Из глубины. Избранные стихотворения

Илья Рейдерман, 2017

Илья Рейдерман – один из последних с корабля великой русской поэзии, дливших традиции золотого и серебряного века. Себя он называет поэтом-нелауреатом: несуетную жизнь в «провинции у моря» и сосредоточенную работу мысли и души он предпочёл мельканию в литературных кругах столицы. И полагает, что иначе он не смог бы написать многих своих стихотворений. В возможном выигрыше – будущий читатель, но сам «окунувшийся в неизвестность» автор – в некотором проигрыше. Его ранним произведениям сочувственно внимали Павел Антокольский, Анна Ахматова, Анастасия Цветаева, Андрей Сергеев, теперь же издатели в поисках автора предисловия к книге избранного, подготовленной к 80-летию поэта, решили дать целых три небольших отзыва – Писателя, Литературоведа, Философа. Завершает книгу большое «интервью с самим собой», в котором интересующиеся найдут сведения о творческой позиции и пути поэта. Прежде с терпящего крушение корабля бросали в море бутылку. Теперь в этой роли выступает Книга. Автор этой книги, филолог и журналист, философ и музыкальный критик, ещё в юности вместо того, чтобы увлечься чем-то авангардным, понял, что его дело – длить традицию. В его книге – множество стихотворений под эпиграфами, особенно из любимого им Мандельштама. Эпиграф – тема, а стихотворение – вариация.

Из книги «Пространство», издательство «Негоциант», Одесса, 1997 г

«Ах, бабочка, — куда тебя несёт!..»

Ах, бабочка, — куда тебя несёт!

Летишь ведь не над лугом, а над морем.

И мы с пространством понапрасну спорим

(в бескрайность канем — кто тогда спасет?)

Летишь на гибель. Крылышками машет

вселенский случай, рок или судьба.

И кто-нибудь из нас привычно скажет:

«Природа неразумна и слепа».

Летишь, сама не ведая, куда.

А может, в пустоте изнемогая,

за горизонтом бабочка другая

уходит в даль, где небо и вода?

Летишь. И не свести концы с концами

(а может быть, с началами?) Мы сами,

внезапно отрываясь от себя,

летим (хотя б во сне). Толкает что-то

весь мир обнять… Вот истина полета!

Не знали разве? — в даль летят любя…

«А жизни тоненькая нить…»

А жизни тоненькая нить

того гляди и оборвётся.

Но нужно длить её и длить,

покуда это удаётся.

Навеки породнить спеша

два мига, двух сердец биенье.

Лишь это целое — душа,

отдельности преодоленье.

Все впечатленья и событья,

всё, что без нас тоскует врозь,

соединять живою нитью,

порою наспех, на авось.

Так жить, чтоб не зиял пробел.

Кривым стежком стянув два края.

Всем телом бездну прикрывая,

не вопрошая, где предел.

1971 г.

«Воспоминания — не дом, а дым…»

Воспоминания — не дом, а дым.

Ещё клубятся — но живёшь иным.

И в сторону уносит по кривой

разъятый прах минуты неживой.

Но горький воздух — камня тяжелей, —

летит, недвижим, сквозь движенье дней.

Среди машин, забот, бегущих толп —

лоб расшибёшь об этот дымный столп.

И вдруг поймёшь: прочнее, чем гранит,

ушедшее. На том — душа стоит.

1977 г.

«Мой Бог, как просто всё на этом свете…»

Мой Бог, как просто всё на этом свете,

когда встаёшь и куришь на рассвете,

и боль под сердцем чуточку сосёт,

а в небе тело ласточка несёт,

движенья крыльев трогательно-зыбки…

Всё внятно взгляду. Нет ни в чём ошибки.

И о печалях знаешь наперёд.

1977 г.

«Я помню, что улыбка, будто птица…»

Я помню, что улыбка, будто птица,

внезапно отделялась от лица,

взлетала — и не ведала границы

меж мной и миром, длилась без конца.

Мы узнавали: есть всему причины.

Нас обучал небескорыстный быт.

И спит улыбка в глубине морщины.

Как в коконе — бескрылая — лежит.

Но тайно верим мы в свои начала.

И подступают молча времена.

И требуют, чтоб птица вылетала

из каждого лица, как из окна.

1976 г.

«Две рифмы жалкие в горсти…»

Две рифмы жалкие в горсти,

и жажда, крепнущая в быте:

суметь за край мгновенья выйти

и обнаружить даль пути.

Две рифмы бедные. Что в них?

Повтор? Догадка? Вдох и выдох

пространств безмолвствующих, скрытых

не где-нибудь, а в нас самих.

Шумит незримая листва.

Опять душа не знает меры.

И постоянство тайной веры.

И бездна скрытого родства.

Ах, нужно, чтоб слова цепляли,

чтоб не текли — со мной брели,

измерив башмаками дали

моей невидимой земли.

1976 г.

«Когда в своей постели, сном объяты…»

Когда в своей постели, сном объяты

лежим — где наша жизнь тогда?

Пускай не вся — но ведь ушла куда-то.

И знаем ли — куда?

Она пешком идёт по белу свету,

не ведая дневных забот.

И что ей наши радости и беды? —

теперь её черёд.

Неужто же ей негде разгуляться

в душе моей средь бела дня?

О, погоди, очнуться дай, подняться!

Жизнь, пощади меня!

Мы спим — и ожидаем возвращенья

той жизни, что ушла от нас.

Вернись! Я заслужу твоё прощенье

и вспомню с миром связь.

1968 г.

«За каждой мыслью — голоса других…»

За каждой мыслью — голоса других.

За каждым словом — ожиданье слова

и созидают глубину живого

все те, кого и нет среди живых.

И жизнь, которая сегодня есть,

не нас одних вела и обнимала.

Так много жизни, что нельзя и счесть!

А мы твердим, её не зная: мало.

1968 г.

Борису Пастернаку

Бессонница. Развал. Начало марта.

Где небо? Где земля? Слепая смесь.

Весна смешала всё, и день, как карта,

случайным выпал, первозданен весь.

Прости мой слог — хоть вылезай из кожи —

слова с тобою схожи. Иль — с весной?

Но вытолкнут, как мальчик из прихожей,

лицом в весну — что бредить новизной?

Подслушать, угадать: за каплей капля

жизнь прибывает. Найден верный тон.

Идёт премьера вечного спектакля,

в котором счастлив ты и побеждён.

Туда — в артисты! Даже и статистом

входя частицей в сплав всего, что есть.

Пусть породнится всё в созвучье чистом.

Ты прав, поэт. Быть частью — в этом честь.

1970 г.

«Прольются дни, как грозовые тучи…»

Прольются дни, как грозовые тучи.

И жизнь уже захлёстывает нас,

непостижимой полнотою муча,

смывая пыль давно готовых фраз.

В бессилии, себе противореча,

стоишь, внезапной болью с толку сбит:

где мир, что должен быть очеловечен?

Где высший смысл, что всё одушевит?

Но всё ж очнётся потрясённый разум,

иначе бы не стоил и гроша,

поднявшись над слепым многообразьем,

невидимой гармонией дыша.

1976 г.

42

«Жизнь моя, постой же! Рвётся в небо…»

Жизнь моя, постой же! Рвётся в небо…

Ей в руках синицей быть? — нелепо!

Горизонт ли тянет как магнит?

Эта даль и вправду — всех роднит.

Так беспечно облака летят!

Вслед за ними — улетает взгляд.

Мысль, едва родившись — вдаль стремится.

Ни на миг нельзя остановиться,

прошлое храня, судьбу кляня…

«Улетай!» — пишу я на странице

Этого сияющего дня.

1976 г.

«Железную лестницу чистил от льда…»

Железную лестницу чистил от льда,

железом стучал о железо

и грязная тающая слюда

слетала со свежего среза.

И что-то блеснуло во тьме среди туч —

превыше всего, что нам надо.

О, холодом нас обжигающий луч

немыслимо дальнего взгляда!

В меня опрокидываются небеса,

бесчисленные звучат голоса.

Душа — мирозданье вмещаешь!

И в холоде будней — скучаешь.

1971 г.

«На негативе тьма — как будто свет…»

На негативе тьма — как будто свет.

И всё живое — негатив природы,

на тьму её подземную — ответ,

пробел, просвет, зияние свободы

Над чьей-нибудь могилою в слезах

стоишь и тупо повторяешь снова:

откуда он, бессмертный свет в глазах —

с небес или из трепета живого?

Как ни трудись — но не заделать брешь,

не защитит тебя и крепость быта.

Ведь может быть, пока ты спишь и ешь—

душа твоя бог весть чему открыта.

Ах, господи, — она тебя предаст,

или спасёт (зови как хочешь это).

Но, лишнее бросая, как балласт,

рванёшься в неразумной жажде света.

1980 г.

«Выстреленный ввысь комочек плоти…»

Выстреленный ввысь комочек плоти —

знаешь ли, зачем тебе лететь?

Неужели только в самолёте

можем мы за временем поспеть?

А ведь было: споря с временами,

дерзкий дух взлетал, как лёгкий пух,

и, витая в облаках над нами,

бередил пророчествами слух.

Да и мысль, воздушным коридором

уходя в грядущие века,

не нуждалась в помощи мотора,

ибо — вдохновенна, высока.

Нынче ни к чему высокий слог.

После нас в пространстве остаётся

только этот тающий дымок,

что с соседним облаком сольётся…

1980 г.

«И знать не знаю, отчего спешу…»

И знать не знаю, отчего спешу.

Предчувствие отмеренного срока?

Но я случайным воздухом дышу,

беспечно веря, что конец далёко.

Торопит что? Какой-то тайный страх

невысказанности. Молчанья бездна,

где всех ушедших бессловесный прах,

что жаждет формы, продолженья, места.

О, вылепить бы из земли молчащей,

из праха, глины тяжкие слова,

живым огнём обжечь сосуд звучащий,

земную плоть, в которой мысль жива.

Спешить, продолжить, сызнова начать

ту речь, что прервалась на полувздохе.

Такая жажда слова у эпохи,

что не имеем права не сказать.

1978 г.

Тихие вещи

Райнеру Марии Рильке

Как много их, живущих рядом! Знаю

их лица, их походку, их напев,

но только сверху взглядом задеваю,

их тихой глубиной не овладев.

Я их читал, я видел их и слышал,

но и рукой касаясь, был далёк,

как гость, что лишь зашёл на огонёк,

и, душу не обременяя, вышел.

Так человек, что занят разговором,

съел яблоко — и вкус его забыл,

и пустота в руке — глядит с укором:

я — яблоком была! А ты — кем был?

Что яблоко… И я ведь, сам не свой,

быть видимым желаю, вопрошая!

Но исчезает жизнь моя большая,

входя во взгляд рассеянно-пустой…

Все вещи ждут, вниманьем дорожа,

молчат и ждут — чтобы стать моим уделом.

Чтобы увидел их не между делом,

весь — без остатка — им принадлежа.

1980 г.

Е. Шелестовой

1.

Дело вовсе не в том, не в том,

что шепчу пересохшим ртом…

Может, в ритме, в паузе дело?

Слышишь, бабочка пролетела!

На пороге яви и сна

машет крыльями тишина.

Не моя она, не твоя —

эта капелька бытия.

Может быть, первородный грех

отделил навсегда от всех

малых сих, бесконечно милых,

бессловесных, трепетнокрылых?

Дело вовсе не в том, не в том,

что шепчу пересохшим ртом.

Что ей, бабочке, все слова?

Я неправ. А она — права.

2.

Где ты, бабочка? Ведь была.

Чуть присела на край стола.

Только как этот миг ни дли —

мы на разных концах Земли.

Не зови ее — не поймет!

Все слова мои — недолет.

На пол падают, как горох,

зарифмованный выдох и вдох.

Окрыли меня, тишина…

Не пугай меня, пустота!

Бесконечна моя вина?

Неизбывна моя беда?

«Идёт без отклонений, по прямой…»

Идёт без отклонений, по прямой

жизнь (хоть куда милее ей — кривая),

смиренности своей не понимая,

и как-то ухитряясь быть живой.

Она вошла в такую колею —

не ведать перемен и потрясений,

а лишь глядеть, как в ясности осенней

всё обретёт законченность свою.

Быть может, там, где видел тесноту,

увидишь вдруг, как стало вольно свету.

И жёлтый лист кружится на лету.

И мысль твоя кружит, чтоб кануть в Лету.

Как ни была бы жизнь твоя мала —

но сверх забот в неё вместилось что-то:

хотя бы эта прямизна ствола,

хотя бы эта кривизна полёта.

Понятнее — особенно к концу, —

что не напрасен этот свод небесный,

и даже мысль о жизни бесполезной —

не бесполезна. Каждому к лицу.

1980 г.

«Держится за воздух птица…»

Держится за воздух птица

и взирает свысока.

мне бы взглядом зацепиться

за деревья, облака.

Мне б в пространстве удержаться,

не спешить и не бежать.

Мне бы к дереву прижаться,

никуда не уезжать.

Но сильнее — жизни проза.

Я — автобусом влеком.

Намотает на колёса

все пейзажи за окном.

И покуда я в заботе

мыслям дам привычный ход,

целый мир, лишившись плоти,

беглым призраком мелькнёт.

Что там дальше, что там ближе,

где там радость, где беда?

…Этой ветки — не увижу,

не увижу никогда.

Прикоснуться — и проститься?

Подглядеть — и позабыть?

И глядит надменно птица,

презирая нашу прыть.

1991 г.

В ожидании дождя

Андрею Сергееву

1.

Над головою дождь висит

и всё не упадёт.

О чём душа твоя грустит,

роняя нить забот?

Ах, ей нужна другая нить,

серебряная нить.

Её сучить — как слёзы лить,

за каплей каплю — лить.

Она из пряжи облаков,

из бездны бездн, из тьмы веков,

чтоб выверить судьбу — отвес

из глубины небес.

Сверяйся с этой прямотой.

Свыкайся с этой высотой.

(О, гром живой! О, дождь большой!)

…Не покриви душой.

2.

А если жизнь утратит связь,

гляди на облако, дивясь,

как в целокупности растёт,

охватывая небосвод,

и ни зазоров, ни пустот —

единой жизни ход.

Ах, что там вправду надо мной?

Не туча, так судьба.

И небо говорит «родной»,

дождём касаясь лба.

1982 г.

«Эта весна — мимо меня…»

Эта весна — мимо меня.

И не найти ни зазора, ни щели,

чтобы увидеть небо апреля.

Непробиваема будней броня.

Словно бы в поезде — лес и дорога

мимо мелькнут, понапрасну дразня

взгляд опоздавший… Постой, ради бога!

…Эта весна — мимо меня.

Может быть, чувства мои не посмели

выйти украдкой за краешек дня,

знать наперед, что лежит в колыбели?

Эта весна — мимо меня.

Жизнь моя, помнишь ли голос стихии,

или стихиям уже не родня?

Может быть, будут весны другие,

эта весна — мимо меня.

Ходишь, не видя, не слыша, не зная,

непроницаема дней пелена.

Где же язык, чтобы крикнуть: родная!

Где же глаза, чтоб увидеть: весна!

Три стихотворения

1.

Что сделаешь — душа устала

и спит в объятиях забот.

А мне теперь спокойней стало,

хотя её не достает.

Что сделаешь — душа уснула,

не радуется, не болит.

Подземного не слышит гула

и в омут неба не глядит.

Она оглохла и ослепла,

она бесчувственна давно.

Куда шагну я — в рай ли, в пекло,

ей, бедолаге, всё равно.

2.

Как будто под наркозом —

бесчувственно молчим.

Задаться бы вопросом,

да видно нет причин.

Дождаться бы ответа —

да на какой вопрос.

И до скончанья света —

бессмысленный наркоз?

3.

Засорилась моя душа.

Закоптилась моя душа.

Слишком многое накопилось —

разобраться бы не спеша.

Отчего мы бываем злы —

не поймешь без большой метлы.

Вот и взяться бы мне за дело,

заглянуть бы во все углы.

Я не знаю тебя, душа, —

хороша ли, дрожишь без гроша….

Ты какая на самом деле,

против истины не греша?

…Не увидеть тебя глазами,

деловито копаясь в хламе.

Но омыть бы тебя слезами,

если боль горяча, свежа…

1980-е

Ироническое

1.

Победил, потерпел ли фиаско,

только стиснут со всех сторон,

снова едешь в автобусе тряском,

неудавшийся Наполеон.

И такое оцепененье!

И, глотая бензинный чад,

погружаясь в свои виденья,

все чего-то ждут и молчат.

Мы истратили все слова,

и уже понимаем едва,

кто мы, где мы, грезим ли, бредим

и куда мы, собственно, едем.

Может быть, и впрямь через Лету

(вот по этому — с дыркой — билету),

и связала нас навсегда

круговой бедой немота?

2.

Нынче быть исповедальным

кажется провинциальным.

Знай, гляди, нахмурив лоб,

в микроскоп иль телескоп.

Что увидел ты, приятель,

наблюдатель, обыватель

одного из сих миров?

Что молчишь? Ты нездоров?

3.

Как вам живётся в мире,

где дважды два — четыре?

Все вычислено точно,

осмыслено научно.

Скажите, вам не тошно?

Скажите, вам не скучно?

Как вам живётся в мире

среди машин, цифири,

где всё сочтёт, как надо,

способный бюрократ,

где ваша жизнь — цитата

среди других цитат?

Ах, этот мир удобный!

Да жаль — душа мертва.

И надписью надгробной

над нею: ДВАЖДЫ ДВА.

Экологическое

1.

Был магазинчик в темном подвале.

Заперли двери и вывеску сняли.

Скажешь: о чем ты? Пустая потеря!

Я же отвечу: пустая? Едва ли!

В мире, где царствует лишь новизна,

кто ты, любым дуновеньям послушный?

Словно бы пляшущий шарик воздушный —

ниточка только и держит одна.

Переиначили. Переменили.

Жажда привычного, вечного, или

что-то другое тревожит меня?

Вывеску сняли. Двери забили.

…Словно машину по трассе гоня,

об указательных знаках забыли.

2.

Старое дерево во дворе

мне говорит: «Взгляни!

В лопнувшей, словно кожа, коре,

я доживаю дни.

Душу свою навстречу открой,

прохладу мне дай и тень.

Возьми же меня — с больною корой —

в свой незакатный день.

Буду в тебе расти до небес,

с мыслью твоей в ладу.

О, человек, зашуми, как лес,

дай я в тебя войду!»

Дерево глухо во мне шумит

и говорит: «Распрямись!

Что же ты сам от себя скрыт?

Я ищу твою высь.

Что же ты так душою не смел?

Я ищу твою даль.

Не знаю, ты ли меня пожалел,

мне ли тебя — жаль.

Может, любви твоей, как дождя,

я понапрасну жду?

Неужто я — в тебя уходя —

в небытие уйду?»

1980-е