Горизонты истины. Социально-философская повесть

Исабек Ашимов

В книге говорится об истории жизнедеятельности двух личностей, которые в одиночку, каждый сам по себе, осуществляет поиск истины. Причем, каждый в своем ее понимании. Если у Каракулова — это познание природы человека, то у Захида — познание Аллаха. Эти герои приведены как сопоставимые образы, выполнен психологический параллелизм ученого-философа и ученого-суфия: два человека — два мира; две судьбы — два мироощущения; два феномена — две правды; два замысла — два воплощения; две жизни — две истины.

ДВЕ ЛИЧНОСТИ — ДВЕ СУДЬБЫ

Наступило время ночной молитвы. Ночная молитва всегда немного грустная, потому, что напоминает человеку о закрытии Ворот этого света. До того как человек погрузится в сон, похожий на смерть, он совершает перед Богом суджуд, прося Его таким образом о сопровождении. Он узнает много нового, что в прежней жизни было скрыто от него его жизненным светом.

— «О Аллах! Я молюсь Тебе, я спешу к Тебе. Надеюсь на твое милосердие и страшусь Твоего наказания. Аллаху акбар!», — в молитвах повторял я, раскрыв ладони.

Закончился ночной намаз. После ухода прихожан, я еще долго сидел в молельном зале, размышляя о судьбах и судьбоносных встречах. Судьбоносная встреча иногда случается, мгновенно переворачивая жизнь, когда человек становится уже не тем, и совсем по-другому смотрит на окружающий мир и людей в нем. Совсем иначе он уже начинает воспринимать себя, этот мир вокруг.

Безусловно, моя встреча с профессором Каракуловым и дервишем Захидом относится именно вот к такой случайной, неожиданной, но судьбоносной встрече, — вдруг подумалось мне. При этом на минуту представил себе, что я и эти личности могли и не встретится. Ведь, в отличие от меня, оба они, по сути, странники, — размышлял я. — Если ученый Каракулов был вынужден искать истину, скитаться по научному миру в силу разных обстоятельств и своего призвания, то для Захида — скитание по миру было его судьбой, предначертанный для богоискательства.

В силу своих обязанностей мне часто приходится читать проповеди о праведных путях Аллаха. В народе говорится, что «пути господни неисповедимы». Но, ведь исповедуемы пути человека. В следующие минуты я задавался вопросами: кто они те двое — Каракулов и Захид, ученый и дервиш? Каков их мир? Что принесла вот нам всем такие случайные встречи на перекрестках мира? И вот теперь, нам предстоит разгадать тайну нашего поиска истины, — размышлял я. — Если для Каракулова судьбой было заготовлена научная известность и признание, то для Захида его судьба подарила также возможность прикоснуться к нечто великому и вечному.

Два человека — ученый и дервиш. Они проживают свои жизни не зря. И только теперь, наверное, я и они поняли, что всю жизнь мы жили не только для себя, но и для поиска и утверждения истины. Нам всем следует поблагодарить судьбу, за случайную, но судьбоносную встречу друг с другом. Зная свою и их судьбу, я поверил в то, что судьбоносные встречи бывают, что они сакральны, по сути. Мне кажется, что в нашей жизни все не случайно. Я не фаталист, но, по моему, у меня есть уверенность в том, что каждый человек, который встречается на жизненном пути, должен сыграть определенную роль в нашей жизни.

— Как ни странно, и у меня есть такая уверенность, — признавался как-то Каракулов. — Человек, который предназначен нам судьбой, обязательно встретится и он не уйдет из твоей жизни. Я верю в судьбу, верю в то, что все имеет смысл.

Захид также признавался как-то, что верить в судьбу. Но, в отличие от профессора, он был убежден, что судьбу человека ведёт Аллах. Когда об этом я сказал профессору, то он засмеялся и сказал: — Судьба — это не божеское провидение, а стечение случайностей и необходимости. Сейчас на компьютере моделируют судьбу человека за счет оценки вероятностей события в личной жизни и профессиональной деятельности. Так вот, оказывается, бывают моменты в жизни, которые невозможно избежать, и как говорится, если по судьбе положено, то всё равно встретитесь с тем или иным человеком. Наверное, это и есть судьбоносная встреча, — подытожил он.

Меня поражало то, что в сутолоке дня, когда изо дня в день тысячи и миллионы мелькающих лиц сливаются в общее впечатление толпы, из которой невозможно вычленить отдельную личность. И вообще, понимая, что у каждого человека есть своя история, характер, затаенная печаль, светлая и темная стороны души, мы, тем не менее, более скользим по поверхности, чем проникаем в суть. Но судьбе было угодно, чтобы я встретил незаурядных личностей — Каракулова и Захида. Мы втроем бросили взор друг на друга, разговорились, доверились, о чем-то условились и опять по жизни разошлись наши пути-дороги до очередного случая.

В одной из бесед с профессором, я спросил у него: почему такое происходит?

— Вот только ты представь встречу личностей. Происходит удивительная вещь — человек словно ломает скорлупу холодного равнодушия, раскрывается, порой с совершенно неожиданной стороны, полностью меняя первое впечатление. Теперь они даже в момент расставания уже знают, что их повторная встреча состоится, что их странствующие судьбы, словно мозаика, вновь сложится. Наверное, правы те, кто утверждает, что «то общее, что есть между людьми, гораздо значительней и важнее, чем то, что у каждого отдельного человека свое и чем он отличается от других».

Захид был такого же мнения. Случайных встреч не бывает. Каждая встреча — предопределена судьбой. Он как-то признался: — Благодарю судьбу за то, что она позволила мне так или иначе, но осязаемо, в сущностном своем проявлении почувствовать земное присутствие такой личности, как вы, как Каракулов. Что общего у нас с профессором? Прежде всего, страсть к познанию, отсюда любовь к книгам. С книгами человек ведет себя как с людьми. Он с ними знакомится, влюбляется, беседует, бережет, расстается. О, сколько книг, он прочитал, осмыслил, а потом уже и сам написал, издал уйму книг.

— «О, судьба! О Аллах! Прости меня за мои прегрешения. Сколько я возился с книгами, вместо того, чтобы молить о радости познания Тебя!». Черная книга была моей спутницей много-много лет, — с грустью в голосе говорил Захид. — Я знал, что они рассчитаны на целую вечность новизны, а их «задержания» на года и десятилетия — это лишь некоторая издержка времени и обстоятельств, но не более. Он с особенным умилением рассказывал о том, что в далеких странствиях, валяясь в тени кронов дерева в лесу, кустов в пустыне, скал в горах, взахлеб прочитывал и запоминал содержание черной книги. Ведь книгу могли отыскать, отобрать, сжечь в любое время.

Профессор также беззаветно любил тишину книги, неторопливо перелистывая станицу за страницей, он не переставал удивляться гению автора, а иногда невольно вступал в молчаливый диалог с ним.

— Я благодарен ему за мысли, — говорил он. — Я уверен, что встречи тех или иных людей даже на страницах книг, случайными не бывают по определению. Встретив ту или иную книгу либо того или иного человека, мы извлекаем какой-то опыт из общения с ними. В этом важность книг и самой личности человека неоспорима.

Во второй день на ночном намазе, я продолжил проповеди о судьбе, аскетизме, воздержанию. Перед моим взором стояли те самые личности — Каракулов и Захид.

— На суфийском пути нельзя приблизиться к Богу, не потеряв себя: все человеческое должно быть упразднено, растворено в Боге. Для них Боговоплощение было нужно для того, чтобы для человека открылся путь к Богу, после чего все человеческое должно исчезнуть, растаять в Абсолюте, — говорил я в зал.

Помню, в какой-то момент проповеди из зала неожиданно был задан вопрос:

— Таксыр! Став мистиком и впав в экстаз, дервиши могут же переступить пределы традиционного ислама?

— Разумеется могут, — ответил я. — Традиционные исламские ритуалы и обряды веры помогают делать жизнь теплей, примиряют ее с Богом. А с другой стороны, именно суфии придают исламу вертикальное, «небесное», духовное и экстатическое измерение. В современном мире у суфизма много приверженцев, и он по-прежнему остается проводником и каналом для проявления веры и благочестия многих мусульман.

Далее мне пришлось более подробно объяснить своим прихожанам природу суфизма. — Вот среди нас, вместе с нами молится Аллаху, наш брат и временный гость — дервиш Захид, — говорил я в зал, указывая на Захида, который, как всегда сидел в правом углу молельного зала. — Он избегает не только плотских желаний и страстей, но и самой борьбы с этими страстями. Истина у него чуть другая, чем у нас с вами. Он считает, что суфий никогда не должен быть доволен ни самим собой, ни тем, что он сделал, придерживаясь принципов Джунайды: «Считающий себя близким к Богу — далек от Него, а тот, кто говорит, что обрел просветление, — не обрел его».

— Уважаемые, братья! Истинный дервиш считал себя наихудшим из людей. Вот и Захид, несмотря на то, что собака его сильно покусала, тем не менее, даже ее, то есть ту самую собаку, считал более добродетельными, чем он сам. Между тем, это смирение, — сказал я. — Он чувствовал себя ничтожеством не только перед Богом, но и перед людьми. «Человек, который думает, что среди людей есть те, кто хуже него, является гордецом» — вот его убеждение.

Захид, слушая эти слова сидел тихо и беззвучно плакал, молясь в углу мечети и боясь, как он потом признался, осквернить мою проповедь.

— В своей жизни дервиш намертво усваивает доводы великого мыслителя Востока — Аль-Газали: «Лучшим является тот, кто будет лучшим перед Аллахом в мире ином, а это пока никому неизвестно». Поэтому, уважаемые прихожане, когда вы увидите мусульманина младше себя, подумайте: «Он лучше меня, ибо он еще не ослушался своего Творца, как я», а если увидите человека старше, подумайте: «Он начал поклоняться Аллаху раньше меня, поэтому он лучше меня».

Читая эту проповедь, я, как-то невзначай переформулировал слова: «Если увидишь ученого, то он лучше тебя, ибо знает больше тебя и он ближе к истине», а если дервиш, то он ближе к Богу, ибо, у него единственная истина — это приближение к Богу». Я замечал, что у Захида смирение уже доходило до отрицания своей личности. Для него похвала его достоинств было сродни пощечины и унижения. Похвалу и даже молчаливое одобрение воспринимал как искушение, посланное Иблисом.

Мне казалось, что он, как впрочем и Каракулов, вырабатывал полное безразличие к тому, что о них говорят. Оба они придерживались понимания: «Если хочешь, чтобы на тебя никто не смотрел, — не смотри на самого себя», веря в то, что нужно просто перестать существовать в мире, раствориться, пусть в мистическом экстазе, как Захид, пусть в философском экстазе, как Каракулов, а не копаться в самом себе в поисках грехов, включая тщеславие, самолюбие.

Захид в наших беседах говорил словами Аль-Газзали: — «От смирения суфии приходили к человеколюбию, а ученый — через философию, которую называют практическим человеколюбием». В тарикатах суфийского Братства говорится о том, что каждому дервишу полагалось терпеливо и с любовью относились к тем, кто не являлся суфием. «Хуже греха против Бога может быть только грех против человека. Нельзя осуждать ближнего и его поступки, ведь человеком движет Бог: осуждая человека, ты осуждаешь Бога. В каждом грешнике, в каждом из людей, даже самом порочном, можно найти какие-то достоинства».

Два человека — две судьбы. Судьба… При этом слове наверняка у большинства из нас возникает представление о чем-то неизбежном, неотвратимом, роковом, чему подвержен каждый из нас без исключения. Проще говоря, судьба — это нечто вне пределов человеческих возможностей. Стечение жизненных обстоятельств, не зависящий от воли человека ход событий. Таково определение судьбы. Таким вопросом, как действительно ли оно несет в себе лишь эту смысловую нагрузку — предопределенность, я начал интересоваться уже в период обучения в медресе.

— Я верю в судьбу, — говорит Захид. — Хотя, в юношеские годы я пессимистически смотрел на свою жизнь, думая, что изначально родился с судьбой, отличающейся от богатых или великих людей. А как же, мой отец и дедушка были простыми мусульманами. Однажды, в местной медресе, в котором мы брали уроки, я спросил у имама «Почему мне дана не такая судьба, как у них?». Он ответил так:

— «Твоя судьба ничем не отличается от богатых и великих людей, каждому при рождении была дана одинаковая судьба. Тот, кто родился в этом мире, не может избежать участи смерти. Человеку суждено умереть из-за грехов, которые он совершил на грешной земле. Возмездие за грех — смерть. Изменить эту судьбу — вне пределов человеческой силы. Однако Бог изменил судьбу людей, подарив нам, обреченным на смерть, вечную жизнь на небесах».

В своих проповедях, я говорю, что жизнью человека, его судьбой управляет Аллах, который создаёт, что пожелает, и избирает, но у них нет выбора. Судьба не подвластна человеку. Понятие «судьба» (када) неразрывно связано с понятием «предопределение» (кадар). При этом предопределением называется божественное предначертание до того, как оно сбывается. После того, как оно исполняется, оно уже называется судьбой. Предопределение предшествует исполнению судьбы. Однажды один из прихожан задал мне вопрос:

— Таксыр! Некоторые мусульманские источники приводят толкование понятия «судьба», которое определяется как частный случай предопределения, окончательный выбор в пользу одного из двух возможных путей. Как это понять?

— Предопределение характеризуется как то, что было предрешено, а судьба — это то, что произошло и не могло не произойти. Судьба и предопределение — взаимосвязанные понятия, которые нельзя рассматривать независимо друг от друга. Это объясняется тем, что одно из них — предопределение — играет роль базиса, а другое — судьба — является надстройкой. А кто желает разделить их, тот пытается разрушить и повредить эту надстройку. Таков был мой ответ. Тем не менее, я еще долго размышлял над своим же ответом.

Согласно мусульманской теории, запись судьбы человека происходит в утробе матери. Согласно высказыванию пророка Мухаммада: «Аллах записал судьбы всего сотворенного за пятьдесят тысяч лет до того как Он создал небеса и землю». Относительно сотворения человека, согласно исламскому вероучению, Аллах отправляет ангела к зародышу, находящемуся в утробе матери, и ангел записывает его деяния, его удел, его срок жизни, а также то, счастливым он будет или несчастным.

Как-то в одной из бесед с Каракуловым, я задал ему вопрос: что значит судьба для ученого?

— Обращение к философско-этимологическому анализу такого понятия, как судьба, показывает, с одной стороны, многозначность и многомерность этого понятия, а с другой — крайнюю важность его для уяснения глубинных экзистенциальных основ самого человека, — начал он. — В современных условиях налицо аксиологическая деградация этой идеи, можно утверждать не столько об эволюции идеи судьбы, сколько о ее инволюции. Между тем, современный человек должен возвыситься до amor fati — любви к судьбе, ибо, как отмечал Ф. Ницше, в этом состоит действительное величие человека.

В беседе с Захидом, я задал ему такой же вопрос: что значит судьба для дервиша?

— Судьба — это понятие предвидения Аллаха, это вера в осмысленное действие, провидения, обеспечивающая нравственный миропорядок, это воля Аллаха, раз и навсегда предписываемая человеку, что ему делать и чего не делать, что ценность народа и отдельного человека измеряется степенью послушания их Аллаху, что в судьбах целого народа и отдельного человека во всем царит его воля. Аллах карает и вознаграждает человека по мере послушания или непослушания ему.

Две личности — две судьбы. Научный мир знает о личности Каракулова не понаслышке. Его имя было на слуху, как необыкновенного ученого, ведущего уединенную жизнь и отстраненную исследовательскую деятельность. Религиозное сословие ведает о личности Захида, как о молодом, но страстном суфии.

Каракулов — странная эта личность. Вместо того, чтобы искать истину в Боге, он пытается найти истину в человеке, — размышлял я когда-то. — Кто он? Каковы его помыслы? Раскрыть личность таких людей, которых отличает закрытость и одиночество, неимоверно трудно. Между тем, как человек хорошо знающего эту личность могу сказать, что его всегда относили к категории незаурядных людей. Оказывается уже в школьные годы ему навесили ярлык нигилиста, хотя, он не считал себя тем, кто отказывается безоглядно следовать общественному мнению, общепринятым сценариям и сомневаться во всем.

Как-то он признавался: — Нигилистом я не был, но мне хотелось бы стать им по жизни. Однако, моя жизнь и судьба сделали все, чтобы я переродился в явного конформиста, кем мне категорически не хотелось бы стать. Сейчас неважно, что нигилистом прозвали меня за чрезмерную наивность и честность, непреклонность к любым авторитетам и кумирам, а также за мою абстрактность, отстраненность и замкнутость, за мою, непонятую многим логику поступков и поведения, как часто не отвечающим принципам здравого смысла.

— Он и во взрослой жизни до сих пор избегает правильных поступков, которые давали бы ему выгоду, так как был убежден в том, что этот самый «выгодный поступок», не может быть целесообразным и честным в отношении других, — думалось мне. — В этом аспекте, разумеется, он знал или догадывался, что в обществе, в котором находился почти всегда выглядел «белой вороной», то есть нигилистом, причем, явно в негативного света.

Я хорошо знаю своего научного патрона. Важно подметить, что с молода Каракулов искал для себя уединения, избегал любой публичности, терялся перед собранием людей, чурался дружбы и встречи с незнакомыми. В этом аспекте, у него сложилась своя логика поведения, хотя, они были вопреки здравому смыслу. Нет! Он не стал эксцентричным изгоем среди коллективов, но его попытка и навязчивое стремление преодолеть свою неуклюжесть и неловкость, стеснительность и неуверенность в общественной среде, так и не увенчались успехами.

— Заканчивая мединститут я чуть-чуть стал более уверенным в себя, все чаще отвлекаясь от постоянного вслушивания в себя. Мое внимание больше приковывала к себе уже сугубо профессиональная моя деятельность в качестве врача, — признавался Каракулов. — Один за одним начали отпадать мои книжные мечты и видения, однако, говорить о том, что вдруг стал решительным, открытым и активным не приходилось.

Естественно, к изменению жизни его толкали и чисто житейские обстоятельства — он должен был научиться жить самостоятельно, обеспечивать себя материально, так как рано женился, обзавелся семьей. Однако, как признавался он сам, ему так и не удалось вовсе оттолкнуть погруженность в себя, преодолеть некую отстраненность в жизни, а также абстрактность в понимании жизни, он так и не изжил.

Как я заметил, для Каракулова важнейшим качеством характера становилась свобода выбора и действий, ему хотелось вести себя независимо от окружающих, однако, это не получалось, а потому он продолжал считаться с мнениями окружающих, продолжая чувствовать в себе сопротивление собственному напору, ощущать постоянное сомнение в правильности своего поведения. Иначе говоря, он всегда ломал самого себя и считал это личной трагедией.

— Помнится, приехав в столицу, я остро почувствовал, что не просто приехал учиться, а этим поступком и решением подвел черту под свою прежнюю полуабстрактную жизнь, — признавался профессор. — Именно здесь впервые мне открылась истина — знание о жизни по книгам — это совершенно недостаточно. Жизнь, оказывается, нужно проживать лично. Вот почему, меня не покидало убеждение в том, что люди вокруг меня знают жизнь лучше, что они более приспособлены к жизни, чем я.

В нашей беседе, как-то Каракулов признавался в том, что в свое время, какие-то общие истины о людях, о жизни он точно знал меньше своих одногодков, в школе — меньше своих одноклассников, в институте — меньше своих сокурсников, а во взрослой жизни — меньше своих сотрудников, родственников, и это здорово его беспокоило. Приглядываясь в свое прошлое, он осознавал, что, оказывается, был наивен и слишком усложнял проблему с самим собой и с окружающими меня людьми.

— Стремясь все понимать и выражать простыми схемам, я усердно занимался познанием и наукой, — говорит профессор. — Затем, стремясь все обобщать и осмысливать усердно постигал философскую науку. Признаюсь, что обычная общественное бытье мешает и отвлекает меня, вызывает во мне напряжение, раздражает.

Каракулов признавался в том, что он некогда восхищался И. Кантом, его всепоглощающей страстью заниматься философией, подчинив ей все свое существование. Однако, уже в поздние свои года, прочитав о том, что он напрочь отверг своих же родных — брата и двух сестер, он как-то охладел к его личности и имиджу, но не таланту фанатичного философа своего времени.

Особо хотелось бы отметить один важный факт в жизни профессора. В свое время, когда он, неожиданно для всех вдруг отошел от хирургической деятельности, многие его коллеги, в том числе и я были поражены этим его решением. В последнее десятилетие я был у него постоянным ассистентом на операциях. Опытный хирург-клиницист, способный выполнить все вариации сложных операций, причем, с хорошими результатами и вдруг — прекращение хирургической деятельности. Почему? Зачем?

— Если я и признавал какие-то новые нормы поведения и всеобщие новые ценности, всегда останется нерешенной проблемой формы моего участия в их реализации, — признался Каракулов. — Ну, скажем внедрение в рыночных условиях оказание платных услуг, то есть продавая свою хирургическую услугу как товар и как предмет торга. Откровенно говоря, я не выдержал такой кризис собственной идентичности и мне пришлось отойти от хирургической работы вообще.

Многие наши коллеги удивлялись тому, что пойдя школу районной хирургии, будучи заведующим кафедрой хирургии Института усовершенствования врачей, который читает лекции и ведет занятия с хирургами страны, а за плечами тысяча показательных операций, он бросает хирургию. — Что побудило его бросить хирургическую деятельность? — задавались они. Оказывается, сыграла немаловажную роль новая, явно негативная нравственно-психологическая доктрина профессиональной деятельности, выходящие за рамки нормальных профессиональных идеалов и норм.

— Они не прижились во мне, я их отверг, отдалившись от профессии хирурга навсегда, — с грустью сказал Каракулов, когда мы об этом беседовали с ним. — Даже сейчас, когда рыночные принципы прочно вошли во все сферы деятельности, включая и оказание хирургической помощи больным, я так и не смирился с тем, что доступность, качество, объем, форма предоставления хирургической помощи будет измеряться деньгами, а не знанием, умением и совестью хирурга, традиционной его жертвенностью, а также сакральностью и благородностью самой хирургической профессии.

Мы поняли, что это не было его разочарованием в профессии, не было и результатом профессионального выгорания. Просто он не примирился с диктатом рыночной хирургии. Был ли он прав? Трудно сказать, но все это случилось у него, безусловно, во имя сохранения своей чести и порядочности. В беседе с ним я понял, чтобы ему обрести новую морально-нравственную ориентированность, он должен был дистанцироваться от старых традиционных ценностей.

— В такой ситуации, я должен был бы признать и то, что в морально-нравственном плане те люди, которые без оглядки переняли новые ценности и идеологию, правы и стоят выше, — говорит профессор. — Вот-так, я не смог смирится с этим и в результате в моем мировосприятии и сознании произошел серьезный надлом.

Я, как хорошо знающий Каракулова часто замечал, как он с трудом адаптировался к новой социальной среде. Он не был асоциальной личностью, хотя сторонился от общества, многолюдности, толпы и праздности. Нет! Для него наиболее трудным было межличностные отношения, как человеку бесхитростному, наивному, застенчивому. К одной из личностных черт его характера является то, что всегда отличался усердием и настойчивостью в достижении своей цели.

— Я бываю усердным, настырным при одном условии, если она находится в пределах видимости, — признавался он. — Однако, добравшись до нужной мне высоты, я часто не знал, что дальше делать, кроме как предаться волне какого-то непонятного и неясного тяготения куда-то за горизонт. Потом, вдруг, когда у меня появляется новая, более высокая и заманчивая цель, я вновь рвусь вперед с тем же усердием и настырностью.

Разумеется, его желание познать самого себя оказался не напрасным. Он долго и кропотливо работал на свое «Я-концепцией». В итоге, как мне кажется, Каракулов смог посмотреть на свою жизнь и деятельность чуть-чуть другими глазами и со стороны.

— Знаешь, Ниймат-ходжа! Лишь я сам знаю, возможно, смог увидеть и горы потерянного времени, бесполезных усилий, начатых и незаконченных дел, внезапно понимал и осознавал, что шел, оказывается, совсем «не в ту сторону». Однако, мой комплекс неполноценности, самолюбие и тщеславие, оказывается, помогали мне не сдаваться, подталкивая меня прыгнуть выше себя.

В своей книге «Моя тень» он пишет, что именно эти чувства все время, оказывается, подогревали его периодическое и постоянное недовольство результатами своей деятельности — хирургии, физиологии, философии.

— Как ни странно, исследовав: во-первых, научно-практические положения хирургии на уровне физиологии, методологии, социологии и философии; во-вторых, теоретическую базу научно-мировоззренческой культуры и сделав научное открытие в области философии, а это, между тем, мировое признание и уровень; в-третьих, получив Государственную премию страны в области науки и техники за крупные научно-литературные труды; в-четвертых, будучи награжденным почетным званием «Заслуженный врач Кыргызской Республики» за долголетнюю и плодотворную хирургическую деятельность, я заметно успокоился, возможно, понимая, что смог, наконец, «выразить себя» — откровенничал он. — Но, в следующие момент…

Каракулов в одной из бесед признавался в том, что ему с годами приходит назойливая мысль: — Если бы я был более разумным человеком, а не комком каких-то сомнений и фобий, абстракций и иллюзий, самомнения и тщеславия, возможно, я добился бы более высоких признаний в одной, конкретной области деятельности. От того, возможно, меня всегда и сейчас трогает какая-то необъяснимая, нудная, настойчивая тоска.

— Азиз Раимович! Вы достигли много. Вы универсальный ученый. Вы получили признание. А вы говорите о тоске, не ведая куда она вас погонит в следующие года.

— В том-то и дело. Нет у меня настоящей радости достигнутого, чувство облегчения, утешения сделанным, достигнутым, познанным, — признавался он. — Тем не менее, окунувшись в философию и писательство, пожалуй, я сейчас живу более цельной жизнью, чем раньше. Разве не к этому я стремился? Возможно, та самая моя спутница моей души — тоска, настраивает меня на то, чтобы теперь я должен «объединить» мои интересы, желания, мысли. Но как? А что потом?

Мне, как его ученику было странно то, что он никогда не стремился к власти, известности, славе, победе. На мой вопрос он уклончиво ответил: куда мне? Чувство чуждости, иногда причинявшее ему настоящее страдание, вызывало в нем всякое собрание людей, рвение к власти, известности, выгоде. Вопреки этому он стал и известным, и почитаемым. И это человек, отрицающий любой авторитет и окружение, высказывающий явно или скрытно одобрение его речам и действиям. Их он воспринимал как манипуляторных факторов.

Признаться, у меня по жизни много друзей. Они мне дороги, надеюсь, что я дорог им. Однако, мы видели, что у Каракулова совсем мало друзей. Что это? Он не востребован как друг? Или же, наоборот, он очень требователен к друзьям? На мой вопрос он ответил так:

— Зачем нужны друзья? Они нужны, прежде всего, для одобрения и поддержки. Однако, одобрения имеют свои ловушки, — рассуждал Каракулов. — Если ты хочешь получить одобрение, то и ты должен одобрять их, то есть своих друзей. А если их поступки и поведения выходят за рамки твоих принципов и разумений, то как будет обстоять дело с одобрением? Есть поговорка «Друзья познаются в беде». А если ваши ожидания одобрения чрезмерны, завышены, не реальны? В этом случае, человек в конечном итоге может разочароваться, обидеться, разуверится в друзьях.

Признаться, услышав такое откровение, я через немалые сомнения приходил к заключению о том, что действительно, каждому человеку следует найти баланс между поиском поддержки у друзей и оказания им такой же поддержки. А если ты не способен к сохранению баланса, то стоит ли заводить друзей, так как в итоге вашей мимолетной дружбы, его ждет разочарование, обида. Такова удел людей, которым нечего предложить другим, а потому такие люди выбирают одиночество и уединение.

— Признаться, человеку, который носит с собой такое убеждение трудно не только найти подходящих друзей, сколько самому быть достойным настоящей дружбе, — говорит Каракулов. — Я, как никто другой понимаю ту истину, которая гласит «Чтобы стать хорошим человеком нужно „съесть“ пару друзей». Я не навязываюсь в друзья и люди отвечают мне тем же. Что же тут непонятного? Для некоторых уединение — это из разряда развеяться с друзьями, расслабится в их кругу, а для меня уединение — это обрести самого себя в одиночестве.

Я много раз задавался вопросом: что же дает Каракулову одиночество и уединение? Насколько я знаю, у профессора всю жизнь было отвращение к церемониям, к торжественным собраниям, юбилеям, свадьбам, к условным риторическим речам, к мундирам, к орденам. Когда он говорит о продуктивной работе в одиночку, то всегда имел в виду не интровертированную тенденцию предпочитать одиночество как способ «подзарядиться» и отдохнуть, а о способности сосредотачиваться и работать продуктивно в уединенной среде, не нуждаясь в одобрении других.

— Я уже давно осознал, что мне всегда эффективно работалось в одиночестве, а в идеале в условиях отшельничества. Часто моим девизом было то, что «один ум не только хорошо, но и вполне достаточно», — заявлял профессор.

Как человек хорошо знающий профессора, хотел бы пояснить, что неверно поняли бы его тему одиночества, отшельничества, если бы сделали заключение, что у него не было близких людей, что он никого не любил и никому не обязан, ни от кого не зависел и никому не должен. Нет! Хотя, его закрытость, нелюдимость и противоречивость многократно порождали ошибочное мнение людей о нем типа «он одичал и скоро будет кусаться», «он возвеличился и скоро возомнить себя гением».

— Я наиболее чувствовал одиночество именно в обществе, в общении с некоторыми людьми, которые, как правило, акцентировали внимание и строили взаимоотношение со мною лишь подчеркивая мою асоциальность, то есть неприятие общепринятого, закрытость, то есть мою нелюдимость, а также созерцательность, то есть не деловитость, — признавался Каракулов. — Уверен в том, что меня надлежащим образом понимают только отдельная категория людей, а что касается остальных с их «общественным мнением», то, толком не понимали и не хотели даже понять.

Профессор всегда оставался ничьим человеком, а представлял собой лишь человека своего стиля жизни, личных идей, призвания, свободного в определенной степени поиска истины. Об этом сказала бы более красноречиво его супруга, у которой во все годы совместной жизни были перпендикулярное сознание к его сознанию дела и жизни. Она бы добавила: «он всегда бежал от обыденной жизни с ее конечностью. Такое отношение к жизни приводило к тому, что он так и не познал искусство жить как другие, не умел использовать жизнь как другие».

Каракулов рассказывал о том, что у него была всегда заметная внутренняя независимость и всякий раз, когда он чувствовал признаки зависимости от кого-либо и чего-либо, это вызывало в нем неприятное чувство личной ущербности и неполноценности. — На мой взгляд, свобода не есть самозамыкание и изоляция, свобода есть размыкание и творчество, путь к раскрытию во мне универсума, — говорил он. — Но размышляя о своей борьбе за свободу, я должен признать, что эта борьба часто увеличивала мое одиночество и мой негласный конфликт с окружающим миром.

Как ни парадоксально, но это факт, Каракулов всегда равнодушно относился к праздникам, торжествам и даже к счастливым и радостным личностным событиям. Почему-то, именно в такие торжественные и праздничные моменты, как он признавался, на него надвигались тягучие неприятные мысли о суетливости мира, мучительности жизни людей вообще. Иногда нам — его ученикам и последователям кажется, возможно, он и стал философом, так как пленился мыслями и теориями, чтобы отрешиться от невыразимой тоски обыденной «жизни».

— Во все периоды жизни, когда уже и не «хирург», что уже и не «ученый-медик», а далее, что уже и не «философ», а «писатель» мне казалось, что за всеми этими поверхностными проявлениями стоит сложная и глубокая структура моей личности, или образно, «организация души», которая иногда требует выражения, внешних проявлений, разнообразных рефлексирований, — размышлял профессор. — Однако, в большей части жизни, я был замкнут в своем личном душевном коконе. Между тем, мои сверстники жили, как говорят «на всю катушку», повидали мир и себя показали миру, ошибались, исправлялись, творили, радовались успехам.

В одной из наших бесед Каракулов сетовал на то, что увидеть большой мир «большими глазами» ему как-то не удалось в жизни. Между тем, если человек избегает определенных ситуаций и определенных людей, то оправдать себя он может только исходя из своей частной логики. Но они у меня зачастую не совпадали со здравым смыслом, — признавался он. — Я понимаю, что социальные контакты нужны, они необходимы, но и другие должны осознавать, что я творческий человек — ученый, философ, писатель.

Мне подумалось, что, действительно, ведь никому в нашем обществе невдомек, что, если человек хочет осуществить свои существенные и фундаментальные труды, ему не следует растрачивать себя на многочисленные житейские радости и печали вместе с другими, наоборот, ему нужно длительное уединение для того, чтобы собрать свои мысли и их изложить должным образом. И вот еще об одном. Как не нам — ученикам и последователям Каракулова не знать, что любую беседу он воспринимал серьезно, а потому вряд ли было место непринужденности, в особенности в его беседах с незнакомыми или малознакомыми людьми.

— В конце разговора с кем-либо у меня почти всегда оставалось ощущение недосказанного. Мне казалось, что я так и не высказал, что нужно было сказать или же, наоборот, высказал то, что не нужно было говорить. Мне все время казалось, что, если я буду откровенно выражать свои мысли, желания, люди сочтут это бестактным, излишним, бесполезным. В этом отношении вытянуть меня на откровение трудно, — признавался Каракулов.

Как я замечал, он всегда очень смущался, когда ему приходилось входить в помещение, где уже собрались люди, а потому всегда старался прийти в назначенное место раньше других. Будь это конференция, той, банкет или другое сборище. Всегда казалось, что его рассматривают, а он, в свою очередь, всегда считал, что не только его внешность, манера держатся на людях, но и его интеллект, чувства, проигрывают по сравнению с таковыми у других людей, а потому всегда очень смущался, терялся.

— Как правило, разговаривая с людьми, которых я уважаю, я кажусь себе ничтожным и всегда ощущал боязнь сказать лишнее, чувствовал постоянную скованность и неловкость, в особенности, когда мне приходилось высказывать свою точку зрения в присутствии многих людей, — не раз удручался Каракулов.

Как знаток его характера могу сказать, что это сущая правда. Он работяга и когда ему давали поручения, боялся сделать что-нибудь не так, а потому многократно проверял, исправлял до чистового варианта и, если он что-то упустил либо скомпрометировал себя, бывал совершенно подавлен и долго не мог прийти в себя. Опасения, что может сделать не так, как следовало бы, заставляли его быть ответственным исполнителем, а опасение сказать что-нибудь неправильное или нелепое — сдержанным. Но самое удивительно то, что за авторитета в какой бы ни было области он никого не признавал. На мой взгляд, все его усердия не от боязни перед кем-либо, а лишь ответственность перед своей совестью.

— Я никогда не имел опыта переживания авторитета ни в школе, ни в дворовой компании, ни среди студентов. Если признаться, то я не имел авторитета и в моих занятиях философией и литературой, так как все постигал самостоятельно на уровне самопознания, самообразования, самосовершенствования, — признавался он. — Из-за того, что у меня до сих пор нет соответствующей философской культуры, я продолжаю сторонится философского общества. Хотя, считаюсь знатоком специфических вопросов философии — философия медицины, философия морали и этики, религии и технологической предосторожности. В этих сферах я мог бы сказать свое слово более квалифицированно, более сведуще, чем другие философы.

Если на чистоту, то Каракулов никак не обладал уникальным качеством, которое называется пониманием устройства жизни и аппаратных игр, у него никогда не было административных способностей, а потому он был далек от понимания пружины непростого механизма общественной жизни в коллективах, в которых ему пришлось работать. У него никогда не было должной коммуникабельности, умения выстраивать доброжелательность, идти на компромисс и взаимовыручку. Его фишкой была профессиональная грамотность и умение отдаваться работе.

— Я не принадлежу к так называемым «душевным» людям, с которыми можно дружить, не разочаровываясь, — с грустью признавался профессор. — В этом аспекте, я давно свыкся с мыслью о том, что у меня очень слабая способность к дружбе, прежде всего, из-за своей, так называемой «душевной стыдливости». Признаться, иногда хотелось поговорить с кем-нибудь по душе о самом главном, и вдруг мной овладевал пафос дистанции, побеждала моя скрытность, боязнь потерять личную свободу.

Действительно, проблема общения для Каракулова всегда была мучительной. По крайней мере мне казалось, что сделав шаг к сближению с людьми, он часто потом делал два шага назад. Я понимаю, что общение с людьми есть путь опытного познания. Однако, он, проявляя недюжинные способности к познанию, в то же время, сторонился всякого общения, так как, с одной стороны, оно, очевидно, давалось ему с трудом, а с другой стороны, оно, как ему казалось, угрожало его свободе.

— Я отношу себя к людям, избегающего типа, так как у меня никогда не было достаточного социального интереса, ни активности, необходимой для решения даже своих собственных проблем, — признавался он. — Я больше опасался неудачи, чем стремился к успеху, лишь изредка выпрыгивая из своего кокона в попытке что-то сделать полезное и успешное. Во мне давно укоренилось бегство от социума, от решения социальных и жизненных задач.

Такими людьми, как Каракулов, которые бывают честными перед людьми и перед самим собой, можно восхищаться, несмотря на то, что они имеют и недостатки. Поскольку хорошо знаю его, могу сказать, что в многочисленных торжествах его часто просят дать благословление (дуа, бата). Сказать честно, именно это у него не получалось, наступало какое-то оцепенение, однако, с великим трудом, собравшись высказывал традиционную заученную дуа по тому или иному случаю.

— Произнеся такой дуа, как мне всегда казалось, я по-настоящему испытывал душевный надлом в своем сознании, убеждении — терялся, страдал, от того, что мое сознание не находило выхода из такой ситуации, так как без упоминание имени Аллаха и пророка Мухаммеда любое благословение звучит крайне неблагозвучно, теряя свой смысл и предназначение.

— Я часто замечал за собой неприспособленность к настоящей жизни, бегство от решения ряда жизненных задач, — рассказывал Каракулов. — Моим вечным девизом был «Лишь бы меня не трогали». Между тем, всегда завидовал, с одной стороны, социально ориентированным людям, которые проявляют искреннюю заботу о других, согласно их девиза — «открытость, благородство, жертвенность к добрым и вечным делам», а с другой стороны, простым и отзывчивым людям, которые совершают, согласно их внутренней потребности и душевности, добрые дела, совершенно не ведая, что в мире существуют и злые помыслы.

В конечном счете, сами люди ответственны за то, кем они становятся и как они себя ведут. Расскажу еще об одной черте характера моего шефа. Его жизненным кредо было «не стесняться своей бедности». Следуя этой логике, он в своей жизни и не стремился к власти, богатству, роскоши. Жил и живет он достаточно скромно. Я давно замечал, приступ неуверенности у него наступали в те моменты, когда люди, с кем приходилось общаться, начинали демонстрировать свое богатство, власть, роскошь. Вот почему, в его кругу общений такая категория людей исключена.

— У меня к ним нет ни зависти, ни злорадства, ведь каждый должен жить по своим меркам, — твердил Каракулов. — Я всегда был неумелым в материальных делах, у меня не было способностей извлекать выгоду из своей работы, статуса, известности, а потому во все года испытывал хронические материальные затруднения. Казалось, это заставило бы меня как-то крутиться в жизни, искать возможности достижения материального благосостояния, быть более предприимчивым, чтобы обеспечить себе спокойную жизнь в старости. Причина тому, моя еще детская убежденность в том, что «человек должен жить по средствам».

В одной из недавних бесед Каракулов размышлял о следующем: — Годы идут, вот уже на подходе семидесятилетний рубеж. Что я могу сказать? Научился мыслить, а мысли научились летать и имеют свои горизонты. В воспитании поколений считаю правильным, прежде всего, научить человека анализировать и мыслить, зажечь у них желание постичь, понять суть вещей глубже и глубже. Человеку нужна культура мышления, а в конечном итоге — мировоззренческая культура, на основе интеллекта, ментальности и убеждений человека.

Когда он говорил об этом, почему-то мне вспомнились тот самый переломный период девяностых годов прошлого столетия, когда над всем нами довлели чувство беспросветности, бессилия, суеты, тревоги, настороженности, плохих предчувствий, неудовлетворенность жизнью и безрадостное существование. В тот период профессор впервые осмыслил проблему развития хирургии в будущем, в условиях рыночной экономики и влияния новых и сверхновых технологических нововведений в хирургию. Впервые видел, как в хирургию хлынули откровенные мошенники и дельцы, у которых научно-мировоззренческая культура была на нижайшем уровне.

— Да. События того периода оказались переломными, я, прежде всего, как совестливый человек и ученый с остервенением приступил к исследованиям социально-психологических проблем хирургического сообщества в условиях рынка и технологических нововведений, — говорил Каракулов. — Бывали моменты, когда я опускал руки от осознания своего бессилия изменить идеалы и нормы хирургической деятельности, в попытках минимизировать отрицательные последствия внедрения в сознание хирургического сословия законов рынка и технологического перевооружения.

Если честно, видя его потуги, похожие на то, что человек бьется головой об стенку, чувствовал, что отныне, к сожалению, прежнего идеала и морально-этической состоятельности хирургической профессии уже не будет никогда. Диктат рынка и технологий тяжеловесным катком проутюжит их, а в результате хирургическая работа превратится в обычный товар и услугу. Что это значит? В хирургическое сословие ринутся откровенные мошенники и рвачи. Они уже дети рынка, а потому поднять у них личную научно-мировоззренческую культуру, просто невозможно, — думалось мне.

Если честно, понимая эту проблему, я также раздражался как профессор. Однако, мне помогало вера в Бога, смирение перед ним, снисходительность, воздержанность, которых проповедует ислам. Изменилась ли психология Каракулова? И да, и нет. Общеизвестно, процесс трансформации людей начинается с момента осознания факта реальности. Умение принять себя таким, какой он есть — это начальная стадия работы, база, на которой всё строится. Изменить реально можно только то, что есть сейчас. Часто уходят годы жизни, а человек никак не может встретиться сам с собой. Проходили года, человек остепенился, стал более снисходительным, прежде всего, к самому себе.

— Ну и что с того, что я из середнячка дорос до академика? Что из того, что, будучи выходцем из самой окраины страны, выбился в разряд элитарных ученых? Что из того, что всегда оставался трудоголиком, безропотно посвятив свое время, деятельность, творчество во имя во многом иллюзорного общего блага? — задавался Каракулов. — Мне бы задаться вопросом: а нужно ли было этом мне? Нужно ли это моим детям? — задавался вопросом он.

Профессор, сказав эти слова надолго задумался. Я знал, возможно, он и сам долгое время не понимал, что только тогда, когда родители сами социально адаптированы и понимают, что цель воспитания социализировать своих детей, какая бы ни была родительская воспитательно-образовательная стратегия, она оказывается позитивной и целесообразной.

— Если родители сами асоциальны или же, наоборот, настолько глубоко увязли в своих мечтаниях о эфемерных достижений в этом мире, или же увязли в традициях, обычаях, нравах, то воспитание детей, естественно, приобретет косный, ущербный характер, — утверждал он. — Вот почему, дети должны идти своим путем, так как, развивая чувство самостоятельности, ответственности, превосходства, они могут достигнуть того, чего ищут в этом мире, найдут самого себя, идентифицируют собственное «Я».

Несомненно, Каракулов — человек творческий. Многие его воспринимают как личность не от мира сего, который контакт с внешним миром сводят к минимуму. Им нужен особый режим работы, где не требуется много общения, выступлений или самопрезентации. Как то раз я задал ему вопрос: — Каким должен быть эффективный ученый?

— Такие ученые живут наедине с собой в трудах и мыслях, стимулируя и умножая свой интеллектуальный потенциал для очередного открытия в мире науки и в мире Человека. Между тем, это, прежде всего, признак самодостаточной личноcти. Такие люди творят в одиночестве, когда люди не вмешиваются в этот процесс со своими идеями, — сказал Каракулов и добавил: — Есть известное выражение: «Один ум хорошо, а два — лучше!», которого я перефразировал бы как «Один ум не только хорошо, а и вполне достаточно!».

Я был немного удивлен, что профессор не упомянул ни о значимости тех или иных открытий для реальной практики, ни о научно-практической ценности выдвигаемых положений ученого при оценке его эффективности. Для него оказывается важна самодостаточность личности ученого, а также его готовность умножать потенциал науки, не озираясь на других.