Русский – среди евреев, еврей – среди русских

Игорь Троицкий, 2019

Если у твоих родителей одинаковая национальность, тогда ни у кого не возникает вопроса: кто ты? А вот, если один – русский, а другой – еврей, тогда не исключено, что у тебя самого или у твоих друзей (а не исключено, что и у недругов), может ни с того, ни с сего (а иногда – и «с того, и с сего») возникнуть вопрос: а кто ты? Вот вокруг этого не простого вопроса я и решил повспоминать разные истории из давно и не давно минувших дней, а при случае и порассуждать на эту тему.

Подальше от еврейских слов

I

На краю той же канавы, но уже летом я сижу в ожидании бабушки, которая должна появиться, чтобы совершить свой вечерний променад вокруг Золотого пруда. Пол часа, как я болтался по улице, но не найдя никого из своих сверстников, решил присоединиться к бабушке, а в том, что она вскоре должна была появиться, у меня не было никаких сомнений. Ещё пробегая по коридору, я слышал, как один из гостей нашей соседки спотыкающимся, пьяным голосом запел: «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…» Затем другой голос продекламировал: «Умом Россию не понять…» Всё это означало, что скоро за стенкой доберутся до «Шумел камыш, деревья гнулись» — той песни, которая, как некая таинственная сила, выталкивала мою бабушку на улицу, подальше от пьяных голосов, гремевших на весь дом.

Ждал я не долго. Калитка приоткрылась, и появилась бабок, аккуратно причесанная, в сером полотняном платье. Увидев меня, одиноко сидевшего и явно готового составить ей компанию, она заулыбалась и приветливо помахала рукой.

Между бабушкой и мной с некоторых пор установились особые отношения: во время совместных прогулок она часто обсуждала со мной различные «взрослые» проблемы, возникавшие в семьях наших многочисленных родственников. Прежде она негромко, почти шёпотом рассуждала сама с собой. Было ли это результатом одинокой женской доли или желанием, облекая свои мысли в слова, превратить воображаемое в некое подобие реальности — кто знает? Но постепенно она стала замечать, что я прислушиваюсь и вроде бы даже с интересом. Тогда бабок прекратила свои шептания и стала просто разговаривать со мной почти как со взрослым. Очень скоро она убедилась (и это было для неё особенно важно), что всё, обсуждаемое, оставалось только между нами и не пересказывалось её дочери.

Вскоре я начал не только слушать, но и откликаться на поступающую информацию, высказывая свои соображения. Естественно, что они хорошо коррелировали с мыслями самой бабушки. Подобное совпадение приятно ласкало слух, и я чувствовал, что мои детские суждения оценивались ею очень высоко.

Сейчас бабок шла молча, а потом, что немного меня удивило, я услышал прежний, уже забытый шёпот, из которого сумел уловить лишь отдельные фразы: «Почему Россию нельзя понять умом?», «Что это за такая особая стать?»

Мне показалось что бабушку смущал стишок, который после нескольких рюмок водки обычно читал один из гостей. Я неоднократно слышал его из-за стенки и привык к какой-то «особой стати» и запомнил, что просто так её понять невозможно.

Честно говоря, мне нравилась атмосфера праздника на соседской террасе. Гости и хозяйка вкладывали в исполнение своих песен столько чувства, что даже сопровождавший их сильный винный перегар не помешал мне полюбить эти песни на всю жизнь. Под приветливые взгляды взрослых я без труда проскакивал через распахнутые двери, а спускаясь уже по лестнице, часто слышал, как кто-нибудь из сидевших за столом восклицал: «Какой молодец, как быстро растёт!»

II

На углу улицы, где мы должны были завернуть, на узкой деревянной скамейке, кое-как прибитой к забору, сидела Софья Борисовна, старая приятельница бабушки.

— Ну, что бежим от Троицы к пруду? Если не возражаете, я пробегусь с вами? — спросила Софья Борисовна и, протянув мне шоколадку, со словами: «это из Америки», не дожидаясь ответа, присоединилась к нам. Теперь образовавшаяся еврейская троица двигалась в таком порядке: впереди обе приятельницы, а за ними я — последний угол неправильного треугольника.

— Разве сегодня Троица? — спросила бабушка.

— А как будто вы не знаете? — ответила вопросом на вопрос Софья Борисовна и продолжала, — Не поверю, чтобы Александра Константиновна, ваша любимая соседка, не отмечала этот святой праздник.

— Почему же, у Александры Константиновны, действительно, сегодня гости, но приехали ли они отмечать Троицу или просто навестить свою родственницу — об этом они мне не докладывали.

— Ладно, ладно, — поспешила согласиться Софья Борисовна. Я просто хотела посочувствовать. Согласитесь, не очень ведь приятно присутствовать, даже будучи за стенкой, на празднике Святой Троицы.

— Поверьте, дорогая Софья Борисовна, меня не раздражают никакие христианские праздники, — парировала бабушка и после небольшой паузы продолжала, — правда, я не хотела бы быть похоронена на кладбище среди крестов. Я не брезгую, просто мне неприятны кресты, а иногда даже кажется, что я боюсь их. Бояться чего-то после смерти — просто абсурдно. Скорее, во мне живёт память наших предков, и мне непонятно, как это евангелисты, будучи евреями, из креста, на котором римляне распинали евреев, вдруг сотворить символ воскрешения новой жизни. Впрочем, это очень по-еврейски: из минуса сделать плюс или наоборот, так что и не поймёшь — всё началось с плюса или с минуса.

Софью Борисовну нисколько не интересовали рассуждения моего бабочка о евреях и крестах, а тем более о плюсах и минусах. Ей не терпелось рассказать о письме, найденном в посылке, которую она получила от сестры из Америки. Чтобы скрыть от меня содержание письма, она перешла на идиш с небольшим вкраплением русских слов.

Сама бабушкина приятельница была мне абсолютно безразлична, но шоколадка и упомянутое письмо явно заслуживали внимания. Я стал прислушиваться. Кое-что о далёком прошлом Софьи Борисовны я уже знал из прежних рассказов бабушки. Поэтому проскакивавшие русские слова плюс знание немногих еврейских слов оказалось вполне достаточным, чтобы я смог уловить суть.

Софья Борисовна, как и её сестра, в девичестве оказались вовлеченными в революционную деятельность местечковой еврейской организации. При её содействии сестры вышли замуж за богатых молодых еврейских парней, которые, будучи двоюродными братьями, являлись единственными владельцами весьма успешного мануфактурного бизнеса. Организация надеялась тем или иным способом с помощью сестёр воспользоваться этим богатством.

Но сестры то ли полюбили своих мужей, то ли замужняя жизнь им понравилась больше, чем революционная деятельность, но факт был на лицо — оказавшись зам ужем, их бу нтарска я активность исчезла. Тем временем братья после очередного еврейского погрома перевели все свои финансовые активы в Соединенные Штаты, где и открыли новое мануфактурное производство. Оставались кое-какие формальности, уладив которые, они планировали, забрав своих жен, эмигрировать в Америку. Но что — то пошло не так.

Муж Софьи Борисовны исчез и, подозревая неладное, её сестра с мужем сразу же отбыли в Голландию. Из Голландии они сообщили Софье Борисовне, что, как выяснил их агент, её муж убит, и ей следует незамедлительно прибыть в Амстердам. Но Софья Борисовна была на сносях и побоялась пуститься в столь длительное путешествие. Так, одна сестра осталась в России, а другая — оказалась в Америке.

В письме, которое получила Софья Борисовна, сестра сообщала о смерти своего мужа и о том, что теперь они (т. е. обе сестры) являются равноправными владелицами весьма доходного бизнеса. Сестра звала Софью Борисовну приехать, в противном случае обещала ежегодно присылать ей часть прибыли. Нечего и говорить, как Софья Борисовна была взволнована этими новостями, и цель её прогулки к пруду состояла как раз в том, чтобы посоветоваться со своей приятельницей.

Бабок глубоко прониклась русской ментальностью и усвоила простое правило: от добра — добра не ищут. Доводы в пользу этого тезиса она озвучила примерно следующим образом:

— Милая Софья Борисовна, вы имеете половину дома и симпатичный участок, вы не работаете, но такое впечатление, что ни в чем не нуждаетесь. Дочь и зять служат в московском проектном институте. Вы знаете, что они там проектируют? — Нет? — Так они, наверное, и сами не знают. Ничего, где надо им объяснят, что их работа очень и очень секретная, и их никогда не выпустят в вашу Америку, а жизнь постараются испортить. В лучшем случае вы уедете одна без дочки и внучки. В худшем случае вы уедете вместе, но в противоположном от вашей Америки направлении. Так вам это надо?

— Да, я и сама всего боюсь. Но что же делать? — прошептала насмерть напуганная Софья Борисовна.

— Что делать? Да, ничего, — посоветовала бабок и после небольшой паузы продолжала. — Впрочем, надо ответить сестре, что вы прекрасно живете в Советской стране, у вас есть абсолютно всё, и вы ни в чём не нуждаетесь. Посмейтесь и спросите: может быть, ей что-нибудь нужно, и пообещайте прислать всё, что она захочет. А главное, если вас будут уговаривать брать вашу долю прибыли, то вы должны патриотично отказаться от каких бы то ни было паршивых долларов. Деньги гораздо лучше сохранятся, если останутся у вашей сестры.

Я давно потерял интерес к затянувшейся беседе и прислушивался к ней чисто механически, а в действительности был обеспокоен только одним — звучавшими еврейскими словами. Пока никого, кроме нас, на улице не было, я шёл спокойно, но вот появились встречные прохожие (по-видимому, пришла из Москвы электричка), и я явно стал нервничать. Мне казалось, что прохожие прислушиваются к незнакомым словам и как-то по-особенному на нас посматривают, а иногда, пройдя мимо, даже оборачиваются. В результате, при приближении незнакоцев, я старался незаметно для своихспутников немножко от них отстать.

Тогда я, конечно, не задавал себе вопроса, почему звучавшие еврейские слова меня так беспокоили. Я просто не хотел быть рядом с ними. А если попытаться как-то описать испытываемые мною тогда чувства, то ближе всего их можно было бы ассоциировать со стыдом. И ужасным было то, что я стыдился (и увы, я это чувствовал!) ни кого-нибудь, а именно свою любимую бабушку. Но откуда взялся этот стыд? Как он возник? Ведь ни кто мне никогда не говорил, что разговаривать по-еврейски — это нехорошо или это стыдно. Однако я замечал, что когда бабушка говорила по-еврейски, то старалась произносить слова так, чтобы посторонние их не слышали. Вот и сейчас мои спутницы старались говорить тихо и, при приближении прохожих, практически переходили на шёпот Возможно, именно это и создавало у меня ощущение некоей «незаконности» еврейских слов, которых следовало стыдиться.

Тем временем наша еврейская троица медленно возвращалась с прогулки. Мои волнения достагли эпогея, когда я увидел своих уличных приятелей, которых не нашел после обеда, а теперь, как назло, торчавших недалеко от калитки.

— Как… как бы так сделать, чтобы увести пацанов куда-нибудь подальше, и они не слышали бы еврейских слов? — вот вопрос, пронзивший всё моё су щество, и по сравнению с которым все проблемы Софьи Борисовны показались мне пустяшными. Крикнув:

— Пойду погуляю, — я бросился со всех ног к ребятам.

Уже подбегая к ним, я достал из кармана американскую шоколадку, поднял её высоко над головой и, прокричав:

— Смотрите, что у меня есть, — побежал прочь, и вся ватага бросилась за мной.