Оттепель. Льдинкою растаю на губах

Ирина Муравьева, 2014

Москва, 1961 год. В руки Виктору Хрусталеву, талантливому оператору с «Мосфильма», попадает сценарий его погибшего друга. Виктор уверен, что это шедевр, который обязательно должны увидеть зрители. Вместе с молодым режиссером Егором Мячиным они принимаются за работу. Но ведь это кино! Здесь нельзя без порыва, страсти и… любви. Волей судьбы Виктор и Егор влюбляются в одну и ту же девушку, милую и робкую Марьяну.

Глава 5

Утром он ждал их у подъезда на Шаболовской ровно в восемь, как договаривались. Вот в этом доме они прожили вместе целых шесть лет. Сюда он, совсем молодой, глупый, гордый, принес из роддома горячий комочек.

В роддоме сказали:

— Сегодня так скользко! Смотрите, куда ноги ставите, папа.

Наверное, они были счастливы. Были? А может, и нет. Инга долго болела: грудница, молочница, что-то еще. Аська орала по ночам, соседка, теперь уже покойная, — стерва была, каких не сыщешь, — стучала им в стенку ободранной шваброй. Почему же у него все еще перехватывает горло, когда он вдруг вспоминает, как катал Аську на санках? Вот в этом дворе. Ей и трех тогда не было. Прекрасные были бы кадры, отличные: и рыжие Аськины кудри, и солнце, и санки с привязанной к ним темно-синей, давно уже вытертой, круглой подушечкой. Ну, ладно, забыли.

Вышли, наконец. Инга без косметики, но все равно красивая, с высоко забранными волосами. Ему всегда нравилось, когда она вот так высоко подбирала свои медные волосы. Сейчас-то ему безразлично, конечно. Аську Хрусталев не видел недели три. Кажется, она так и останется рыжей. В тринадцать лет человек уже не меняется. За эти три недели его дочь успела, кажется, еще больше вымахать. По виду — девица, а мордочка — детская. Он обхватил ее руками и поцеловал в переносицу. На Ингу старался даже не смотреть. Ей нужно торопиться на аборт.

— Витя, я опаздываю, — сказала бывшая жена. — Подвези меня, а? Вам все равно по дороге.

— С огромным моим удовольствием! — расшаркнулся он. — Как же не подвезти? Ведь ты не к портнихе спешишь. На аборт!

— Ася, садись в машину, — негромко приказала Инга. — Вы с папой меня подвезете.

— Не ругайтесь, пожалуйста, — попросила дочь и посмотрела на них исподлобья точно так же, как смотрел иногда сам Хрусталев. — Я вас очень прошу. Папа, не задевай маму, она и так жутко переживает. Думаешь, это просто?

Хрусталев обреченно развел руками:

— Ну, если ты находишь нужным посвящать ребенка даже в эти подробности…

У Инги сверкнули глаза:

— А что, мне ей врать?

— Между тем, чтобы врать, моя радость, и тем, чтобы выворачивать наружу все кишки — дистанция огромного размера. Это тебе не приходило в голову?

Она промолчала. Аська глубоко, укоризненно вздохнула. Подъехали к больнице через десять минут.

— Я, кажется, вовремя, — жена посмотрела на часы и быстро поцеловала дочку в лоб. Ася потерлась щекой о ее руку.

— Когда тебя забрать, дорогая? — спросил Хрусталев. — Послезавтра?

— Не нужно меня забирать!

— Нет, нужно. Я тебя доставил, я тебя и заберу.

Инга махнула рукой и, отвернувшись, почти побежала к воротам больницы.

— Папа, ну что ты ее спрашиваешь? — прошептала дочь. — Она же сейчас не в себе. В пятницу ее отпустят. Сказали, что после шести.

— В шесть часов в пятницу мы будем здесь, дорогая! — крикнул он вслед убегающей Инге. — Такси не бери! Мы тебя будем ждать.

Поехали на «Мосфильм», позавтракали с Аськой в «стекляшке». Гоша в накрахмаленной рубашке и черной бабочке сварил ему кофе.

— А здесь хорошо. Развлекательно, — сказала его дочь, уминая пельмени со сметаной. — Не то что у нас в коммуналке. Начнешь суп варить, обязательно кто-нибудь стоит над кастрюлей и пялится, пялится…

Работы сегодня никакой не было. Спать хотелось смертельно. Вернулись домой. Он растянулся на тахте и вдруг провалился. Не почувствовал, как Аська заботливо потрогала ему лоб, потом укрыла пледом. Спал крепко, как убитый, но недолго, через час открыл глаза. Аська, длинненькая и худая, похожая на олененка, вытирала пыль с книг своим носовым платком и делала это бесшумно и мягко, боялась его разбудить. В кого она только пошла?

Он с хрустом потянулся и негромко откашлялся.

— Не спишь? — оглянулась она. — Папа, я вот что хотела спросить. Мама сказала, ты потерял друга?

Хрусталева поразило то, как она это сформулировала. Именно так: «потерял друга».

— Я его, кажется, помню, — продолжала она. — Дядя Костя, да? Вы с ним много пили.

— Это тебе мама сказала? — разозлился он. — А она не сказала тебе, что дядя Костя был лучшим в этой стране сценаристом?

В ее глазах появилось виноватое выражение.

— Я, наверное, не видела ни одного его фильма…

— А как ты могла видеть? Один был отличный сценарий, отличный! Отдали кретину-режиссеру, тот все переврал, перепортил, Паршин сразу свою фамилию убрал из титров. Потом был другой фильм, на заказ, про геров пятилеток. Сняли. Смотреть невозможно: тошнит. Костя опять свою фамилию убрал. Вот так и поработал на благо отечественной кинематографии!

— Жалко, папочка, — комкая пыльный носовой платок, пробормотала она. — Жил-жил человек, и ничего от него не осталось…

— Слушай, хочешь сейчас сгоняем на «Мосфильм», кино какое-нибудь посмотрим? — пробормотал Хрусталев.

Она даже подпрыгнула от счастья:

— Конечно, хочу! Просто очень!

Он пропустил ее в дверь и, пока искал ключи в кармане, окинул Аську взглядом оператора: будет лучше, чем Инга, лицо у нее одухотвореннее, нежнее. Такие легко и приятно снимать.

В маленьком зале на «Мосфильме», кроме них, никого не было. Хрусталев попросил, чтобы прокрутили дипломную работу Егора Мячина. Мысленно он уже подготовил себя к тому, что Мячин должен оказаться полным бездарем. Но фильм был прекрасным.

Аська, бедная, ничего не поняла. Ей подавай «Трех мушкетеров»: миледи, подвески, усы и рапиры. Еще «Человека-амфибию» можно. Там тоже красиво: Вертинская, море. А тут медленно плыл и плыл бумажный кораблик по весеннему ручью, плыл и плыл, тыкаясь в другие бумажные кораблики, в мелкие кусочки асфальта, веточку дерева, и от этого медленного его движения не хотелось отрываться, потому что бумажный кораблик говорил с твоей душой. Разумеется, это и было режиссерской задачей, но удивительно, что с такой трудной задачей этот парень справился. Бывают, оказывается, чудеса. Хрусталев курил и смотрел на экран, Аська терла глаза и мучилась. Наконец зажегся свет.

— Папа! — простонала она. — Скучища какая!

— Не понравилось, да? — отозвался он почти с облегчением. — Ну, потерпи еще немного. Пойдем-ка, поищем его.

— Да кого?

— Ну, Мячина этого. Он это сделал.

В общежитии «Мосфильма» Мячина не оказалось. Двухместная комната, в которой, как сообщили Хрусталеву, живут Егор Мячин и Улугбек Музафаров, была переполнена молодыми узбеками в ватных халатах, которые расселись вокруг казана с пловом, плотно притиснутые друг к другу и сильно разгоряченные от этого.

— Егор Мячин когда вернется? — спросил Хрусталев, без стука открыв дверь.

Улугбек Музафаров встал и солидно представился.

— Я с ним тут живу. А это друзья. День рождения справляем. Егор тут не был. Будет завтра.

Хрусталев скрипнул зубами.

— Ч-ч-черт! Он мне обещал сценарий один дать почитать. А завтра я сам жутко занят.

В темных глазах Углугбека мелькнуло сострадание.

— Зачем завтра ждать? Сегодня бери, да. Один здесь сценарий. Егор с ним так носится… В матрац его прячет. Вот этот, наверное.

Он приподнял матрац на аккуратно застеленной кровати и вытащил пачку листов.

— Ты друг его тоже, да? И я его друг. Бери и читай, да. Вернется Егор, я все объясню.

Аська спала и посапывала во сне, напоминая себя саму, маленькую, которая никогда не мешала им с Ингой любить друг друга или ругаться до хрипа, до Ингиных сдавленных, ломких рыданий, которых он сам стал немного бояться. А Аська не слышала, Аська спала — плод, как говорится, горячей любви, ребенок их страсти, их нежности, боли, поскольку всегда была боль, была ревность, — она никогда не мешала, спала, и только ее удивленное личико во сне иногда становилось печальным. Хрусталев сидел на подоконнике, и московская ночь, сияя всеми своими звездами, вливалась в комнату запахом цветов и деревьев. К шести он закончил читать. Через час разбудил Асю.

— Вставай! Мы идем в зоопарк!

— В какой зоопарк?

— Я обещал сводить тебя в зоопарк.

— Когда обещал? Мне же пять тогда было!

— И что? Раз отец обещал… Отец тебя в жизни ни в чем не обманет! Вставай и идем в зоопарк!

Ася начала с растерянной улыбкой вылезать из-под одеяла, и тут же кто-то яростно зазвонил им в дверь. Потом застучал и, конечно, ногами. Так можно и дверь разнести, она не железная все-таки. Хрусталев быстро собрал листки с подоконника и спрятал их под Асину подушку. Разьяренный, не похожий на себя Егор Мячин ворвался в комнату, обшаривая ее безумным, однако трезвым взглядом.

— Где сценарий, Хрусталев? Я тебя русским языком спрашиваю: где сценарий?

— Послушай, зачем тебе этот сценарий? Ты же дебютант. Сам посуди: кто даст тебе это снимать? Никто и никогда. Поверь слову старого матерого волка.

Ася осторожно поправила свою подушку, из-под которой предательски высунулся машинописный листок.

— А-а! Вот он где! Я еще пересчитаю, все ли здесь страницы!

И Мячин действительно начал пересчитывать, брызгая слюной и чертыхаясь.

— Ну-ну, при ребенке! — сморщился Хрусталев. — Послушай, нельзя ли скромнее? Я тебе в который раз говорю: никто не даст тебе снимать по этому сценарию. Никто и никогда. Утри свои дебютантские сопли и успокойся.

— Никто мне не даст? А это ты видел?

И Мячин развернул перед лицом Хрусталева какую-то бумажку. Нет, не бумажку. Это была заляпанная пионерская грамота, поперек которой чернела корявая строчка, написанная Паршиным, пятый день не существующим на свете:

«Работать с моим последним сценарием я разрешаю только одному человеку: режиссеру Егору Мячину». Этот корявый почерк, в котором «а» не отличалось от «о», Хрусталев знал не хуже своего собственного.

Сначала он удивленно приподнял брови, и вдруг расхохотался.

— Вот это дела! Посмотри-ка сюда!

Он раскрыл толстую книжку и вытащил оттуда еще одну заляпанную пионерскую грамоту. Поперек ее было написано тем же самым корявым почерком: «Операторскую работу в экранизации моего сценария я разрешаю только одному человеку: оператору Виктору Хрусталеву».

Если бы Паршин существовал на свете, а не лежал в могиле, то все это было бы очень смешно. И грамоты, и то, что он написал. Наверное, был слегка пьян: жуткий почерк. Все вместе немножко похоже на розыгрыш, на шутку вожатого или вожатой. Но Паршина нет и не будет, он мертв.

С минуту они оба молчали, не глядя друг на друга. Потом Мячин старательно расправил свою грамоту, сложил ее вчетверо и начал запихивать в карман.

— Я с тобой, Хрусталев, все равно не буду работать. Ты же урод. Это невооруженным глазом видно.

— Мало ли что видно «невооруженным глазом»! А ты его вооружи! Со мной невозможно работать? А я вот вчера твой диплом посмотрел. Вон Аська не даст мне соврать. И, знаешь, ведь очень неплохо! Вернее сказать: хорошо!

— Не врешь?

— С чего мне вдруг врать? Я даже подумал: «А ну как он гений?»

Мальчишеское лицо Мячина осветилось, как будто под кожей зажгли фонарик.

— Тогда это надо отметить! Мне не говорили о том, что я гений. Ты — первый. Хотя иногда сам я подозревал…

Хрусталев холодно посмотрел на него.

— Мы сейчас с этой девушкой очень торопимся в зоопарк. Нас ждет там большой страшный лев и два крокодила. А вечером — пожалуйста. В шашлычной. Сойдет?

— Часов, что ли, в шесть?

— Зачем же так рано? Давай лучше в восемь.

Мячин тут же посуровел.

— Ну, в восемь так в восемь. Чем позже, тем лучше.

Аська была счастлива. Они переходили от клетки к клетке, из которых прямо в глаза им глядели грязные ободранные звери, странно напоминающие тех фронтовиков, которые все реже и реже попадались теперь в электричках, прося дать им на водку, и так же смотрели на тех, у кого они просили, злобными и усталыми глазами. Но дочь была счастлива. Так, во всяком случае, казалось Хрусталеву, пока она вдруг не сказала:

— Их всех нужно выпустить, папа. Они же измучились.

— Прости меня, Аська. Я думал доставить тебе удовольствие.

— А ты и доставил. Но не удовольствие. Есть вещи важнее. Зверям тоже нужно, чтоб их пожалели. А я их жалею.

Нет, она точно не в Ингу пошла! Но и не в него. В бабушку свою, наверное. В его покойную маму.

В половине восьмого, приняв душ и переодевшись, они поехали в шашлычную. Шашлычная была своего рода конкуренткой «стекляшки», но, поскольку «стекляшка» открывалась в восемь утра и закрывалась в восемь вечера, а шашлычная открывалась в полдень, зато и работала до полуночи, два эти достойных заведения пользовались почти одинаковой любовью со стороны работников «Мосфильма». Опять здесь все те же грузины. Поют «Сулико». Какой-то художник, вдрызг пьяный, набрасывает карандашный портрет сидящей напротив девицы, которая строит ему томные глазки. Мячин уже занял столик и ждал их с заметным волнением. Заказали три порции шашлыка, бутылку водки и лимонаду для Аси. Через пятнадцать минут на эстраде появилась Дина. Ну, все. Так и знал. Какая-то в этом есть непристойность, когда ты смотришь на женщину, вроде бы не имеющую к тебе больше никакого отношения, и при этом помнишь, какая она внутри, где у нее родинки… Одна родинка у нее, кстати, почти незаметна, она прячется в мягких черных волосках в самом низу живота…

— Смотри, Мячин, какая певица, — сказал он, играя желваками. — Ну, прямо для «Националя»!

Мячин рассеянно посмотрел на Дину и тут же отвернулся.

— Да я ее видел уже! Пантера. Мне такие не нравятся. Слушай, ты серьезно считаешь, что мы с тобой можем снять этот фильм?

— Какая тебе разница, что я считаю? Дело не в том, что я считаю, а в том, что ты — дебютант. Это раз. И еще в том, что сценарий должен получить «добро». Это два. Вернее так: сценарий должен получить «добро». Это раз. А ты — дебютант. Это два.

Шашлык был удачным, ни один кусочек не подгорел. Разговаривая, они незаметно выпили всю водку, осталось только немного красного вина в кувшинчике.

— Папа, закажи мне еще лимонаду, я пить хочу! — попросила Ася.

— Пей на здоровье! — И Хрусталев плеснул ей в стакан красного вина.

— Ты что? Я не буду! Мне же тринадцать лет!

— И что? Раз отец разрешает, так пей. Попробовать можно.

Она вдруг насупилась.

— Не буду. И больше меня не проси.

Егор одобрительно закивал головой:

— Не девочка, а партизан!

— Что-что ты сказал? — И вдруг Хрусталев поперхнулся.

— А что я сказал? «Партизан» я сказал. Не девочка, а партизан. Вот и все.

— Да нет, ты не понял! Кто у нас директор «Мосфильма»? — Хрусталев скорчил строгую мину, сдвинул брови, а левый уголок рта немного приподнял. — Узнал? Вот именно: Пронин! А Пронин-то ведь партизан!

Тут Мячин вскочил.

— Да, верно! Ты эти его мемуары читал?

— Да кто их читал? Их прочесть невозможно! Два тома вранья! Но зацепка! Зацепка, Егор! Где у Кости действие происходит? В партизанском отряде, так? Так. Кто главный герой? Партизан. Значит, если вдолбить Пронину, что это его сраные сочинения навеяли Косте сюжет, он может «добро» дать!

— Но муть-то ведь эту придется цитировать?

— Ну, и процитируем! Завтра пойду в магазин, куплю оба тома и буду цитировать.

— А как мы к нему попадем, к самому-то? К нему не пускают.

— Измором возьмем, вот и все. С двенадцати ты попотеешь в приемной, а с трех я сменю. В уборную выйдет, тут мы и…

— Папа, — Аська легонько потянула его за рукав. — Нам с тобой в шесть нужно маму забрать.

— Ах, да! Нужно маму забрать. Тогда я с двенадцати лучше, а ты, Егор, с трех.

Подбросили Мячина до общежития, крепко пожали друг другу руки. Аська сказала:

— Вы, папа, похожи на двух мушкетеров.