Сказки старого Таганрога

Игорь Пащенко

Книга «Сказки старого Таганрога» – это первая попытка собрать мифы и легенды Таганрога, история которого разменяла уже три столетия. В былях-небылях неразрывно сплелись рассказы о реальных людях, запечатленные в переломные моменты жизненного пути, исторические факты, сплавленные с художественным вымыслом, что создает ощущение близости с нашими далекими предками. Книга привлечет читателей занимательным изложением, стилевым многообразием, созвучным каждой эпохе.

Два гусара

Только когда раздался свисток кондуктора, тут же внахлёст подхваченный визгом паровика, и состав, дёрнувшись, потянулся вдоль таганрогского перрона, Александр Гаврилович успокоился. А ведь с самого утра, словно заноза ныла в сердце, все что-то неладное чудилось. И подготовленные бумаги, что запросило войсковое начальство в донской столице, были не раз проверены — перепроверены в кожаной папке, и вещи, собранные в дорогу, просмотрены, частью забракованы, частью вновь тщательно уложены в саквояж, а так и осталось ощущение какой-то потери. Причём потери давней, что вспомнилась вдруг и некстати. Александр Гаврилович даже поездку хотел отменить, но домашние подняли старика на смех, а драгоценнейшая супруга Мария Дмитриевна вдобавок такой выговор сделала, чего за ней отродясь не водилось. И только теперь, когда Александр Гаврилович смотрел в окно на уползающий город, на душе наконец-то угомонилось. Будь оно что будет. Он расстегнул верхнюю пуговицу мундира, достал из кармана небольшой темно-зелёный томик «Стихотворения М. Лермонтова» издания Кувшинника памятного 1840 года. Затрёпанная обложка давненько ждала ремонта, но руки как-то не доходили, все недосуг. Стыдно, ей-богу, стыдно. «Вернусь и непременно устрою новый переплёт», — загадал Александр Гаврилович, раскрывая книгу наугад.

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники

С милого севера в сторону южную.

Негромко прочитал он, почти не заглядывая в текст, и слегка откинулся на спинку дивана, устраиваясь поудобнее…

Донская степь, осоловев от солнца, недавних дождей и вольного ветра, натянула на себя толстенную, дурманящую буйными травяными ароматами зеленую шкуру и отмахивалась бодылками ковыля от назойливых путников, словно от мух. В двух колясках, тащившихся по еле видимой дороге в сторону Новочеркасска, сидели господа офицеры. В одном из них Александр Гаврилович с удивлением узнал себя молодого. Постой, постой-ка, когда же это было? Уже тридцать лет назад? Он в чине подполковника добирался тогда к новому назначению на Дон к своему бывшему командиру по лейб-гвардейскому гусарскому полку, а ныне начальнику штаба Войска Донского милейшему Михаилу Григорьевичу Хомутову. И к нему в попутчики напросился славный приятель по тому же полку поручик Лермонтов. Колючий, невозможный Мишель. Вот он во второй коляске. Ох, чего же стоило ему уломать Александра Гавриловича со своей репутацией игрока и бретёра! В ход пошли и мольбы, и укоры, и даже презент — серебряный портсигар Лермонтова с летящей по полю гончей Александр Гаврилович хранит и поныне. Правда, маисовые пахитоски, что наполняли портсигар, были ими выкурены, чередуясь с трубкой, ещё не доезжая Новочеркасска. Да Бог с ними, с пахитосками…

— Ведь ты обязательно станешь вести себя дурно, Мишель.

— Отчего же, До-Ре-Ми? — Лермонтов залился таким непорочным смехом, что подполковник Александр Реми только развёл руками — обижаться на давнюю дразнилку и вновь доводить дело чуть ли не до дуэли? Право, пустое.

— Мишель, ну что за ребячество!

Они ехали из Москвы вместе уже который день. Частенько Лермонтов перебирался в четырёхместную коляску Реми, и тогда откупоривалась дежурная бутылка красного вина, и вперемешку с тостами слагались новые строки, дурными голосами орались все песни, что только могли прийти на ум двум гусарам. Благо, в их обществе дам не наблюдалось. Возницы их на барские проделки вздыхали, иногда широко крестились на особо залихватские припевы. Особенно с непривычки маялся молодой кучер Ванька из тархановских крестьян Лермонтова.

— Послушай, До-Ре-Ми, — спросил Мишель как-то, когда они, оставив коляски, взошли на очередной курган. — Давно хотел полюбопытствовать, ты швейцарских кровей? Или, как говаривали в полку, из голландцев? Фамилия больно чудная.

— Я — русский офицер, — Алекс Реми развернул к Лермонтову тонкое большелобое лицо с ухоженными черными гусарскими усиками, но, не заметив в друге всегдашней усмешки, продолжил:

— А род мой французских гугенотов действительно из Швейцарии, куда предки бежали давным-давно от преследований католиков. Если тебя это интересует, то проживали они в кантоне Во на берегах Женевского озера. Живописные места, доложу я тебе. Побывать бы там! А в конце прошлого века отец мой, Жан-Габриэль, перешел из Голландии военным инженером на службу к императрице Екатерине Великой. Был отмечен за Измаил самим Суворовым.

Мишель наполнил бокалы и, протяжно свистнув в степную даль, поднял тост:

— За наших великих предков — Лермонта и Реми!

Александр Гаврилович вздрогнул и приоткрыл глаза. Напротив него нога на ногу сидел господин в клетчатой сюртучной паре. Покачивая ботинком жёлтой кожи, он, не торопясь, протирал пёстрым шёлковым платком стекло монокля. Рядом с ним на диванчике почему-то стоял внушительный саквояж, словно распираемый изнутри. Разве место тут багажу? Бог знает, что с этим первым классом творится, никакого порядку нету.

— Простите великодушно, задремал, — Александр Гаврилович сконфуженно улыбнулся.

Незнакомец поднял монокль, глянул в него на просвет, удовлетворённо хмыкнул и произнёс слегка в нос:

— Вижу, господином Лермонтовым увлекаетесь, ваше превосходительство. Помню-с, как же: белеет парус где-то одинокий… Романтика-с для курсисток. Единственно стоящее накропал сей господин поэт, так это про немытую Россию, страну, соответственно, господ и рабов, да и то побоялся свое имя поставить. Лягнул исподтишка и в кусты-с.

Александр Гаврилович выпрямил спину и застегнул мундир.

— Простите, с кем имею честь?

— Пётр Степанович, путешествую по коммерческой надобности, — попутчик насмешливо сверкнул моноклем на Александра Гавриловича. — И ведь как хорошо про чушку Россию прописал, патриотам косорылым ткнул так ткнул, шотландский барончик.

— Подобной мерзости Мишель… Михаил Юрьевич не писал, не в его правилах. Не видывал я таких строк ни при жизни Мишеля, ни после гибели его. Думается, от пересмешников нынешних да зубоскалов разбежались эти стишата. Сами и сочинили. Так что увольте от домыслов ваших.

— Ах, ах, люблю отчизну я, но странною любовью! Нет, господин генерал…

— Генерал-майор, — машинально поправил Александр Гаврилович.

— Неважно, скоро все будет совсем неважно. Писал, не писал ваш поэтик. Нынче-с не место чистоплюям дворянчикам. Дуэли, балы, стишки в альбомы, за веру, царя и отечество — все прах. Ушёл их поезд, — и довольный удачным сравнением Петр Степанович мелко затрясся от смеха.

— Вы нигилист? — зачем-то шёпотом, спросил Александр Гаврилович.

— Что вы, я и нигилизм отрицаю. Детская возня. Просвещённый человек, гражданин мира. И, заметьте, в трудах и заботах мир сей воздвигаю.

— Коммерческой надобностью?

— И ею тоже, ваше превосходительство, не без этого. Тут все средства хороши, чего уж там.

Разговор иссяк. «Гражданин мира», насвистывая, демонстративно отгородился газетными листами «The Manchester Guardian» и углубился в чтение. За окнами замелькали строения, поезд стал сбавлять ход, и Александр Гаврилович поднялся пройтись в станционный буфет. Но по возвращении попутчика он не обнаружил, хотя его багаж продолжал вызывающе стоять. Лежала рядом и брошенная газета. Петр Степанович не появился, и когда станция осталась далеко позади.

— Голубчик, — наконец обратился Александр Гаврилович к кондуктору. — Сдаётся мне, что господин коммерсант в клетчатой паре, что соседствовал со мной, отстал от поезда. Потрудитесь телеграфировать на следующей станции.

Он вновь устроился у окна, положив ладонь на нераскрытый томик Лермонтова. Настроение почему-то было испорчено. Нет, не мог Мишель писать такие злые никчёмные слова о России. Не мог!

— Ваше превосходительство, позвольте, я от греха подальше багаж приберу? — кондуктор взялся за ручки и попробовал поднять саквояж клетчатого господина…

Александр Гаврилович удивлённо огляделся. Поезд стоял среди степи, все двери и окна его были распахнуты, и ветер продувал пустые вагоны насквозь. Напротив, утопая колёсами в ходящем волнами ковыле, стояла коляска, с которой невысокий офицер в распахнутой шинели с отогнутым воротником, размахивая фуражкой, весело кричал:

— Алекс! До-Ре-Ми! Друг мой! Ну что же ты медлишь?

Мишель (а это был, конечно же, он, его дорогой Мишель) распахнул объятия: — A moi la vie, a’ moi la vie, a’ moi la liberte!¹ Пой, Алекс, если не забыл, пой во все своё гусарское горло! И скорее же сюда, в коляску, нас ждёт дорога!

Генерал-майор в отставке Александр Гаврилович Реми погиб в железнодорожной катастрофе, которая случилась в 1871 году невдалеке от Новочеркасска, где и был похоронен около церкви Рождества Богородицы при архиерейском доме. Что послужило причиной трагедии — рукотворный ли взрыв или многочисленные нарушения подрядчиком Самуилом Соломоновичем Поляковым при строительстве железной дороги, — полицией достоверно не установлено.

1 A moi la vie, a’ moi la vie, a’ moi la liberte! — Да здравствует жизнь, да здравствует жизнь, да здравствует свобода! (франц)