Бестолковая любовь

Ирина Лобановская, 2007

Случайная встреча перевернула тихую жизнь ничем не примечательного начинающего поэта Севы Бакейкина: в шумной пестрой толпе цыганок он увидел девушку, красота которой поразила его в самое сердце. Жизнь с молодой цыганкой Катей, равнодушной к быту и благам цивилизации, оказалось непростой. Но Сева вполне счастлив – если бы не многочисленная Катина родня, заполонившая его квартиру. Брат поэта Николай помогает Севе избавиться от непрошеных гостей, но… Вместе с ними уходит и Катя, и Сева осознает, что без любви к черноволосой цыганке жизни ему нет…

Глава 6

Ночью Севе приснился странный сон. Странный своей неожиданностью. Рядом с ним спала жена в какой-то бесформенной мятой размахайке, спала и сопела, словно все так и должно быть. Сева изумился: откуда это прекрасное видение? Он лежал, задумчиво-изучающе смотрел в потолок и размышлял: откуда, откуда?.. Ах да, это ведь та самая Ольга, обожающая рестораны… И вдруг в тишине услышал, как четко хлюпает носом в соседней комнате их восьмилетняя дочь Женька.

Сева сразу все забыл. Единственное существо на свете, которое он любил, хлюпало носом, а это грозило гриппом, осложнением, аденоидами, миндалинами, ревмокардитом… Дальше думать Сева побоялся и встал.

— Ты куда? — спросила жена.

— Сейчас… — неопределенно сказал он и поплелся на кухню.

Зажег свет и увидел привычно-надоевшую картинку: весело шныряющих возле мойки тараканов, грязные, не вымытые женой с вечера тарелки, неубранный хлеб и закапанную чаем клеенку. Сева отломил горбушку и посмотрел на часы. Стрелки застыли на четверти третьего.

— Я думаю, Оля, что тебе нужно взять бюллетень. Женю в школу пускать нельзя, — неуверенно сказал Сева, заглянув в спальню.

Оля безмятежно спала.

Сева вздохнул, сжевал черствую горбушку и пошел к Женьке. Она внешне повторила Бакейкина с такой точностью, что иногда он пугался. На него смотрели его же собственные запавшие вылинявшие глаза, она точно так же стояла и двигалась, крохотная, бледная, уже сейчас сутулая — настоящий маленький Бакейкин, который целый день сидит, сгорбившись, нога на ногу, в издательстве. Даже при своем росте метр шестьдесят пять он не мог выпрямиться, вытянуться во весь рост, его постоянно придавливало что-то к земле, гнуло, тяготило. Что? Он не задумывался об этом. Им легко и просто управляли те, кто умело и ловко захватил в свои пальчики невидимые ниточки, которые в нужный момент можно натянуть до предела.

Ольга.

Когда-то она пленила Севу тем, что с удивительной искренностью и непосредственностью часами, непрерывно, постоянно, надо и не надо, восхищалась Севой и его стихами, неподдельно сострадая, всюду рассказывала о его подвижническом каторжном труде в издательстве (он теперь работал там) и его бесконечных мучениях с тяжелыми, упрямыми авторами.

Она ужасалась и восторгалась бурно, энергично и по — настоящему талантливо. Мужчины покупаются лестью быстрее женщин, потому что плохо владеют этим оружием. Сева исключением не был. Немного позже он понял, что Ольга не знает меры ни в чем и говорит всегда так много, оживленно и напористо, что ни возразить, ни просто поговорить с ней невозможно. Тогда Сева сдался, замолчал и навсегда смирился со своим подчиненным положением.

Сон, великий драматург, четко строил свой таинственный сценарий, то уходя в прошлое, то убегая вперед.

Ольга умела выбить любую командировку за границу, хитро орудуя маркой частного издательства, где работал Бакейкин. Опираясь на то же издательство, она устраивала дочку в спецшколу и находила необыкновенных экстрасенсов и врачей. Проведя возле нее один вечер, многие начинали жалеть Всеволода.

Была еще заведующая редакцией.

Она подчинила Бакейкина не столько избытком энергии, как Ольга, а удивительной волей, несгибаемой ни при каких обстоятельствах. Заведующая, наоборот, не говорила совсем (этого делать она просто не умела), а только отдавала распоряжения. Возможно, она считала, что повелевать — единственная обязанность начальства. Сева и на работе больше молчал — он пытался угодить.

От одних требований — на работе — он уходил к другим требованиям — домой, а наутро возвращался в издательство… Скрюченный, хлипкий, жалкий, плелся он от школы, куда отводил Женьку, на работу. Те полчаса, что он проводил утром с дочкой, сжимая в руке маленькую ладошку, были лучшими в его жизни. Кажется, он даже распрямлялся чуть-чуть в эти минуты. Но взглядывал на дочь и снова бессильно съеживался: Женька сутулилась, горбилась, шаркала ногами… Что тяготило ее в восемь лет, почему она с такой страшной точностью повторила отца, его неумение стоять и ходить прямо?

Авторы его терпеть не могли. Самым большим наслаждением Бакейкина было найти в рукописи ошибку: запятую, поставленную не на своем месте, стилистический ляп или фактическую неточность. И тогда на полях рукописи появлялись размышления о характере ошибки и ее месте и значении в творчестве данного автора. Сева любил писать на полях много, подробно. Это стало его методом общения, потому что спорить с авторами он боялся — они тоже давили его. Глаза у Севы испуганно разбегались, не сосредотачиваясь на собеседнике, словно он безнадежно косил. Кто-то из авторов прозвал его Обмылком — прозвище понравилось и осталось. Всеволод это знал и не обращал внимания. Он жил по инерции, не обремененный никакими стремлениями, усилиями и обидами. Только весной его очень мучила язва — отцовское наследство.

Правда, одно незаявленное желание все-таки существовало: как можно дольше просидеть вечером возле Женьки в тишине, без Ольгиного уверенного голоса, без ее напоминаний и бесконечных рассказов. Но даже мечтать об этом было роскошью, которую Бакейкин себе позволить не мог.

Ольга спала. Сева сидел в тишине возле Женьки и ни о чем не думал. Его блаженство оборвалось негодующим возгласом:

— Всеволод, ты что же делаешь? Тебе нельзя всю ночь не спать!

Женька завозилась в кровати и энергичнее зашмыгала носом.

Потом Сева вел ее за руку в школу, с беспокойством оглядывая маленькую понурую фигурку. Ольга решила, что сегодня Женя в школу пойти может: температуры нет.

В коридоре издательства Бакейкина остановил знакомый:

— Севка, привет! Почему я давно нигде не читал тебя? Ты что, совсем ничего не пишешь?

— Нет, понимаешь, — пробормотал Бакейкин. — Не пишу… Не знаю, о чем писать, совсем нет никаких тем…

И боком, неуклюже, ударившись о косяк, скрылся в своей комнате.

И сразу проснулся.

Катя, подумал он. Только Катя…

Звонок сотового оторвал Николая от важных дел. Он как раз придумывал оригинальный метод, чтобы толкнуть партию матрешек, послушно раздевающихся по первому взгляду клиента. Матрешкин стриптиз занимал Николая всерьез, поскольку сулил немалые барыши.

Но мобилка надрывалась, и Николай нехотя вытащил ее из кармана. И услышал тревожный голос брата.

— Ты чего такой взбаламученный? — рассеянно спросил Николай. — Катька твоя опять дала стране угля и вдругорядь нагрянула?

— Я без нее скучаю! — признался Сева.

— Не! Это не без нее. Это без работы, — объяснил умудренный жизнью Николай. — А вообще человек очень часто совершенно не готов к чувствам, выпадающим на его долю. Усвоил? Займись делом — и жизнь сразу прояснится и просветлеет. И в голове заодно. И в карманах тоже.

— Дело — это что? — взвился Сева. — Это торговля?! И что бы я мог продавать?!

— Да что угодно, — равнодушно обронил Николай. — У тебя все равно ситуация аховая. Извини, у меня тут матре — шечные дела… Я тебе перезвоню позже.

Он не перезвонил, наверное, забыл, а вечером… Вечером в дверь позвонили. Сева открыл и замер. Черная коса и красная юбка…

— Катя… — прошептал он.

— Брат просил… — не поднимая глаз, сказала она свое привычное. — Вот этот пакет… Тебе передать… Ты не бойся, там ничего нет опасного. — Она неуверенно заглянула Севе в лицо. Глаза-костерки… — А он за ним зайдет. Дня через два.

Сева махнул рукой.

— Ты думаешь, я тебе совсем верить перестал? Это неправда! Просто… — Он замолчал.

— Я понимаю… — Катя вновь опустила карие бездонные глаза. — Тебе работать надо, стихи писать… А где твой брат? — И она зорко глянула в глубь квартиры.

— Уехал, — объяснил честный Сева. — А ты не зайдешь? Я тебе телевизор включу, на каждом канале — сериалы… Без конца про любовь… Чаю попьем… У меня конфеты где — то завалялись…

Он видел: Катя колеблется. И хочется ей остаться, ну хотя бы войти, но что-то мешает. И это «что-то» имеет непреодолимую силу закона.

— Нет… Пойду я… — Катя наконец созрела для ответа — решения. — Брат на днях зайдет. За пакетом. Не забудь!

И она пошла вниз по лестнице.

Сева грустно посмотрел ей вслед, взвесил на руке пакет — довольно легкий. Интересно, что там в нем? И закрыл дверь.

Пакет он бросил куда-то в угол передней и забыл о нем. Стихи творились сами собой, приходили, словно с осенним ветром, прилетающим из открытого окна и тихонько, нежно высвистывающим над ухом нечто джазовое.

Назавтра позвонил Николай. Услышал довольный, почти счастливый голос брата.

— Никак медведь в тайге сдох! Чего это ты такой обалдевший?

И Сева моментально выложил все о визите Кати. Только о пакете почему-то умолчал. Просто сказал, что заходила. Но в квартиру не вошла.

— «Как упоительны в России вечера…» — промурлыкал Николай с вкрадчивой интонацией следователя по особо важным делам. — А чего она хотела?

— Не знаю… — упавшим голосом отозвался Сева. — Не сказала…

— Врешь, знаешь! Севка, не темни! — Николай хорошо изучил своего домашнего поэта.

— Про брата говорила… Что зайдет…

— Чего?! — заорал Николай. — Я еду к тебе!

Он снова караулил Севу неделю, забросив свой матрешечный бизнес, но опять никто не явился. И немного успокоившийся Николай вновь уехал по матрешкиным делам.

— Ты лучше плети свои вирши! Про слезы и розы, — посоветовал он напоследок. — Давай стране угля!

Едва он выехал со двора, в дверь позвонили. Видно, поджидали его отъезда.

И перед Севиными глазами возник Катин «брат», тот самый, последний, большой и бородатый. Он зыркнул глазами по сторонам и спросил:

— Один?

Сева робко кивнул.

Цыган по-хозяйски шагнул в квартиру:

— Сохранил? Все в целости?

— Что — в целости? — не понял Сева.

«Брат» сомкнул кустистые брови в одну грозную артиллерийскую линию.

— Память у тебя отшибло? Могу напомнить! — И поднес здоровенный грязный кулак прямо к Севиному носу.

Сева вспыхнул:

— А вы что тут кулаками размахались? Что себе позволяете? Я слыхом о вас не слыхивал! Даже имени вашего не знаю!

— И не узнаешь, — хмыкнул цыган. — Тебе оно ни к чему! Гони пакет, что Катька оставила!

— А-а, пакет… Так бы сразу и сказали! Это не вопрос, — пробурчал Сева. — А то ходят тут, кулаками машут… Вон он валяется, ваш пакет драгоценный!

«Брат» глянул в угол передней, куда ткнул пальцем Сева, и обрадованно схватил пакет. И сразу запел другим тоном:

— Вот спасибо тебе, ласковый! Вот помог, выручил ты нас, человек хороший! Катерина тебе привет прислала, благодарила очень.

— А… как там она?.. — неуверенно спросил Сева.

— Скучает без тебя, тоскует, истомилась прямо, ласковый! — уверенно заявил цыган. — Ох, как она томится, драгоценный! — И он пристально всмотрелся в Севино лицо.

— Так… может, зайдет она?.. — робко выговорил Сева.

После Катиного первого ухода он ликовал недели две, радовался еще три, жил спокойно еще месяц… А потом… Потом опять сломался его мирно-творческий график жизни, и Сева сбился, растерялся, расстроился. Вечерами в квартире казалось пусто и неестественно тихо. Мешали книги, примолкший телевизор, нервно мигающий ноутбук… Сева сам себе мешал.

— Зайдет! — твердо сказал «брат». — А ты вот что… Ты еще подержи у себя другой пакет. Тебе несложно? За ним она и зайдет.

Сева машинально кивнул, опять бросил пакет в угол и сел ждать Катю.

Она пришла через неделю. За это плодотворное время — для поэтов таким всегда становится ожидание — Сева написал немало стихотворений.

Человек своему счастью кузнец.

Напридумали люди истин!

И когда же им, вечным, наступит конец?

От чего только мы не зависим!

От нелепых, нечаянно брошенных фраз,

От случайных, никем не предвиденных встреч…

Хоть бы раз, хоть бы раз, хоть один только раз

От своих мне зависеть и рук бы, и плеч!

А я все от чужих… Пусть от сильных, больших…

От улыбок и взглядов, звонков по ночам,

От чужой, непонятной, далекой души,

От обид, как всегда сгоряча, сгоряча…

И от черных котов, и от ветра и звезд,

И от просьбы чужой (не могу отказать!),

От нечаянных слов, от непрошеных слез…

Мы зависим от них. И без них нам нельзя.

А кузнец? Он кует. Кузнец песни поет.

Он один, для себя, независим и смел.

А у нас каждый день миллионы забот.

Мы зависим от стольких ненужных нам дел!

От усталости, радости, от суеты,

От непонятых чувств и от боли в предплечье,

От толпы и от снов, от дневной пустоты…

Мы зависим от мира. Что ты смог, человече?

Но я говорю: славься!

Славься, моя святая зависимость от людей

И их зависимость от меня!

Мы спаяны одной цепочкой.

Может быть, в ней скрыт величайший смысл истории?

Не знаю. Знаю только, что если бы я не зависел от тебя,

А ты — от меня,

То жизнь потеряла бы так много,

Что ее трудно стало бы даже назвать жизнью.

Славься, моя святая зависимость от людей И их зависимость от меня! Мы спаяны одной цепочкой.

Может быть, в ней скрыт величайший смысл истории? Не знаю. Знаю только, что если бы я не зависел от тебя, А ты — от меня,

То жизнь потеряла бы так много,

Что ее трудно стало бы даже назвать жизнью.

Сева неосмотрительно прочитал это стихотворение Николаю. Шаг чересчур опрометчивый.

Матрешкиных дел мастер презрительно фыркнул: — Во-первых, тягомотина. Сократи! Во-вторых, от кого это ты намылился зависеть? Уж не от этой ли своей ведьмачки с косой до пят? Если так, то ты дубина законченная. Это в-третьих.

Сева хотел уклониться от ответа, но номер не прошел.

— Говори! — заорал Николай. — Тебе мало разграбленной квартиры?! Еще неприятностей захотелось?! Так ты их обязательно схлопочешь на свою голову! Усвоил?

— Катя больше не придет, — соврал немного испугавшийся Сева. — А если придет, я ее не пущу. Это не вопрос…

— «Не обещайте деве юной…» — злобно пропел брат. — Смотри, Всеволод! Ты не ребенок! А как там твой журнал-дурнал? Еще дышит?

— С трудом, — признался Сева. — Сам понимаешь…

— Понимаю, — сказал Николай. — Ситуация шаховая. Значит, так…

В его новом плане опять не замечалось ни малейшего просчета.