Журнал «Парус» №91, 2025 г.

Ирина Калус (2025)

Русский литературный журнал «Парус» приглашает любителей отечественной словесности на свои электронные страницы. Академичность, органично сочетающаяся с очарованием художественного слова, — наша особенность и сознательная установка. «Парус» объединяет авторов, живущих в разных уголках России: в Москве, Ярославле, Армавире. Статус издания как «учёно-литературного» (И. С. Аксаков) определяет то, что среди авторов и редколлегии есть представители университетской среды, даже определённой — южно-русской — литературоведческой школы. Рубрики «Паруса» призваны отразить в живых лицах текущий литературный процесс: поэзию и прозу, историю литературы, критику, встречи журнала с разными культурными деятелями, диалог с читателем. В наши планы входят поиск и поддержка новых талантливых прозаиков и поэтов, критиков и литературоведов, историков и философов. Мнение редакции не всегда совпадает с мнениями авторов.

Художественное слово: Поэзия

Александр ФОКИН

В зеркале-небе

***

То глазастой царевной-лягушкой,

То пятнистой принцессой-змеёй

Обнимается жарко и душно —

Окунает в пожар с головой;

Слой за слоем, чешуйка к чешуйке,

Лист к листу опадает, шурша,

Разгорается в печке-буржуйке

Ненаглядная осень-душа.

Отражается в зеркале-небе

Ворожбой пилигримки-судьбы,

Прикорми её сахаром с хлебом —

И кобылкой встаёт на дыбы;

Днём и ночью рябинка к рябинке

Полыхает избыточно зной,

Только ты, моя осень-кровинка,

Не заботишься пользой-ценой.

***

Вот и аукает февраль,

Блуждая где-то в прошлом мире,

И будто бы кого-то жаль,

Кого-то, кто бряцал на лире.

А впереди весна-красна,

Надежды снова на благое…

Опять натянута струна,

Как для присяги перед строем.

Но песни старые поют

Вернувшиеся с Юга птицы,

О наших бедах воду льют,

Чтоб с местной стаей лучше слиться.

Их жирное «ква-ква-кря-кря»

Остановить никто не может.

Вот почему до сентября

Охота русским сердце гложет!

***

Вот и настал весенний маскарад:

Тот в зимней куртке, та в июльском платье,

Тот за очками прячет хитрый взгляд,

А та — в тепло ответного объятья.

Тот весь дрожит, но в сердце не мороз,

А та горит, как будто бабье лето,

Тот маленький букет кому-то нёс,

А та смеётся, не над ним, за это.

Всё в желто-красной кутерьме цветов

И бело-синем облаке погоды,

Тот надышался запахов духов,

Та накупалась в минеральных водах.

Какое счастье — маскарад весны:

Она спешит, а он летит навстречу,

И щеки у обоих так красны,

И так глаза полны желаньем встречи.

День всё длинней, а ночь короче,

В неистовом сплетенье тонут тени

И времени, и тел, и тонкой прозы.

Он улыбается, она хохочет,

Так радуется пышному цветенью.

И густо пахнут срезанные розы.

Евгений РАЗУМОВ

«Муза?.. Конечно, пишет»

* * *

И дружба, и любовь, и прочие забавы

смешны для муравья, смешны для стрекозы.

Смеюсь и я, дружок. Имею, то есть, право

не принимать всерьез в былом былой слезы.

А нынешняя что ж?.. Дружок, на то и кепка,

чтоб утереть тайком на фоне муравья.

(Смешное фото нас удерживает крепко

от крепкого вина и прочего питья.)

Соломинки жуем. Глядим на муравейник,

где дел невпроворот. (Лентяи мы, дружок.

А может быть, карман не переносит денег,

и потому — худой среди худых порток.)

А, впрочем, а-а-а — наступим мы на грабли

и все-таки чуток потрудимся в саду,

что переходит в лес. Глаза мои ослабли —

для будущей весны скворечни не найду.

Ведь выпилил ее и сколотил на славу!..

(А может быть, во сне?..) Присядь и ты, дружок!..

На фоне муравья, что смотрит на канаву

с компостом, где ботва и прочий корешок.

«Все — суета сует», — он думает, должно быть.

Но муравьиный спирт, дружок, всегда при нем.

И нам с тобой пора на электричку топать.

И забывать во сне, о чем рыдали днем.

* * *

На фоне снежных баб и лыжников на фоне

цепляется душа за веточку сосны,

где хорошо клесту и хорошо вороне

прихода ожидать очередной весны.

И ты, душа, присядь хотя бы на березу —

порадуйся зиме, вороне и клесту…

Порадуйся, душа, как в детстве, паровозу,

что до сих пор гудит, что едет по мосту.

И то, что староват, его заботит мало —

нуждается депо и в этаком пока.

На фоне снежных баб и зимнего вокзала

вон как еще пыхтят железные бока!..

До грусти ли, когда туда — везет дровишки,

оттуда — то цемент, то семечек вагон?..

И так — лет пятьдесят уже. Без передышки.

Без гуда: мол, кому на свете нужен он.

Перрон № 2

Моих печальных снов глухонемая фея,

как странно ты молчишь, «экскурсию» ведя

по городу Москве, где я еще болею…

Любовью?.. Нет уже. Хотя… хотя… хотя…

Хотя мои шаги Тверским бульваром шатки.

От старости?.. О нет — от молодости вин,

что мысленно я пью. Кусочек шоколадки

протягивает мне экскурсовод-грузин.

«А где же ты, моя глухонемая фея?!.» —

сквозь шоколад кричу и понимаю: сон

закончился уже. Вокзал, где я старею,

оставил для меня единственный перрон.

(Все остальные в прах разносит гастарбайтер

отбойным молотком. У города Москвы

нет времени на сон.) Хотя бы альма матер

оставьте посреди забвения травы!..

(Прошу у молотков отбойных.) Где когда-то

шептала фея мне черкесские слова.

И — слушала мои. И смерть не знала даты,

когда ей приходить к перрону № 2.

* * *

Опять, Натаха, где-то там

ты пилишь яблоню ножовкой

и узнаешь по проводам,

какой электрик здесь неловкий.

Но бабам некогда роптать

на провода и остальное —

они пропаривают кадь

под урожай из перегноя.

И ты, косынку повязав

и засучив рукав халата,

рассаду громоздишь на шкаф,

отставив к лешему ухваты.

Запарилась. Устала вся —

от кирзачей и до косынки.

Какая странная стезя —

в деревню протоптать тропинки

из центра города Москвы!..

Дивлюсь, Натаха, и жалею

(о том, что были мы «на вы»,

когда ходили к Мавзолею).

(Не повторятся эти дни,

а вечера, Натах, — тем паче.)

На фотокарточку взгляни —

я там еще чего-то значу.

Не жду, конечно, я письма.

Но вспомнишь — благодарен буду,

Натах. Признателен весьма.

Покуда жив.

Нат, — жив покуда.

* * *

Распакую чемодан (в сторону Европы).

Можно не спешить туда 49 лет.

На дороге в Черновцы вырыты окопы.

А дорогу в Конотоп сторожит скелет.

Мимо поезд не идет (а иначе — крышка).

Он снаряды возит там и другой тротил.

А ведь я носил всю жизнь чешское пальтишко.

В башмаке румынском я тоже отходил.

Разговор о барахле?.. Нет, о крови общей.

Что Европу залила лет на сто вперед.

И опять она течет обгоревшей рощей

к морю Черному, опять огибая дот.

«Питер Брейгель подождет», — думаю, сжимая

в Костроме свои виски, где седая прядь.

Двадцать пятое число наступило мая.

От июня нам чего, Нострадамус, ждать?..

* * *

Внуку Косте

Лепить снеговика?.. Так доставай ведерко!

Морковка есть у нас и варежки б/у.

И я почти воскрес, чтобы катать с пригорка

тебя под «э-ге-ге», тебя под «у-у-у».

Природа воскресит и остальную пятку,

где пряталась душа, пройдя через наркоз.

Нет, я пока плясать не вызвался вприсядку,

но быть лошадкой — тпру! — могу уже всерьез.

Да что нам про меня трещать под стать сорокам!..

Фигура поважней выходит за порог.

Я место уступлю тебе ходить под Богом,

а иногда — бежать, своих не чуя ног.

В тебе останусь я малюсенькой ресничкой.

Что иногда всплакнет, не зная — отчего.

… А брови?.. Брови мы, слышь, нарисуем спичкой.

Вот прожую овес и крикну: «И-го-го!..»

* * *

Цемента — три мешка, но мешкаю при этом

бадьею черпать Тигр, тем более — Евфрат.

Навязчивые сны. Алеша, прошлым летом

не мог носить бадью больничный мой халат!

Но снилось: Вавилон, и ты (конечно, в каске

строительной) стропил касаешься рукой.

«А ведь у нас еще оконной нет замазки», —

подумал я тогда, сон подперев клюкой.

Зачем из раза в раз мне конопатить лодку,

что привезет кирпич?.. Зачем из раза в раз

мне с местным мужиком лакать уместно водку?..

Алеша, не пойму, но чищу керогаз.

Нажарим рыб себе. Запьем зеленым чаем.

(Врачи велели спирт забыть на двести лет.)

А завтра… Завтра мы все Нимрода встречаем.

«Готова?..» — спросит он. «Увы, — ответим, — нет».

Кувалдой не прибьет, но кости поломает.

«Да я и так с клюкой», — я усмехнусь во сне.

Без башни хватит нам земных, Алеша, мает.

Куда вот три мешка девать цемента мне?..

* * *

Я гвоздочки не прикрыл рубероидом, Алеш.

Заржавели, Алексей, даже циркули в углу.

Что же не сменяет нас Вавилона молодежь?..

Я устал. И ты устал. И огонь ушел в золу.

А когда-то он, смотри, надувал аэростат.

Чтобы тот возил кирпич на двенадцатый этаж.

(А.Аханов рисовал нас, жующих виноград,

30 лет тому назад или 49 аж.)

«Помнишь — летопись была?..» — вопрошает мой язык

(я немного прикусил этот самый язычок). —

Фигурируем мы в ней?..» Отвечает мастер: «Дык

об тебе на глине той, получается, молчок».

Получается, сверло я напрасно источил

о египетский гранит, о ливанский баобаб?..

Под ногою — лишь песок. Под ногою — только ил.

И огонь ушел в золу. Я ослаб. И ты ослаб.

Выпьем черного вина (лет 400 ему).

Привкус опиума там и цикуты, Алексей.

«Не боись!.. — прораб сказал. — Обоих я вас возьму

вспомнить молодость, когда буду строить Колизей».

На мотив Джузеппе Арчимбольдо

Время помыть калоши, вытряхнуть у камина

трубку, припомнить лето, где ты бродил без кепки.

Банка стоит на полке. Плавает в ней малина.

Память летит на свечку. Бабочка. Лапки цепки.

Девы?.. Конечно, снятся. (Чаще — без пеньюара.)

Муза?.. Конечно, пишет — письма, рецепты смузи

(зелье такое). Впрочем, старость — не божья кара,

просто то кости ломит, то завывает в пузе.

У Арчимбольдо — проще: вон как кора корява,

волосы дыбом встали в виде ветвей лохматых.

Это — зима. И мухи слева летят направо,

чтобы заснуть в полете. Небо — и то в заплатах.

Старость. Предел чего-то. Семечка и ребенка,

что торопился небо, солнце увидеть, маму…

Время помыть калоши и отложить в сторонку.

Время заклеить скотчем в доме вторую раму.

Муза, усни на грелке (вон как озябли ножки)!..

Незачем нам по тучам бегать украдкой к Богу.

Память. Сидит на стуле в виде усатой кошки.

Хочешь — лизни, родная, капельку, что ли, грогу.

* * *

И.К.

В чай насыплю ежевики из твоих Ессентуков.

Томик Лермонтова будет вслед Печорину смотреть.

Это все — литература. Разговоры мотыльков.

За окном — зима. От печки как бы нам не угореть —

мне и письмам о Кавказе, где цветы уже цветут

(или это — сон, родная?), где гуляю в мыслях я.

Молодой. Поэт к тому же (без пятнадцати минут).

Или это ежевика одурманила твоя?..

Спи, мой ангел!.. Дочитаю предпоследнюю главу.

Там закладкою лежало от тебя твое письмо.

Слишком долго я на свете (и на севере) живу.

Не грусти. В любом романе все кончается само.

Юбилейное

Юбилей, Алеша, — это повод

выпить водки впятером с грибами

(с красной рыбой). 60 — не овод,

чтоб кусать тебя в твоей панаме.

Загорай под соснами Пицунды,

Карфагена, Верхнего Селища…

Муравьи — и те свои секунды

тратят вкусно (не по части пищи).

Волокут то гусеницу скопом,

то, к примеру, ягоду-малину.

Ходят по хвоинкам и микробам,

мажут спиртом муравьиным спину.

Смотрят на тебя и на панаму —

дескать, Аполлон, а не мужчина!..

Нет, Алеша, это — не реклама,

это — прутик, отогнать кручину.

Это — вроде буковок эклоги,

что ссыпаю я тебе в карманчик.

Будь здоров! (Протру-ка спиртом ноги

муравьиным.) Не грусти, мой мальчик!

* * *

Бронзовый жук на ветке напоминает — лето.

Дескать, Земля — не глобус, бабочка — лучше бабы

(снежной). Спасибо, Павел, Вам и жуку за это!

Выну сандалий пару из платяного шкапа.

Выйду в пижаме синей, что по больничной части

прежде служила, сяду на чурбачок из липы.

Местная кошка Фуся скажет из травки: «Здрасьте…»

«Здравствуй», — отвечу, ноги свесив к земле без скрипа.

«Вот и эклога, Павел», — вспомню свою же фразу.

(Десять томов за печкой ждут своего Дедкова).

Жаль, я роман последний Вам не прочел ни разу.

(Там и о Вас замолвил я перед Богом слово.)

А мемуары, Павел… Кто их читает нонче?..

Зябликов Леша, может… Может, Истомин Федя

(мой однокашник)… Смехом я свой рассказ закончу,

где человек в пижаме думает о конфете.

Сладкой была. И фантик ярко блестел на солнце.

Там — в пятьдесят девятом. В Шахове-деревеньке.

…Бабушка Люба смотрит из своего оконца.

Кажется вкусной эта жизнь человеку-Женьке.

* * *

На той фотографии (по Кишиневу),

на той фотографии (по Еревану)

иду, и понятно мне каждое слово,

поскольку я — русский (евреем не стану).

Ни спеси во мне под рубашкой из хлопка

(узбекского — знаю), ни страха за душу…

Стреляют?.. Нет, это — шампанского пробка.

Не трусили предки. Я тоже не струшу

в Тбилиси, который спасали от хана

(забыто?..), и в Киеве (тоже — морока).

А может быть, то, что евреем не стану, —

ошибка судьбы?.. (Потерпи, синагога.)

Вон Галкин уехал. Уехал Назаров —

смотреть Назарет и другие красоты.

Зря вещий Олег повернулся к хазарам

с мечом. С фотографии юноша, кто ты

сегодня для Киева и Кишинева,

сегодня для Вильнюса и Еревана?..

Агрессор. Какое удобное слово!..

И даже в Берлине боятся Ивана.

Урока истории А. Шикльгрубер

когда-то не выучил в городе Линце.

Ему повезло — не повесили. Умер.

Как много желающих с ним застрелиться.

Игорь ЕЛИСЕЕВ

Неужто я не нужен небу?

Боль

И почему я жив ещё…

Неужто я не нужен небу?

Иль человеческому хлебу

В «замесе» места не нашлось…

Я думал: только бы сошлось —

Слова, как мысли и деянья,

Не напрягали бы сознанье,

Не уводили душу в ночь.

Как манит праздник оголтелый

Своей красивой пустотой.

Как сердцу хочется в запой,

Чтоб отпустить того, кто сгинул,

И улыбнуться через боль,

Не объясняя, сколько горя

В песчинках траурного моря

Сквозь пальцы ныне пронеслось.

2024

Миг

Романс

Справедливость на кончике совести.

Как решиться её не предать?

Рассказать без фантазии повесть вам?

Лишь ресницами другу солгать.

На рассвете морозная изморозь

Обжигает губами висок.

И бордовые капли безмолвия

На холодный стекают песок.

И летят в небо птицы, уставшие,

Рассекая свободу и страх.

А за ними святые и павшие

Оставляют следы в небесах.

Справедливость на кончике совести.

Он решился, не предал её.

Ни секунды о славе и доблести

И четыре — за сердце твоё.

2023

***

Растите Пастернаков не спеша:

Им Нобеля еще разок придется.

И зимней ночью, роем мельтеша,

Глас новых пастернаков отзовётся.

2024

Учитель мой

Учитель мой.

Я в гости заходил к тебе.

Лишь мимоходом, второпях.

Среди своих не нужных дел.

Я забежал увидеть прах.

Нет ни души…

И пустота вокруг.

Лишь солнце, сделав двести двадцать третий круг.

Ласкает лик и щурит глаз.

Как старый столяр на показ.

Как он шумит, латая стул.

И эхо в сводах запирает гул.

А рядом друг и мы вдвоём.

Есть я, есть Он и камертон.

2022

Любовь

Ты принесла

Цветов созвездие земное

На коже рук.

И утолила взор молитвой тела,

И жадность жажды

Сердце одолело,

Воздвигнув храм во славу КРАСОТЫ!

1989

***

Ты сегодня ко мне отнеслась, как ко всем,

Позволяя вчера сильно больше…

Просто изгнан без суетных, веских проблем,

В маске радости смысла нет дольше.

За флажки и запреты ходивший к тебе,

Подливая в надежду быть рядом.

И смешил, и кривлялся: «Бе-бе-бе-бе-бе-бе»!

Отравляя любовь дружбы ядом.

Вот и всё, ты со мною устала фолить.

Вновь знакомиться время приходит.

Не упустим же правду себе говорить:

Осторожней, почтовый отходит…

2024

Путь

Любовь покинула чертоги,

Лишь скорбь нам сковывает ноги.

Славян языческие боги

На смену движутся волхвам.

Явь превратилась в сновидения,

Восток и Запад в Откровение.

А мертвые хотят прощения,

Голгофы не найдя себе.

На перекрестках всех дорог

Они не видят направлений.

Их жизнь закончит некролог,

Оставив множество сомнений.

Быть может, где-то в глубине

Душа ещё живёт во мне.

Я не уверен в этом точно,

Шаг, заме

Конец ознакомительного фрагмента.