.

Вода была холодна и вкусна.

— «Боржоми»?

— Другого не держим.

Подождав, пока Олег напьется, Виктор Борисович кратко пояснил:

— Я здесь шестой год работаю, после Симферопольского автодорожного техникума. Вначале назначили простым мастером, потом я заочно Харьковский политех окончил. Теперь вот главный механик. Народ у нас хороший, руки золотые, а учиться мало кто хочет. Вообще-то я в начальники не рвался…

Он снял тюбетейку, положил ее на стол, и Олег с удивлением увидел совершенно голый, как яйцо, череп.

— У нас в родове мужчины рано лысеют, — пояснил Иванов, понимая реакцию вихрастого атлета и опережая возможные вопросы на эту тему. — То ли радоновая вода, то ли еще что…

«А быть может, все это начало устремленного в вечность конца?» — вспомнились Олегу строчки своего земляка, добровольского поэта и медика Ратимира Олейникова, книжку которого он прочитал недавно.

Тем временем Иванов достал из сейфа некое плексигласовое изделие на черной эбонитовой подставочке.

— На память о Феодосии.

При ближайшем рассмотрении это оказалось подобием вспененной волны с крутыми загибающимися гребнями. Каллиграфической вязью понизу шла строчка «Девятый вал».

— Сам сделал?

— Мое хобби, как теперь модно выражаться.

Виктор Борисович прыснул себе в стакан воды, отпил немного, покатал минералку за щеками и только потом сглотнул.

— Знаете, куда мы сейчас отправимся?

— Откуда же? — пожал плечами Олег.

— Вы бывали в Коктебеле?

— Только в книжках читал.

— Вот, вот! — обрадовался удачности предложения Иванов. Он хлопнул себя по блестящей макушке, хихикнув от удовольствия, и прикрыл плешь тюбетейкой.

«Радость самая большая — отдавать…» — вдруг проклюнулась на уровне подсознания строчка в хореическом размере. Недавнее стихотворение, так понравившееся бабушке Марии, снова обозначило себя ключевой мыслью.

— Мы едем в Коктебель! — пропел Иванов.

Спустившись вниз и отыскав дежурную машину, главный механик приказал отвезти их в желаемое место. Через полчаса петляния по пыльной дороге их «газон» въехал в притулившийся к безлесой горе поселок совершенно крымского вида, не обезображенный хрущевскими новостройками-многоэтажками. Шофер тормознул у похожего на амбар строения, украшенного вывеской «Магазин». Они высадились на каменистую площадку, и Виктор Борисович махнул рукой:

— Езжай! Обратно мы сами…

Олег отряхнулся от пыли и поинтересовался:

— Назад побежим кросс?

Иванов помотал мордашкой и опять превратился в Витюню:

— Олежа, не волнуйтесь.

— Мне-то что волноваться? Я двадцать километров спокойно наматываю. Могу и больше…

— В семнадцать ноль-ноль будет рейсовый городской автобус. Кросс отпадает. Лучше давайте возьмем чего-нибудь.

Они запаслись в магазине снедью, минералкой и вином, причем расплачивался опять Витюня. Затем постояли на крыльце, оглядывая окрестности.

— Вон дача Союза писателей, — указал Иванов на двухэтажный деревянный дом с опоясывающей его верандой и крутой лестницей. От проезжей части улицы он был отгорожен высокими платанами с большими, серыми от пыли листьями. — Раньше здесь жил Максимилиан Волошин.

— Это который молился за тех и за других? — показал свою филологическую осведомленность Олег и усмехнулся снисходительно.

— Напрасно вы так! — неожиданно построжал гид. — Да, он одинаково сострадал разделенным на два лагеря россиянам. Гражданскую войну проклял… Для этого надо иметь мужество. А талантище!.. Художник, философ, литературный критик. Но прежде всего — поэт! Вот послушайте:

Как в раковине малой — Океана

Великое дыхание гудит,

Как плоть ее мерцает и горит

Отливами и серебром тумана,

А выгибы ее повторены

В движении и завитке волны, —

Так вся душа моя в твоих заливах,

О, Киммерии темная страна,

Заключена и преображена…

Пока чтец добрался до первой точки, длиннющая строфа лишила его дыхания и выбила из сил. Он глотнул воздуха, оживился кислородом и азотом в смеси с морской солью и завершил декламацию:

Моей мечтой с тех пор напоены

Предгорий героические сны

И Коктебеля каменная грива;

Его полынь хмельна моей тоской,

Мой стих поет в волнах его прилива,

И на скале, замкнувшей зыбь залива,

Судьбой и ветрами изваян профиль мой.

И опять пришлось наполнять ослабевшие легкие воздухом. Затем Витюня вытянул руку и указал перстом в сторону залива, окруженного острыми скалами.

— Отсюда не разглядеть… На правой стороне есть одна скала. Именно о ней и писал Волошин…

Узкой каменистой тропинкой, кое-где просекающей вересковые заросли, они целый час добирались до той части залива, которая скрывала маленькую бухточку, похожую на озеро посреди базальтовых теснин. На обрывистой крутизне Витюня, припадая на короткую хромую ногу, бледнел от напряжения, хватался за колючие кусты горного кизила и алычи, но держался молодцом. Как-никак, он был хозяином этих киммерийских скал, наследником Макса Волошина. В конце пути тропа зигзагами спустилась вниз на каменистый пляж, усеянный крупными черными булыжниками, обкатанными вечным прибоем.

— Вот он! — вскинул Витюня подбородок в сторону ближайшей скалы, нависшей над волнистой морской чашей.

Вначале Олег ничего особого не увидел в переплетениях светотени и скальных выступов. Он закрыл глаза, погасив мельтешение в зрачках, и вновь поднял веки. Перед ним вдруг вырисовался гордо запрокинутый силуэт человека с громадной гривой волос на лобастой голове и бородой-лопатой, спускающейся в море. Каменный Волошин смотрел в морскую даль с таким напряженным видом, словно пытался вырвать застрявшее могучее тело из намертво схватившей его теснины. «А на кого была похожа эта скала для приплывшего из Византии римского торговца? — подумалось невольно Олегу. — Наверное, на скифа, на кого же еще…»

Удовлетворив таким образом познавательный интерес, путешественники расположились на берегу, выбрав плоский, словно стол, валун. На нем Витюня живенько разложил купленную снедь — пару золотистых копченых скумбрий, белый, клином, ломоть адыгейского рыхловатого сыра, глянцевитые помидоры и светло-зеленые огурцы. Бутылку «Боржоми» Олег тренированным движением открыл, зацепив крышку расколотым камнем. Еще проще поддалась бутылка с зеленоватым сухим «Саперави», запечатанная жестяной пробкой с ушком известной конструкции «пей до дна». Ели с аппетитом, запивая минералкой и вином, причем Витюня пытался не отставать от своего юного сотрапезника с желудком Гаргантюа, и если значительно уступал ему в объеме поглощенной пищи, то в усердии вкушения своих крошечных кусочков нисколько не проигрывал.

Потом купались. Море резко уходило в глубь сразу от кромки прибоя. Витюня разделся, обнажив предельно узенькие плечи, остался в сиреневых с цветочками трусах до колен. Правую ногу ниже колена бороздил жгутистый шрам. Он дождался волны, шумно окатившей с ног до головы, и сразу же отступил на сушу, то ли испугавшись прибоя, то ли посчитав, что купание на этом закончено.

— Ща чего пымаю! — напружинил рельефный торс Олег и поиграл мышцами наподобие культуриста. Витюня только рот разинул от восхищения.

Олег нырнул, открыл глаза и в зеленой полумгле различил колеблющиеся ламинарии. Пронырнув поглубже и раздвинув руками водоросли, чуть ли не носом воткнулся в каменистое дно. Появление ныряльщика вспугнуло черного крабика, взметнувшего при его появлении илистую муть. Пощупав рукой в лохматом облачке, ухватил членистоногого за панцирь. Прошло уже минуты полторы, грудь сдавила нехватка кислорода. Он резко оттолкнулся от дна и, вытянув руки по швам, долго всплывал к пляшущей высоко над его головой зыбкой поверхности залива. Вынырнув на пределе терпежки, шумно задышал могучей грудью, отфыркался, потом заорал по-тарзаньи:

— У нас деликатес! — и воздел добычу над головой.

— Отпустите!.. — издал вопль Витюня, лишь только увидел, какой гостинчик достал со дна морского ради спортивного интереса его товарищ.

Даровать волю крабику после того, как свидетель подвига убедился в победе, было не жалко. Ныряльщик разжал пальцы — и рачок плюхнулся в родную стихию.

Олег лег на спину. Соленая вода легко поддерживала его распластанное тело. Пролетающим чайкам он виделся сверху неким подобием китайского иероглифа «да-дэ», который рисуется наподобие человека с поднятыми горизонтально руками и широко расставленными ногами. Судьба зашвырнула его с Амура на Черное море как некий знак грядущих перемен, не понятных ни ему самому, ни Витюне, ни этим чайкам в бездонном небе. Лишь каменный Волошин знал грядущее, ибо смотрел вдаль и прозревал истину.

Море баюкало плоть и укрепляло дух. Солнце обливало шоколадной краской. Бриз перемешивал соль и влагу и насыщал извечной животворной смесью семилитровые легкие атлета.

Мы из моря поднялись,

Начиная книгу жизни.

Море — смерть,

И море — жизнь,

И чужбина, и отчизна…

Строчки родились легко, внушенные профилем бородатого и гривастого Поэта, нашептанные киммерийским бризом, улетающим из бухты в иссушенный зноем пыльный Коктебель, спрятавшийся за грядой невысоких гор.

Еще полдня осталось в распоряжении беглецов от феодосийской курортной суетни: полдня солнца, полдня моря, полдня вольной жизни.

На берегу не было обычного пляжного комфорта в виде песка или мелко истолченного ракушечника, но Олега это нисколько не смущало. Он растянулся во весь рост на обкатанных камнях, раскаленных солнцем так, что хоть сейчас неси их в баню и парься на здоровье, поддавая кипяточку и охлестываясь березовым веником.

— Куриное счастье! — Витюня показал один из камешков, которые он перебирал от нечего делать. Плоский голыш был истончен бесконечным прибоем едва ли не до прозрачности, постоянное трение о другие камешки образовало отверстие точно посредине голыша. — Надо продеть суровую нитку и носить на шее.

— Зачем? — подивился Олег дикарству главного механика автобазы.

— Я уже сказал — на счастье.

— Для чего же куриное твое счастье? Яйца несутся крупные?..

— Не знаю… так говорят… — Витюня протянул камешек. — Бери… Проденешь нитку — и носи на шее как оберег.

Он впервые сказал «ты», и Олег это заметил. «Давно бы так…»

— Здешние камешки знаменитые, — вослед «куриному счастью» Витюня указал на горсть мелких разноцветных камешков, рассыпанных на разостланной рубахе. Среди черно-белого галечного гороха красовались нежно-розовые, синеватые с белыми прожилками, тепло-красные, травянисто-зеленые и желтовато-палевые камешки. В глазах зарябило от пестроты калейдоскопической композиции.

— Вы знаете, у Регистана есть книжка стихов. Так и называется — «Камешки из Коктебеля».

— Это тот, что гимн написал?

— Нет, гимн написал Габриэль Регистан вместе с Михалковым. Гарольд — его сын… Он здесь иногда отдыхает на волошинской даче.

Витюня затуманил глаза и нараспев, как истый вития, не прочитал, а пропел с завываниями:

Синий, синий вечер.

Бледный лунный свет.

Худенькие плечи.

Восемнадцать лет.

Слезы на ресницах.

Ждет меня в саду…

Мне уже за тридцать,

Лучше не пойду.

— А тебе сколько? — поинтересовался Олег.

— Чего? — не понял чтец, все еще находящийся в трансе от мармеладных строк. Потом очнулся. Мне… как раз за тридцать… немного…

Спрашивать больше сказанного — неприлично. Пошевеливая собранные Витюней камешки, Олег поинтересовался:

— Неужели красотища просто так валяется под ногами?

— Раньше здешний берег усыпан был разноцветными камешками, в глазах рябило.

— Что-то не рябит…

— Курортники развезли по всей стране: каждый набирал мешочек на память. Мода такая была.

— Широка страна моя родная!.. — пропел Олег на мотив, так любимый негром Полем Робсоном.

Здесь, у морского залива, в бухточке, окруженной скалами, пространство ощущалось иначе — скорее умозрительно, чем физически. Степняку или таежнику Причерноморье видится по-особому. Взгорбленное низкорослыми, но все же — горами, оно словно сторожит взгляд, не позволяя ему устремляться к постоянно прячущейся изломанной линии горизонта. Отсюда — ощущение тайны: а что же там, за новым нагромождением скал, зарослями пирамидальных тополей, пиний, за куполом зеленовато-бирюзового моря? И люди, живущие у моря, воспринимались Олегом иначе. К примеру, этот вот Витюня… Лежит белой рыбицей, усыхает под солнцем, и загар к нему не пристает. Рыжий он, что ли, был, пока не облысел?

— Послушай, Виктор Борисович, — глядя в высокое небо на перистые облака, молвил, окая на старинный манер, величаво, будто бы по-княжески, Олег, — у тебя есть друзья?

Иванов вздохнул.

— Понятно… Можешь не продолжать… Дыши глубже…

— Нет, почему же… — пискнул, словно оправдываясь, знаток Киммерии. — Я у мамы один. Мы вдвоем живем… Отец в войну погиб… Ты же видишь, и мне досталось, — он указал на шрам. — Нашли с мальчишками гранату, сунули в костер, а далеко не попрятались. Любопытно было, как она бабахнет… Вот она и ахнула — по ногам да по рукам, кому куда повезло… Крым и сейчас нашпигован старым оружием, стоит лишь поискать…

— И все-таки странно… Я думал, ты бухгалтер.

— Это тоже война помогла. Немцы побросали много техники, ну там «опели», «бэ-эмвушки» разные. Разбирай не хочу! Напрактиковался…

Ну ладно, Крым, здесь грохотала война, подумалось Олегу. Но ведь и в его степной амурской деревеньке, в глубочайшем тылу, были мальчишки, изуродованные страшными «игрушками» в виде неразорвавшихся гранат и мин, в избытке валявшихся на полигонах, которые толком никто не охранял. Грабастающие ручищи Молоха истребления выбирают самые нежные тела, самое вкусное мясо, самую сладкую кровь… Вот и Витюню пригладила эта лапа с выпущенными когтями. А душу все же не тронула, не добралась до сердцевины человеческой. Это надо же, сколько в нем внимательности к заезжему дальневосточнику! Родных людей порой встречают холоднее.

Ветер покрепчал, как всегда бывает далеко за полдень. Он срывал пенные верхушки набегающих валов и обдавал приятелей соленой взвесью, тут же сохнущей на яром солнце. Возникало ощущение, будто бы незримый рыбак вялит для грядущей трапезы нежданный улов и делает это так ласково, даже любовно, что ни страха смерти, ни просто горечи разлуки невозможно испытать под этим ветром и солнцем, в ощутимой пелене витающей морской соли.

Не в подобной ли питательной среде, пронизанной солнечными лучами, зародилась на планете Земля миллиарды лет назад крупинка самодвижущегося вещества, некая цепочка химических соединений, включившаяся в процесс создания материи, в череду ее неисчислимых превращений? Именно после этого Вселенная обрела бесконечность, а понятия «жизнь» и «смерть» — философскую равнозначность, потому что они, в сущности, звенья одной цепи.

Каменный Макс Волошин, наверное, давно пришел к этой мысли, да так и застыл с думой на челе. Клонящееся на вторую половину дня солнце как-то по-новому высветило его буйную пепельную гриву и бороду с чернью расщелин. Разумность природы. Намек на новые загадки, грядущие открытия…

Обратный путь в изнуренный жарой и пылью Коктебель Витюня и Олег проделали в каком-то трансе, словно вместо них брели по тропе другие люди, напитанные морем, солнцем и кисловатым «Саперави», подарившим даже не хмель, а некую беззаботность. Время не двигалось, оно изменялось иным способом — не имевшим названия, а потому и не ощутимым. Камни из-под ног срывались с тропы и улетали в ущелье, пробуя разбудить тишину, но всё глохло без отзвука. Кизиловые ветки царапали руки, однако боль словно отступила за порог чувствительности. Еще немного — и их души отделились бы от тел, но тропа сбросила путников к подножию Киммерийских гор и татарским предместьям писательской здравницы. Из-за глиняного дувала окраинного дома лениво брехнула собака, обозначив службу, и на том успокоилась. Через улочку пробежала пестрая курица, оставив на мягкой пыли веточки трехпалых следов. В тени под чинарой лежал теленок и мерно жевал жвачку. В его прикрытых глазах стояли слезы.

Магазин встретил их навесным замком. На облупленной жестянке автобусного расписания, прибитого у двери, значились цифры, сулившие полчаса ожидания.

— Ну вот и утолили жажду… — недовольно выдохнул пересохшим ртом Олег.

— Сейчас, минутку, — успокоил его Витюня. Он перешел майданчик и постучал в закрытую наглухо ставню дома, обвитого плющом и виноградными лозами. Немного погодя в двери у ворот высокого забора показалась женщина в белом платке. Витюня что-то сказал ей, она кивнула головой. Белый платок хозяйки и тюбетейка просителя исчезли за дверью. Минут через десять гонец вышел из дверей с бутылью в руках и газетным свертком.

— Что и требовалось доказать! — удовлетворенно возвестил крымский старожил, приблизившись к Олегу, укрывшемуся в тени обвитого плющом навеса над магазинным входом. Темное стекло литровой бутыли хранило загадку, которую Олег тут же принялся отгадывать, выдернув бумажную затычку из горлышка «гусыни». Губы приятно увлажнило молодое виноградное вино с неизвестным Олегу небогатым и резковатым вкусовым букетом.

— «Сильванер», — пояснил Витюня. — В Коктебеле этот сорт в каждом винограднике.

Он ласково улыбался, наблюдая, как жадно поглощает Олег освежающий и кислящий легкий напиток.

— А ты? — протянул ему бутыль утоливший жажду Олег.

— Спасибо! — махнул рукой обладатель тюбетейки. — Я в доме напился воды.

— И дорого здесь берут?

— Копейки… Да ты закусывай, — Витюня развернул газетный кулек, в котором оказался кусок овечьего ноздреватого сыра и круглая пресная лепешка.

Ломоть лепешки, кусочек сыра, глоток вина — три вкуса наложились один на другой. Получилось неплохо. Повторив насыщающий и утоляющий цикл несколько раз вволю и с заразительным аппетитом, атлет с видом воспрявшего Геракла крякнул во всю молодую глотку:

— Теперь можно жить!

Витюня отщипнул краешек оставшегося куска лаваша, прихватил крошку сыра, задумчиво пожевал. Потом запоздало согласился:

— Конечно, можно…

Автобус подкатил тютелька в тютельку к положенному сроку, к тем самым семнадцати ноль-ноль, после которых любому опоздавшему поневоле пришлось бы ночевать в Коктебеле. А поскольку отелей в здешних краях что-то не было видно, то Олег вздохнул с облегчением, увидев дребезжащую красно-синюю колымагу на лысых шинах, словно убегавшую от настигающих ее клубов коричневатой пыли.

При посадке у них конкурентов не было — кроме подоспевшей к отходу толстой тетки в цветастом сарафане и белой панамке. Олег сел на теневую сторону, ибо солнце и на закате продолжало нещадно перегревать все, что рисковало выползти из тени. Витюня умостился деликатно рядышком, не касаясь соседа. Удивительным образом от него исходила прохлада, словно это и не он вместе с Олегом напитывался на коктебельском пляже киммерийской жарищей. «Вот что значит абориген», — позавидовалось дальневосточнику.

Шофер окинул равнодушным взглядом пассажиров, признал в обладателе татарской тюбетейки своего, поинтересовался:

— К Максу ходили?

— К нему самому, — кивнул вмиг посолидневший Виктор Борисович, даже голос у него стал внушительней и громче. — Жаль, на могилу сходить не успели. Как-нибудь в следующий раз…

На том разговор между сослуживцами и иссяк. Водила дернул кривую рычажину, сочлененную с дверью, закрыл автобус и ударил по газам. Пылью до небес закрылась панорама убегающего — теперь уже в прошлое — поселка, покатых безлесных горушек, спрятанной за ними бухты. Словно и не было волошинского профиля, а просто легендарная байка прочиталась в очередной мемуарной книжице: хочешь — верь, хочешь — не верь.

Минут через сорок въехали в Феодосию, где окончательно заждалась Олега бабушка. Впрочем, у нее была задача на сегодня — купить внуку билет на поезд, а в курортных очередях особо не поскучаешь. Но за нее переживать не приходилось, ибо у бабушки столько друзей-приятелей, что при необходимости они и врата рая открыли бы.

Конечная остановка вытряхнула из автобуса наружу собранных по дороге разномастных пассажиров. Олег расправил затекшие члены, потряс головой. Всё, программа исчерпана!.. Но не тут-то было. Витюня ласково потянул его за рукав в сторону деревянного павильона, увитого вездесущим цеплючим плющом.

— Это наш шахматный клуб.

— Ну и что? — снисходительно поинтересовался Олег.

Но Витюня уже увлекал атлета в царство согбенных шахматистов, бьющих с остервенением по часам. «Блиц на берегу моря — этого мне сегодня только не хватало, после «Сильванера» и собачьей тряски в автобусе-пылесосе…» — Олег в сердцах чертыхнулся и попробовал упереться, но из боязни выглядеть смешным оставил попытки к сопротивлению.

На веранде павильона, обращенной к морю, за клетчато инкрустированными столиками вполне комфортно окопались десятка два служителей Каиссы пенсионного возраста. Шахматные фигуры летали по клеткам со стремительностью, которая явно обгоняла способности рядового человека соображать. «Прямо-таки рукопашный бой», — хмыкнул Олег — и съязвил:

— Того и гляди, в «Чапаева» начнут резаться…

Но Витюня, сияя от счастья, не слышал реплики. Подведя спутника к центральному столику, за которым сражались солидного обличья мужчина в полотняном белом костюме и соломенной шляпе и седой старичок в майке и шароварах, он шепнул Олегу приказывающим тоном, снова перейдя на официальное «вы»:

— Вот с победителем и сыграете. Ставки здесь терпимые: пять рублей партия.

— С чего это ты взял, что я умею играть в шахматы? — взъелся десятиборец.

— Я знаю, я чувствую, я уверен… Вы их разнесете в пух и прах!

Тем временем мужчина в шляпе объявил мат своему сопернику в майке — и поднял глаза на очередника. Витюня положил на столик пятирублевку и подтолкнул атлета, не желающего стать на десять минут мыслителем, к опустевшему стулу. Соломенная шляпа хмыкнула, добавила к ставке свою долю, покрутила часы.

— Вам пять, мне две.

— Не понял… — поднял брови Олег.

— Я мастер Файбисович, если вы не знаете и в первый раз у нас играете на ставку, — снисходительно пояснила соломенная шляпа с тем характерным прононсом, который убедительно отличал профессионального игрока от явного «горшка» в лице Олега. — Посему такой расклад времени. Вас устраивает фора?

«Ну а я Лопухович», — самому себе сказала жертва Витюниной аферы. Однако отступать было поздно. Грассирующий с профессиональным прононсом мастер указывал ему на освободившийся стул жестом, каким якобинцы оправляли на гильотину Людовика Шестнадцатого…

Олег грохнулся на стул и сузил глаза на своего обожателя, словно говоря: «Ну ладно, ты этого захотел, не я…»

Но азарт бойца уже взял его за горло. В конце концов, зря, что ли, он жил год в общаге в одной комнате с чемпионом области по шахматам Вовкой Штормом. Правда, Штормяга был не мастером, а всего лишь перворазрядником, но кое-какие уроки преподал на досуге Олегу.

Пока расставлялись фигуры, он тактику игры вчерне наметил. «Упрусь на время. Руки у меня побыстрее будут, не промазать бы только по кнопке…»

Мастер послал в бой королевского пехотинца. Олег передвинул на одну клетку солдата, стоявшего у коня на правой стороне доски.

— Каро-Кан! — каркнул профессионал и кинул на подмогу своему выступщику ферзевую пешку. Поинтересовался снисходительно: — Вы, очевидно, поклонник таланта Михаила Моисевича?

— Угу, — кивнул Олег. — Ботвинник — мой кумир.

— А вы в курсе, что чемпион мира не жалует блиц?

— Мы с ним на эту тему не разговаривали, — ввинтил Олег пилюлю.

Мохнатые брови мастера ушли под поля шляпы. Он начал зажим позиции соперника по всем правилам искусства. Но Олег легко швырял слонов, отправлял коней в скачку, двигал ладьями, жертвовал пешками. Темп, темп, темп — словно на беговой дорожке, когда он в отлаженном ритме преодолевал один за другим барьеры.

Флажок мастера подвис на кончике минутной стрелки. И тут Олег увидел то, к чему вела дело соломенная шляпа — через пару ходов его черному королю будет мат. Он закрылся от угрозы последней уцелевшей фигурой и от души прихлопнул кнопку часов. Удар десятиборца был такой силы, что внутри хронометра гуднули пружинки-колесики. Флажок мастера рухнул!

Витюня радостно возопил:

— Время!.. Файбисович, вы просрочили время!

Олег встал, сгреб выигрыш и сунул Витюне в нагрудный карман. Напоследок он бросил раздосадованному мастеру:

— Извиняюсь, я сегодня не в форме, не то бы мы продолжили блиц на равных. У меня есть кабинетная заготовка в «сицилианке», но, очевидно, придется подождать другого раза…

Покинув павильон, он сердито поинтересовался у Витюни:

— Тут нигде поблизости нет бильярда или ринга? А то я давненько не держал кия в боксерских перчатках…

Но восторг Иванова-Костакиса это не остудило:

— Я знал, что вы все можете! Mens sana in corpore sano — в здоровом теле здоровый дух, как говорили совершенно справедливо латиняне.

— Сила есть — ума не надо, — напоследок уколол Олег. — Хватит испытаний духа и тела. Хочу к бабушке!

Он кивнул сухо, коротко, как школяр, которому надавали столько уроков, что ни выучить, ни просто запомнить сил не было, да и желание иссякло окончательно.

И все-таки ему стало жаль человечка в тюбетеечке, ухлопавшего на него пару дней своего отпуска просто так, по доброте души.

— Я завтра, если бабушка достанет билет, отчаливаю, — смягчился Олег, видя, как вытянулось и побледнело сухонькое личико Витюни. — Даже и не знаю, как благодарить… ну, тебя… Ты столько показал…

— Завтра?.. Уже?.. — И столько нарождающейся тоски провибрировало в этих словах, что даже не самый смысл риторических полувопросиков пробрал Олега до холодка под ложечкой, сколько их эмоциональная окраска, открывшая ему, какая печальная истома хлынула в сердце Витюни. — Ты же студент… У вас каникулы… Ну почему так быстро… Олег! — Витюню вдруг осенила догадка: — Сейчас такие очереди за билетами!

Но Олег не позволил ухватиться за эту соломинку:

— Ты не знаешь моей бабули. У нее все схвачено и повязано.

— Я провожу вас? — как милостыню, попросил умоляюще Витюня.

— Завтра?

— Сейчас. И завтра тоже…

У афиши с «Коньком-горбуньком» Олег притормозил и указал Витюне на видневшееся в проеме арки окно бабушкиной квартиры:

— Вот моя деревня, вот мой дом родной…

Он протянул руку. Прохладная Витюнина ладошка спряталась в его лапище и принялась таять в прощальном пожатии, словно льдышка. Почему-то шумнуло в ушах, словно проехал трамвай. «Переутомился, однако», — отметил привыкший к спортивному самоконтролю атлет.

— До завтра…

— Пока!

Витюнина рубашка-распашонка долго белела на тянущейся в гору улочке, пока наконец он не свернул в проулок и пропал из вида. Олег качнул головой, освобождаясь от наваждения ласки и доброты, пропавших вместе с исчезновением маленького феодосийца, и нырнул под арку. К бабушке, к ужину, к лежащему на столе железнодорожному плацкартному билету, к раскладушке, понесшей его по волнам ярких сновидений, в которых калейдоскопом крутились бирюзовое море и каменный Макс Волошин, клацал клешнями черный крабик, громыхал на каменистой дороге автобус-пылесос, орали чайки, качались водоросли, тетка в белом платке выносила из хаты огромное колесо сыра и выкатывала бочку «Сильванера», а над всем этим хаосом ангелоподобно парил человечек в шитой бисером тюбетейке и белой распашонке. Потом этот калейдоскоп померк, и юноша окончательно провалился на дно бескартинного забытья.

Феодосийская ночь молчаливо берегла сон атлета. Одна бабушка Мария шептала молитвы, просила у Бога удачи внуку, а пуще того — чтобы не сломал руки-ноги на стадионе. «Весь в мать, — вспоминала она старшую свою дочь Нину. — Вот уж сорванец была, чище любого мальчишки». Припомнилось, как в Москве на Курском вокзале дочка незаметно вцепилась в запасное колесо такси и так бы на нем и уехала, не заприметь шестилетнюю нарушительницу милиционер. Раньше-то на каждом перекрестке регулировщики стояли. Засвистел — «эмка» остановилась, сняли беглянку.

Бабушка встала, подошла к раскладушке, поправила свесившуюся простыню. На нее заструился жар юного горячего тела. «Как кипяток… Уж не заболел ли…»

Ходики на стенке отстукивали секунды, за приоткрытым окном цвинькала монотонную песенку цикада. В торговом порту погромыхивал кран, не слышный днем.

Бабушка улеглась, сотворила еще одну молитву — главную — своей тезке деве Марии: «Спаси и сохрани!..» И забылась чутким сном.

Утром чуть свет под окном раздался тоненький тенорок:

— Олежа… вставай…

Прощальное купание в море прошло по тому же сценарию, что и раньше. Как будто и не предстояло расставание, как будто их ждали новые походы и Витюнины причуды. Огромность Бытия охватывала порой с такой силой, что Олег чувствовал, как вращается Земля, буквально вырываясь из-под ног. Хмель Жизни, настоянный на черноморском спрее, кружил голову сильнее молодых «сильванеров» и «саперави».

Скорый «Феодосия — Москва» отходил в полдень под звуки марша «Прощание славянки». Музыка бодрила, сулила новые победы. Легкая грустинка убытия исчезла за станционной рельсовой неразберихой, из которой поезд неспешно выпутался и покатил в степь, на полынный Джанкой, а за ним — на болотистый зловонный Сиваш. И дальше — на север, прорезывая украинские черноземные раздолья, — в столицу. А там уже самолетом — на Дальний Восток.

В сумке, рядом с пакетом бабушкиных пирожков и плексигласовым «девятым валом», умостилась большая витая раковина моллюска-аргонавта, подаренная на прощание Витюней. Молочно-сиреневый перламутр был нежен, хрупок и не по размеру воздушно легок. Если приложиться ухом к раструбу и затаить дыхание, появлялось ощущение шумящего прибоя.

— Там есть и мой голос, — сказал, вручая раковину, Витюня.

— Я тебя обязательно услышу, — пообещал Олег.

Дома, когда минула летняя соревновательная запарка, Олег написал бабушке о своих делах, о новых победах и рекордах. Успокоил: «Травм особых нет. Не бери, бабуля, в голову…» В конце письма поинтересовался, что слышно об Иванове Викторе Борисовиче.

Через полмесяца пришел ответ. Мария Ефимовна отписывала, что пока здорова согласно своим годочкам. А вот Виктор Борисович приказал долго жить: сердечная недостаточность доконала. Похоронили Иванова на старом греческом кладбище, она была на могилке, в его склепе родовом, цветы положила от себя и от него — Олега то есть.

Первым чувством, которое испытал Фокин при этом известии с того края страны, была отнюдь не естественная в таких случаях жалость. Вовсе нет! Он даже удивился нахлынувшему краской на щеки щемящему стыду. Да, ему стало вдруг стыдно себя самого — самоуверенного и черствого в своей молодой силе. Иванов прилепился к нему, как пожелтевший и высохший листок в осеннюю непогоду и слякоть пристает к коре могучего дерева, не желая падать в грязь и небытие. А он едва ли не стряхнул походя эту беззащитную кроху жизни. Мог бы согреть дыханием, обсушить от небесной влаги. Хотя бы на недельку дольше. Ведь Витюня просил его побыть еще недолго в Феодосии. Не задержался. Не побыл. Не согрел… Хорошо еще, что стыд не перешел грань, за которой он превращается в ипостась вины. Той самой блоковской вины, в которой заключена истина.

«Девятый вал», сделанный руками Иванова, долго стоял на книжной полке, пока не затерялся в череде переездов с места на место.

А раковина, несмотря на свою хрупкость, уцелела. Иногда Олег вспоминал наказ Витюни и прикладывал перламутровую завитушку к уху. И годы спустя в ней все так же шумел морской прибой и слышалось порой дальнее, едва различимое сквозь шорохи песка и волн эхо: «Олежа… вставай…»

2003

«Так задумано…»

Октябрьские поздние холода сковали землю, но где-то в небесной канцелярии забыли про главный атрибут надвигающейся зимы. Снег по-настоящему еще не выпадал, первая пороша была съедена солнцем. По улицам городка со странным для его сурового лагерного прошлого именем Вольный гуляли ветра. Они гнали вдоль обочин мусор, изредка взвевая пыль, которая так густо присыпала тротуары, что на ней оставались следы редких прохожих.

Восьмиместный, обшарпанный от постоянного дребезжания по колдобинам радийный «газончик» не вносил оживления в панораму угрюмого городского пейзажа, лишь добавлял копоти и пыли. Казалось, полторы сотни командировочных километров от областного центра цепко держали его за пыльный шлейф и не спешили расстаться.

Стас думал, куда направиться первым делом. Еще в Добровольске он набросал в командировочной заявке ряд тем и адресов. Главный редактор, худой до кондиции воблы Громыхалов, подмахнул не глядя «цыдулю» и напутствовал, захлебываясь одышкой старинного редакционного курильщика:

— Не забудь первую заповедь командированного. Помнишь, как в Адовск съездил?

Еще бы не помнить… То была первая самостоятельная поездка Стаса на угольные разрезы, стекольный завод и ТЭЦ. Ему дали машину, поручив отвечать за шофера и технику, и он ощущал себя солидным радиоволком, хотя шерстка завивалась еще по-овечьи. Молодой, рыжеватый и сухой как щепка шофер Мишка тоже впервые катил в те края. Так что двадцатилетнему радиожурналисту Станиславу Загудову надо было и за себя думать, и о машине побеспокоиться. Теплый гараж помогли найти райкомовцы, они же застолбили места в гостинице. И — с места в карьер — понеслась работа!

Брать интервью — занятие непростое, это основная часть журналистского ремесла, от которой зависит полнота набранного материала, так что ушки на макушке держать приходилось строго вертикально. Дело усугубляла необходимость записывать все эти разговоры на магнитофон. Но едва перед лицом собеседника являлся на свет божий микрофон, тот начинал смотреть на него как кролик на удава. Куда только девалось красноречие первых фраз при знакомстве и предварительном обсуждении темы интервью! Люди деревенели и выдавали на горa перлы типа: «Заступив на предпраздничную вахту, мы взяли на себя повышенные обязательства в части выполнения четвертого, определяющего года пятилетки…»

Короче, за три дня мытарств Стас исписал подобной сухомятиной все основные и запасные бобины своего магнитофона «Репортер-1». Тихо психуя, он представлял себе, как в радиокомитете ему придется слушать заново, нахлобучив на голову наушники-«лопухи», всю эту газетчину и отыскивать в ней крупицы живой речи. Потом надо будет еще чистить пленку, то есть резать ее на куски, склеивать заново, а затем восстанавливать текст интервью на бумаге.

Обычно лишь под самый конец записи люди забывали о микрофоне и начинали говорить более-менее живо, но многое пропадало за пределами магнитной ленты по пресловутому закону подлости — в момент окончания пленки.

И только когда они с Мишкой припылили в Добровольск и настал черед идти в бухгалтерию отчитываться за командировку, Стас обнаружил, что забыл отметить свои и Мишкины командировочные удостоверения. Пришлось писать письмо в Адовский райком, засовывать туда злополучные девственно чистые бланки и потом недели полторы ждать ответного письма. На протяжении всего этого письменного тайм-аута главбухша распорядилась не выдавать ни аванса, ни гонорара — для пущей науки растяпам.

Вот тогда-то Громыхалов и вразумил его, попыхивая «беломориной»:

— Первая заповедь командированного — поставить на бланки печати, желательно горкома или исполкома того города или райцентра, куда ты приехал. В деревнях на эту тему есть сельсоветы. Потом уже можешь хлопотать о гараже для машины, о гостинице, столовке и тэпэ. Лишь затемно приступай к осуществлению грандиозных творческих планов. Смекаешь?

Выпускнику филфака пединститута Стасу Загудову урок не пошел впрок. Лирик по натуре, он пописывал стишки, бывал задумчив не только на досуге, но и на работе возносился в эмпиреи. Роящиеся в голове метафоры и строчки с бубенчиками рифм на концах отвлекали от бытовой суеты, которая и есть наша основная жизнь: если не по сути, то по количеству отнимаемого времени — точно.

И вот они с тем же самым шофером Мишкой прибыли в город Вольный и направляются исполнять «первую заповедь». Колдобины главной улицы настолько снизили скорость передвижения и растрясли душу, что Стас принялся искать возможность перевести дух. К его удовлетворению, долго ждать не пришлось. Когда они колыхались в щербатинах мостовой напротив очередной автобусной остановки, в одинокой девичьей фигурке, стоявшей у столбика со знаком «А», он почувствовал что-то очень знакомое.

— Стой! — скомандовал молодой репортер окостеневшему от дорожной тряски Мишке. Тот послушно ударил по тормозам — и «газончик», взбрыкнув на уклоне самой глубокой колдобины, послушно замер на месте, взметнув пыльное облако, которое тут же накрыло и автомобиль, и девушку на остановке.

Стас даванул рукоятку дверцы, пихнул ее плечом и выпрыгнул на корявый тротуар, рискуя сломать затекшие от долгого сидения ноги.

Когда пыль рассеялась, перед его взором предстала, как повествуют в старинных романах, девушка яркой наружности, которую стоит живописать, иначе все последующее теряет всякий назидательный смысл.

На модельного роста девице свободно свисало длиннющее, до полу, светло-серое осеннее пальто, не застегнутое ни на одну из двух своих огромных оранжевых пуговиц, впрочем, явно не предназначенных для подобных операций. Из этой декоративной фурнитуры при желании можно было чай хлебать. Шерстяной шарф, которого хватило на то, чтобы пару раз свободными петлями обхватить небрежно и вовсе не сугревно длинную девичью шейку, двумя своими концами повис вровень с полами пальто шинельного кроя. Голову украшало кепи из того же материала, с ядовито-зеленой пуговицей-«дармоедом» на макушке. В довершение композиции кепи так лихо было сдвинуто на левое ухо, причем козырьком, что половина головы беззащитно подставлялась пыли, ветру и морозу. Ветер бесцеремонно трепал амуницию красотки, в которой Стас наконец-то признал местную журналистку-радиоорганизаторшу Надюху Ракутину.

Мудрено было не угадать в долговязой паве свою коллегу. Два месяца назад они сидели с Надюхой на курсах политпроса в Добровольске, пытались писать конспекты под диктовку краснобая из лекторской группы обкома партии, но, вообще-то говоря, делали то, что и полагалось делать в их положении двадцатилетним молодым людям полярных полов — втихомолку строили куры. Для тех, кто не понимает сути этой метафоры, полезно было бы прочитать стишок Козьмы Пруткова «Раз архитектор с птичницей спознался…». Впрочем, финал стихотворения им нисколько не грозил. Недельные ухаживания за черноглазой, с азиатским прищуром и пухлыми губками девушкой, пока длились курсы, ни к чему решительному не привели. Впечатлительный стихоплет Стас успел сочинить пару-другую виршей, чем немало польстил своей пассии, удостоившей его благосклонного взгляда за каждое новое произведение, начертанное на вырванных из конспектной тетрадки листках. Ему почудилось нечто такое, чего словами уже и не выразить. Такое, что и… Ну, вы сами понимаете…

И вот теперь они стояли лицом к лицу на октябрьском ветру. Роста Стас был чуток поменьше Надюхиного, но тут он словно бы подрос. Его курносое обличье приняло выражение вдохновенного полета. Он, как и подобает рыцарю, сейчас пригласит Надюху в авто, довезет куда надо. По пути договорятся со своей бывшей сокурсницей провести вечерок в гостиничном ресторане. А там посмотрим, куда кривая вывезет…

При этой мысли настроение сделалось более чем игривым. По всем правилам искусства полагалось сделать комплимент девушке, одетой столь стильно и с явным вызовом, рассчитанным на всеобщее внимание. Но поскольку зрителей, кроме шофера, не наличествовало, а климатическая погода уже нами описана, остается разве что добавить пару слов о морозце, толкавшем столбик гипотетического термометра вниз где-то градусам к двадцати, то до толкового комплимента Стас не додумался. Жалеючи красотку, он промямлил стынущими губами:

— Ты бы, Наденька, запахнулась, что ли…

Девица, не в пример скукожившемуся на стылом ветру приезжему репортеру, не подумала и пальцем шевельнуть на столь мудрый совет.

Оглядев неспешно, с головы до ног, порядком подзабытого кавалера-лирика, Надюха высокомерно и с какой-то назидательностью в голосе промолвила куда-то в пространство, где обретались подобные Стасу несмышленыши:

— Так задумано.

…С той поры минуло бог весть сколько лет. Умер Громыхалов, шофер Мишка укатил в неизвестном направлении своих жизненных маршрутов. Надюха вышла замуж за офицера и растворилась в гарнизонных лабиринтах мужниной службы. Сам Стас успел побывать в стольких передрягах, такое количество разных людей увидеть и послушать, что от былой его лиричной инфантильности и следа не осталось. С годами стал и главным редактором, заматерел и поскучнел, до членства в творческом союзе дорос. Влюблялся более-менее успешно, хотя донжуанский список побед был куда как короче, чем у великого классика отечественной словесности. Женился, детишек нарожал. Спроси его, чем закончилась та давняя октябрьская встреча в пыльном и стылом городишке Вольном, он уже и не припомнит в деталях. Да это и не важно. Ну, подумаешь, посидели в ресторанчике, послушали местную певичку со шлягерами той поры вроде того, что «заботится сердце, сердце волнуется…» Это про то, что наш адрес — Советский Союз. Винца типа разливного портвешка выпили. Велика важность!

Зато на всю остатнюю жизнь впечаталась Надюхина фраза. И никогда потом не совался Стас к женщинам со своими мнениями относительно их задумок, особенно если это касалось одежды или деталей туалета. Ни в какую погоду, ни летом, ни зимой, ни тем более осенью или весной. Ни в пыль, ни в мороз, ни в жару, ни в слякоть. И, слава богу, хоть в этом больше не выглядел глупо.

2005