Ной. Всемирный потоп

Иосиф Кантор, 2014

Как праведному человеку сохранить душу и совесть в порочном мире, приговоренном за грехи к уничтожению? Сможет ли он убедить в своей правоте любимую жену и детей? Исполнит ли безропотно волю Божью – или попытается спасти в Ковчеге не животных, а людей? Раскроет ли жестокое убийство, совершенное в разгар строительства, – убийство, в котором обвиняют самого Ноя, а он с ужасом начинает подозревать собственных сыновей… Захватывающий библейский детектив о ветхозаветном патриархе, строителе Ноева Ковчега, спасителе рода людского от Всемирного Потопа.

Глава 4

Боль Эмзары

Если в одном месте прибавится, то в другом убавится. Это называется — справедливость. Та самая справедливость, на которой помешан мой муж. Каждое утро я благодарю Бога за то, что он послал мне такого хорошего мужа и каждый вечер я засыпаю с благодарностью на устах моих, но в течение дня случается мне пожелать, чтобы муж мой Ной, сын Ламеха, меньше бы думал о других и больше бы думал о своих. Повитуха Седа только и знает, что повторять, увидев меня: «Ах, Эмзара, сестра моя! Как отрадно знать мне, что ты жена праведнейшего из людей и достойнейшего из достойных!». А что мне с той праведности? Когда радость, а когда и слезы.

Муж мой добр, и это хорошо. Его доброта как крона дерева, дающая тень в палящий зной.

Муж мой добр, и в том есть свои недостатки. У другого отца сыновья не отбиваются от рук. Другой отец загодя ставит вымачиваться прутья и, когда придет час, берет их и воспитывает свое чадо, если то не внимает словесным увещеваниям. Вдруг Хаму было бы достаточно одной хорошей порки для того, чтобы войти в ум? Хам такой — чует слабину нутром. Доброту он принимает за слабость и начинает пользоваться ею без меры и без пользы. Старшего брата он боится и почитает, как должно, потому что тот не гнушается воздать ему по заслугам, а к отцу не проявляет должного почтения. Господи, сколь чудны и непостижимы дела твои! Разве может быть так, чтобы одна утроба от одного же семени породила трех столь разных людей, как сыновья мои Сим, Хам и Иафет? Обликом они немного схожи, как и положено единоутробным братьям, и более не схожи ничем.

Сим — муж силы, скала, за которой можно укрыться от любого урагана. Кому-то он может показаться тугодумом, но это не так. Сим привык сначала думать, а уже потом делать или говорить, потому он делает не сразу или говорит не сразу. Но, если уж сказал, то сказал, сделал — так сделал. Таков он, Сим, первенец.

Хам в одних делах мужчина, а в других — сущий ребенок. Любовными похождениями он уже затмил многих искушенных сластолюбцев, браги дурманящей он может выпить столько, что на двоих достанет, если не на троих, а во всем остальном он ребенок. Нет в нем ответственности, не хочет он знать долга своего, не говоря уже о том, чтобы исполнять этот долг. Как ни говори с ним, какие слова не подбирай, до сердца его не достучаться. Если собрать все слезы, которые я пролила из-за Хама, то наберется на целое озеро… Я не столько боюсь, что Хам сделает что-то слишком дурного, сколько боюсь, что кто-то сделает дурное ему. Сборища, на которых чаша переходит из рук в руки, очень часто заканчиваются ссорой, а у любой охочей до блуда женщины, не один любовник, а несколько, и они вступают в соперничество друг с другом. Не собранный вовремя урожай сгнивает, не обретя семью в положенные сроки, человек тоже портится — сначала жизнь ему кажется сплошным удовольствием и он прикладывается к чаше на радостях, потом он начинает подмечать, что жизнь его не наполнена смыслом, что она — сосуд пустой, и начинает прикладываться к чаше с горя, а потом… Ох, достаточно посмотреть на тех несчастных, что побираются по дорогам. Все написано на их лицах, надо только вглядеться. Я не раз заводила с Хамом разговор о женитьбе, ставила в пример братьев, и, даже, советовала ему обратить внимание кое на кого, но все тщетно. Но я своего добьюсь, да и Хам должен понимать, что сейчас ему надо взяться за ум, потом будет поздно.

Я надеялась, что он возьмется за ум, когда Иафет завел разговор о женитьбе. Всякий плод созревает в свое время, но не очень-то хорошо, если младший брат женится раньше старшего. То не младшему укор, а старшему. Значит, что-то со старшим не так, если он не смог до сих пор найти себе пару. Но Хам только смеялся и желал Иафету хорошей жены и многочисленного потомства. Так и женился Иафет вперед Хама.

Иафет — отрада моя. Недаром говорят, что младший ребенок — самый любимый. Так оно и есть, хоть я и не стараюсь показывать этого, чтобы двум другим не было обидно. Я люблю всех моих детей, но от вида Иафета или голоса его, мое сердце радуется сильнее обычного. Или огорчается сильнее обычного, когда я замечаю печаль на челе его, вот как сейчас. Спрашивать Иафета бесполезно, он никогда не сказал и не скажет мне ничего такого, что может меня расстроить. Поэтому я спросила невестку Шеву, но та ответила, что не знает причины. Сказала, что спрашивала, но Иафет не признается. Шева еще молода, срок ее замужества невелик, и она еще не научилась понимать мужа без слов. Ничего, все приходит с опытом. Иафет не признается, но я думаю, что все дело в грядущем потопе. Я понимаю, как тяжело ему принять мысль о грядущей гибели мира. Ему тяжело, мне тяжело, всем нам тяжело, но тяжелее всего мужу моему, ибо он в ответе за нас перед Богом.

Муж сильно изменился. Я почувствовала это сразу, как только он, придя в себя, открыл глаза. Взгляд его стал другим, прозревающим, спрашивающим, испытующим… Я тоже стала другой — проснулась наутро и подумала о том, что правильно Господь не торопится награждать меня внуками. Зачем младенцам присутствовать при гибели мира? Пусть лучше они родятся потом, когда все страшное останется позади. Пусть они станут детьми нового мира, мира, в котором не будет места порокам и дурному. А ведь еще три дня назад я советовалась со сведущими женщинами относительно трав, дающих мужчинам крепкое семя, а женщинам плодовитость. Как же так — пора бы уже четверых внуков иметь, если считать по обычному счету, а у меня ни одного еще нет! В каждой своей молитве я просила у Господа прибавления в семействе моем, а теперь впору просить о обратном… А вообще-то, когда случится, тогда пусть и случится. Как бы то ни было, что бы кругом ни происходило, а рождение ребенка всегда должно приветствовать.

Ковчег! Триста локтей в длину! Пятьдесят в ширину! А в высоту — тридцать! Какой огромный ковчег! Хотела бы я знать, сколько локтей в длину и ширину насчитывает дворец правителя Явала! Думаю, что дворец меньше ковчега, хоть и не обходила его с мерным локтем. И не тридцати локтей в высоту дворец, от силы в десять. Сможем ли мы построить такую громаду? Достанет ли нам сил? Муж верит, что сможем, значит, и я должна верить. Я верю — а как же иначе, но сомнение время от времени начинает глодать меня изнутри. Может быть потом, когда ковчег будет построен хотя бы на четверть, сомнения пройдут, но сейчас, пока я не вижу ничего, кроме разложенных на земле досок и копошащихся возле них людей, я сомневаюсь… Муж улыбается в ответ на мои тревожные вопросы, и эта улыбка успокаивает меня. Но улыбается он не всегда, когда думает, что я не вижу, может хмуриться в раздумьях. А вчера он повысил голос на Шеву, которой вздумалось пожелать после потопа жить там, где земля не нуждается в поливе и возделывании, а родит сама. Шева простодушна и не всегда отличает глупое от умного. Муж посоветовал ей желать спасения и ничего более, а еще сказал, что из всех земель мира ни одна не создана для лодырей, ибо всякая земля дает благо в обмен на заботу о ней и добавил, что если бы Богу было бы угодно, чтобы люди проводили свои лета в праздности, то спелые плоды и свежеиспеченные лепешки падали бы прямо с неба. Случилось у меня однажды такое, когда я носила Хама. Коршун унес курицу гончара Авии и почему-то захотел выпустить ее из когтей, когда пролетал над нашим двором. Я несла в дом высохшую после стирки одежду, когда мне под ноги упала окровавленная курица. От испуга я чуть было не родила раньше положенного срока и несколько ночей не могла заснуть до тех пор, пока муж не клал мою голову себе на колени. Я спала, а он сидел и охранял мой сон. Уж не эта ли курица, точнее — мой испуг, стал причиной тому, что Хам таков, как он есть? У всего сущего свое предназначение, но зачем существуют коршуны? Кому от них польза? Муж говорил мне, что хищники полезны тем, что они поедают слабых и больных животных, но я так и не смогла уяснить себе этой пользы, особенно, если дело касается домашней живности. Если бы еще коршун унес курицу старосты Сеха или торговца Элона, то это можно было бы истолковать как кару за их жадность и злосердечие. Но лишать курицы бедного гончара, который, несмотря на свою бедность, всегда продает нуждающимся свой товар со скидкой? Чем он провинился?

Муж говорит, что пути Всевышнего непостижимы и то, что кажется нам странным, на самом деле имеет причину, только мы ее не понимаем. «Сверху виднее», — говорит он, и с этим не поспоришь — сверху действительно виднее. Когда я была ребенком, я любила взобраться на какую-нибудь высоту и смотреть оттуда на мир. Сверху все кажется таким маленьким, немного ненастоящим, но видно далеко…

Сана с Шевой перебирают шерсть и развлекают себя разговором. Иногда Шева принимается напевать что-то себе под нос. Голос у нее приятный, я люблю слушать ее пение. Но сегодня мне не до пения и разговоров, руки мои работают, а в голове роятся думы. Что будет с нами? Каково это — быть единственными людьми на свете? Ни одного соседа, никого-никого, только мы, наша семья… Хотя, может, это и к лучшему, ведь сейчас мы тоже живем замкнуто, общаясь с людьми только по необходимости. Люди перестали отличать добро от зла, лучше держаться от них подальше. Сердца их ожесточились, переполнились завистью и злобой. Сетуют на тяжелую жизнь и говорят себе в оправдание: «Какова жизнь, таковы и мы». Но разве от злобы жизнь станет легче? А муж мой — как заноза в глазу у всех. Мы никому не делаем зла, но нас ненавидят. Я чувствую эту ненависть в косых взглядах, нехороших прищурах и в притворных улыбках тоже чувствую. Ощущая собственную мерзость легко успокаиваться тем, что ты таков, как все, и нет никого лучше тебя. Но муж мой как напоминание о том, каким должен быть человек. Он — ходячий укор им, и за это его ненавидят. И нас тоже ненавидят. Так лучше уж быть нам одним, так хоть не придется опасаться погибнуть от руки убийцы на собственном поле, как погиб сосед наш Ирад. Хороший был человек, наперечет сейчас такие люди, мало их. Несчастный Ирад.

Так долго тянул с женитьбой, все мечтал выбиться из нужды, а потом уж жениться, чтобы семья его не знала недостатка в чем-либо, а когда собрался взять жену, то не смог выбрать достойную себя. Повелся на красоту и притворную скромность, но не разглядел за этим притворством истинной сущности своей избранницы. Хоар своенравна и похотлива до невозможности, она из тех неукротимых кобылиц, которые нуждаются в твердой руке. Ирад любил Хоар, можно сказать — души в ней не чаял, но он не смог утолить жажду ее лона, как не смог утвердить над ней свою власть. Смотрел на одно, а видел другое. Говорил с восхищением: «Как блюдет чистоту своего тела моя Хоар! Не ляжет со мной, не вымывшись с головы до ног!». А о том, в чем кроется причина такой любви к мытью, простодушный Ирад не задумывался. Хоар же смывала с себя запахи других мужчин, навещавших ее, пока Ирад трудился в поле или в саду. Надо отдать Хоар должное — пристойность она соблюдала, никого из любовников не впускала в ворота, не улыбалась им на людях и не делала ничего, что могло бы навлечь на нее подозрения в неверности. Но, живя по соседству, многое замечаешь. Слух у меня хороший, да и на зрение я не жалуюсь. Ирад ушел в поле, Хоар понесла в птичник зерно. Вдруг в доме раздается стук — «тук-тук» и спустя два биения сердца еще раз «тук-тук». Хоар тут же выходит из птичника и спешит в дом. И выходит очень не скоро, раскрасневшись и с печатью удовлетворения на лице. Я сама женщина и знаю, как выглядит женщина, только что досыта утолившая любовную жажду. Как кошка, объевшаяся сметаны.

Кто стучал в доме, если Ирад в поле, сама она была в птичнике, а детей у них нет? Кто-то, кто перелез в укромном месте через плетень и проник в дом украдкой, через одно из окон. Украдкой проник и украдкой ушел.

У Хоар с Хамом было то, что бывает между мужем и женой. Я своими глазами видела, как Хам жадно поедал ее глазами, думая, что этого никто не замечает. А Хоар, подметая двор, нарочно вставала так, чтобы явить взору Хама все свои сокровенные прелести. И подол платья у нее задрался, якобы случайно, и стан она изгибала как танцовщица, и нагибалась чаще, чем надо, да еще и крупом своим поигрывала призывно. Я не виню Хоар, она не виновата, что такой родилась. Похоть сродни жажде в жаркий день. Подобно тому, как, томясь жаждой, невозможно думать ни о чем, кроме воды, так и, томясь похотью, невозможно думать больше ни о чем, кроме крепкого срамного уда. Другое дело, что, имея такое свойство, нельзя становиться женой добропорядочного человека, ибо гулящая жена навлекает позор сразу на двоих — на себя и на своего мужа.

Я очень боюсь за Хама. Подумала я — кто же убил Ирада, как не какой-то ревнивец из числа любовников Хоар? Не пожелал больше делить ее с мужем и убил. Чаще обманутые мужья отыгрываются на любовниках, но случается и обратное. И еще подумала я — а вдруг тот ревнивец не остановится на муже и начнет убивать всех своих соперников, всех, кого Хоар дарила своей благосклонностью? Сын мой Хам тоже ведь в их числе. Я пыталась поговорить с Хамом, предостеречь его, но он, по вечному своему обыкновению, посмеялся и заверил меня, что с ним ничего дурного случиться не может. Хотела бы я знать, откуда взялась такая уверенность, на что она опирается? Сдается мне, что это обычная мужская самонадеянность, дочь легкомыслия. После Хама я говорила наедине с Иафетом, попросила его вразумить брата. Я надеялась, что слово из уст брата дойдет до Хама лучше, но Иафет, выслушав меня, сказал, чтобы я не беспокоилась, что Хаму не грозит смерть от руки убийцы Ирада. Я стала спрашивать, почему он так думает, но Иафет сослался на свое чувство. «Я так чувствую», — сказал он. Не знаю, что он на самом деле чувствует, но мое беспокойство от такого ответа не уменьшилось, а возросло.

А Хоар, оказывается, любила Ирада. На свой лад, но любила. Во всяком случае, оплакивала она его искренне. Легко отличить притворный плач от непритворного, истинную скорбь от ложной. У того, кто скорбит на самом деле, лицо чернеет. Притворством такого не добиться. Как теперь Хоар будет жить одна? Поля она отдала в пользование Хагему-испольщику, а для ухода за садом наняла работника, какого-то пришлого, никому не известного парня. Женщины говорят, что лучше было бы нанять кого-то из своих, чем доверять чужому, но я подозреваю, что этот чужой парень для Хоар совсем не чужой и платить за работу она ему может не только из нового урожая, но и своим телом.

Новый урожай… Будет ли он? Придет ли для него время?

И не этот ли чужак убил Ирада, чтобы входить к его жене в любое время по своему желанию? Ни за что не поверю в то, что одинокая вдова, которую некому защитить, осмелится допустить в дом незнакомца, у которого разное может быть на уме. Особенно сейчас, когда украсть не стыдно, совершить насилие не страшно и убить легко.