Тельце

Игорь Шумов, 2019

Творится мир, что-то двигается. «Тельце» – это мистический бытовой гиперреализм, возможность взглянуть на свою жизнь через извращенный болью и любопытством взгляд. Но разве не прекрасно было бы иногда увидеть молодых, сильных, да пусть даже и больных людей, которые сами берут судьбу в свои руки – и пусть дальше выйдет так, как они сделают. Содержит нецензурную брань.

бутылка

В чистом цеху на окраине одного безымянного города во всю шла работа. Мужчины потели в рабочих комбезах, женщины обсуждали последний романс бухгалтера и руководителя производства. По конвейеру ползла водка. Вадим Сергеевич смотрел на бутылки и думал о выходных. Ему давно хотелось найти себе второе место работы на месяц или два, чтобы покрыть кредит на стиралку, а в перспективах уйти с завода. Перестать производить и начать потреблять. Проверка качества никогда не была интересным занятием. Вадим Сергеевич почесал голову и перестал думать о будущем. Под ногами звенело железо, стеклянный гул отдавался в ушах.

— Вадим! — крикнул Олег Петрович, руководитель производства.

— Здравствуйте, Олег Петрович.

— Уже здоровались, ты чего? Слушай, есть одно дело важное. Подойди ко мне во время перекура.

— Хорошо, Олег Петрович. Что-то произошло?

— Ничего серьезного. Только не забудь.

Вадим Сергеевич схватился руками в перила и смотрел на водку. На завод он попал случайно, не без помощи брата свекрови. Тот обещал быстрый рост с малой должности, но свое обещание сдержать не успел и умер. Делать было нечего — Вадим Сергеевич продолжал работать. Уволить его не могли из уважения к умершему, поэтому новый руководитель, Олег Петрович, решил обождать несколько месяцев. Производство шло полным ходом, и причин увольнять Вадима Сергеевича никто не видел, кроме как из-за нелегкой любви к водке. Но это воспринималось как теплый профессионализм, уважение собственного дела. Так прошло много лет, иногда счастливых, иногда не очень.

Через несколько часов Вадим Сергеевич подошел к кабинету Олега Петровича и аккуратно постучал.

— Войдите. Вадим, отлично, только хотел к тебе подойти. Думал, ты забыл. Пойдем покурим?

— Конечно. А что за дело?

— Сейчас расскажу. Что куришь? — Олег Петрович взял из рук Вадим Сергеевича пачку. — Впервые вижу такие.

— Это с кнопкой сигареты.

— На кой хер тебе с кнопкой-то сигареты?

— Они дешевле. Шестьдесят рублей.

— Понятно, — Олег Петрович засунул в зубы «Парламент»; молча они вышли к пожарной лестнице. — Здесь постоим. Дело есть, важное. Смотри, что произошло — с одного из конвейеров, не знаю, твоего или другого, сошла партия недоброкачественная. Вовремя спалили — кто-то из уборщиков предложил своим друзьям распить сворованную. Отравились, но там смешно — они врачам сказали, что закусили все просрочкой, так что мы чисты. Пока что.

— А сколько бутылок? — поинтересовался Вадим Сергеевич.

— Большинство никуда не поехало. Так и остались на складе, уже попросил машину, увезти все. Но есть одна коробка. У меня в кабинете спрятана, чтобы кто еще не траванулся. Воры, блять, повсюду. От нее надо избавиться. Вылить куда-нибудь.

— В бумагах она…

— Уехала вместе со всем остальным, — закончил фразу Олег Петрович. — Сделаешь? За это отпущу пораньше сегодня.

— Хорошо, почему бы и нет.

— Отлично, — Олег Петрович бросил по ветру окурок. — Холодно сегодня.

Они вернулись в кабинет. Олег Петрович открыл шкаф и из-под горы вещей достал звенящую коробку. Она оказалась легче, чем Вадим Сергеевич предполагал. Внутри не хватало одной бутылки.

— Мужик ты, Вадим. Спасибо, что ты выручаешь, — сказал на прощание Олег Петрович.

Коллеги с завистью смотрели на Вадима Сергеевича. На его лице светилось счастье, в руках ящик водки и выходной до конца рабочего дня — чем не повод для радости? Сквозь шумы машин не слышны злые упреки и комментарии. Сам же Вадим Сергеевич про себя смеялся над своим руководителем. Его поразило, как же повезло человеку. Взяло бы то, другое создание планеты Земля — а это распространенная практика — то уже было бы тело, замятый скандал, жалкая компенсация. Мышцы напрягались от груза. Была одна мысль, которая оказалась сильнее всех предыдущих. Угловатая и цепкая, невозможно выкинуть из головы. Своровал ли Олег Петрович эту коробку или действительно спрятал, чтобы кто другой не пытался? В уме рабочего с рождения растет зерно сомнения. Константа: тот, кто сильный, тот мудак; кто богаче, тот лжец, мразь и обманщик. Подобных чувств Вадим Сергеевич к Олегу Петровичу никогда не питал. Его всегда удивляли сплетни и оскорбления, звучащие в его адрес за спиной. «Мне он плохого не сделал, — думал Вадим Сергеевич, — тогда он и не плохой». За такую позицию коллеги презрительно смеялись над ним, но потом привыкли и попросту игнорировали его существование. Потому когда Олег Петрович спустился со своего второго этажа и лично попросил о помощи — это стало как знамением, что подозрения излишни. Стал бы злодей доверяться обыкновенному человеку? Мелкой сошке, если быть точнее.

Вадим Сергеевич опустил взгляд и увидел сквозь дырки в коробке, как свет переливается в бутылках. Звон становился громче, но ниже. Вокруг ничего, кроме него, не было слышно. Они чаровали. Слюна сочилась под языком. Хотелось почувствовать знаменитый ожог в горле, горький выдох и следы жирной закуски на губах. Может, не просто звоном был звук, а заклинаниями из земли рвущимися, контролирующими мозг и душу. Они не веселили, а вгоняли в тоску и уныние. Давали плоды подозрения. Не успев дойти до мусорного контейнера, Вадим Сергеевич бросил коробку, почесал голову и быстрым шагом удалился в сторону автобусной остановки. Ему тяжело далось убедить себя в том, что мысли — это яд, если они не вызывают смеха и добрых чувств. Бутылки так и остались там стоять.

Машина резко остановилась. Сквозь стекло виднелось небритое лицо, уставшее от жизни. Он осмотрелся по сторонам, вокруг никого, кроме него и прохожих, не было. Каждый раз будто первый. В животе появляется легкая тянущая боль. Голова тяжелеет, сердце бьется быстрее, на лбу сочится пот. Мужчина ударил от злости кулаком по рулю и вышел. Сложно жить с такими чувствами. Не первый раз он проворачивал дела, отчего ласково стал их называть «делишками», а все равно продолжал, как новичок, бояться попасть на глаза кому не надо, привлечь лишнего внимания. Мужчина спрятал руки в карман, увел глаза в землю. Подойдя к коробке, он вновь осмотрелся по сторонам и, убедившись, что ничего ему не угрожает, взял, поднял ее и понес к машине.

— Эх ты, Мурка, — обратились к нему.

Около багажника с метлой в руках стоял Кировский, пожилой дворник, который видел, как рос Мурка. Он отпустил седую бороду, а с ней и руки. Изо рта торчала сигарета. Ветер заставлял его дрожать. Увидев его, Мурка облегченно выдохнул.

— День добрый, — сказал он.

— Добрей видали, Мурка. Добрей видали. Ты это что, опять? Попал ты, попал.

— Отвали, — злобно прорычал Мурка и оттолкнул дворника от багажника. — Макулатура, и все.

— Я слышу, как там у тебя макулатура звенит. Побольше тебя различать умею. А мне на что жить, а? Я немолод, ты немолод, где твоя солидарность?

— Старик, что тебе от меня надо? Поучить меня жизни?

— Ты дурак, — с усмешкой сказал Кировский. — Тебя чему не учи, ты все сделаешь наоборот. Не назло, а просто потому, что дурак. Жить я хочу хорошо.

— Тебе недолго жить осталось-то. Зачем отвыкать?

— Много думаешь, старик, — Мурка полез к двери, но Кировский преградил ему дорогу. — Ты сейчас получишь у меня.

— Сейчас Вочика позову, и он тебе задаст! — крикнул Кировский.

— Хорошо, хорошо. Сколько ты хочешь?

— Три бутылки.

Мурка засмеялся. Он схватился за живот руками, чтобы еще сильнее унизить Кировского.

— Тебе не много? И так весь красный, расколбасный.

— Положу в карманы обе, третью на шею и в реку прыгну, — с серьезным лицом сказал Кировский.

— Понятно, — Мурка достал из кармана кошелек. — На, держи, на одну бутылку, и проваливай, иначе до реки не дойдешь, здесь ляжешь.

Кировский никогда не видел Мурку таким злым. Вернее будет сказать — видел, но забыл об этом. Маленький ребеночек, дворовый внучек стал не кем иным, как чертом. Потому он жалобно взял из его рук протянутые купюры и скрылся в снегу, дабы не мучаться больше. Около входа в торговый центр Кировский сел на лавку и пересчитал деньги. Хватало либо на еду, либо на водку. Выбор был очевиден. Когда село солнце, Кировский был уже пьян. Он тешился воспоминаниями о своем прошлом, об успехах, связанных с ним; проклинал Мурку и себя, за то, что в детстве не дал забрать его цыганам с окрестностей города. Продал бы — не мучался. Повторив про себя сказанное, Кировский заплакал и стал колоть вилкой руку. Слезы текли рекой, он ненавидел себя. Утром он украл у таджиков несколько кирпичей со стройки, пока те обедали, спрятал их в карманах прокуренной шинели и прыгнул в реку.

Мимо на машине проезжал Мурка. У него болели зубы от сигарет и внезапно ударившего мороза. Спал он плохо, лучше бы вообще не спал. Пустая квартира встретила плохо, бардак так и никуда не делся, у соседей потек унитаз, и в квартире пахло настоявшимся дерьмом. Утром он обжег руку, когда зажигал комфорку, в яблоке наткнулся на несколько червяков. День не задался с самого начала. Веки укрывали глаза спать, руки как мертвые вцепились в руль, машину виляло в стороны. Не выдержав напряжения, Мурка остановился на обочине. Закурил, посмотрел на грязь под ногами и поехал дальше. Мягкое кресло вгоняло в сон.

Он остановился во дворах около дома, недалеко от продуктового в подвале. Около входа уже стояли местные, всем знакомые алкаши и просили у женщин жалости, а у мужчин мелочи. Мурка не стал даже смотреть на них. За прилавком скучала Элла. Увидев Мурку, она выпрямилась и поправила волосы.

— Мурка, привет, — кокетливо поздоровалась Эла.

— Привет, привет. Как дела?

— Хорошо? Ты ко мне?

— Честно говоря, нет, но посмотрим. Салим тут?

— Эх, там сидит, — она показала пальцем на скрытое за шторой помещение.

— У себя, понял.

Мурка приоткрыл занавеску. За ней распивали пиво портовые рабочие. Несколько мужчин прятало в черные пакеты спиртное. В воздухе стоял запах мочи и курева. Разговоры скрывало радио «Дорожное», телевизоры издавал аплодисменты. За прилавком стоял пухлый кавказец лет сорока в сером свитере. За стойкой Салим выглядел так, будто, кроме туловища, у него больше ничего нет. Для его работы большего и не надо.

— День добрый, — бодро сказал Мурка.

— Добрее видали, — ответил Салим. — Что будете?

— Да что покрепче, знаешь.

— Возьмите темного. Оно вас так возьмет, что…

— Я про другое крепкое, — перебил его Мурка. — Водку там.

— Водку? — удивился Салим. — У нас такого в помине не было.

— Разве? Я сюда не в первый раз прихожу.

Салим присмотрелся. Мурка ничем не отличался от большинства других клиентов.

— А ты сюда не впервые приходишь, да?

— Обычно я больше по вину, для девушек, — соврал Мурка.

— Ну да, точно. Не узнал, извиняй. В общем, чего желаешь?

— Да у меня предложение есть.

— Предложение будешь своим девушкам делать. Ты о чем?

— У меня в машине ящик водки нераспакованной. Местная. Отдам за дешман.

— Раз отдашь — может, бесплатно, м? Угостишь присутствующих?

Мужики подняли головы и с жаждой в глазах уставились на Мурку.

— Все стоит денег, — громко произнес Мурка.

— Твоя правда, дорогой, — Салим улыбнулся. — Что за водка-то?

Мурка достал из кожанки бутылку и протянул ее Салиму. Тот несколько минут рассматривал этикетку, делая вид, что хоть немного разбирается в водке. Его познания ограничивались ценой, бутылкой и маркой. Удивительно, но в городе Салим считался сомелье. Знали об этом, парадоксально, немногие. Салим поставил бутылку на полку, посмотрел, как она смотрится среди других, и озвучил свою цену. Мурку она не устроила. Он собрался уже уходить, но в последний момент Салим согласился на озвученную цифру. Они пожали руки, и через несколько минут водка заняла достойное место на прилавке за ширмой, между вином из родной республики и коньяком из соседней. Мурка пересчитал купюры и спрятал их во внутренний карман куртки. Радость за себя, гордость за себя, легкое возбуждение — все одновременно село ему в горло. Давно такие деньги не были у его груди. Последний раз — на свадьбе друга, когда ему доверили вручить конверт, он чувствовал сквозь них, как бьется сердце. Жизнь оно стояло, дохало на отвали, а тогда по-настоящему забилось. Сложно представить ту боль, когда Мурке пришлось оторвать конверт от груди и с улыбкой вручить жениху. Машина заполнилась сигаретным дымом. «В последний раз, — обещал себе Мурка, — в салоне будет пахнуть сеном, дальше только «Парламент» и успех». Зазвенели ключи, раздался недовольный крик. Машина не заводилась.

Сережа терял дыхание. Он бежал так быстро, как только мог. Легкие болели, сожаления о своих вредных привычках были как никогда сильны. На улице давно стемнело, многие фонари не зажглись. Местные жители спешили домой. Их пакеты гремели стеклом. Во дворах собирались компании по пять-шесть человек. Неотъемлемый атрибут — пиво и сигареты. Ветер был злой, никого не жалел. Девушки скрывали лица в надежде, что их не заметят. К Салиму выстроилась очередь из уставших мужчин с лицами, похожими на пакеты. Не было ни одного без щетины, мешков под глазами и распухшего носа. После девяти — прайм тайм, и все это знали. Многие стояли в очереди за четверых, брали на целую компанию сразу. Эла скучала и с завистью поглядывала в сторону Салима. Иногда к ней подходили и покупали запивку, либо закуски.

— Водку посоветуешь?

— Вот, отличная. Только сегодня привезли. Но недешевая, сам понимаешь. Зарубежная.

— Ну нахуй, переплачивать я буду. Давай русскую.

— Держи. Спасибо. Вам что?

— Винстон синий и портвейн.

— Прикладывайте карту. Дальше.

— Салим! — раздался голос у телевизора.

— Чего тебе? — с презрением спросил Салим.

— Ты чего? Как разговариваешь? — рассердился мужик.

— Прости, отвлекся, — Салим поправил бутылку на полке и сделал радио потише. — Что такое? Не видишь, я занят.

— Водки дай попробовать.

— А ты мне денег дай и пожалуйста, — смеялся Салим. — Вам чего?

— Вино подешевле.

— Триста. Спасибо.

— Привет, Салим, — Сережа протянул руку через стойку.

— Привет, дорогой. Тебе в банке, как всегда?

— Так мило, что ты помнишь. Но я на мальчишник. Надо подобающе отметиться.

— Ни слова, я тебя понял. Держи, — Салим потянулся к витрине за спиной и взял бутылку водки, той самой, что привез утром Мурка. — Я ж думаю, шо ты так вырядился, теперь понятно. Кто женится?

— Миша. На Светке, помнишь?

— Это ты которую сюда приводил тогда?

— Да, да. Не напоминай.

— Вот это тебе отдам со скидкой. Зарубежная, мягкая, все как надо.

— Давай, — обрадовался Сережа. — Картой можно?

— Прикладывай. Прошло, спасибо, дорогой. И не забывай. Выпьешь много — выставишь себя дураком, выпьешь мало — выставишь себя дураком, так еще и запомнишь это. Дальше, кто там?

— Водку ноль пять.

— Такую же?

— Не, «Хорцию» давай. Мы на поминках такую пили. Смысл прекращать?

— И то верно. Спасибо, что без сдачи.

— Да ты и так с меня последние деньги за эту ссанину взял! — не прекращал ныть мужик.

— Это называется пиво, — Салим сморщился от аромата мужика. — И не дыши так на меня, дух спугнешь. Вечер добрый. Чем могу?

— Светлое четыре бутылки.

— Сейчас будет.

— Ладно тебе, Салим, — поднялся второй мужик. — Ты чего, жадный?

— Не смей меня, — Салим ударил кулаком по стойке, — жадным называть! Я тут занимаюсь богоугодным делом, вас спаиваю, следи за тем, что говоришь.

— Да жидяра он, смотри нос какой, — сказал второй мужик; остальные засмеялись.

— Пошел нахер отсюда! — закричал Салим.

— Ты что раскричался-то? — спросил второй. Их глаза блестели, лица стали мягко-красными. Очередь с испугом обратила внимание на Салима. Для них его никогда не было. Так, инструмент, подскажи-продай, не более. Для него же покупатели ничем не отличались. Русский — значит пьяный. Пол не выдерживал такой ноши. — Сейчас вот возьмем и уйдем.

— Ну и уходите. Вам что?

— «Массандру».

— А водки не хотите?

— Девушке беру, я сам-то при деле.

— Хорошо, прикладывайте.

— И водку возьмем, — сказал мужик и потянулся за стойку.

Через несколько секунд треснуло дерево, и стало понятно, что стойка держалась на соплях и предпринимательских способностях Салима. В этом городе всегда торговали либо кавказцы, либо жадные до смерти. Салиму повезло вдвойне. За стойкой полетели бутылки. Мужик попытался подняться, но не мог. Он не чувствовал ног.

— Женя, ты чего? — испугался второй. — Вставай давай!

— Не могу! Ног не чувствую.

— Сейчас помогу, — прошептал второй и, пытаясь подойти к своему другу, наступил на бутылку и, как в дешевой комедии, поскользнулся и полетел вперед, головой в витрину. Русская голова, чугунная, проломила основание, и товар полетел на него.

— Нет! — кричал Салим. — Что вы творите?!

— Я не чувствую ног, — не унимался первый.

— Бля… — пытался кричать второй. На лице появилась кровь и синяки. Касаясь земли, бутылки водки превращались в осколки. Салим пытался ловить товар, но поймал только пару бутылок вина, остальное летело на пол. Водка, купленная у Мурки, расплылась по полу. На шум прибежала Эла. Увидев, как мужчины плачут и истекают кровью, она завизжала, закрыв от испуга глаза. Ее оттолкнули в сторону особо смекалистые — те, кто воспользовался ситуацией и схватил пива из холодильника или не разбившуюся бутылку вина. Остальные посетители смеялись и показывали пальцем на валяющегося в мучениях и водке мужика.

— Уйди, женщина! — крикнул Салим. — Куда погнали, суки? Вернитесь, а!

После этого случая множество бутылок исчезло в глубоких карманах и черных пакетах тех, кто успел унести ноги, не испугавшись пьяного ора и крови, а то, что не пережило падения, вместе с мусорными пакетами отправилось на свалку. Вскоре Салима навестили сотрудники правоохранительных органов. Ходили слухи, что он остался на свободе, но деньги на создание и расширение своей «франшизы» пришлось потратить на обратный билет домой и «разрешение» на выезд. В магазине до сих пор пахнет спиртом, водка просочилась в пол. Эла осталась работать одна и совсем скоро забыла о Салиме и Мурке, будто никто из них никогда и не был ей нужен.

Сережа вышел из магазина и забежал во дворы. Из кармана пальто торчало горлышко. Путь был длинным, Сережа и так опаздывал. Пробегая мимо детских площадок, где брошенные совочки и машинки завалило песком, раздавался свист и мат. Наступил холодный вечер, алкоголь захватил город. Подростки прятались у подъездов, углы покрывались теплой мочевиной. Романтика царила ночью. Сережины брюки покрылись грязью. Он срезал через холмы, падал на лестницах, спотыкался между домами в темных туннелях. Кто бы знал, что так придется бегать, попотеть? Пролетела родная школа, остался позади детсад, а за ним и университет. Он подбежал к единственному подъезду дома и набрал номер квартиры:

— Але, — раздался голос.

— Баланьезе, — сказал Сережа.

— Охуенно.

Лифт медленно поднимался вверх. Одна из ламп перегорела, большинство кнопок сожжены годы назад. На стене все кому не лень вырезали имена. Лэйла, Женя, Маша… И Сережино там было. В сердце, прям над Мишей. Сережа поморщился. Вспоминать прошлое ему не хотелось, уж больно было. Обидно. А вспомнить-то было что; настолько личное и тайное, что если кто узнал бы — не поверил бы и не простил. На лестничной клетке уже ждал с сигаретой в зубах Слава.

— Здорова!

— Привет, — ответил Сережа; обнялись. — Ну что, как там жених?

— Да потихоньку. Только это нифига не мальчишник, как я думал. Семья еще добро не дала.

— Да фиг с ним, главное-то, — Сережа вытащил из кармана бутылку и протянул ее Славе.

— Оп, неплохо. Там у нас таких еще штуки три. Но эта посолиднее будет. Так что все круто. Пойдем?

— Ага.

Приоткрыв дверь в квартиру, в глаза Сереже ударил обжигающий дым. Из комнаты доносилось минимал-техно, с кухни — запах жареного мяса и томатов. В ванной заливали водой пиво. Удивительно, как в крохотной однушке уместилось столько человек. Сережа повесил куртку на торчащий из стены гвоздь. Друзья встретили его воем. Миша поднялся с кресла и сказал:

— Привет, дорогой.

Сережа не нашел лучше способа выразить свою радость, как обнять его. Парни засмеялись, но без язвы, а от одобрения. В его объятиях чувствовалось прощение, они оставили себя вчерашних, чтобы остаться близкими завтра. Многое их связывало, даже слишком многое, а теперь Миша будет принадлежать только ей. Он никогда не уезжает, он не улетает на другой свет, но Сережа не переставал нервничать и волноваться. Мужчины со смехом воспринимали «магию» штампа в паспорте, делали тосты за «массовую шизу» на стороне женского населения, искренне верующего в силу формальностей. Сережа скрывал, что верит в это тоже.

Накрыт был стол. Щедро, как в последний раз. Чипсы, сосиски, хлеб, баклажанная икра, колбаса, макароны, шпроты, сигареты. Каждый поделился тем, чем мог. Они никогда богато не жили. Отдельный столп — красный угол под иконой. Там собрался в кучу крепкий алкоголь. Мальчишник начался давно, в нескольких бутылках собирался воздух. Сережа посмотрел на марки — все дешман, так любимый друзьями Миши. Светиться с дорогой водкой Сережа стеснялся, потому решил убрать ее до тех пор, пока все не перестанут различать вкус и цену. На кухне был бардак, там была мужская рука. Посуду бросили отмокать на завтра, последний все отмоет. Сережа вернулся в комнату и сразу же услышал в свой адрес:

— Серега, давай тост! — завопили за спиной.

— Может, потом?

— Когда потом? — ответили ему. — У тебя друг потом уже женится.

— Хорошо-хорошо, вы налейте мне только.

Миша подошел поближе. Посмотрев на него, Сережу пробрала дрожь. Так они и познакомились в школе, на стадионе. Сережа сидел на скамейке и кидал перочинный ножик в землю. Без него нельзя было выходить из дома. Уроки давно закончились, а домой идти было опасно: около его дома в то время собирались местные подростки-металлисты, напивались и били друг другу лица. Слащавого Сережу они приметили давно, и их не стыдило, что он был еще ребенком. За спиной зашуршали кусты, и из них с красными от ягод губами вылез Миша. Увидев у Сережи в руках ножик, тот испугался.

— Ты им обращаться-то умеешь? — спросил храбро Миша.

— Хочешь покажу? — ответил Сережа; ему стало страшно, он не понял, зачем это сказал.

— Давай, — ответил Миша.

— И вот так мы познакомились, — продолжил Сережа, — очень много лет назад, но недостаточно много, чтобы забыть друг о друге.

— Не обошлось без крови, — тихо сказал Миша и парни засмеялись.

— Что я могу еще сказать, — Сережа протер глаза и продолжил. — Ты разбиваешь мне сердце не впервой. Я всегда тебя прощал, ты возвращался. Это было глупо с моей стороны, но с таким другом, как ты, мне хотелось быть полным придурком. Теперь у тебя есть она, за кем надо ухаживать, беспокоиться, беречь. Воспоминания — это все, что останется у нас, я попытаюсь отпустить, но не знаю, смогу ли. Но я надеюсь, что ты всегда будешь помнить. Всегда! Что, если что, рядом буду я, дурак. Ну…

— Сережа, блять, — Слава шмыгал носом, его губы дрожали. — Давайте выпьем. Я сейчас сдохну.

— УРА! — закричали друзья.

Миша не отпускал глаз с Сережи. Он не сомневался, что никто, кроме него, не понял то сообщение, которое Сережа зашифровал в словах; те воспоминания принадлежали только им двоим. Когда мальчишник разбился на компании, и все изрядно выпили, зашатались поддатые, Миша подошел к Сереже. Тот упивался печалью.

— Ты чего?

— А ты как думаешь?

— Понятно все, но не на людях.

— Миша, ты мне в любви клялся, а теперь…

— А теперь я все понял, блин. Все, закрыли вопрос. Ты навсегда будешь моим другом, самым близким, это так. Но иного между нами не будет.

— Да, конечно, — Сережа нахмурился, — узнали бы они, так ты бы другим языком заговорил.

— Даже не думай! — прошипел через зубы Миша.

— Не буду! — ответил Сережа и выпил.

Ему разом поплохело. Обида стиснула зубы. Сережа дрожащими руками потянулся к сигаретам. Один на кухне, он спрятался от остальных, желая сжечь прожитые с Мишей годы. Как одноклассники на них показывали пальцем, как после школы они у него друг друга изучали, прятались от посторонних глаз за гаражами, играя в ножички, руки резали, смешивали коньяк с чаем на выпускной, первый раз употребляли, выносили дорогое с отстойных вписок. И парочки на улицах, кто прячутся от лишних глаз — и они на их на месте были; раскрывали друг другу тайны, откровенничали, не сожалея. А теперь раз — и этого и не стало. «Конечно, — думал Сережа, — это по-детски; он есть, он остается, просто более они не вместе и вынуждены молчать об этом, но почему?» Он воображал, как заходит в комнату, расталкивает пьяных, силой хватает Мишу и целует так сильно, как никогда раньше. После плачет, умоляет передумать и тот, как и положено хорошему кино, соглашается. Но жизнь не кино, по крайне мере — не то. Поэтому Сережа выпил еще рюмку и, не привлекая внимания, забрал свои вещи. Ветер подгонял его домой. Спина, как назло, заболела. На память осталась надпись в лифте, сколько лет она еще продержится?

Миша проснулся в полдень, самый первый. Глаза поначалу не хотели открываться, и не было сил заставить их. Сбоку от него лежал владелец квартиры. Слава сидел в кресле и храпел. За окном вовсю работали заводы, и в дальние пути собирались корабли. Миша перелез через соседа и побрел в ванную. Его лицо распухло и покраснело, синяки под глазами стали темнее. На него было стыдно смотреть. Запах изо рта мог убить живности на километр.

Он сел за кухонный стол и закурил. Голова болела, но не сильно. Бывало и хуже. Он пытался выкинуть Сережу из головы. Чувство вины давно испарилось, стыда никогда не было. От отравления ли это или от воскресшего спустя годы чувства вины ему нездоровилось? Миша протер ладонью окно, за ним чище не стало. Он отвел взгляд на микроволновку и удивился, как быстро течет время. Вот он женится, а там и до детей недалеко, а ведь несколько месяцев назад ходил с парнями в леса пугать прохожих, творить проказы, ходить на вписки. Ради Светы, от искренней любви к ней, он не будет скучать по прошлому или, как говорили друзья, «прервавшейся молодости».

Сигарета выпала из рук. Он забыл о встрече с ее родителями.

Если квартира выглядела после попойки как свалка, то после она напоминала свалку после урагана. Одежда летела в стороны, утюг слишком долго включался, а потом попросту сгорел. Миша набросился на спящего владельца квартиры:

— Родной, у тебя одежда глаженая есть?

— Ммм?

— Ты прости, но это очень важно. Есть одежда? Очень надо!

— А, ты, — он громко зевнул, — обоссался что ли? Дай поспать.

— В шкафу есть?

— Шкаф, да. В коридоре, — ответил хозяин квартиры и, чавкая слюнями, уснул.

Миша сорвал с себя прокуренные брюки и рубашку. Раньше он не замечал своего запаха, а если и чувствовал его — тешился им, наслаждался тем, что он мужчина. Открыв шкаф, Миша чертыхнулся. Одежды там почти не было. Черные спортивки с тремя полосками, белая рубашка, кепка-гопарька. Миша оделся и посмотрел в зеркало. «Ходячий стереотип, — подумал он, — но ладно». Если кепка прикрывала вьющуюся шевелюру и от нее был хотя бы один плюс, то спортивки казались ему ущербными, а рубашка чересчур большой. Но делать было нечего. Миша выбежал на лестничную клетку, но вдруг понял — с пустыми руками в гости к родителям будущей жены приходить нельзя. Он захлопнул дверь. Денег на карточке не было, в карманах звенела мелочь на проезд. На двести рублей подарок взрослому человеку не сделаешь. Миша завис на кухне и вспомнил, как Сережа хвастался Славе дорогущей водкой, которую он купил по пути на мальчишник, но никто пить ее не стал, ибо к тому моменту гости были не в состоянии продолжать вечер. Миша открыл морозильник и бросил в пакет из «Пятерочки» ледяную бутылку.

Автобус шел прямо до дома Светы. На Мишу косо смотрели старики, он огрызался желтыми от сигарет зубами в ответ. Он научился не теряться в спальном районе, большом бетонном муравейнике. Несколько метров от супермаркета, направо от сожженной машины. Вдоль изрисованной электростанции срезать через детскую площадку, перелезть через забор, и вот, он уже в дверях. Ухоженный подъезд с консьержкой, цветы, красочные поделки детей. Он поднялся на этаж Светы и постучался в знакомую дверь.

— Кто там? — раздался любимый голос.

— Светос, это я.

Дверь открылась и Света прыгнула в его объятия. Она долго боялась знакомить Мишу со своими родителями, консерваторами от мозга до гостей, людей ученых. Пока отец Миши надрывался в порту, а он сам зарабатывал на продаже втридорога вещей из Китая, его мать сидела дома. Несколько лет она не выходила на улицу и передвигалась по квартире в инвалидной коляске. По ночам Миша слышал, как она плакала и винила Бога за свои беды. На нее времени ни у кого в семье не было.

— Света, ты превосходно выглядишь.

— Спасибо, — она неловко покраснела; на ней висело легкое бардовое платье, шею подчеркивал крест на цепочке. — Ты почему опоздал?

— Мальчишник был.

— Ужрался, да?

— Я почти не пил.

— Врешь и не краснеешь, дурында. Пойдем, познакомлю тебя с родичами.

Она взяла его под руку и повела его в столовую. Миша знал квартиру вдоль и поперек, он часто наведывался к ней. Мясо на столе давно остыло, родители не стали ждать и приступили к трапезе.

— Мама, папа. Познакомьтесь с Мишей.

Сложно передать то удивление, которое застыло на их лицах. Он им сразу не понравился. Папа Светы поднялся и протянул руку:

— Борис Иванович. Рад знакомству.

— А я-то как рад, вы не поверите, — Миша пожал его руку и удивился тому, как крепко он вцепился. — Света про вас много рассказывала.

— Да? Про вас она ничего не говорила.

— Значит, вы ее молодой человек, — заговорила мать.

— Ну да, — смущенно ответил Миша, — и будущий муж.

— Понятно, — разочарованно ответила мать.

— Это Алиса Григорьевна, — представила Света, — Давайте обедать, да?

— Отличная идея, — вырвался из неловкости Миша. — Я как раз взял апперитивчика.

Миша вытащил из куртки бутылку водки и триумфально поставил ее на стол.

— Мы не пьем, — холодно сказала Алиса Григорьевна.

— Оу, — смутился Миша, — тогда я, в морозилку уберу, что уж…

— Я сама, — Света выхватила из его рук бутылку, — а ты садись, накладывай себе.

Родители не переставили смотреть на Мишу с осуждением. Они не хотели мириться с выбором своей дочери. Хоть она и отмалчивалась и про Мишу говорила только хорошее, им было неприятно видеть его рядом со своим чадом. От него воняло табаком, и изо рта доносился вчерашний кутеж. Выглядел — лучше бы не выглядел, как опущенец недостойный. В столовой повисла тишина, прерываемая чавканьем и редким кашлем.

— Очень вкусное мясо, мама, — сказала Света.

— Угу, — промычала она.

— Михаил, а чем вы на жизнь зарабатывайте? — спросил Борис Иванович.

— Я предприниматель, — гордо заявил Миша, — продажами, рекламой.

— И что продаете?

— Вещи из Китая втридорога.

— Хотя бы не наркотики, — прошептала Алиса Григорьевна

— Мама! — возмутилась Света, — ты чего?

— Отличная шутка, Алиса Григорьевна.

— Вы что-то про замужество говорили… — продолжил Борис Иванович.

— Не что-то, а конкретно. Мы со Светой планируем жениться.

— Что?! — закричала Алиса Григорьевна.

— Вы спешите, мне кажется, — напряженно сказал Борис Иванович.

— Мы подали недавно заявление… — не успел договорить Миша; Света пнула его под столом.

— Планируем, да, — уточнила Света.

— Всмысле? — удивился Миша. — Ты разве им не сказала?

— О боже, боже — бормотала Алиса Григорьевна.

Незаметно они начали ругаться между собой, пререкаться. Как бы не пытался Миша убедить родителей Светы, как сильно он ее любит, они пропускали это мимо ушей. Они боялись за будущее своего ребенка. Увидев, с кем она собирается его связать — страх захватил их разум. Началась агрессия, оскорбления. Родители прошлись по всем Мишиным грехам, о которых они знали, а знали они ровным счетом ничего. Им хватило первого впечатления. Света пыталась заступится за любимого, но она не могла. Стоило ей открыть рот, как ее перекрикивали; сложно сопротивляться влиянию родителям, если тебя растили под гипер-опекой. Миша отвечал хамством; как хищник, он скалил зубы и огрызался. Истинные сущности вылезли из родителей; людей, кто видел любовь не иначе, как дисциплину и ограничения, жестокую любовь. Миша не отставал, переходил на мат и огрызался.

— Он еще и алкоголик! — вопила Алиса Григорьевна. — Света, как ты могла с таким связаться?

— Да не алкоголик я! — кричал с кухни Миша.

— Разве мы тебе чего-то не давали? — продолжала Алиса Григорьевна. — Что тебе не хватало в жизни?

— Мама, не в этом дело, — рыдала Света, — совсем не в этом.

— Ты смотри, вот-вот, за водкой полез. В семье он так будет решать вопросы? Бьет — значит любит, да?

— Да не собирались мы женится! — крикнула Света.

— В смысле? — Миша с яростью посмотрел на Свету. — Ты что за чушь говоришь?

— Как с таким человеком можно детей растить, а? — не унималась Алиса Григорьенва, — Давай, лей до краев.

— Это я не себе, это вам! — зашипел Миша и вылил в лицо Алисы Григорьевны рюмку.

— Ах ты ж урод!

— Михаил, уходите отсюда. Немедленно! — сказал Борис Иванович, показав на дверь. — И не возвращайтесь.

— С удовольствием. Только без вашей дочери я не уйду. Света, пойдем.

Света сидела с белым лицом. Все смотрели на нее и ждали, что же она ответит. Она боялась повернуть голову, посмотреть куда не надо — поймают взгляд, и что дальше? В недоумении от происходящего она продолжала плакать.

— Дочь мою до слез довел, мразь. Уходи отсюда, — Борис Иванович вылез из-за стола и схватил Мишу за руку.

— Оставьте руки, — отмахнулся Миша, — сам уйду. Света, собирайся. К моим переедем.

— Никуда она не поедет, — завопила Алиса Григорьевна, — вот, забирайте ваши вещи, вашу водку, все забирайте. И никогда здесь больше не появляйтесь.

Миша пытался отозвать Свету, но она молчала. Ему никогда не было так больно, так обидно. Как нечестно, несправедливо поступили с ним, повторял про себя Миша, нельзя так жить. Дверь захлопнулась, но семья продолжала ругаться и кричать; только теперь жертвой стала Света. Миша стоял с курткой и водкой в руках, стопой придавив пятки туфель. Несколько раз он позвонил в звонок, но никто не собирался ему открывать. На крик подоспели соседи, и когда они окружили Мишу, тот не выдержал и ушел.

Мир стал полон зла, вокруг виделись враги. Во всем мерещились усмешки над собой. В мусорных баках вдоль дороги — каждый получил удар ногой; в фонарях — и им прилетело. Прохожие боязливо обходили его за километр, ждали беды, и не зря. Тяжело было, хоть убей. Жизнь никогда не была прекрасной, полной счастья и доброты, но сейчас она доказала это вновь. Никого на свете он так не любил и подобного предательства от нее ждать просто не мог, ибо не верил, что такое возможно. И вот, оно случилось. Он думал о Сереже… Неужели он причинил ему такую же боль? Как было мерзко на душе, и с каждым шагом становилось тяжелее. Спасения не было. Обреченность. Ноги устали. Он сел на лавочку, открыл крышку и потянулся губами к горлышку, но через секунду сказал:

— Хоть это надо пережить без алкоголя, — и оставил ее под лавочкой стоять.

Петька лениво пинал мяч посреди дороги, надеясь, что Олежка присоединится к нему, но тот устало смотрел под ноги. Бензиновые лужи превращались в его сознании в необыкновенные пейзажи. Петька засмеялся над другом:

— Что ты боишься, под ноги смотришь?

— Машина! — крикнул Олежка.

Черная лада пронеслась в сантиметре от его ног, придавив футбольный мяч. Сдулся, порвался, превратился в мусор.

— Ну блин, — до слез расстроился Петька, — хороший был ведь мяч.

— Чем теперь займемся? — спросил Олежка.

— На площадку пойдем, — сказал Петька, взяв под мышку остатки мяча.

Но и там им было скучно. Когда они начали играть в спецназ, матери со спящими в колясках детьми начали шикать на них. Пришлось уйти. Снег еще не осел, снежки складывались только из грязи. Над ними парили чайки, криком взывая к лучшему времени. Петька и Олежка сели на бордюр и загрустили. Они пытались пинать между собой сдутый мяч, но это было неинтересно. Под ногами разлагались вороны, их доедали голодные кошки. Петька огляделся:

— Смотри! — вскочил Петька. — В мусорке лежит что.

Олежка протянул руки и достал бутылку водки.

— Это водка.

— У меня отец такую пил раньше. Потом перестал.

— Почему перестал? — поинтересовался Олежка.

— Потому что денег, говорит, много стоит. Пьет другую.

Олежка открыл крышку и понюхал содержимое.

— Фу! — с отвращением поморщился Олежка. — Это гадость.

— Никакая это не гадость. Все взрослые пьют, я сам видел. На день рождения ходил к Лехе, там его мама пила, дядя Артур тоже пил. Мой отец пьет, а твой нет?

— Нет, мой не пьет.

— Совсем не пьет?

— Ну, чай там, воду, — неловко ответил Олежка.

— Дурак ты, Олежка. Взрослый человек обязан водку пить, а кто не пьет — больной. Пойдем водку пить?

— Петька, я не хочу, — жалобно сказал Олежка.

— Значит пойду к старшим, с ними будем пить, крутыми, — Петька надменно поглядел на Олежку. Они оба понимали, что к старшим лучше не подходить, не зря же их боялись, но проводить остаток дня один он не желал.

— А где пить будем? Прям здесь?

— Не, ты чего. Пойдем к ржавейке. Я видел, как старшеклассники пьют. Надо за стаканчиками сходить и сухариками.

Они спустились с холма к ларьку около остановки. Вместе у них было пятьдесят рублей. Так как Олежка был выше, покупать пришлось ему. Он поднялся на цыпочки и постучал в окошко. Открыла его молодая нерусская девушка. Внутри пахло резким парфюмом и забродившим пивом.

— А дайте нам, пожалуйста, два пластиковых стаканчика и пакет сухариков с беконом.

— И спички, — прошептал на ухо Петька.

— И спички, — добавил Олежка.

— На что это тебе спички? — с подозрением спросила продавщица. — Петарды пойдешь взрывать, а?

— Маме на кухню, — вновь прошептал Петька.

— Мама попросила.

— Хрен с тобой. Тридцать рублей.

Олежка отсыпал мелочи в волосатые руки продавщицы, и через несколько секунд она протянула ему коробок спичек, пачку сухариков и набор прозрачных стаканчиков. Он хотел попросить у продавщицы сдачу, но Петька отдернул его и потащил за капюшон.

— Двадцать рублей не дали, Петька.

— Математист, блин. Это она за стаканчики взяла. Мы же с тобой два считали, да?

— Я не считал, но ты лучше знаешь, — ответил Олежка; его рука сжимала пакет сухариков в кармане.

Они шли по главной улице, естественно, Ленина. Солнце падало на спальный район. Далеко впереди за засохшими деревьями с гор спускались крошечные машины. Они спустились вниз по самодельной лестнице из паллетов к заброшенной на основании стройке. Рабочие обедали. Закусывали дошираки батонами хлеба, курили и громко ругались между собой, но ругань всегда заканчивалась смехом. В мусорках собаки отлавливали крыс, обгрызали кости. Одна, самая худая, с острыми ребрами, лежала в луже и скулила: кость застряла в горле.

— Смотри, — Петька показал пальцем на собаку, — умирает.

— У меня бабушка недавно умерла, — не зная зачем сказал Олежка.

— Соболезную.

— А что это значит?

— Не знаю. Так взрослые говорят обычно.

Детей окружили обгоревшие деревья. Между ними на остатках пианино сидели вороны. Они бились клювами о расстроенные струны. Мальчики не боялись там ходить. Ничего интересного вокруг, кроме мусорок, брошенных машин со шприцами и прудов ржавчины. Убогий вид. Около реки прятался пансион, окруженный машинами. В нем жили МВДшники и проститутки, вечный союз. С противоположный стороны раскинулся гаражный кооператив, который крышевали те же самые МВДшники и обслуживали те же самые проститутки. Дорога закончилась около ржавого пруда. Люди там почти не ходили. Бывало, ползали, бывало, падали. Петька и Олежка спрятались в недостроенном доме. Из покрышки и куска дерева они сделали стол; уселись на матрасы.

— Смотри, что я у отца взял, — Петька вытащил из кармана пачку сигарет, — давай спички.

Они взяли по сигарете. Спички гасли от ветра. Кое-как вдвоем у них получилось поджечь одну сигарету: Петька держал ее в зубах и прикрывал руками, пока Олежка медленно подносил спичку.

— Кхе-кхе, какая гадость, — откашлялся Петька. — Как их держат?

— Я видел в кино, что вот так, — Олежка засунул свою зажигалку между указательным и среднем пальцем, — но дядя Витя говорил, что это по-пидарски.

— Что это значит?

— Не по-русски, — выдумал Олежка.

— Теперь ты закури, — настаивал Петька, не переставая кашлять.

Они повторили сложную процедура, после которой и Олежка впал в кашель. Им не нравилось курение, их тошнило от сигаретного дыма. Но каждый пытался в глазах другого казаться уже достаточно взрослым для серьезных поступков, таких, как сигареты и алкоголь. Детство догорало и уходило с ветром. И пахло оно ржавчиной. Стыдом, в каком-то смысле. Но взрослая жизнь не казалась радостной или счастливой, а наоборот. «Что это за жизнь, где тебе приходится терпеть такие гадкие привычки, — думал Олежка, — лучше бы мяч пинал и дома мультики смотрел, чем тут сидел в вонючем и холодном доме». Петька потянулся к бутылке.

— Ты не жди, открывай сухарики, — сказал Петька, будто бы не в первый раз выпивавший.

Разбрызгивая содержимое бутылки, Петька налил полные стаканчики. Олежка хрустел и ждал, что будет дальше. Запах сухариков не мог перебить резкий аромат спирта. Что-то нехорошее чувствовалось в нем.

— Теперь нам надо придумать, за что пить, — сказал Петька.

— В смысле за что? — удивился Олежка.

— Ну, что бы мы хотели, чтобы произошло. Или того, кого мы любим.

— Я маму с папой люблю.

— А я нет, — рассердился Петька, — за них пить не буду. Давай за Россию пить.

Олежка посмотрел в дверной проем, за которым голыми ветками поддерживали идею деревья, и согласился. Они подняли стаканы и посмотрели друг на друга. Кривая ухмылка не сходила с лица Петька. Он насмехался над трусостью своего невинного друга. Олежка до последнего не хотел пить, но, увидев, как Петька показушно выдыхает в сторону, повторил за ним.

— Эй! — раздался крик за выбитым окном. — Вы что творите?!

Дети посмотрели в окно и увидели мужчину в синем пуховике и дырявой шапке. Через несколько секунд он оказался около них. Они были напуганы так сильно, что забыли убежать.

— Что вы тут делаете? — возмущенно говорил он. — Пьете? Да вы совсем… офигели? Кхм-кхм. Водка! Где вы это водку взяли?!

— Нашли, — выговорил Олежка.

— Как вы не понимаете, что нельзя детям пить. А ты, — мужчина посмотрел на Петьку, — не Маринин сын? Крыловой?

Не успел он договорить как Петька с Олежкой вскочили с кресел и побежали куда глаза глядят, в темноту. Они потеряли друг друга среди деревьев. Бежать приходилось быстро, но аккуратно; один неловкий шаг — и утопишься в болоте. Этому старшеклассники с детства учили, рассказывая кошмарные истории, о том, как девушки от несчастной любви в них топились, а потом их дух-демон приходил за виновником неразделенной любви и утаскивал с собой неразрушимыми чарами. Олежка несколько раз падал, но поднимался. Руки его покрылись царапинами, потекла кровь. Он обещал себе никогда в жизни не пить и больше с Петькой никуда не ходить.

Мужчина не стал бежать за ними. А зачем? Он поднял с пола бутылку и сказал:

— О, с нашего завода. Хорошая, значит, — и положил ее во внутренний карман пуховика.

Он знал дорогу хорошо, не в первый раз ходил по ней. В пансионе горели окна, закрытые шторами. Около входа он остановился и закурил. Машины приезжали и уезжали. Из одной из них вышел мужчина и поздоровался:

— Олег Петрович, здравствуйте! Какими судьбами?

— Да знаешь, ну, — Олег Петрович отвернулся.

— Ладно-ладно, я молчу, — мужчина улыбнулся. — Не мне вас судить, считайте, не видел.

— Спасибо, Пашка. Ты настоящий друг.

— А то, — он поправил кепку. — Ладно, я так, удостовериться, что это вы. Хорошего вам вечера.

— И тебе, — Олег Петрович улыбнулся и пожал руку. — Аккуратной дороги, там гололед везде.

В глубине души Олег Петрович хотел, чтобы тот по пути попал в аварию и умер, чтобы никто не знал, что он к проститукам ходит и жену любит платонически, и то, только когда она молчит. Он поднялся на третий этаж и позвонил в семнадцатую квартиру. Дверь открыла женщина сорока лет с желтым лицом, одетая в халат и колготки.

— Маруся, привет!

— А, Олег, ты. Мне сегодня нехорошо что-то. Может, ну, того?

— Я с гостинцами, — не слушая ее, он зашел в квартиру. — У тебя тут как всегда прекрасно. Вот, принес, с нашего завода бутылочку. Марусь, а с кем твой ребенок-то сидит?

— С мамой, блин. С кем еще. А отчего вопрос?

— Неважно, — Олег Петрович откупорил бутылку. — Ну что, выпьем?

— Не буду, говорю же, голова болит.

— Тогда иди мыться, а я тогда… Эх, от грусти один выпью. Представляешь, сегодня баклана одного уволил, за то, что тот у нас с производства ящик унес…