Пока ты веришь

Ирина Шевченко, 2017

После смерти родителей Эбигейл вынуждена жить у дяди – вора и скупщика краденого. Время от времени девушке приходится выполнять сомнительные поручения, и однажды она попадает в полицейскую облаву. Но вместо тюремной камеры Эби оказывается в доме чудаковатого мага, увлекающегося механикой. Удача? Удача – дама капризная. Попугает рычащим в подвале зверем, подсунет назойливого поклонника, поманит надеждой на счастье, а после отвернется. И придется Эбигейл разгадывать тайну последнего изобретения хозяина, рискуя стать разменной монетой в играх спецслужб.

Глава 12

Дни пролетали для Эби как во сне — в полузабытьи, в вязком мареве путаных мыслей, в паутине странных разговоров.

Ни вырваться-проснуться, ни задуматься, к чему все это, зачем.

Всего лишь сон.

Временами тяжелый и болезненный. Временами легкий и полный немыслимых фантазий, каким нет места в реальной жизни.

Например, брошенный на траву плед, бутылка вина и разложенная по тарелкам снедь. Эйден зовет это пикником, а Эби просто знает, что ему нужно есть. И ей — тоже. А потому сидит рядом, подобрав под себя ноги, и старается не думать, что скажет мэтр Дориан, если застанет их посреди ухоженного когда-то газона, теперь истоптанного вдоль и поперек Джеком, которого господин Мерит гоняет каждые пять минут на кухню, вспоминая то про вилки, то про соль… Солью он посыпает ломоть хлеба и протягивает Эби. Это единственное, что они оба могут жевать не через силу и без тошноты. А вино и закуски просто стоят — потому что так надо, потому что пикник…

Во время одного из таких пикников в их сон заглянул Творец-садовник.

Вошел в калитку, толкая перед собой тележку с инвентарем, и с ходу взялся окучивать какие-то кустики и подрезать разросшиеся ветки. Как истинному Творцу, ему и дела не было до каких-то смертных, следивших за ним из глубины сада…

А полосатая кошка так и не появилась.

После садовника Эби загадала, что если придет полосатая кошка, все обязательно будет хорошо. Но та не приходила.

Джек писал теперь под диктовку на грифельной дощечке, а когда ему ничего не диктовали, выводил свое имя, а еще — «Эбигейл». Однажды написал «Эйден», но сразу стер. Эйден решил, что это знак. Он не сказал ничего, но Эби знала, что он так подумал. И по тому, как он усмехнулся тогда, и потому, что сама подумала так же. Подумала, но не испугалась. Она ничего уже не боялась.

Кроме жившего в подвале зверя…

В ту ночь зверь словно взбесился. От его рычания пол дрожал, и Эби тоже дрожала, с головой спрятавшись под покрывало.

Она все ждала, когда чудовище утихнет, чтобы выйти из комнаты и уйти куда-нибудь до самого утра. В гостиную. Или в библиотеку — там крепкая дверь, и можно запереться изнутри. Или в сад. Куда угодно — лишь бы подальше!

Эби уже делала так однажды: пряталась в гостиной, пока не спустился разбуженный шумом мэтр Дориан и не унял монстра. Может быть, он и теперь услышит.

Когда зверь перестал метаться, сотрясая стены и звеня цепями, а грозный рев сменился мерным утробным рычанием, девушка набросила на плечи покрывало и выскочила в коридор.

Шаг. Второй…

Она ступала едва слышно, чтобы зверь не учуял ее и не разозлился.

Еще шаг…

Когда она поравнялась с ведущей в подвал дверью, та неожиданно распахнулась. Яркий свет ударил в глаза, отпечатался на фоне дрожащего сияния мужской силуэт, и в тот же миг стало темно, и лишь негромкое рычание и чье-то близкое дыхание нарушали гробовую тишину…

Эби закричала.

Закричала, попятилась, уперлась спиной в стену и, чувствуя, что ноги отказываются держать ее, начала медленно сползать на пол.

Чьи-то руки подхватили уже в самом низу. Подняли, затормошили. Прижали к пахнущей спиртом и маслом груди, крючьями пальцев вцепились в волосы…

— Ш-ш-ш-ш… Что ж ты громкая такая? Испугал? Ну все, все…

Эби попыталась вырваться, но руки, не такие уж чужие, если вспомнить, держали крепко. И волосы не рвали — гладили.

— Не бойся, все хорошо. Шум разбудил? Все, теперь тихо будет. Тихо…

Дыхание знакомое, горячее. Губы сухие — мазком по щеке. А щека уже мокрая. И внутри все клокочет, то ли от прежнего страха, то ли от нового…

— Дориан забыл о нем, закопался в работу с головой, а он тут надрывается. Хорошо, я услышал.

— П-покормил? — прошептала Эби.

— Можно и так сказать. Спирта залил.

— Спирта? — Она отстранилась, но тут же, почувствовав пробежавший по спине холодок, вернулась под защиту теплых рук. — А он после спирта не буйный будет?

— Кто?

— З-зверь… который в подвале…

— Зверь? — Эйден затрясся вдруг, мелко-мелко. Обнимает, по спине гладит и… смеется? — Бедная моя крошка Эби. Как же ты живешь тут столько времени, со зверем в подвале-то?

Укутал плотнее в покрывало, в охапку сгреб и потащил.

— Куда? — пискнула слабо девушка.

— Куда-куда — со зверем знакомиться!

Распахнул дверь в подпол, втянул Эби.

Сил противиться у нее не было. Только зажмурилась, когда, загудев пчелиным роем, вспыхнули под потолком дрожащим нервным светом большие электрические лампы.

— Эх ты, глупышка-трусишка! — Эйден бережно усадил ее на ступеньки и сам присел рядом, по-прежнему обнимая за плечи. — Зверь у нее… Ну смотри уже, фантазерка.

Эби приоткрыла глаза. Не глаза — узкие щелочки. Ресницы паутинками свет закрывают, но так почти не страшно.

Подвал большой, сухой, чистый. Стены беленые. Пол не земляной — каменный.

По одной стене полки, железки там какие-то. В углу бочки стоят.

Воздух не гнилью, а маслом машинным пропах, спиртом, кожей тертой, горячим металлом.

— Как тебе зверюга? Красавец, да?

Махина огроменная. Гудит, рычит. Вблизи и не похоже на звериный рык, слышно, что аппарат вроде того, в котором мэтр кофе себе варит.

— Холодильная машина, — объяснил Эйден. — Шкаф в кухне, а отсюда по трубкам охладительный раствор идет. И там, это… не знаю… Знаю, что надо спирт залить, и масло еще…

А она спать боялась. Пряталась.

— А царапины? — Вцепилась в него, словно сама в холодильную машину верить не хочет. — В комнате у меня весь пол исполосован, доски в крови…

Эйден поглядел на нее и улыбаться перестал.

— Это, крошка Эби, другая история. О другом звере.

Обнял крепче, к груди прижал, чтобы она в лицо ему не смотрела. По волосам погладил.

— Рассказать?

— Расскажи.

Самое время страшные сказки слушать.

Лампы гудят, рычит зверь-холодильник.

А под щекой бьется гулко чужое сердце… Или не чужое уже?

— Давно… Да нет, не так уж давно, четырех лет не прошло… В общем, это была моя комната.

Эби дернулась — голову поднять, в глаза заглянуть — не пускает.

— Я до этого в столице жил. Сначала в фамильном особняке. Два этажа, сад с Парламентскую площадь. До этой самой площади — десять минут пешком. В самом центре, считай… А потом на окраину переехал. В лечебницу для душевнобольных. Тоже сад. Стены вокруг. Сиделки в чепчиках… Только я этого не помню. После интересно стало, съездил посмотреть. А тогда — ничего. Вчера был, а сегодня нет меня. Тело есть. Ходит, руками машет, жрать просит… А души нет. Маленький огрызок остался — памяти на донышке, чувства… Да какие там чувства? Голод. Холод. Страх. И злость. Когда страшно, всегда злость…

Когда страшно — мороз по коже. Зубы стучат. Руки трясутся.

Одна радость: покрывало на плечах, а сверху — ладони теплые…

— Самое сильное проклятье — то, что на крови и через смерть сделано. Это мне Дориан потом объяснил. Он по делам тогда в столицу приехал, доктора знакомого встретил, а тот ему и рассказал. Случай, мол, любопытный… Дориан тоже любопытный. Он первый проклятье и увидел. Оно въелось уже, прижилось. Может быть, если бы раньше… Но Дориан упрямый, если в голову что вобьет… Поначалу в лечебницу приходил. Потом договорился как-то, что меня с ним в Салджворт отпустили. Наверное, думали, что на опыты отдают. Он ту комнату приготовил. Решетки на окна поставил, запор на дверь… Я сбегать пытался, не спрашивай, не знаю — куда, зачем… Или головой о стены бился и вены грыз. Это ведь все равно что сбежать, да? Только навсегда уже… Не отпустил. Машину какую-то собрал. Он же без машин не может… Тут уже помню немного: провода, иголки. Молния… Больно, но после — точно туман развеивается. Стал понемногу в себя приходить. Чувства вернулись… какие-то… Память… Сначала ненадолго: час-два, и снова все забывал. Дориан мне даже картинки в уборной сделал, чтобы я знал, что зачем… Не все ж за мной, как за младенцем, ходить? Потом без картинок как-то… Ложку вспомнил. Вилок он мне долго не давал. И ножей тоже. Но после — ничего. Видишь, без поводка гуляю. Без намордника. Не кусаюсь…

А сам зубами за ухо ухватил легонько — смеется уже.

Только Эби не весело. Совсем.

— Не нужно было говорить, да? Просто не хотел, чтобы ты себе всякие ужасы придумывала.

Или выговориться хотел. Бывает, давит что-то на сердце, и молчать силы нет. Но и сказать не всегда духу хватит…

— Все равно это — дело прошлое. У меня и бумажка есть про то, что я в своем уме, все столичные доктора подписались.

Снова смеется.

— А проклятье? — Эби выкрутилась все-таки, подняла на него мокрые глаза.

— Проклятье? — Улыбка застыла на его губах как приклеенная. — А что с ним станется? Тоже при мне. И на это бумажка есть, от тех же докторов. По-научному — три листа записей. Мозговая опухоль… тра-та-та… извлечению не подлежит… тра-та-та… профилактика, режим, воздержание… Чушь собачья, неинтересно. Да и поздно уже… Во всех смыслах поздно. Пойдем-ка, я тебя в комнату отведу. Бояться не будешь после моих рассказов?

Поднялся со ступенек, ее поднял.

Ручку какую-то вниз потянул, и темно стало.

И в коридоре темень.

И в комнате у нее…

— Хочешь, лампу тебе зажгу? Со светом не так страшно.

— Не нужно.

Потому что неправда — со светом страшнее.

А так…

Так хорошо.

Руки теплые. Дыхание жаркое. Губы растрескавшиеся…

— Эби, ты… знаешь же, так не считается…

Не считается. Потому что сама.

Значит, второй поцелуй все равно должна будет.

Потом.

Все долги потом.

И ему. И Творцу в храме свечку — золоченую, по полрейла штука… Чтобы сразу за все…

За поцелуи, которые не в счет.

За покрывало, на пол соскользнувшее.

За шепот горячий… свой ли? Его?

За страх, лишь на миг вернувшийся и сгинувший в темноте…

Все потом.

А сейчас только губы жадные… Ее? Его?

Пальцы, в волосах запутавшиеся…

Щетина колючая — по шее, по груди…

А простыни холодные отчего-то. Упала голой спиной — как в сугроб. Вздрогнула… Но не успела замерзнуть: накрыло сверху теплом. И огонь внутри на это тепло отозвался…

И забылось все вдруг… На мгновение? На вечность?

И светло стало… Тьма вокруг, глаза зажмурены, а ей светло… И так… так… так…

Вцепилась в мокрые его плечи, выгнулась, застонала… И вскрикнула тихо. Не от боли — от обиды, наверное. Словно было что-то, должно было быть… Но мимо прошло, лишь едва коснувшись…

Нет, не заплакала. Просто слезы сами собой из глаз покатились. А губы, родные, нежные, со щек эти слезы снимали. И щетина кололась. И уши горели от незнакомых ласковых слов…

Конец ознакомительного фрагмента.