Нобелевская премия. Роман

Ирина Селиверстова

90-е годы принято ассоциировать с бандитами, банкирами и проститутками как наиболее яркими символами эпохи. Но эта семейная сага не о них, а об обычных москвичах, которые внезапно попали в условия дикого рынка, разделившего людей на нуворишей и нищих, вынуждавшего менять профессии и взгляды, совершать подлости и подвиги, предавать любимых, разрушать семьи. Роман заставляет и смеяться, и плакать, и замирать от волнения. Но главное – не дает оторваться до самой последней страницы. Книга содержит нецензурную брань.

ГЛАВА 4

Одновременно с деньгами в повседневную жизнь ворвался и старая как мир, но практически незнакомая недавним советским людям дихотомия «любовь и деньги». Легче всего корреляцию двух этих явлений поняли самые молодые, которые, вне зависимости от пола, быстро осознали, что сексуальная привлекательность женщины имеет определенную цену, а привлекательность мужчины напрямую связана с его материальным положением. Классический образ «малинового пиджака» лишь позже стал вызывать иронию, поначалу же воспринимался благоговейно и казался символом достижения высшей ступени мужского пьедестала почета, примерно, как в прежние времена — статус космонавта или хоккейного чемпиона.

А вот тем, кто был немного постарше, освоить эти внезапно свалившиеся любовно-денежные отношения оказалось непросто. Прежде, давая позволение своему сердцу любить, они никогда не обращали внимания на материальные возможности предмета любви — в первую очередь потому, что эти возможности по большому счету были у всех одинаковыми. Исключением являлись разве что предприимчивые жители глубинки, стремившиеся жениться «на московской прописке» да соискатели взаимности дочек больших начальников — ради продвижения по службе.

Однако игнорировать новую реальность теперь стало невозможно. Образовавшаяся ковалентная связь сердечной привязанности и благосостояния, навязчивая и липкая, начала испытывать на прочность влюбленных, бить по отношениям — не всегда ломая или уничтожая их, но неизбежно оставляя свой след.

Для Вероники Пильницкой ценность — вернее, бесценность её Севы была абсолютной. В анамнезе их семьи имелся умерший ребенок — родившийся на седьмом месяце беременности, он прожил всего полчаса. Это случилось еще на четвертом курсе. Многие — среди этих многих хватало и женщин — тогда уверяли Нику, что это фактически выкидыш, еще не сын вовсе, а так, заготовка. Говорили: очень неприятно, но не трагедия.

Однако Ника после этой «не трагедии» несколько месяцев не могла спать. Проваливалась в забытье на час-другой в сутки, в этом забытьи тут же видела темно-красное страдальческое сморщенное личико, и сразу просыпалась. Она беспрерывно и мучительно корила себя. За то, что не обрадовалась, узнав об этой беременности — сперва надо же было закончить институт! За то, что в первый момент даже не заплакала, когда ей сказали о смерти младенца. За свою реакцию на вопрос, хочет ли она, чтоб ей выдали тело для захоронения — Ника тогда забилась в истерике, закричала страшно: нет, нет, нет!.. За это крошечное лицо, которого она толком не разглядела — младенца сразу унесли в бесполезную реанимацию — но которое тем не менее показалось ей ужасно некрасивым. Вот эту недостойную матери мысль о некрасивости сыночка она не могла простить себе особенно долго.

Все вокруг твердили: бывает, пройдет, родишь еще.

И только Сева не говорил ни слова, лишь молча гладил ее по голове, по плечам, а из глаз его текли беззвучные слезы, которые смешивались с ее слезами… Общая беда часто отчуждает друг от друга, Пильницких же она сплотила намертво, крепче любых других уз.

О будущих детях они с тех пор не заговаривали. По какому-то взаимному, не обсуждаемому умолчанию — и эта их одинаковость в нежелании поскорее произвести на свет замену своему безымянному малышу тоже являлась прочнейшим цементом для их любви.

Они и во многом другом тоже счастливо совпадали — им нравились одни и те же книги, песни, фильмы, люди. Они давали схожие оценки и делам давно минувших дней, и событиям, происходящим на их глазах. Правда, Вероника скорее лишь соглашалась с мыслями, озвученными мужем, и почти не производила на свет собственные, но соглашалась искренне, и ей нравилось звучать его эхом.

Сева (а вместе с ним и Ника) радовался падению cоветского государства, поскольку считал его античеловечным и нежизнеспособным. И, когда в августе 91-го дело демократии и грядущее прекрасное будущее оказались под угрозой, отправился защищать их вместе со многими другими. Жену с собой не взял — слишком опасно, — хотя она и рвалась изо всех сил, и не демократии ради, а просто чтобы находиться рядом.

Когда три дня спустя он вернулся с победой, Нике казалось, что она замужем за самим богом Марсом, что это её Севе и никому другому принадлежит быстрый и категорический разгром врагов светлого будущего. Особенно впечатляло то, что возле Белого дома он видел самого Ростроповича, кумира из кумиров, и этот факт теперь заставлял её внимать рассуждениям мужа о политике не только одобрительно, но с благоговением. А ему с тех пор еще больше нравилось вести такие разговоры, хотя скорее это были не разговоры, а просто размышления вслух, которые молчаливый и согласно кивающий слушатель в лице жены делал особенно убедительными.

— Понимаешь, Никитка, то, что произошло с Советским Союзом, случается с любым априори неосуществимым идеалом, который насильственно пытаются воплотить в жизнь. Идея должна оставаться идеей, причем личной, а не государственной. Она может быть целью, к которой избравшему её человеку следует стремиться, но на идее нельзя основывать общественный строй — это будет общество фанатиков, и в этом случае любой не фанатик автоматически станет врагом. Так, увы, и получилось с коммунистической идеей — задуманная ради равенства и благополучия людей, она лишила их индивидуальности и породила ГУЛАГ. Я, кстати, до сих пор не понимаю — почему коммунисты люто ненавидели церковь? Ведь христианская идея так похожа на коммунистическую… Кстати, и с христианством получилась та же история — это пацифистское, человечное учение всю дорогу вызывало войны, крестовые походы, инквизицию и тому подобную дрянь.

— И ведь как был хорошо задуман Советский Союз — освободить людей от эксплуатации, от власти денег, — однажды вздохнула в ответ на подобные речи Ника, но тут же смутилась — могло показаться, что в её словах звучит сожаление о том времени, но Сева-то о нем точно не жалел, значит, и она жалеть тоже не могла.

— На самом деле, это нормально и правильно, когда всё решают деньги, хотя нам целую жизнь внушали обратное. Но ведь деньги — это просто эквивалент нашего труда, наших способностей, просто единица измерения. Чем способней, активней, трудолюбивей человек — тем больше он будет зарабатывать. А с теми, у кого плохо с талантами, или кто не может полноценно работать, способные и сильные должна делиться своими деньгами — это называется социальная поддержка. Видишь — в Америке, в Европе всеобщее благополучие в целом удалось воплотить, там даже самые малообеспеченные живут куда лучше, чем жили люди в Союзе. А ведь обошлось без всяких революций, гражданских войн, расстрелов и лагерей…

Однако спустя некоторое время Пильницкие, опять же не сговариваясь, прекратили подобные разговоры. Рассуждения Севы о благотворности власти финансов теперь звучали бы злой самоиронией, поскольку денег у них в семье не было и не предвиделось. Несмотря на позитивное восприятие перемен, найти свое место при новом капиталистическом укладе у обоих никак не получалось. Увы — в стране ничего не было предусмотрено для тех, кто не умел вписаться в рынок.

Сева по-прежнему ходил работать на свой издыхающий завод — практически бесплатно. Он в отчаянии разводил руками:

— Я не знаю, что еще могу сделать. Вчера ребята рассказывали, что Ларин — помнишь, я говорил, он в прошлом году уволился от нас — открыл свое малое предприятие, теперь в шоколаде. Наверное, мне тоже следовало бы попробовать? Но я ничего в этом не понимаю, даже не знаю, с какой стороны подступиться… Наверное, я плохой специалист. Или просто дурак.

Нике такие речи злыми когтями царапали сердце:

— Ты умница и прекрасный специалист! Просто сейчас время такое, сложное, но все наладится, вот увидишь.

Она и сама не верила своим словам. Что наладится? Она тоже по-прежнему ходила на свою безденежную работу в поликлинику, а помимо этого, время от времени — в переход возле Детского мира. Сначала продала все тапки, потом одна из коллег научила ее нехитрому заработку — закупать майки и рубашки у знакомых челноков, мотающихся за товаром в Турцию, и сбывать их в переходе немного дороже. Кураж от первых продаж у Вероники быстро прошел, подземная торговля, которой она занималась вынужденно, превратилась в неизбежное зло. И порой Ника стала испытывать даже не раздражение, но какое-то недоумение: почему она хотя бы пытаается делать что-то, а Сева — вообще ничего? Ведь он же мужчина?

ххх

Это недоумение копилось и мучило, вызывая постыдное желание с кем-то им поделиться. Собственно, поделиться можно было лишь с одним человеком — лучшей и по-настоящему единственной подругой Лизой Комаровой.

Они познакомились с Лизой еще в студенческие годы, на занятиях в любительской художественной студии для взрослых, куда обе по вечерам ходили заниматься рисованием и живописью.

Веронику эти занятия согревали и утешали. Она скучала по родному Орлу, по родительской семье, где было обыкновением домашнее музицирование на пианино в четыре руки, пение под мамин аккомпанемент, чтение вслух книг по вечерам. Несмотря на то, что оба её родителя являлись потомственными врачами, маминой истинной страстью являлась музыка, а отец, известный в городе окулист, обожал живопись, часами мог рассматривать с детьми альбомы репродукций великих мастеров, сам немного рисовал и пристрастил к рисованию младшую дочь Нику. Она ходила в художественную школу, и одно время даже надеялась сделать искусство своей профессией, но была вынуждена смириться с отсутствием таланта — согласно собственной строгой оценке. И поступила в медицинский институт — в соответствии с семейной традицией.

Занятия в студии, находящейся в одном из чистопрудных переулков стали для нее, студентки 1-го меда, отрадой и наслаждением: она стояла за мольбертом, смешивала краски и уплывала в волшебный мир собственных фантазий и воспоминаний о доме. Руководитель студии, маленький старенький Петр Кириллыч со всклокоченной бородкой, вздернутой вверх, похожей на перевернутый клюв хищной птицы, редко беспокоил ее своими замечаниями — видел, что девушка приходит сюда не ради оттачивания мастерства. Гораздо больше времени он проводил возле другой ученицы — Лизаветы Комаровой. Та постоянно донимала его вопросами и сомнениями по поводу выбора цветовой гаммы, плотности краски, построения композиции.

Робкая, мечтательная Вероника и самоуверенная, жадная до жизни Лиза были несходны, как ручеек и буйный океан. Даже внешне они являли собой противоположности — Лиза, словно размашисто нарисованная уверенной рукой графика, и пастельная Ника, расплывающаяся во множестве мягких оттенков. Однако, несмотря на все различия, через некоторое время они накрепко сдружились. Их знакомство началось с Лизиной критики:

— У тебя тут светотень слабо выражена. Нужно добавить кобальт…

— Не стоит, — мягко возразила Ника, — мне так нравится. У меня здесь получились сумерки, а это как раз под настроение.

— Причем тут настроение. Ну плоско же вышло… Спроси Кириллыча — позвать его? Нет? А зачем сюда ходишь, если все равно пишешь неправильно, так, как тебе нравится? Занималась бы дома, раз учиться не хочешь.

— Просто в общаге мольберт негде поставить, — начала оправдываться Ника. — И запах красок никто терпеть не станет…

Лиза посмотрела на нее сочувственно — сама она относилась к занятиям искусством совсем по-другому. Да и к жизни вообще. Самодеятельная живопись была для нее не столько удовольствием, сколько возможностью узнавать и осваивать что-то новое — и эта потребность познания, совершенствования крепко держала Лизу, не позволяла ей бесцельно тратить время и совсем не получала удовлетворения на лекциях по сопромату и теоретической механике в авиационном институте, где та училась. Каждая последующая Лизина картина должна была быть непременно лучше предыдущих — в этом для нее заключался смысл творчества.

Пожалуй, самым ценным свойством Вероники в глазах подруги являлся покладистый характер, готовность выслушивать поучения и не возражать. Напористая и категоричная Лиза часто одолевала людей своей страстью командовать — но только не Нику, которая охотно поддавалась её атакам. Лизе ужасно хотелось перевоспитать подругу, сделать активной, энергичной, деятельной. «Воспитание» касалось и отношения к искусству: зачем нужно все это парящее, оторванное от земли, эфемерное — заниматься стоит лишь тем, что способно приносить практическую пользу, менять человека к лучшему. Ника не сопротивлялась — ее бодрила неистовая энергия подруги, — не обижалась, не спорила и даже честно старалась исправиться, однако последнее получалось из рук вон плохо. Лизу, в свою очередь, не сильно расстраивали неудовлетворительные результаты, ей нравился сам процесс перевоспитания.

«Я же такая злая, Никитка, как ты меня только терпишь?» — порой спрашивала она в минуты раскаянья, которые, надо признать, случались нередко. Так, однажды они купили экскурсию и на выходные поехали в прянично-самоварную Тулу. Дело было зимой, при лютом морозе. Усаживаясь в автобус, Лиза первым делом плюхнулась на привилегированное место у окна, но вскоре передумала: «Давай поменяемся местами, тут дует, тут холодно». Ника безропотно пересела ближе к замороженному окну. А вечером, опомнившись, подруга долго пытала ее: «Ну зачем ты согласилась, ты ведь тоже замерзла? Я же обнаглела совсем, почему ты не возмутилась?» В ответ та только пожала плечами — что такого, согласилась и согласилась, лучше немного померзнуть, чем препираться и спорить, — чем озадачила Лизу, которая никак не могла решить, следует ли считать такой подход ущербным или достойным восхищения.

Но особенно они сдружились несколькими годами позже, после того как Лиза родила сына — в одиночку, без всякой поддержки, и ведь в такое трудное и непредсказуемое время! Она стала вызывать у Ники истинное преклонение — и не только из-за того, что без всяких сомнений решилась родить, но прежде всего потому, что, сидя с младенцем, кормя грудью и довольно-таки редко выходя из дома без коляски, она ухитрялась зарабатывать деньги. То есть делать то, что у них с Севой никак не получалось.

ххх

Искать способы заработка Лиза начала, еще будучи беременной. В соответствии со своим характером, она хотела многого: не просто получать абы какие деньги, но иметь их в достаточном количестве, более того — найти такое дело, заниматься которым было бы интересно.

Поэтому даже не брала во внимание скучную куплю-перепродажу, зато вспомнила, что недавно, разбирая дома старые книги, нашла древний самоучитель по плетению кружев крючком. Вытащила его, в течение недели освоила это искусство, оказавшееся совсем нехитрым, и тут же отправилась трансформировать в денежный эквивалент недозрелые плоды своего труда. Сперва продавала их на Измайловском вернисаже, потом, когда надоело ловить сочувственные взгляды на своем животе, начала сдавать на комиссию в московские универмаги, в отделы, торгующие всякой всячиной. Лиза не надеялась на большой успех, но, к ее радостному удивлению, кружевные воротники и салфетки раскупались довольно бойко. Воодушевленная, она повышала цены, и делала это до тех пор, пока стоимость воротников не начала тормозить скорость продажи. У неё захватывало дух от возможности самостоятельно рулить собственным делом — самой производить товар, определять и его цену, и количество. Торговые точки ничего не диктовали, ничего не требовали, лишь забирали свои тридцать процентов.

Рождение сына в этой деятельности ничего не изменило — молодая мамаша брала пакет с рукоделием на прогулки и вывязывала паутинные узоры, сидя во дворе на лавочке и качая коляску ногой.

Очень скоро она поняла, что открытый всем ветрам перемен рынок девственно чист, пуст, как незасеянное поле. Занимай любой прилавок, за что ни возьмешься, куда зернышко ни бросишь — обязательно будет всход. Поэтому, когда плести кружева ей надоело, Лиза принялась расписывать матрешки и шкатулки, затем — делать кулоны и браслеты из кожи и бисера, еще позже освоила довольно-таки сложную технику батика, росписи по ткани. Это были уже практически картины, то есть настоящее искусство, что особенно радовало. Перед отправкой своих батиков на продажу в салоны, она натягивала их на подрамники и подолгу любовалась ими.

Казалось, её жизненные силы питались трудностями начала 90-х со всеми их инфляциями, деноминациями и прочими рукотворными катаклизмами. Никогда, ни до, ни после, она не чувствовала в себе столько энергии. Работала одержимо, спала по 3—4 часа в сутки — и вовсе не из-за ребенка, который с самого рождения, по счастью, дрых как сурок. Родители смотрели на дочь с изумлением: откуда в ней эта самоуверенная наглость — браться за дело, которому никогда не училась, с которым едва познакомилась по книжкам-руководствам? Да вдобавок сразу бежать продавать свои поделки? И, что самое удивительное, находить людей, которые все это покупают?

Лиза в ответ только посмеивалась. Её, что называется, несло, у неё все получалось — иногда лучше, иногда хуже, однако неудачные работы уходили ничуть не хуже самых лучших. Ей нравилось что-то изобретать, выдумывать, пробовать новое. Но более всего — видеть, как ее творческие эксперименты преобразуются в денежные купюры.

Видимо, она все-таки не являлась истинным художником, который выше всего этого, денежного, низменного, и именно финансово-материальные моменты являлись для неё самыми волнующими. Так, в редкие свободные часы, предназначенные для отдыха, она отправлялась в художественные салоны, куда сдавала свой товар на реализацию — посмотреть, что продалось, а что нет. Можно было, конечно, просто дождаться звонка от администратора, который раздавался, когда всё распродано, и следовало приехать за деньгами. Но Лизе нравилось лично осматривать торговый зал: вот здесь неделю назад вывесили пять её батиков — а сейчас осталось только два. Здесь лежали кружевные воротники — а теперь почти пусто, есть всего один… Именно в такие моменты у нее учащалось сердцебиение, покрывались испариной ладони, случался пресловутый катарсис и рождались новые художественные идеи.

Эта радость востребованного, оплачиваемого творчества заменяла ей полное отсутствие личной жизни. Она не думала ни о той, потерянной любви, ни о возможности появления новой. Не тосковала и не чувствовала себя обделённой — наоборот, порой даже радовалась своему одиночеству, тому, что никто не отвлекает ее от занятий, которые приносили ей не только удовольствие, но и очень даже приличный заработок. Кстати, отец её ребенка повел себя достойно, никуда не исчез. Встретил новорожденного сына из роддома, записал на свое имя, регулярно, хотя и нечасто навещал — исключительно в рабочее время, спешно собираясь домой ближе к вечеру. Лизу немного раздражал этот его страх перед женой, но в целом она была удовлетворена — пусть у мальчика будет какой-никакой отец. Однако от собственных, когда-то горячих чувств не осталось и следа — словно по душе прошел дезинфектор и вычистил, выскреб все дочиста, не оставив даже воспоминаний.

Во дворе, где она каждый день гуляла с коляской, образовалась небольшая компания мамаш, среди которых по непонятной причине преобладали одиночки. Благодаря им каждая прогулка напоминала бизнес-совещание. Рыжая Настя, более известная как «мама Вити», пекла дома вафельные трубочки, складывала их в огромную коробку из-под телевизора, ближе к вечеру несла на площадь возле метро и там продавала. Она жаловалась, что её короб выглядит совсем неаппетитно, и Лиза однажды расписала его гуашью: на одной стороне изобразила самовар с вязанкой баранок, на другой — толстую купчиху с чашкой чая (бессовестно позаимствованную с картины Кустодиева), на двух оставшихся — улыбающихся божьих коровок, плотоядно поедающих выпечку, отдаленно похожую на те самые вафельные трубочки. Рыжая Настя была счастлива, благодарила Лизу и говорила, что теперь ее продукт расходится вдвое быстрее. Правда, счастье закончилось с первым дождем, который заставил и купчиху, и самовар, и прожорливых насекомых превратиться в грязные потеки и измазать собой Настины руки, штаны, куртку и даже рыжие волосы. Лиза утешала Настю, обещая в следующий раз короб не только разрисовать, но и покрыть лаком для влагоустойчивости.

Были еще две одиночки, две Тани — Таня веселая, «мама Владика», регулярно приносившая на детскую площадку самогонку собственного производства, очень любившая выпить сама и угостить приятельниц, и Таня грустная, мама полугодовалой Кати. Муж грустной Тани свалил от нее незадолго до рождения дочери, о чем она могла рассказывать с утра до вечера любому готовому ее слушать, снова и снова, каждый раз находя для своей печальной повести новые краски, а для подонка-мужа — новые нелицеприятные сравнения. А веселая Таня могла лишь предполагать, кто является счастливым отцом ее Владика, и потому зла ни на кого не держала. Несмотря на такое различие, обе, проникнувшись успехами рыжей Насти, пошли той же дорожкой и начали печь на продажу — одна пряники, другая пирожки. Рыжая, имевшая патент на частную торговлю, успешно сбывала их продукцию вместе со своими трубочками, забирая себе небольшой процент, и все были довольны, даже грустная Таня повеселела.

А вот мужнины жены, обитавшие на той же детской площадке, отличались крайне мрачным взглядом на положение вещей, на чем свет стоит кляли перестройку, распад страны, тяжелое время и постоянно жаловались на жестокое безденежье.

Лиза пыталась спорить с ними:

— Раньше так скучно было жить! Я, например, когда пришла работать в своё конструкторское бюро, поняла, что точно знаю наперед всю свою будущую жизнь: в 30 лет стану старшим инженером, в 40 — ведущим, в 55 меня торжественно проводят на пенсию, внуков растить… И я знала даже, какие слова мне будут говорить на этих проводах! А сейчас мне неведомо, чем буду заниматься через месяц, не то, что через год. Теперь жизнь может меняться и так, и этак!

— Вот именно — и этак, — хмуро возражала мама Алисы, крупная, хмурая, похожая на колхозницу с постамента возле ВДНХ, разочаровавшуюся в жизни. Она нервно трясла коляску со своей трехмесячной Алисой и то и дело жаловалась на злую судьбу: муж так обрадовался рождению второй дочери, что пьёт с того момента, и неизвестно, когда уже остановится.

— Если б я знала, что ему только сын нужен, ни за что б на второго ребенка не согласилась! Но ведь помалкивал, скотина, и даже всю мою беременность не пил, вот, мол, я как отец двоих детей завязал навеки… А теперь оказалось, что две дочки в его представлении — это вовсе не двое детей, а так, ни два, ни полтора. Хорошо хоть он военнослужащий, майор, их за пьянку с работы не выгоняют. Но ведь и денег-то платят всего ничего, это раньше у военных были хорошие оклады, и за звездочки доплачивали, и за выслугу. А сейчас хрен без соли доедаешь и не знаешь, останется ли на завтра.

Завязывался спор, рыжая Настя и Таня-веселая соглашались, что жить действительно стало куда интересней, мужнины жёны утверждали, что предпочли бы вариант с точным знанием своей жизни наперед, который так не нравился Лизе, грустная Таня не могла определиться, терялась, и спешила вернуться к более привычной ей теме мужей, которые не хотят нести ответственность за жён и детей.

ххх

…Вероника явилась к подруге вечером, когда маленький Васька уже спал. Лиза устроилась на диване, уютно поджав под себя ноги, и плела свой очередной кружевной воротник, Ника же осталась за столом, сидя навытяжку и нервно теребя кружку с нетронутым остывшим чаем. Она никогда не осуждала и не обсуждала своего Севу с кем бы то ни было, не умела этого делать. Но ей обязательно надо было поговорить, и поговорить именно с Лизой — ведь та всегда твердо знает, что следует делать в том или ином случае…

— Что-то случилось, Никит? Выкладывай давай, я ж вижу…

Они в последнее время виделись нечасто: иногда Ника приезжала посидеть с Васькой — когда Лизе надо было ехать сдавать товар в магазины, а малыша не с кем было оставить. Тогда они перекидывались лишь несколькими фразами, и на задушевные разговоры времени не оставалось. Даже по телефону болтать было некогда, Лиза утверждала, что время — это самый ценный из всех невозобновляемых ресурсов, и тратить его на пустой треп большая глупость.

— Я про Севу, — голос подруги зазвучал так страдальчески, что Лиза даже отложила вязание. — Что-то с нами происходит не то… Уходит что-то, понимаешь?

— Нет, не понимаю пока. Знаю только, что если заводить семью, то именно такую, как ваша. Если ты и сделала в жизни что-то путное, так это вышла замуж за кого надо.

— Я знаю, я нисколько не сомневаюсь, — тут же начала оправдываться Ника, — но теперь стало как-то по-другому. Я смотрю на него — и вместо любви чувствую досаду. Такую досаду, которая от слова «саднит».

— Ты что ж, его больше не любишь? — изумилась Лиза.

— Что ты, что ты, люблю, конечно, и не меньше, чем всегда. Но просто раньше я любила мужчину, которым восхищалась. А теперь — слабого человека, которого очень жалею. Душа болит за него — он ходит на свой завод, где раз в три месяца платят деньги, которых хватает только на хлеб. Он переживает, мучается, что мы так бедно живем — но ничего не делает, понимаешь, ни-че-го. Он такой нерешительный, такой пассивный. Пойми, дело не в том, что мне деньги нужны — мне нужно уважение к нему испытывать. Хотя, конечно, и деньги тоже, да. Тут недавно у нас зашел разговор о том, что мы теперь из-за бедности своей даже ребенка родить не можем — да-да, я сказала, что уже достаточно пришла в себя, готова повторить попытку еще раз… Он так обрадовался — давай! Прокормим как-нибудь! А меня прямо передернуло от этого «как-нибудь»! Я не хочу как-нибудь! Я хочу, чтоб мой ребенок рос в благополучии, чтоб игрушки у него были хорошие, чтоб рисованию учить — ну, или музыке, как он захочет…

Её голос окреп, в нем даже появились такие твердые нотки, которые означали, что, будь она другим человеком, то уже кричала бы:

— И самой, да, самой мне тоже надоело копейки считать! Я уже забыла, когда одежду новую покупала, зашла недавно в магазин на Тверской — там такие вещи красивые, ой-ой… Иду по улице и думаю — кто все эти люди, которые ездят на машинах, сидят в ресторанах? Мне бы хоть просто попробовать: каково это — иметь деньги, не думать с утра до вечера, как их распределить, чтоб не остаться голодными. Родителям даже боюсь звонить — у них там, в Орле, еще хуже, а я не могу ничем помочь… Ты моложе меня, Лиз, а мне уже под тридцать. Все проходит мимо — и ребенок, и вообще нормальная жизнь. Вот в такие моменты смотрю на Севу, и такая тоска одолевает. Люблю его, да, но тоска все сильнее. Он же мужчина! Мужчина или нет? Так почему же сидит и ничего не делает?

Лизины глаза сузились в щелочку — это служило знаком, что в ней закипает злость. Которая тут же вырвалась наружу:

— Сева сидит на жопе ровно? А ты? Разве ты что-то делаешь? Какое ты имеешь право осуждать его, если сама ведешь себя точно так же? Что ты заладила — он мужчина, он должен… Ты будто не видишь меня — я ведь тоже женщина, и у меня еще Васька вдобавок. Кто все эти люди на машинах? Это я, например, я месяц назад купила «Шкоду», и ты про это прекрасно знаешь… Сколько раз я тебе предлагала — давай будешь работать вместе со мной, научу тебя и кружева плести, и росписи по дереву — выберем для начала то, что попроще. Ты же хорошо рисуешь, у тебя отлично получится. Почему ты даже не пытаешься сама что-то предпринять?

— У меня нет художественного образования, я не смогу, — сразу сникла Ника, вернувшись к своему прежнему мягкому тону.

— Так ведь у меня тоже нет! Но это ничуть не мешает — все, что я делаю, уходит влёт! Будто ты не знаешь — вот за этот воротник, который я сплету за три дня, получу столько же, сколько ты за месяц работы в своей поликлинике!

— Я не могу уйти из поликлиники, кто-то же должен лечить людей, — Вероника с каждой минутой становилась все спокойней. — А ты правда думаешь, что у меня получится, как у тебя? Мне кажется, ты просто очень уверена в себе — и эта уверенность передается окружающим, даже твоим покупателям. А я не такая…

— Все получится, — обрадовалась Лиза. — И из поликлиники тебе уходить не надо, ты же там работаешь не каждый день, можешь успевать и то, и другое. Главное, слушай меня. Раз ты уж тапками торговать решилась, значит, не совсем безнадежная… А потом и за Севу возьмемся, найдем ему дело.

— То есть тебе не кажется, что это ужасно — когда мужчина не может содержать семью?

Ника задала последний вопрос в надежде услышать именно то, что ответила подруга:

— Ты что, проститутка? Почему тебя кто-то должен содержать? Мужчинам так же трудно, как и женщинам, может, даже еще труднее. Так что Сева ничем не хуже тебя, точно такой же тормоз.

Лицо Ники стало похоже на кусочек ясного сияющего неба, вдруг появившийся среди серых туч.

— Спасибо, Лизун! Да, да, Севка мой чудесный, а я просто дура.