Милош и долгая тень войны

Ирена Грудзинская-Гросс, 2022

Творчество лауреата Нобелевской премии Чеслава Милоша (1911-2004) автобиографично, поэтому его стихи, романы, письма, интервью и эссе автор рассматривает не только как литературу, но и как свидетельство. Ирена Грудзинская-Гросс ищет в них описания событий, которые сформировали идеи и чувства, относящиеся к насилию и страданию, а также размышления и выводы, извлеченные Милошем из этого опыта. И поскольку нынешняя публичная жизнь проходит в тени Второй мировой войны, автор пытается найти примеры того, как думать о насилии, присутствующем в нашей повседневности, и об угрозах, которые оно порождает.

I. Насилие

Чеслав Милош принадлежал к поколению, пережившему крупнейшие европейские катастрофы XX века. Он родился в 1911 году в Российской империи, умер в 2004 году в Польше, в Кракове.

«Мои первые воспоминания детства, — писал он в письме к Ежи Анджеевскому, — нескончаемые вереницы повозок на дорогах, забитых толпами беженцев, рев погоняемого скота, зарева 1914 года, революционный октябрь в России»^[10]. Слова эти были написаны в 1942 году в оккупированной Варшаве, годом позже поэт записал похожее признание, на сей раз в стихотворении «Бедный поэт»:

…с тех пор, как открылись мои глаза,

я не видал ничего,

Кроме резни и пожаров, кроме лжи, униженья

И смешного бесчестья гордыни.

(Перевод А. Драгомощенко)

Эти строки служат эпиграфом к данной книге, поскольку вопросы войны, насилия и унижения настойчиво возвращаются во всем творчестве Милоша. Значение этой темы кажется мне сегодня не меньшим, чем семьдесят семь лет назад. Стоит напомнить и другой эпиграф, слова, сказанные Марией Янион на Конгрессе польской культуры: «Народ, который не умеет существовать без страдания, вынужден сам себе его причинять».

Обе цитаты из Милоша неслучайно взяты из текстов, написанных в 1942 и 1943 годах в Варшаве, где поэт провел бо́льшую часть войны. В 1943 году усилились преследования со стороны оккупационных властей, было подавлено восстание в гетто, а затем уничтожено и само гетто, то есть были истреблены тысячи его жителей и сожжена четвертая часть города. Вспоминая тот период, Милош назвал Варшаву «анусом Европы»^[11]. Это момент перелома в его поэтическом творчестве, а также кристаллизации его позиции по отношению к гражданским обязанностям. «Перед поэтом, — писал он позднее, — независимо от того, в какой захваченной стране он проживал, но особенно в Польше, стояли две задачи: во-первых, не поддаваться отчаянию; во-вторых, стараться угадать причины тотального триумфа зла» (WW^[12], 412). Поэт должен был также найти новый язык, а «новая поэзия — интеллектуальная и ироничная — суметь дать отпор жестокости и ощущению абсурда» (WW, 415).

В своих автобиографических текстах Милош отмечает, что на его формирование повлияли столкновения с насилием, которое свойственно не только природе, но и истории, творимой человеком. В «Долине Иссы», романе о своем детстве, он описывает всеядность природы, познает, что такое смерть и ее причинение. Страдание для него зло, а природа — страдание безвинное. Он пишет об этом в адресованном Тадеушу Ружевичу стихотворении «Unde malum» («Откуда зло»). О природе зла он рассуждает и в книге «Земля Ульро». Однако не буду поднимать эту тему. Здесь я займусь рассмотрением насилия, его форм и исторического контекста.

Тело

«Каждому ли из людей от рождения суждено страдать от насилия?» — пишет Симона Вейль в эссе о войне^[13]. Я цитирую ее не случайно, влияние ее трудов на Милоша было огромным. В эссе, из которого взята цитата, Вейль исследует насилие в отношении тела. Сила обращает тело против него самого, делает его орудием пыток и в конце концов уничтожает, превращает в вещь^[14]. История реализуется через тело и его движение во времени и пространстве. Присущий Милошу рефлекс несогласия, во многом определивший его жизнь, встроен в его тело, а не только в разум.

Поскольку сила отпечатывается в теле, ее трудно передать с помощью языка и даже на картине — обычно видны только ее последствия. Страдающее тело не может выразить того, что с ним происходит, оно извлекает из себя только крик, как монотонное «А» в стихотворении Збигнева Херберта «Аполлон и Марсий»:

голос Марсия

только кажется

монотонным

и состоящим из одной гласной

А

в сущности

Марсий

повествует

о неисчерпаемом богатстве

своего тела

лысые горы печени

пищевода белые ущелья

шумящие леса легких

сладкие холмики мышц

суставы жёлчь кровь и дрожь

зимний ветер костей

над солью памяти^[15]

Этот внутренний пейзаж тела является описанием, а не нарративом: тут нет повествования, время остановилось, в нем ничего не происходит — страдание длится, сосредоточенное на самом себе. Визуальные сцены насилия, например в «Бедствиях войны» Гойи, страшные по своей сути, также не связаны между собой никаким нарративом: каждая из сцен самодостаточна, как если бы мир кончался именно на ней. Это выражают подписи под всеми восьмьюдесятью тремя офортами, которые Гойя создал в 1810–1820 годах и на которых изображены зверства наполеоновской оккупации Испании: «Невозможно на это смотреть», «Это плохо», «Еще хуже», «Хуже всего», «Варвары!», «Безумие», «Почему?»^[16]. Здесь видна пропасть между насилием и смыслом; подписи являются восклицаниями, указывают на беспомощность языка. Боль и физическое насилие невыразимы на языке привычного общения, они прерывают контакт человека с миром значений. Разрыв затрагивает обе стороны, как страдающий, так и равнодушный мир^[17].

Это не означает, что насилие с его пугающей вездесущностью не подвергалось анализу. Из многих определений нам подойдет здесь антропологическое описание насилия, так как оно сочетает в себе применение силы с преднамеренным унижением. Такое определение приводит Иоанна Токарская-Бакир в обзоре разнообразных форм насилия и их концептуализации. «Насилие — это спорное применение разрушительной физической силы с возможными смертельными последствиями, представляющее собой преднамеренное унижение одних человеческих существ другими». Это понятие негативное, редко используемое насильниками, «явно предназначенное для жертв и свидетелей»^[18]. Насильники, как правило, изображают себя вынужденными обороняться жертвами. Сказанное в равной степени относится к психическим и символическим формам насилия, которые были повсеместно распространены во время войны.

В связи с возрастающим насилием — в 1943 году в Варшаве — Милош уходит в состояние предельной безэмоциональности.

Поражает масштаб разнообразных поэтик, использованных во время войны Милошем, — от просветительских, сентиментальных (знаменитая поэма «Мир») до современных, аскетических. Складывается впечатление, будто Милош ставил каждую из исторических эпох польского стиха перед лицом самых ужасных военных испытаний и «исследовал» их выносливость в экстремальных этических ситуациях^[19].

Это не безразличие и не технические упражнения — это попытка самозащиты. Во время войны, говорит Милош, сосредоточенность на форме была спасением.

Это была операция аутотерапии, согласно следующему рецепту: если всё в тебе — дрожь, ненависть и отчаяние, пиши предложения взвешенные, совершенно спокойные, превратись в бестелесное создание, рассматривающее себя телесного и текущие события с огромного расстояния^[20].

В зрелых военных стихах, тех, которые Милош писал с 1943 года, видны многочисленные попытки описать насилие, не глядя ему прямо в глаза. В первой части стихотворения «Бедный христианин смотрит на гетто» мы видим акцию уничтожения, ее сила направлена против вещей; человеческая субъектность, человеческие тела уже под землей. Насилие по отношению к телу совершает здесь природа: тела, а точнее, их части пожирают насекомые. Повторяемость действий ненасытных насекомых, акцент на них выводят стихотворение за пределы морали. Жестокость природы, хотя и ужасна, не принадлежит к универсуму человеческих ценностей.

Если, однако, мы присмотримся пристальней к этой оргии уничтожения, то увидим в ней погром или мародерство после погрома:

Не выдерживает бумага, резина, шерсть,

мешковина, лен,

Материя, хрящ, клетчатка, проволока,

змеиная кожа…

(Перевод С. Морейно)^[21]

На это указывает и один из вариантов названия. Первоначальное, как и во многих других стихотворениях цикла «Мир (Наивная поэма)», название состояло из двух слов — «Бедный христианин». Вероятно, Милош заменил его на «Бедный христианин смотрит на гетто», опасаясь, что стихотворение не будет понято так, как он задумал. Через год после появления стихотворения в печати, возможно, на основе одного из бытовавших вариантов, название будет расширено: «Бедный христианин смотрит на резню в гетто»^[22]. Но автор последнего варианта — не Милош.

Вторая часть стихотворения касается вопроса о моральной ответственности «прислужников смерти / Необрезанных». Субъектность, хотя и рассматриваемая безлично, однозначно приписывается человеку. А когда насилие совершается, его сопровождает молчание, как и в другом стихотворении того же периода, «Campo di Fiori». Охваченный огнем Джордано Бруно не кричит, не издает ни звука. Молчание отделяет его от мира. Если подвергаемое пыткам или умирающее тело и издает какой-то звук, то это «вой» еврея, всю ночь умирающего в глиняной яме (из «Поэтического трактата»), либо «заунывный плач» заключенных в вагонах, проезжающих по «Окраине» (из сборника «Спасение» («Ocalenie»)). В обоих случаях перед лицом смерти из этих людей извергается не человеческий, а звериный голос, язык страдания, не знающий слов, уже цитировавшийся «рёв погоняемого скота». Словно страдание выводило их за пределы человечества и переносило в другой мир. Не нам (равнодушным) был адресован их зов.

Мать

В польской литературе образ матери часто становится образом страдания. В стихотворении «Подготовка» (1984) рассказчик долго собирается написать «большое произведение»,

В котором мое столетие явится, каким было.

Но он все еще медлит:

Нет, это будет не завтра. Лет через пять, десять.

Всё ещё много думаю о занятиях матерей

И о том, что такое рожденный женщиной человек.

Сворачивается в клубок и голову прикрывает,

Под пинками тяжелых сапог; горит пламенем ясным,

На бегу; бульдозер его сбрасывает в липкую яму.

Её дитя. С медвежонком в объятьях.

В наслажденье зачатый.

Не научился еще говорить я, как надо, спокойно.

А гнев и жалость вредят равновесию стиля.

Насилие показано в этом стихотворении как последовательность образов, чуть ли не кадров; нас поражает взгляд матери, которая в каждом страдающем видит ребенка, ребенка, по своей природе беззащитного и невинного. Образ матери как знак боли появляется во многих текстах Милоша, в том числе в его книге о Варшавском восстании «Захват власти», по мнению Стефана Хвина, написанной с «женской точки зрения»^[23]. «В „Захвате власти“ удивляет постоянное присутствие „матери“, которая неоднократно появляется в различных ипостасях и обычно сталкивается с миром смертоносных мужских принципов»^[24]. В стихотворении о Тадеуше Гайцы «Баллада» (1958) также появляется образ его матери, Ирены Гайцы. Верная памяти сына, она возвращается с кладбища и смотрит на город, в котором жизнь течет своим чередом, уже без него^[25]. Боль матери — это протест против насилия, против традиционных способов изображения матери, гордящейся сыном, готовым принести себя в жертву на алтарь Отечества. Милошу ближе точка зрения Марии Янион, которая утверждает, что в «Дневнике Варшавского восстания» Мирона Бялошевского «мать — воплощение гражданственности»^[26]. Пожалуй, именно гражданственность имел в виду Стефан Хвин, когда говорил о «женской точке зрения».

Вера

Именно своей матери Милош обязан религиозным воспитанием, католицизм стал частью его польско-литовской идентичности. Далеко не во всем согласный с требованиями католической ортодоксии, перед смертью он написал письмо Иоанну Павлу II с просьбой подтвердить, что он был хорошим католиком. Тем не менее, говоря о началах христианства на территориях «родной Европы», Милош видит главным образом насилие. Религиозных миссионеров он представляет жестокими захватчиками, «похожими на танки и носящими поверх брони белые плащи с черными крестами»^[27]. «Эпопея христианского миссионерства, — продолжает он, — была в основе своей эпопеей убийств, насилия и бандитизма, а черный крест надолго остался символом бедствия хуже любой чумы»^[28]. Эту точку зрения и симпатию по отношению к насильно христианизированным «благородным дикарям» Милош приписывает книгам, прочитанным в детстве, «когда формируется психика. Из прочитанного тогда, — пишет он, — мы вынесли абсолютно инстинктивное отвращение к насилию, какая бы идеология его ни маскировала, а также известное сомнение в правоте цивилизаторов любого разбора»^[29].

Таким образом, Милош был глубоко убежден в колонизационном характере христианства в языческой Литве. Осознание этого может частично объяснить его манихейский отход от католической ортодоксии и интерес к пацифизму в буддизме. В беседе с Иренеушем Каней Милош говорил, что его поэзия и мышление содержат «очень сильные буддийские элементы, а причиной тому отзывчивость к боли мира…»^[30] Этот интерес был очень интенсивным во время войны, когда благодаря переводам Леопольда Стаффа Милош познакомился с поэзией Востока.

Именно во время Второй мировой войны Милош в поисках объяснения «триумфу зла» выходил за пределы христианства. Буддизм был для него примером «объективной мысли», то есть «видения действительности такой, какая она есть»^[31]. «У Милоша, — пишет Каня, — оно проявляется в стремлении к „объективной поэзии“, переламывающей солипсизм, чуму современной поэзии». Такая позиция нашла выражение в «наивном реализме» написанного в оккупированной Варшаве цикла «Мир (Наивная поэма)»^[32]. Милош понимает буддизм как религию, которая призывает внимательно смотреть на мир. И лишь потом приходит сочувствие. В своей поэзии он колеблется между отстраненностью («черствостью сердца») и всеохватным состраданием.

Примечания

10

Милош Ч. Легенды современности: оккупационные эссе. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. С. 235.

11

Фьют А. Беседы с Чеславом Милошем / Пер. А. Ройтмана. М.: Балтрус-Новое издательство, 2006. С. 218.

12

Список сокращений см. на с. 182–183 наст. изд.

13

Вейль С. Формы неявной любви к Богу / Пер. П. Епифанова. М.: Квадривиум, 2017. С. 158.

14

Там же.

15

Херберт З. Аполлон и Марсий // Херберт З. Обновление взгляда / Пер. А. Ройтмана М.: ОГИ, 2018. С. 275.

16

Sontag S. Regarding the Pain of Others. New York, 2003. S. 44–45. (Русский перевод: Сонтаг С. Смотрим на чужие страдания. М.: Ad Marginem Press, 2013.) См. также: Benfey C. Introduction [Введение] // Weil S., Bespaloff R. War and the Iliad [Война и «Илиада»] / Transl. M. McCarthy. New York, 2005. S. XI.

17

Scarry E. The Body in Pain: The Making and Unmaking of the World [Тело, испытывающее боль: создание и разрушение мира]. Oxford, 1985.

18

Tokarska-Bakir J. Antropologiczne teorie przemocy 1980–2011 [Антропологические теории насилия 1980–2011] // Przemoc antyżydowska i konteksty akcji pogromowych na ziemiach polskich w XX wieku [Антиеврейское насилие и контексты погромных акций на польских землях] / Red. K. Zieliński, K. Kijek. Lublin, 2016. S. 21–46.

19

Matywiecki P. Portrety. Czesław Miłosz (1911–2004) [Портреты. Чеслав Милош (1911–2004)] // Literatura polska wobec Zagłady (1939–1968) [Польская литература о Катастрофе] / Red. S. Buryła, D. Krawczyńska, J. Leociak. Warszawa, 2012. S. 238.

20

Милош Ч. Легенды современности. С. 440.

21

Лаура Кверчоли-Минцер обращает внимание на подобное перечисление в стихотворениях Владислава Шленгеля «Вещи» («Rzeczy») и Зузанны Гинчанки «Non omnis moriar». См.: Quercioli Mincer L. Dwa wiersze z Szeolu. Zagłada Żydów w okupacyjnych tekstach Czesława Miłosza [Два стихотворения из Шеола. Уничтожение евреев в оккупационных текстах Чеслава Милоша] // Rodzinny świat Czesława Miłosza [Родной мир Чеслава Милоша] / Red. T. Bilczewski, L. Marinelli, M. Woźniak. Kraków, 2014. S. 183–193.

22

В издаваемом в Лондоне журнале «Nowa Polska» (1946. Том 6, тетрадь 3, с. 145). См.: Bem P. Dynamika wariantu. Miłosz tekstologicznie [Динамика варианта. Милош текстологически]. Warszawa, 2017. S. 139–140.

23

Chwin S. Czesław Miłosz wobec powstania warszawskiego [Чеслав Милош о Варшавском восстании] // Teksty Drugie. 2011. № 5. S. 73.

24

Ibid. S. 75.

25

К слову сказать, сам Гайцы написал исполненное предчувствия смерти стихотворение «Прощаясь с матерью» («Żegnając się z matką»). См.: https://polskapoezja.com/gajcytadeusz/zegnajacsiezmatka/

26

Janion M. Wojna i forma. S. 91. Алина Марголис-Эдельман говорила, что в гетто самой тяжелой была судьба матерей. А Анна Павелчинская именно «Матерям» посвятила свою книгу «Wartości a przemoc. Zarys socjologicznej problematyki Oświęcimia» [Ценности и насилие. Очерк социологической проблематики Освенцима]. Warszawa, 2004 (первое издание 1973).

27

Милош Ч. Родная Европа / Пер. К. Старосельской и др. М.: 2011. С. 17.

28

Милош Ч. Родная Европа. С. 17.

29

Милош Ч. Родная Европа. С. 18.

30

Kania I. Czesław Miłosz a buddyzm [Чеслав Милош и буддизм] // Dekada Literacka. 2011. № 1–2. S. 82.

31

Ibid.

32

Ibid.