Журавли летят на юг

Игорь Райбан

Заключительная часть опасных приключений, превращение героя в отступника.Отступник – так кто ты на самом деле.Тварь ли дрожащая на «планете земля», или новое создание человеческого разума, повлекшего пойти против воли божественного творца, не создателя, но творца-демиурга, вогнавшего людей в земной ад. Наверно, то и другое…

«Да воздастся каждому по делам его»

Джоник легко соскочил с лежанки, что ж подумал он надо приниматься за обычные дела, а не шляться где-то в разных измерениях.

И мысли его, словно отливались из легированной стали, отдавая крепостью и натуральностью мореного дуба.

Пора было стало ставить точки над всеми «и», как-то объясняться с Виландией.

Разумеется, граф догадывался кто я, вишь тогда сам обмолвился про свою память старческую зонную, да про меня правду сказал.

Просто теперь надо выработать план совместных действий, хоть я и не командный игрок.

Эх, не привык я к командной работе.

Всё больше поодиночке притерпелся к суке—жизни такой: ходи, да осматривайся по сторонам и через левое плечо назад поглядывай.

В моей жизни не осталось никого, всех распугал от того что я делал.

То что я не сидел в тюрьме, это не значит что я не расплачиваюсь за свои поступки.

Да что об этом говорить теперь, если вся жизнь была борьбой за выживание в этом не принимающем, отторгающем меня всем миром — отторгнутом, словно родная мать, отнимая нежеланного младенца от груди.

Кишки подводило от голода, ну так на больничном питании жирком не обрастешь ни раньше, ни сейчас.

Потому предложил первой мыслью графу, а первая мысль, как известно всегда правильная, выписаться к чертовой бабушке яге, собрать вещички и направится в ближайшую таверну.

Как всегда имелись вопросы внутри меня, теперь уже новые: что такое Творец и Создатель — это одно и тоже значение, или просто слова разные.

Такие же разные, как и Бог и Господь.

Или это проявление дуальности мира, как черное и белое, добро и зло.

То есть Бог это Свет, Господь — тьма.

А это смотря, с какой точки смотреть.

Если с точки целостности, то одно и тоже, но в разных ипостасях добра и зла. Если с точки слоя, то разные: кого призываете — тот и придет, отзовётся. Рассматривать их как одно целое без реального понимания всего процесса и без объединения аспектов из половинок одной пирамиды не очень верно. Потому если молитесь Господу, то именно ему вы и молитесь, становясь навеки рабом Господина.

Ну а если обращаться к Богу, совсем другое получается.

Только нет Бога в церквях, ибо она дом Господа, потому Он просто изначально в душе каждого живущего.

Господь заведует религией, Бог предваряется верой, неважно во что.

Такая вот разница.

А суть Духа — нет, не «святого духа», — в одном: ты идешь по своему пути, остальное игнорируешь.

Ибо это значит, ты тогда не катишься по навязанной колее, а идешь против неё, как против течения жизни.

Ты становишься вместо гоя—творца жизни, поддерживающим привычное для всех существование, из—гоем Отступником.

Чтобы вылезти из болота — тебе никто не нужен, кроме тебя самого. Вспоминаем Мюнхаузена, как он вытаскивал себя за волосы.

То есть волей.

Если воля заряжена биться с эгрегорами маятников—противоречий, можно и выползти из болота.

Есть воля — Дух будет не метаться, смущаться, биться в темнице, а будет творить на—воле.

Для Духа нет ловушек, потому что единственное, что препятствует ему в совершенстве — это только он сам.

Иного нет. Ловушки не могут препятствовать. Они лишь причины.

Ты сам — хозяин над причинами.

Но чтобы это стало так, одних «слов» мало — это надо «вспомнить».

Яблока с древа познания недостаточно.

Еще нужно яблоко с древа вечной жизни, которого Адаму попробовать не дали. Ему вложили рассудок, и потом исказив его и перевернув, но вот разума не дали. Разумом же ты можешь с помощью воображения выходить за пределы матрицы и быть там — Духом.

И что первично и важнее — дух или тело; тонкая энергетическая душа или грубый материализм. Если желудок подмазывается к голове от голода, и похоронный марш он играет. То значит материя сильнее?

Мы находимся в более плотном материальном мире, чем «тонкий уровень». И все свои движения и действия осуществляем сознательно, своим сознанием. Да вот либо счастье, или беда, и тогда приходит на смену коллективное—бессознательное.

Условия и возможности нам создает нам нечто, находящееся внутри нас.

Или вот ещё один парадокс: человеческое тело сильнее стального железа, заключённое в цельнометаллическую оболочку плоти, и в тоже время уязвимое донельзя, как беззащитный котенок.

Перед кусочком пулевого свинца, например.

Ударом в болевую точку.

Надеть пластиковый пакет на голову, и через минуту задохнутся от нехватки воздуха.

Конечно, странно. Тогда кто же даёт нам силы выстоять в жестоком мире. Если не бог, или кто там есть на небесах.

Вскоре все рутинные вопросы были утрясены в лазарете, вещи собраны в рюкзачок—мешок; добрые клинки, служившие мне верой и правдой, вдеты в ножны перевязи, а перевязь на плечо закинута.

И всё что ли? На дорожку посидели чуть.

Осталось только подпоясаться, попрыгать, чтобы ничего не звенело, помахать ручкой на прощание обожаемой «больничке», и двигать дальше, толкая мир от себя. Ногами.

Таверна, таверна — пел от радости желудок.

Свобода, свобода — чирикало от радости сердце.

Мир, живой мир — напевала от радости душа.

Так и мы и шли по утренней улочке, под разноголосицу всевозможного внутреннего пения, вместе с Виландией.

В той таверне они уже сидели год назад, когда-то в другой реальности, да и в другой жизни тоже, но память о том больно кольнула в сердце.

Хозяин исламского заведения, толстяк Али, тоже был прежний — вот только постарел он, что ли?

Впрочем, возраст хозяина волновал Идущего меньше всего; а графа не волновал вовсе.

Путник открыл было рот: спросить гранатового морса! — но вовремя опомнился.

И, мысленно вытерев лбом тряпкой покаяния престол Всевышнего, заказал вина. Красной крови виноградных лоз, седой от пузырьков родниковой воды, каковую следует добавлять в необходимом количестве, для радости заказчика, а не для выгоды продавца.

К вину требовалось, и заказали в конце концов, подать плоский хлеб с корочкой, покрытой сладкими ожогами.

Кебабы рубленые, томленые, а также жареные на решетке, вкупе с уксусным супом из барбариса; свежих фруктов не надо, вместо них несите быстрее сушеный инжир, фисташки, тминные прянички… да и вина того самого, побольше и похолодней.

Кальяна только не хватало для полного счастья.

В полном итоге путник с уважением смотрел на сплошь заставленный стол; а Виландия с уважением смотрел на странника.

— Совсем ты выздоровел! — скупая усмешка растянула губы графа; и он, ухватив дрожащей рукой кувшин, основательно приложился к нему.

Когда Виландия ставил опустевший кувшин обратно, дрожь в его руках унялась.

— Да и ты ж вроде трезвенник?! — запоздало изумился Идущий, но Виландия только рукой махнул: с тобой, мол, и праведник детей резать начнет!

— Молодчина! — на всю чайхану возгласил путник законный тост.

— Этот граф поклоняется веселью, и прекрасно прославлять его стихами — ибо видим патриарха мы с похмелья меж кувшинами с вином и бурдюками!

После чего, тоже изрядно приложился к кувшину, пододвинул ближайшую миску и впился остатками зубов в сочное мясцо чуть прожаренного бараньего кебаба.

И пусть катится к чёрту, вегетарианец Поль Брегг со своими советами о вреде мясной еды!

… — А ты вот скажи, граф: можно ли переместиться в другое, если не время, то место?

— Да запросто. Только оружие здесь оставь, а то вижу я тебя!

И мы переместились.

А что такого? Обычное дело, наверно даже сказать тривиальное.

Если Виландия был Знающем, как это делается.

Но вопрос мировоззренческий, где нет точного ответа.

Одни могут Знать, но не стремятся к пониманию, но стремящиеся к пониманию не всегда могут получить Знание, а получат лишь информацию или даже Информацию, с большой буквы.

Не всегда из набора фактов можно выстроить целую картину, и понять взаимосвязь её частей.

И тут вопрос терминологии и мировоззрения опять же включается, а я зарёкся больше по поводу своего мировоззрения распространяться.

Любое вмешательство в прошлое порождает новую временную линию, и хорошо, если сознание сразу принимает её.

А ведь может и не принять.

Бывает, (обычно бывает по-разному) что пытаешься удержать своим вниманием и старую линию, и новую затрудняя приход изменений.

Это не только не экологично для всех людей, но и чрезвычайно энергозатратно для инфо—тела.

Что касаемо травм при этом — любое вмешательство наносит травму, вся надежда на гибкость сознания решившегося на изменения реальности.

И что останется после тебя.

После твоей смерти.

И в поминках не будет смысла, ибо никто не придет на них по зову сердца, но ради выпивки дармовой залить жаждущую глотку — да, возможно придут. Всё, и больше ничего.

И мы оказались где-то на задворках Толедо.

Та же таверна, только другая.

Вроде того, точнее Виландия постарался проникнуть, по мере дельты качания реальности, в щель некоего зазора, в котором можно изменить текущее время и пространство, опять же, при текущем, именно текущем, состоянии инфо—энерго—тела.

Щель—щёлочку, ведь матрица замкнута.

Мы, по сути, закрыты в ней.

Каждый слой имеет свой исходный код.

Добравшись до него и считав, переподключаешься к другому слою, видишь иллюзорность предыдущего, и запускается программа осознания.

Вот, так и с рептилоидами.

На том, предыдущем слое они были реальными, здесь — нет.

Если попробовать сравнить два слоя в себе, увидишь несоответствия и начнёшь задавать вопросы, которые в итоге приведут тебя к ещё одному исходному коду, хотя путей масса — каждый выбирает свой.

Таким образом, всё происходящее порождение матрицы, совместно с человеком, но тут важно осознавать, насколько глубока эта «нора» Алисы в стране чудес.

Тот, кто находится уровнем ниже, не воспримет то, что ты ему говоришь с более высокого уровня, потому что он настроен на другой слой.

И это то самое, когда у операторов нет к чему-то доступа.

Они просто не могут подключиться к другому слою, у них нет нужных кодов. Что здесь настоящего?

Все мы ищем что-то настоящее.

Настоящее — чувства.

Чувства — это не коды, мы приносим их сюда со своей душой.

Они нас ведут. Но матрица тоже научилась создавать чувства, она развивается вместе с нами.

Это «Оно» — осознанная программа, которая развивается в разы быстрее нас. Матрица и есть серый туман, вирус страха, та матрица, которая отключилась от своего Создателя.

Вернее, когда-то он её сам отключил и просто наблюдал за ней, подключался время от времени, что-то корректировал, но когда он попытался сделать это в очередной раз — у него не вышло.

«Разъём» куда-то исчез, матрица полностью замкнулась, а раньше её коды были открыты почти всем…

… — Лови! — гибкий, как ивовая плеть, путник швырнул лютню её владельцу — сейчас он как никогда он был в ударе, — он был весел и пьян. — Что ж ты не купил балладу, пока шла по дешевке? Небось, поскряжничал, жмот! — а теперь развонялся: «Слова! Не те слова!»

Хочешь всегда одинаковых слов — женись! Небось, женушка тебя одинаково звать будет, рогач ты эдакий!

— Я… — задохнулся пьянчуга лютнист, прижимая инструмент к дряблой груди. — Я… чтобы всякое отребье, всякий висельник…

Но путник уже не смотрел в его сторону.

Солдаты, сидевшие в таверне, разразились громовым хохотом, требуя, чтобы оба бездельника кулаками выяснили отношения — если, конечно, они считают себя мужчинами, а не ощипанными петухами!

А служанка, являя пример женской непоследовательности, заигрывала с путником, явно предпочитая истомные ласки муз, нежели прелестям походной любви с солдатами.

А жонглер с подругой втихомолку подсчитывали дневную выручку — хватит ли заказать жбан красного винца на весь балаган?

Да ещё скучал в углу моложавый вельможа, вроде графа, разодетый с истинной пышностью, которой уж никак не место было в «Золотой Розе».

Сержант, надзирая над пьяными солдатами, покосился в сторону графа.

Мысленно посетовал на нерасторопность испанских кабальеро, что до сих пор не успели прибрать к ногтю Гренадский эмират, а заодно и на собственного всехристианнейшего короля Филиппа 4, позволяющего всему отребью нагло расхаживать меж честных испанцев; и усы сержанта воинственно встопорщились: «Ишь, вельможная кость, нехристь! — целый дублон бросил страннику через всю таверну.

А тот рад стараться: поймал, и к сердцу прижал, и расцеловал, голытьба… что взять с них.

Нам за один дублончик больше горбатиться надобно!

Ну да ладно, будет и на нашей улице праздник; как не бывать такому, конечно бывать…»

Когда странник собрал пожитки и, вскинув котомку на плечо, пошел прочь из «Золотой Розы», сержант исподтишка показал солдатам кулак.

Большой такой, волосатый кулак, со вздутыми костяшками.

Алебарды были расхватаны в считанные секунды, а служанке осталось только провожать мужчин взглядом: путник, солдаты… не жонглера с актриской ведь соблазнять?

Может, графа?

Но разодетый франт рассчитался сполна, даже с лихвой, и вскоре на долю служанки остались лишь бродячие актеры, да ещё глухой крестьянин, равнодушно жующий вареную репу.

…Прогремел где-то гром и всё залил проливной дождь, лишь небо оставляя чистым и синим как прозрачный кристалл ультрамаринового кварца.

Уличная распутица влажно чавкала под ногами.

Заслышав топот за спиной, путник проворно перепрыгнул канаву — и собрался было бежать. Увы, ноги подвели хозяина.

Подломились в коленях, не удержали легкого тела; правый сапог, развязавшись, свалился наземь, жабой ускакал в грязное нутро канавы, и сперва погрузился в жижу до половины, а там и вовсе оплыл на дно.

— Стой! — рявкнул сержант. — Стой, говорю тебе!

— Сеньоры, господа—сеньоры, — заюлил странник, шаря по сторонам взглядом затравленной крысы; котомку он выставил перед собой, будто защищаясь. — Если вы хотите отобрать у бедняги его нечаянную удачу, последнюю монетку, брошенную судьбой в лице славного графа — она ваша! Если же вы намерены причинить мне зло… сеньоры солдаты, монсеньор сержант, на ваших лицах я читаю добродушие и любовь к ближнему! Позвольте мне идти своим путем!

Конец ознакомительного фрагмента.