Нет цветов у папоротника. Книга седьмая

Ирина Костина

1742 год. Первый год правления Елизаветы Петровны. Россия ведёт войну со Швецией. Гвардия бунтует против иностранных генералов. Императрица в ожидании нового переворота отсиживается в Москве, ей повсюду мерещатся заговоры. Ради сохранения короны она строит козни уличённым в неверности поданным, и ни в чём не повинной Анне Леопольдовне. Друзьям-офицерам предстоит пройти суровые испытания и пережить потерю родных и любимых. Но не утратить чести и храбрости.

1743 год

Санкт-Петербург, императорский театр

Елизавета была большой поклонницей театрального искусства. С её воцарением, в созданном Анной Иоанновной придворном театре стали регулярно ставить театральные постановки. Но приглашались туда только представители высшего сословия и офицеры. На очередной такой спектакль Петька Трубецкой, хлопотами отца, заполучил три места в партере и позвал приятелей Ивана с Митяем.

Друзья обосновались на мягких, обтянутых алым бархатом, стульях, в восхищении разглядывая золочёные люстры и потолочные фрески. Предвкушая удовольствие от спектакля, Трубецкой без умолка нахваливал певческий талант мадам Элизабет, которая должна была исполнять в нём главную оперную партию. Голицын же с Лопухиным в это время интенсивно вертели головами, высматривая знакомых.

Иван внезапно переменился в лице, застыв взглядом, устремлённым на балкон. Там усаживалась в бархатные кресла молодая чета — граф и графиня Воронцовы. На Анюте было дорогое платье из дама, серебристо-серого цвета, открывающее плечи, и белоснежная шёлковая шаль, краями которой графиня старательно прикрывала живот. Но было очевидно, что в семействе Воронцовых ожидается прибавление.

Михаил учтиво подвинул супруге кресло, заботливо поправил шаль. И с важным видом уселся рядом, приветливо кивая знакомым вельможам с соседних балконов.

Анна почувствовала на себе обжигающий взгляд из партера и мгновенно столкнулась глазами с Иваном. Застыла, покрываясь мертвенной бледностью. Ощущая леденящий озноб, натянула до подбородка шаль.

— Тебе холодно, дорогая? — заметил супруг.

— Принеси мне меховое манто, — попросила она.

Михаил, ничего не подозревая, без лишних слов метнулся через дверь в гардеробную комнату, предоставив Анне с Иваном несколько минут, взволнованного созерцания друг друга.

Разноречивая гамма чувств за эти мгновения сменилась в лице Лопухина; удивление, нежность, страдание… Анна же в ответ пыталась ни одним движением не выдать истинного отчаяния, рвущегося из души наружу. Но, как бы, она ни старалась, глаза выдавали её целиком.

Голицын без труда заметил внезапно случившуюся перемену с Лопухиным, проследил направление его взгляда и всё понял. Он попытался разрядить обстановку: сперва нарочито громко рассказал пошлый анекдот, а затем стал высокопарно рассуждать о певческих способностях мадам Элизабет.

Тем временем на балконе Воронцовых позади Анюты возник Михаил, накрывая ей плечи меховым манто.

Лопухин поднялся из кресла. Не слова не говоря, стал настойчиво пробираться сквозь ряды зрителей на выход. Голицын подскочил:

— Лопух! Погоди, я — с тобой!

— Вы — куда? — всполошился Трубецкой, — А как же спектакль….?

— Извини, Труба, — обернулся Митяй, разводя руками, — Как-нибудь в другой раз.

Выбравшись из тесного помещения театра под пронизывающий февральский ветер с колючими льдинками не то снега, не то дождя, Лопухин уверенно предложил:

— В «Остерию»?

— Поехали! — кивнул Голицын.

Тем временем в театре крылья занавеса распахнулись, и под аплодисменты публики зазвучало волшебное сопрано. Дамы затаили дыхание. Мужчины с любопытством принялись настраивать театральные бинокли, пристально рассматривая внешние прелести певицы. Офицеры из партера неустанно посылали на сцену воздушные поцелуи. Зрители на балконах переглядывались, удовлетворённо кивая друг другу, обмениваясь впечатлениями.

А Анна Воронцова, закутавшись в манто, на протяжении всего спектакля безутешно плакала, делая вид, что невероятно растрогана пением мадам Элизабет.

Наутро

Потолок кружился в бесовском вихре всякий раз, как Голицын пытался разлепить глаза сквозь похмельный угар. К горлу то и дело подкатывал тошнотный комок. Наконец, приложив неимоверные усилия, Митяй повернулся на бок и упёрся лицом в чью-то пышную шевелюру чёрных волос. Брезгливо отплевался от попавших на сухой язык локонов и отодвинулся. Но, не рассчитав габариты кровати, с грохотом свалился на пол.

Ударившись, он пробудился и чудесным образом прозрел, опознав обстановку, как соответствующую комнате увеселительного заведения, каких на окраинах столицы предостаточно. Обладательница чёрных волос крепко спала, никак не отреагировав на его падение.

Митяй, качаясь, как моряк на шхуне во время шторма, подобрал разбросанные по комнате вещи. Небрежно оделся. Но, вот напасть, так и не смог отыскать второго сапога! Попытался растолкать девицу, чтоб выяснить у неё местонахождения обувки. Но та сквозь сон пробурчала:

— Не знаю, — и снова заснула.

Голицын, держась за стену, вышел в коридор. В приёмной зале его встретила хозяйка, пышногрудая мадам, туго затянутая в бархат красного цвета. Её наряд напомнил Голицыну вид копчёной свиной рульки, и его чуть не стошнило.

— О, господин офицер уже нас покидает? — пропела мадам, поднимаясь ему навстречу.

— Где мой сапог? — сиплым, осевшим голосом спросил он её.

— Не могу знать, — приторно улыбнулась она, — Вы пришли к нам ночью в одном сапоге.

— Вот чёрт… Я был один или с приятелем?

— Да. Но Ваш приятель уже ушёл.

— Куда?

— Сожалею. Он не сказал, — развела руками мадам.

Спускаясь с заледенелого крыльца, Митяй поскользнулся и хлопнулся в сугроб. Впрочем, это обстоятельство его даже не смутило. Он с наслаждением зачерпнул в ладони снег и начал жадно его поедать, пытаясь утолить жажду. Наевшись, последние горсти ледяной жижи он размазал себе по лицу.

Увидев извозчика, с трудом приподнялся, выкрикнув:

— Эй! Любезный!! Сюда!

Ползком забрался в экипаж, успев пробормотать:

— В «Остерию»! — и отключился, распластавшись на сидении.

Войдя в кабак, Митяй сразу увидел одинокую фигуру Лопухина. Тот спал, сидя за столом в дальнем углу, положив перед собой руки и уронив на них вихрастую голову. Запинаясь об собственные ноги, Голицын подобрался к нему и плюхнулся рядом на лавку. Иван пробудился, подымая мятое лицо. Митяй тем временем увидел графин с водой, обрадовался и, схватив его обеими руками, надсадными глотками медленно осушил до дна.

— Ну и ночка выдалась…, — пробормотал он, вытирая тыльной стороной ладони рот, — Не знаешь, где мой второй сапог?

— Пф…, — издал насмешливый звук Лопухин, — Что ж ты по пьяни вечно сапоги-то теряешь!

— Н-да…, — поскрёб в затылке Митяй, — Ты прав. Уже второй раз… Так где мой сапог?

— Ты его вчера в проруби утопил…

— А мы вчера ещё и в проруби…? — Голицын поморщился, прижимая ко лбу ладони, — Нет, не рассказывай. Голова раскалывается на части!

— Шёл бы ты домой, Митяй.

— А ты?

— Я, пожалуй, ещё выпью.

— И я с тобой.

— Ни к чему это. Иди-ка, лучше проспись.

— Думаешь, у тебя одного что ли…?! — выпалил в сердцах Голицын и, столкнувшись с тяжёлым Ванькиным взглядом, осёкся и добавил угрюмо, — У меня тоже причины есть!

Лопухин пристально взглянул на него мутным тоскливым взглядом и махнул рукой:

— Трактирщик! Ещё пару бутылок венгерского!!

Санкт-Петербург

Революционные настроения в офицерской и солдатской среде, что всколыхнулись сразу по возвращению императрицы из Москвы в конце 1742 года, были подавлены. На улицах Петербурга усилился полицейский режим. Тайной канцелярии было выдано строгое предписание:

— Ежедневно рассылать агентов по людным местам города — в кабаки, на рынки, в церкви, чтоб слушали, что говорят. Не поминают ли бывшего императора Иоанна или его мать Анну? Не говорят ли крамольных слов о Елизавете Петровне? Обо всех, кто будет замечен в таких разговорах, арестовывать незамедлительно и докладывать императрице лично!

Как следствие ужесточённого порядка, усилились доносы. Ежедневно бдительные жители шли с жалобами в полицейские участки или строчили доносы в Тайную канцелярию обо всём, что подслушали где-то крамольного. Кто-то, таким образом, пытался банально свести счёты с недругами или просто чудил по пьяни. Тем не менее, все доносы Тайная канцелярия рассматривала с пристрастием, обвиняемых арестовывали и обязательно пытали. Те под пытками, зачастую, оговаривали себя и тянули за собой других. Из-за этого череда так называемых «преступлений» обрастала, как снежный ком, всё новыми и новыми подозреваемыми!

В придворной среде прочно поселился страх. Боясь нового переворота, министры и приближенные к государыне лица, теперь опасались ночевать у себя в особняках в ужасе быть внезапно арестованными, и прятались по дачам.

Сама Елизавета окончательно потеряла покой. Она предпочитала засиживаться ночь напролёт в кругу большой компании верных ей людей, всякий раз выбирая новые покои, или меняя дворец. А, после бессонной ночи, затем спала до полудня и более. Пробудившись же к вечеру, слонялась по дворцу, как сонная муха.

Новый непривычный режим императрицы выбивал из колеи отлаженную работу чиновников и министров. Важные решения откладывались, доклады не соблюдались, неуклонно рос беспорядок в делах, как внутри страны, так и во внешней политике!

Например, к размышлению о ратификации договора о мире со Швецией Елизавета вернулась только к концу февраля. С этой целью было решено созвать конгресс в Або. Российский двор послал туда генерала Румянцева и генерал-лейтенанта Любераса. Швеция — сенатора барона Седеркрейца и барона Нолькена. Совещания эти начались в марте 1743 года. Но, в виду долгих споров и разногласий, мир ещё долгое время не был заключён.

Пока поверенные лица обеих держав спорили на конгрессе в Або, шведы предприняли ещё одну хитрую попытку добиться своего. Ввиду скончавшейся год назад шведской королевы Ульрики-Элеоноры, голштинская партия, не довольная нахождением на шведском престоле её вдового супруга Фридриха, предложила избрать в наследники королевства герцога Голштинского! Того самого четырнадцатилетнего юношу, которого Елизавета Петровна недавно объявила российским великим князем и своим законным наследником.

Конец ознакомительного фрагмента.