Книга о прошлом

Ирина Ринц

Ветви сосудами тянутся в небо Без Неба этой Земли не было бы Земля прорастает в Небо корнями Ему устилает дорогу тенями Встречает его, робкая, вечером Думая, что останется незамеченной Влага небесная на ковре травном Которая дарит этой Земле главное — Жизнь…

Глава восьмая. Три монолога о любви

***

Ребёнок плакал, Наташа, недовольная нарисовавшейся перспективой прожить две недели под одной крышей со свекровью, мрачно курила в кухне, Николай, словно не понимая, что на поезд можно опоздать, ожесточённо спорил из-за каких-то пустяков — даже безграничное терпение Радзинского начало потихоньку истощаться.

— Ребёнка кто-нибудь успокоит? — вежливо поинтересовался он, аккуратно закрывая чемодан и окидывая оценивающим взглядом груду оставшихся на тахте вещей.

Да — ему пришлось безжалостно вытряхнуть из аверинского чемодана всё его содержимое и собственноручно отсортировать лишнее. Аспирант краснел, когда Радзинский перебирал его нижнее бельё, впадал в панику, когда тот выкидывал из багажа многочисленные книжки и конспекты, злился, когда бесцеремонный знакомый начал рыться в его шкафу в поисках летних рубашек с коротким рукавом. Теперь Николай сидел в углу возле письменного стола взъерошенный, красный, как помидор, и мрачно сверкал глазами.

Замечание насчёт ребёнка заставило его сорваться с места и кинуться утешать младенца. Плач после этого быстро затих, и Аверин вернулся в комнату с зарёванной малышкой на руках.

— Вещи уберите, — неприязненно процедил он, кивком головы указывая Радзинскому на разбросанные по тахте предметы.

— Сию минуту, Ваше Величество, — Радзинский отвесил Николаю шутовской поклон. — Сейчас шнурки поглажу и немедленно выполню Ваше распоряжение. Мы на поезд опаздываем — ты в курсе? И мне кажется, твоя жена вполне справится с уборкой.

Аверин вдруг разулыбался, и быстро отвернулся. С неожиданным пылом он принялся обцеловывать ребёнка: и мокрые от слёз румяные щёчки, и блестящие глазки со слипшимися ресничками и маленькие пальчики, вцепившиеся в папину рубашку.

— Папа скоро вернётся, — приговаривал он. — Катюша будет умницей, будет слушаться бабушку и не станет больше плакать. Так ведь? — Он в последний раз чмокнул малышку в носик и посадил её в кроватку. — Пойдёмте уже, — сухим тоном бросил он Радзинскому и, не оборачиваясь, вышел. Тот только головой покачал, но смиренно поднял чемодан и последовал за невыносимым аспирантом.

Однако с полпути Радзинский, стукнув себя по лбу, вернулся. Склонившись над кроваткой, он вынул заботливо припрятанную там и прикрытую одеяльцем коробку, в которой оказалась роскошная фарфоровая кукла немецкого производства.

— Вот. Случайно узнал, что у тебя, Катюха, день рождения скоро намечается, — проворковал он ласково. — Поздравляю, желаю, дарю. Гляди — она глаза закрывать умеет, — Радзинский распаковал и протянул куклу заинтересованной подарком девочке. — Правда, на папу твоего похожа? — он с коротким смешком пригладил шелковистую светлую чёлку фарфоровой игрушки. — И вид такой же недовольный… — пробормотал Радзинский, задумчиво разглядывая плаксиво изогнутые губы куклы. Та, и правда, могла сойти за очень симпатичного мальчика, поскольку одета была в бархатные синие штанишки и такую же курточку с потрясающе красивым кружевным воротником.

— Папа, — послушно повторила Катюша, принимая игрушку, и вопросительно взглянула на дядю Кешу.

— Ага, — хмыкнул Радзинский. — Но это строго между нами. Пусть её зовут Николь. На французский манер. — Он нежно поцеловал ребёнка в макушку и распрямился во весь свой немалый рост — в его присутствии комната казалась раза в два меньше, столько места занимала его атлетическая фигура. — Иду-иду, — отозвался он на гневный возглас аспиранта, донесшийся из прихожей. Подхватив чемодан, он попятился к двери, продолжая давать Катюше последние наставления. — Можешь переодеть её в платье, мне будет приятно. И бантик повязать не забудь. — Он помахал рукой и скрылся, наконец, за дверью.

Катюша отстранила от себя, прижатую было к груди куклу, и потрогала пальчиком длинные реснички — глаза, действительно, открывались и закрывались, совсем как настоящие. — Ляля, — уверенно сказала девочка и, пыхтя, принялась стаскивать с неё одежду.

***

За окном мелькают деревья, деревья, деревья… Фонарные столбы, какие-то домики вдали, и снова — тёмные, шероховатые стволы, густые переплетения ветвей, бурелом…

Аспирант, зябко укутавшись в одеяло, уже, наверное, целую минуту размешивает сахар в стакане: динь, динь, динь — размеренно и мелодично. Наконец, он поднимает голову и нерешительно взглядывает на Радзинского, который, тяжело опираясь локтями о хлипкий столик, сидит со своим стаканом напротив — голова низко опущена, брови сурово сдвинуты, взгляд, направленный в никуда, неподвижен и мрачен.

— Вы обиделись, Викентий? — тихо спрашивает Николай. И тут же прибавляет с досадой, — А ведь это я должен обижаться…

— А, по-моему, ты и не стеснялся, — сразу встряхивается Радзинский. — Ты не только от души пообижался, но и дал мне, как следует, это почувствовать.

— Ну, Вы же… Вы вели себя бесцеремонно! — аспирант в сердцах швыряет ложку на стол.

— Да-а-а? — деланно изумляется Радзинский. Он с удовольствием потягивается и откидывается на спинку обтянутого дерматином сиденья. — А, по-моему, я вёл себя разумно, предусмотрительно и вполне корректно. И я тебе здорово помог, Коля. Если бы не моё деятельное участие, волок бы ты сейчас с собой целый обоз вещей, которые ни разу — поверь моему опыту — в продолжение всей этой поездки не пригодились бы тебе.

— Я Вас не просил, — гордо вскидывает голову аспирант. Но его светлая чёлочка, изогнутые подковкой губы и тень от ресниц на щеках напрочь уничтожают грозный эффект от его впечатляюще ледяного тона.

— А меня и не надо просить, Коленька, — чувственным грассирующим баритоном сообщает Радзинский, нагибаясь к Аверину через стол. — Я точно знаю, когда надо вмешаться, а когда умыть руки.

— И чем же Вы при этом руководствуетесь? — вежливо интересуется аспирант, делая неспешный глоток всё ещё горячего чая. Взгляд Аверина, ожидающего ответа на свой вопрос, становится жёстким, губы сжимаются, движения делаются резкими, рваными. Густые вечерние тени словно заново вылепливают его лицо — чётко очерчивают острые скулы, гордо вздёрнутый подбородок, заставляют ярче сверкать в темноте отливающие сталью глаза.

— Ну, как тебе объяснить, Николенька… — Радзинский тоже поднимает свой стакан и отпивает немного, беззастенчиво разглядывая своего визави. — Ты про любовь что-нибудь слышал? Так вот — не могу равнодушно смотреть, как человек, благодаря своей… э-э-э… неопытности, делает глупости.

Аспирант молчит, невесомо поглаживая кончиками пальцев гранёные бока стакана.

— Я ответил на твой вопрос? — Радзинскому кажется, что он загнал аспиранта в угол и теперь тот растерян и беззащитен — оттого и молчит. Поэтому спрашивает слегка насмешливо, — А теперь ты мне скажи — если не секрет — чем ты руководствовался, когда пообещал Эльгизу, что безотлагательно приедешь на встречу с его Учителем и пробудешь в его гостеприимном доме не менее двух недель? — Необыкновенно приятно наблюдать, как полыхают в полумраке щёки уязвлённого справедливым упрёком аспиранта.

— Он обратился прямо к моему сердцу. И получил то, что хотел, — сдержанно отвечает Николай, с достоинством опуская глаза.

Радзинский едва не давится чаем.

— Ещё раз?! И — прости — с какой частью твоего существа обычно беседую я?..

— Вы? — Аспирант окидывает Радзинского снисходительным взглядом. — Вы постоянно давите на сознание. Сюда. — Аверин приставляет указательный палец к своему лбу. — Причём так настойчиво, что я периодически отключаюсь и чудом успеваю в нужный момент очнуться. — Аверин вдруг наклоняется к Радзинскому близко-близко, и пристально, безотрывно смотрит ему в глаза. — Иначе Вы бы полностью меня растворили… — произносит он ровным, бесстрастным голосом.

Радзинскому кажется, что стены и потолок купе сдвигаются, он судорожно хватается за стол, понимая, что аспирант делает с ним сейчас что-то нехорошее, но почему-то не находит в себе сил отвести взгляд. Он чувствует почти осязаемое давление на свой мозг, отчего все мысли разом вышибает из его головы. Какое-то время Радзинский ещё сопротивляется, но с каждой секундой хватка его ослабевает — и вот уже сладкое забвение поглощает сознание. Нирвана…

***

Перестук колёс. Размеренные покачивания. В зеркале проплывают солнечные весенние пейзажи. Кажется, там мелькнуло и что-то зелёное. Неужели первая листва?

Аспирант сидит почему-то на верхней полке — ноги укрыты одеялом, на коленях книга, знакомая голубая рубашка при ярком свете солнца, как кусочек ясного неба…

Вчерашний разговор кажется сном. Содержание его — бредом. А Николай вдруг начинает говорить, не отрывая при этом сосредоточенного взгляда от страницы:

— Простите меня, Викентий. Я не хотел. Вы меня разозлили. Это меня не извиняет, конечно… Но… Я больше так не буду. Я… Мне очень стыдно…

— Не кипишись, студент, — Радзинский лениво прикрывает глаза. — Я давно так не отдыхал. Честное слово, я спал, как младенец! — Радзинский широко зевает, подтягивает повыше свои длинные ноги и садится, обхватив колени. Он щурится на слепящее горячее солнце за окном, переводит взгляд на вцепившегося в книгу аспиранта и усмехается, — Ты завтракал? — Неуверенное отрицательное движение головой. — Тем лучше, составишь мне компанию. — Кажется, в приступе горячей благодарности за проявленное великодушие Николай готов на всё — даже отправиться в вагон-ресторан. Он глядит на Радзинского так преданно, как провинившийся щенок. Сейчас из него можно вить верёвки.

Эта мысль настойчиво возвращается к Радзинскому, когда он наблюдает, как аспирант вяло ковыряет вилкой творожную запеканку.

— Коль, я чудовище? — весело спрашивает он. И ухмыляется, когда Аверин вздрагивает.

— Н-нет… Нет, конечно! — Николай моргает растерянно и откладывает в сторону вилку с гравировкой «МПС». — Когда мы встретились — ну, вот, когда Вы из машины вышли — мне показалось, что у меня сердце из воска, и что я сейчас растаю — такое горячее сердечное чувство Вы изливали на совершенно незнакомого человека. Вы не представляете себе, сколько безумно талантливых и одарённых людей я встречал на своём пути, но в них не было Любви и… — и всё напрасно, понимаете? Они ничего не достигнут в духовном смысле. Даже, наоборот — их таланты на дно их утянут… — Аверин вдруг прервался и отвлёкся, наконец, от разглядывания тарелки. — Простите меня, Викентий. Я вчера разозлился на Вас ужасно. У меня было такое чувство, как будто Вы меня предали…

— Стоп-стоп-стоп… — Радзинский поднимает руку в предостерегающем жесте. — Получается, что я должен был вчера промолчать и покорно потащить на своём горбу твой бездарно собранный багаж? Это, по-твоему, Любовь?

Аверин тяжело вздыхает и снова опускает глаза.

— Я уже не знаю… Но… Любовь — это дар. Большинство людей просто не подозревают, что это такое, и называют любовью самые разные вещи — влечение, симпатию, страсть. А настоящая Любовь — это присутствие Божественного в человеке. Когда он приносит в жертву своё эго и становится частью Божественного организма — не частью этого мира, главная черта которого — любовь к себе. У Вас в сердце горит этот огонь, но Вы иногда так поступаете, что я не знаю, что и думать… Викентий, Вы простите меня?

Радзинский заслушался и не ожидал такого резкого возврата к прежней теме, поэтому слегка растерялся. Но потом улыбнулся так душевно, как только мог, и радостно ответил:

— Конечно, Коля. Если ты готов окончательно перейти на «ты», считай, что примирение состоялось.

Аверин сперва опешил от такой наглости, но затем, видимо, счёл это требование законным.

— Хорошо… Кеша, — с некоторым усилием произнёс он. — Не жалуйся потом, что я тебе надоел. Ладно?

***

Итак, чувство вины, шоколадка, купе, из которого ещё двое суток никуда не деться — идеальные условия для дальнейшего исследования феномена Николая Аверина. Страсти улеглись, и Радзинский смог, наконец, отдаться этому занятию целиком и полностью.

— Любовь и Истина — это имена Бога. Нет никакой абстрактной истины, потому что Она живая — Он живой. И Любовь — это тоже Он, — увлечённо вещал аспирант, пачкая пальцы тающим на солнце шоколадом. — Как же меня корёжит, когда я слышу: «Он застрелился, потому что любил. Он задушил её, потому что любил». Любил, да — себя, свои страдания, себя в этих страданиях. Вот, допустим, я тебя, Кеша, люблю — значит, мне ничего от тебя не надо! Я счастлив от того, что ты просто есть на этом свете! Если понадобится, я за тебя умру! Вот это — Любовь. Всё остальное — различные проявления любви к себе. Это антилюбовь. Это атрибут зла, ген самоуничтожения человечества.

— Мне от тебя тоже ничего не надо, — усмехается Радзинский, протягивая Николаю полотенце. — И я тоже счастлив просто от того, что ты есть на этом свете, — многозначительно хмыкает он.

— Да-а-а? — В глазах Николая прыгают искорки смеха. — Ничего, что я испачкаю казённое полотенце? — он нерешительно вытирает руки о махровую ткань, которая немедленно превращается в малопривлекательную тряпку. — Это сейчас было признание в любви? — Он с интересом разглядывает своего попутчика. — Я тронут. Ничего, что я странный? Что иногда отрубаюсь на пару суток? Что я полный ноль в житейских делах?

— Ты кашу умеешь варить, — невозмутимо возражает Радзинский. Вальяжно раскинувшись на подушках, он полулежит, упираясь затылком в стену, и лениво следит за хрупким аспирантом.

— И это все мои достоинства? — Николай вдруг таким острым взглядом обводит фигуру сидящего напротив Радзинского — его широкие плечи и могучую грудь, его тяжёлую руку, расслабленно лежащую на одеяле — что тот невольно подбирается, будто почуяв опасность.

А Николай продолжает изучать его лицо. И Радзинскому кажется, что он чувствует аккуратные прикосновения — к своим волосам, ко лбу, и как кто-то словно пальцем проводит, очерчивая выразительно изогнутую бровь, и горячую ладонь на щеке.

— Это довольная простая техника, — улыбается Николай. — Для Вас, по крайней мере. Пардон — для тебя, — смеётся он. — Так что можешь освоить. Тот, кому ничего не надо, получает всё! — торжественно воздевает он руки. И вздыхает. — Жаль, что я так мало могу тебе дать. Взамен твоей горячей бескорыстной любви…

***

Аверин спит. Слегка приоткрыв рот, он прижался щекой к подушке — беззащитный и трогательный, как ребёнок. Радзинский проверяет, не дует ли ему от окна, символически поправляет одеяло и садится напротив. Некоторое время он развлекается тем, что разглядывает через стенку, что делают пассажиры в соседнем купе. Аверин оказался очень щедр и весь день показывал своему названому брату, что можно делать взглядом. В частности, учил его смотреть сквозь стены.

Радзинский также довольно быстро освоил технику прикосновения, и некоторое время отрабатывал своё новое умение на Николае. Тот, правда, терпел недолго и уже через пять минут бесстрастно посоветовал Радзинскому поработать над своей сексуальной сферой — мол, его касания слишком чувственные и после них хочется умыться. «Холодной водой?» — съехидничал уязвлённый Радзинский и первый раз в своей жизни получил бесконтактную, но вполне ощутимую пощёчину.

Аспирант потом, конечно, долго извинялся, опять корил себя за несдержанность и наотрез отказался научить Радзинского такому полезному навыку — ведь это плохо.

Вообще, Николай крайне пренебрежительно отзывался о ценности подобных техник, а тех, кто ими увлекается, называл коллекционерами, иногда — циркачами. «Это не делает тебя ближе к Богу» — качал он головой. На что Радзинский соглашался — мол, да, можно быть вообще неверующим и при этом эффектно топтаться голыми пятками по битому стеклу и даже исцелять наложением рук. Он вопросительно смотрел на Аверина, ожидая, что тот продолжит развивать эту тему, но тот всегда ограничивался одним и тем же лаконичным аргументом, после чего отводил взгляд и замолкал. Радзинского посещало при этом знакомое чувство, что он снова упирается в стеклянную на этот раз стену, и искренне не понимал, что от него требуется, чтобы преодолеть эту прозрачную преграду.

М-да, похоже, докапываться до аспиранта придётся очень долго. Вполне возможно, что на это не хватит и целой жизни…