Клиническая архитектура ревности

К. В. Безчасный, 2019

В настоящей работе предпринята попытка реконструировать культурно-историческое понимание ревности. Предложен системный анализ феномена ревности, показаны социальные истоки и предпосылки ревности как формы морального зла в истории человечества. Представлено понимание сущности ревности с клинических позиций и роли патопластики в ее формировании. Дана оценка влияния ревности на взаимоотношения в обществе, раскрыты внутренняя противоречивость и многообразие форм межличностных взаимоотношений. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Глава 2

Категории ревности и зависти в истории философской мысли

2.1. Этическая парадигма в понимании сущности ревности и зависти

Вопрос о том, что такое ревность и зависть — чувства, эмоции, особенности характера, грех, мировоззрение или мировосприятие, — волнует человечество издревле. В истории мировой культуры ревность и зависть рассматривались не только как устойчивые моральные категории, но и как основная тема философских и литературных трактовок. В древнегреческой философии рhthопоs (зависть) и dzelos (ревность) являлись синонимами, которые в одних контекстах заменяли и дополняли друг друга, а в других противопоставлялись и использовались как слова с разными понятиями: «глаз завидующий», «завистливое око», «достойный зависти», «ревностное отношение», «черная и белая зависть», «слепая ревность», «ревнивый взгляд».

Для понимания природы ревности и выявления особенностей взглядов на этот феномен в античной философии имели хождение две точки зрения, поддержанные, с одной стороны, авторитетом классических философов, а с другой — стоиков. И в том и в другом случае в ревности видели страсть, лишенную разумных оснований. Платон называл ревность страданием души, помещая это чувство в один ряд с гневом, тоской, горестью, завистью и любовью. Причина заключалось в том, что все они являются воспринимаемой душой смесью страдания и удовольствия: «Не найдем ли мы, что эти страдания полны необычайных удовольствий? Нужно ли нам упоминать о гневе, который и мудрых в неистовство вводит, много слаще, чем мед, стекает он в грудь человека, и об удовольствиях рыданий и тоски, примешанных к страданиям?» (Платон, 1999, с. 335–336). В ревности можно найти и положительные стороны, которые позволяют говорить о некоторой примеси «удовольствия»: например, она может возродить угасшую любовь, привнести в нее определенную новизну, яркость и свежесть. В принципе одно то, что ревность тесно связана с любовью, свидетельствует о том, что ее муки нужны для того, чтобы острее проявилась сама любовь.

Диалектика чувственных связей определяется Платоном так: «Удовольствия кажутся большими и более сильными по сравнению с печалью, а печали по сравнению с удовольствиями усиливаются в противоположном смысле» (там же, с. 338). Другими словами, ревность оттеняет, акцентирует на своем фоне любовь, так же как на фоне истинной любви проявляется во всех своих формах неприглядность ревности. В дальнейшем рассуждении Сократа о «смеси удовольствия и страдания души», которые Платон воспроизводит в диалоге «Филеб», вводится важное для платоновской этики понятие меры, которая разбирается на примере смешного. Так, смешным бывает ложное самомнение, но только в том случае, если оно принадлежит слабому; если же заблуждается сильный, мы назовем это не смешным, а опасным: деревенский дурачок вызывает смех, глупец на троне — это уже катастрофа. То же правило применимо и к ревности: в малых дозах она может служить скрепой для межличностных связей, в больших же дозах она опасна для любви и для общества в целом. В таком отношении ревность можно сравнить с приправой: в малых дозах придает особый вкус блюду, в больших — делает его несъедобным.

Насколько опасной для общества Платон считал необузданную ревность, можно заключить из этико-политических положений диалога «Государство». Выстраивая модель идеального государства, Платон предлагал уничтожить причины любого социального неравенства, первоначально подорвав основы собственности. В основе всех преступлений он видел стремление к собственности, а в основе этого стремления — два мощных чувства: зависть и ревность. Отсюда Платон делал вывод, что именно эти чувства являются наиболее разрушительными для общественной морали и отношений в государстве (Платон, 1999).

Для того чтобы уничтожить предполагаемые корни аморализма, Платон предлагал наиболее радикальный метод: разрушить условия и возможность их существования — институт частной собственности, а также семью как институт оформления права собственности на супруга. Отсутствие собственности и денег (по крайней мере, у философов и воинов) должно было искоренить зависть и соответствующие преступления. Общность жен, в свою очередь, должна была послужить искоренению ревности. В итоге граждане идеального государства могли бы чувствовать свое тело как единое коллективное, не отвлекаясь на мелочное выяснение отношений между собой: «Тяжбы и взаимные обвинения разве не исчезнут у них, попросту говоря, потому, что у них не будет никакой собственности, кроме своего тела? Все остальное у них общее. Поэтому они не будут склонны к распрям, которые так часто возникают у людей из-за имущества или по поводу детей и родственников… И не будет у них также оснований судиться из-за насилий и оскорблений» (там же, с. 413).

Ревность, по Платону, аморальна не сама по себе, а как основание для насилия, оскорблений, распрей. Конечно, он имел в виду ту ревность, которая преступает границы, отделяющие «игровую» ревность от глубокой страсти или аффекта с деструктивными последствиями. В поздних произведениях Платон более радикально и жестко настроен, чем в теоретических построениях, и ради общего блага был готов полностью искоренить любую ревность наряду со всеми другими страстями, нарушающими целостность государственного тела.

Древнегреческие философы первыми отметили злобный характер зависти и рассматривали сквозь призму противопоставления добру, отмечая при этом, что зависть имеет пассивный характер. Сам факт того, что человек успешен и благополучен, является достаточной причиной для того, чтобы ему завидовать. Греки сознавали, что человек завистлив по своей природе и принимали зависть как жизненный, неизбывный, факт. Считалось, что успех мог вызвать гнев высших сил и зависть богов. Кроме того, зависть могла возникнуть между детьми, между равными, между знатными и рядовыми гражданами. В Спарте была предпринята попытка создания свободного от зависти общества, для этого была введена совместная трапеза; детей забирали у родителей и воспитывали в духе коммуны. С помощью жесточайшего остракизма, полагали греки, можно уменьшить количество низвергаемой на человека зависти. Так, например, государственного деятеля Аристида Справедливого подвергли жесточайшему остракизму за чрезмерную добродетель, а Фемистокла за то, что он жил не по демократическим нормам и был заподозрен в высокомерии (Эпштейн, 2006, с. 168). «Зависть есть некоторого рода печаль, являющаяся при виде благоденствия подобных нам людей, наслаждающихся вышеуказанными благами, — [печаль], не имеющая целью доставить что-нибудь самому завидующему [человеку], но имеющая в виду только этих других людей» (Аристотель, 1978, с. 93). «Зависть — огорчение по поводу благ, имеющихся у друзей в настоящем или бывших у них в прошлом» (Платон, 1999, с. 623).

Аристотель, как и Платон, усматривал в ревности серьезные моральные изъяны. Впрочем, у Аристотеля подход к страстям более реалистичный, чем у Платона: он жестко критикует политические проекты, заявленные в «Государстве», полагая, что человеческую натуру сложно изменить, перекроив ее по меркам идеальных представлений. Страсти невозможно искоренить, более того, нет никакой необходимости заниматься этим сложным и бесперспективным делом. Правильнее будет поставить чувственную сторону человеческой натуры на службу обществу: если страсти будут поставлены под строгий контроль разума, они вполне могут быть морально оправданы. Предосудительными являются только крайности: в случае ревности это или превращение чувства во враждебный и бессмысленный аффект, или же прекраснодушная доверчивость с полным попустительством неверности. И первая, и вторая крайности опасны для общества: первая провоцирует агрессивность субъекта ревности, вторая — вседозволенность в поведении ее объекта. Иначе говоря, нарушение меры неизбежно воплощается в одной из двух форм морального зла: в насилии или в распущенности. Если постоянно удерживать ревность в узком коридоре между этими крайностями, не уступая ни гневу, ни равнодушию, можно превратить ее из иррационального чувства в тонкий инструмент поддержания любовной привязанности. Платон и Аристотель не считали страсти аморальными однозначно: скорректированные разумом, они могли стать морально приемлемыми, а пороком являлась, скорее, их избыточность (согласно Платону) или избыточность и недостаточность (согласно Аристотелю).

Таким образом, Аристотель и Платон синтезируют нравственную и психологическую оценку феномена зависти. Они считали зависть структурным элементом морального зла. Постепенное стирание социально-классовых различий между людьми стимулирует дух конкуренции и чувство соперничества, что неизбежно приводит к столкновению амбициозных и честолюбивых личностей, активизируя зависть к более счастливым людям, обладающим большим богатством, большей властью и пр. Зависть оказывается постоянной попутчицей эгалитаризма — представления о необходимости равенства в распределении богатств и доходов, что имеет деструктивный характер.

Главная философская идея Аристотеля — зависть среди равных. В эссе о зависти Аристотель писал: «Зависть будут испытывать такие люди, для которых есть подобные или кажущиеся подобными. Подобными — я разумею, по происхождению, по родству, по возрасту, по дарованиям, по славе, по состоянию», но «что же касается тех, кто жил десятки тысяч лет раньше нас, или кто будет жить через десятки тысяч лет после нас, или кто уже умер — то им никто [не завидует], точно так же, как тем, кто живет у Геркулесовых столпов. Не завидуем мы и тем, кто, по нашему мнению или по мнению других, не сильно нас превосходит или сильно нам уступает» (Аристотель, 1978, с. 93–94). Такого рода зависть формулируется как нежелание добра другому и сводится к деструктивным актам, распространению слухов, клеветы и вызывает нездоровое соперничество.

Гесиод одним из первых выдвинул идею о связи между завистью и соревновательностью. Философ выделял соревновательную ревность (зависть), показав в поэме «Труды и дни» разницу между завистью благой и завистью порочной: «Дома сосед соревнует соседу, который к богатству / Сердцем стремится. Вот эта Эрида для смертных полезна, / Зависть питает гончар к гончару и к плотнику плотник, / Нищему нищий, певцу же певец соревнует усердно» (Гесиод, 1927, с. 11–26). Через три с половиной столетия Аристотель показал принципиальное отличие между чувством зависти и духом соперничества. В «Риторике» философ написал о соперничестве как о белой зависти, находящей свое выражение в восхищении, и передал суть этого правила следующим образом: «Человек под влиянием чувства соревнования старается сам достигнуть благ, а под влиянием зависти стремится, чтобы его ближний не пользовался этими благами… чувство соревнования есть некоторое огорчение при виде кажущегося присутствия у людей, подобных нам по своей природе, благ, которые связаны с почетом и которые могли быть приобретены нами самими, возникающее не потому, что эти блага есть у другого, а потому, что их нет у нас самих. Поэтому-то соревнование [как ревностное желание сравняться] есть нечто хорошее и бывает у людей хороших, а зависть есть нечто низкое и бывает у низких людей» (Аристотель, 1978, с. 94–95).

В подтверждение теории Аристотеля Ксенофонт определил зависть не как огорчение, вызванное неудачами близких или преуспеванием врага, а как огорчение, вызванное успехами друзей. Античная литература сохранила немало свидетельств соперничества и зависти. Римский комедиограф Публий Теренций Афр (Африканец), живший во II веке до н. э., способный раб из Карфагена, был выучен и отпущен на волю своим хозяином. Позже он становится объектом нападок со стороны своего современника, драматурга Луция Ланувина, который обвиняет его в использовании греческих комедий, до него уже поставленных на римской сцене, и в том, что он пишет не сам, а с помощью знатных людей Рима.

В своих письмах к Реституту Гай Плиний Цецилий Секунд так писал о зависти соратников: «Это вялость, заносчивость, недоброжелательство, а вернее безумие — потратить целый день на то, чтобы обидеть и ставить врагом того, к кому пришли как к близкому Другу, Ты сам красноречивее? Тем более нечего завидовать; завидует слабейший» (Письма Плиния Младшего, 1985, с. 402).

Представление о диалектической природе зависти свойственно софистам и Платону. В «Государстве» Платон рассуждал о существовании блага и зла, а в «Менексене» отмечал: «Вот сколь трудную войну вынес на своих плечах весь город, поднявшийся против варваров на защиту свою и других родственных по языку народов. Когда же наступил мир и город пребывал в расцвете своей славы, случилась напасть, обычно выпадающая среди людей на долю тех, кто процветает, — соперничество, которое затем перешло в зависть» (Платон, 1999, с. 105).

«Пусть каждый из нас без зависти печется о добродетели!», — говорил Платон, многократно порицая зависть и завистников (там же, с. 445). Для него зависть являлась важнейшим людским пороком, препятствующим в продвижении к истинной добродетели. Аристотель гармонично вписал зависть в свое учение о добродетелях. Человек не может быть добродетельным от природы, он становится таковым в процессе эволюции. В «Риторике» он привязывает зависть к чувству соперничества, а в «Никомаховой этике» определяет характер морального негодования и противопоставляет его двум порочным крайностям — зависти и злорадству: «Негодование (nemesis) — это обладание серединой по сравнению со злобной завистью (phthonos) и злорадством (ерikhairekakia), а связано это все со страданием и удовольствием из-за происходящего с окружающими. Кто склонен к негодованию — страдает, видя незаслуженно благоденствующего, а у завистливого в этом излишек, и его все [хорошее] заставляет страдать; что же до злорадного, то он настолько лишен способности страдать, что радуется [чужой беде]» (Аристотель, 1984, с. 90–91).

Выделяя три стороны в душевном состоянии человека, он предлагал преодолевать их и выбирать между ними относительную середину, в результате чего каждый человек становится добродетельным, поскольку добродетель находится посередине. Крайности в его трактовке — человеческие пороки. На этой основе философ разработал модели конкретных добродетелей. По Аристотелю, негодование (nemesis) — середина между завистью и злорадством. И то и другое чувство заслуживает порицания, негодующий же достоин одобрения: «Негодование — это скорбь о том, что блага принадлежат недостойному; негодующий — тот, кого огорчают такие вещи. Он же огорчится и тогда, когда увидит, что кто-то страдает незаслуженно. Таковы негодование и негодующий. Завистливый же ведет себя противоположным образом. Его будет огорчать благоденствие любого человека, будь оно заслуженное или незаслуженное. Так же и злорадный будет рад беде любого человека, заслуженной и незаслуженной. Негодующий же не таков, он как бы некая середина между ними» (там же, с. 322).

Иная традиция, противостоящая классической, была представлена в этике стоиков. Страсть для стоиков, согласно Зенону Китийскому, есть «неразумное и несогласное с природой движение души или же избыточное побуждение. Страсти, строго говоря, не есть какие-то неизменные сущности, укорененные и природе человека. Скорее их можно сравнить с изъянами, ошибками души, связанными с отступлением от естественной природы». Путь же природы, согласно стоикам, разумен и бесстрастен. Зенон Китийский пошел дальше Платона и Аристотеля, предлагая радикально искоренить их, чтобы прийти к стоическому нравственному идеалу бесстрастия — апатии. Если разумное поведение преподносится как благо, то его противоположностью будет отступление от разума: то, что стоики именовали «неправильным суждением». Собственно страсти по своей сути являются неправильными моральными (оценочными и нормативными) суждениями: так, например, сребролюбие есть суждение, что деньги — это благо.

Философ выделял четыре рода страстей: скорбь, страх, желание и наслаждение. Ревность он относил к первому роду: «Скорбь есть неразумное душевное сжатие. Виды его — это жалость, зависть, ревность, соперничество, тоска, тревога, безысходность, горе, смятение. Жалость есть скорбь о незаслуженном страдании. Зависть — скорбь о чужом благе. Ревность — скорбь, что другому досталось то, чего хочется самому. Соперничество — скорбь, когда другой располагает тем же, чем и ты. Тоска — скорбь пригнетающая. Тревога — скорбь теснящая, заставляющая чувствовать себя не на своем месте. Безысходность — скорбь от размышлений неотвязных и напряженных. Горе — скорбь болезненная. Смятение — скорбь неразумная, бередящая и не дающая видеть все, что есть» (цит. по: Лосев, 1969, с. 356). Таким образом, ревность есть некое «душевное сжатие», искажение, разъедающее душу и отдаляющее человека от идеала.

Основная характерная черта страсти — ее болезненность, ущербность, неправильность. Эпиктет заключал по этому поводу: «Бывает жажда здоровая и жажда болезненная. У здорового человека жажда утоляется, лишь только он напьется. У больного же — жажда от питья прекращается на малое время, а потом опять желудок его страдает, его тошнит, он весь в жару, и снова мучает его неутолимая жажда. Так бывает и с теми, которые гоняются за богатством, почестями и похотливыми удовольствиями: они грабят слабых, мучают невинных, занимаются постыдным сладострастием. Но этим они никогда не удовлетворяются: им нужно все больше богатства и власти, они ищут все новых наслаждений и вместе с тем боятся потерять то, что имеют. Зависть, злоба, ревность овладевают ими, и они умирают, не достигнув того, чего домогались. Не завидовать нужно таким людям, а жалеть их и бояться стать такими же» (Эпиктет, 1997, с. 224).

Человек может достичь счастья, двигаясь только в сторону бесстрастия как нравственного идеала: «Ведь там, где смятения, печали, страхи, стремления, не достигающие своей цели, избегания, терпящие неудачу, зависть, ревность, — где там доступ счастью? А там, где мнения гнилые, — там все это неизбежно должно быть» (там же, с. 226). Так, в стоической философии, в традиции, представленной столетиями размышлений — от Зенона Китийского до Эпиктета, добродетелью становится бесстрастие, а ревность наряду с другими страстями однозначно осуждается как неразумная.

Другой подход, отраженный в стоической теории аффектов, последовательно негативен и призывает отказаться даже от самого стремления к наслаждению, чтобы не испытывать ревности. Античный имморализм оказался неспособным постигнуть ту несложную истину, что культура (в контексте понятий о добре и зле) образует человеческое в человеке, а отход от культурных запретов к свободной игре страстей неумолимо ведет к деградации и мизантропии. Стремление к равенству и самоограничение во имя другого в действительности являются выражением не слабости, а силы человека, коллективной силы человечества.

В эпоху Средневековья ревность стала рассматриваться в единстве с любовью и преподноситься в качестве оборотной, темной стороны любви. Однако ревность не отрицалась всецело (как в стоической теории), а скорее признавалась неустранимой спутницей всякого сильного любовного чувства. Августин Аврелий в «Исповеди» описывал грешную жизнь, упоминая ревность в ряду пороков, от которых душе, не нашедшей пути к Богу, отказаться сложно: «Не было здоровья в душе моей: вся в язвах, бросилась она во внешнее, жадно стремясь почесаться, жалкая, о существа чувственные. Любить и быть любимым мне сладостнее, если я мог овладеть, возлюбленной, я мутил источник дружбы грязью похоти; я туманил ее блеск адским дыханием желания. Гадкий и бесчестный, в безмерной суетности своей я жадно хотел быть изысканным и светским. Я ринулся в любовь, я жаждал ей отдаться. Боже мой милостивый, какой желчью поливал Ты мне, в благости Твоей, эту сладость. Я был любим, я тайком пробирался в тюрьму наслаждения, весело надевал на себя путы горестей, чтобы секли меня своими раскаленными железными розгами ревность, подозрения, страхи, гнев и ссоры» (Августин, 2006, с. 334).

В целом у Августина источник ревности — духовный голод, пустота в душе, которая должна быть чем-то заполнена. Если человек не понял, что это чувство требует истинной веры в Бога, то он будет пытаться заполнить эту пустоту суррогатами — отдаваться наслаждениям, похоти, чувственности, в тщетных поисках счастья и духовного равновесия. Между тем к спасению ведет только духовная любовь к Богу, тесно связанная с двумя другими христианскими добродетелями — надеждой и верой. И если спутницей плотской любви является горесть ревности, то спутницей любви к Богу — ревность в ином своем значении, т. е. ревность как усердие, старание, стремление к Богу, а значит, и к добру, и к истине как к ценностям, воплощенным в Боге. Если человек верит в Бога, даже в искушениях он останется чистым: «Под его водительством человек при наличии доброй воли тягостями настоящей жизни пользуется к приобретению крепости; в обилии удовольствий и в счастливом сочетании временных благ испытывает и воспитывает свою воздержанность; в искушениях учится благоразумию, чтобы не только не впадать в них, но быть осторожнее и ревностнее в любви к истине, которая одна только не обманывает» (там же, с. 346).

Другой представитель патристики, Григорий Богослов говорит о том, что если ревность сложно оправдать, то ее легко простить: «Любовь… бывает весьма горяча и неистощима в обвинениях, когда превращается в ревность, оскорбившись неожиданным пренебрежением. Ежели кто из вас был уязвлен любовью и испытал презрение, то он знает силу этой страсти и простит тех, которые подверглись ей и были близки к такому же безумию» (Григорий Богослов, 2000, т. 1, с. 653). Извинительность ревности, впрочем, не отменяет ее анормальности, того, что Григорий Богослов определял в качестве «безумия, вызванного пренебрежением в любви» (там же).

Фома Аквинский в «Сумме теологии» писал о супружеской ревности в связи с теорией естественного закона. Отталкиваясь от того, что все противоречащее естественным желаниям, противоречит и естественному закону, он утверждал, что ревность — это нормальное чувство, поскольку его можно обнаружить повсеместно. Философ определял ревность как «нетерпимость по отношению к тому, чтобы делить с кем-либо любимого человека». Основываясь на таком подходе, он указывал на «функциональность» ревности в семейных отношениях, ее охранительное значение: даже повсеместное распространение ревности служило для него аргументом «от естественного закона» в пользу моногамии. Хотя ревность и признавалась необузданной страстью, полное отрицание ревности, по мнению мыслителей Средневековья, привело бы к отрицанию любви и разрушению крепости семейных уз. Предполагалось, что нравственные оценки ревности необходимо ставить, только учитывая определенные формы ее проявления, и эти оценки могли варьироваться от осуждения до частичного оправдания (или прощения).

В эпоху Возрождения рассмотрение любви и ревности в одной связке было продолжено. Джордано Бруно в труде «О героическом энтузиазме» выделял две разновидности любви — вульгарную, или чувственную, и духовную, или героическую. Причем последний вид любви отличался от первого нравственной наполненностью. Духовно любит тот, кто не просто ценит красоту или характер любимого, но тот, кто еще при этом желает ему добра. Одним из критериев разделения видов любви является ревность, понимаемая как «извращенная страсть». Она определяет чувственную любовь, но отсутствует в героической: «Тот не любит вульгарно, кто не ревнив и не робок перед любимым» (Бруно, 1996, с. 176). Таким образом, восхождение к героической любви проходит через преодоление ревности: здесь Дж. Бруно возрождал античные идеалы этики стоицизма, вплетая их в свои в целом платонические рассуждения.

Эразм Роттердамский, достаточно скептически относясь к крепости брачных уз, говорил о важности незнания в общественной жизни: заблуждения, доверие и лесть, по его мнению, прочнее связывают отношения, чем горькая правда и знание истинных мыслей тех, кто нас окружает. Заблуждение, конечно, нельзя назвать идеалом для семейных отношений, «но насколько лучше так заблуждаться, нежели терзать себя ревностью, обращая жизнь свою в трагедию?» (Роттердамский, 2007, с. 287).

Более широкое понимание ревности находим у Мишеля Монтеня, который диалектически подходил к страстям, подчиняющим себе человека, считая их платой за рациональность, чувствами, необходимыми для уравновешивания холодного разума: «Наш удел — это непостоянство, колебания, неуверенность, страдание, суеверие, забота о будущем, а значит, и об ожидающем нас после смерти, — честолюбие, жадность, ревность, зависть, необузданные, неукротимые и неистовые желания, война, ложь, вероломство, злословие и любопытство… Да, мы несомненно слишком дорого заплатили за этот пресловутый разум, которым мы так гордимся, за наше знание и способность суждения, если мы купили их ценою бесчисленных страстей, во власти которых мы постоянно находимся» (Монтень, 1996, т. 1, с. 615).

В целом в работах Дж. Бруно, Э. Роттердамского, М. Монтеня и других представителей этико-философской мысли Возрождения ревность обозначалась как проблема и рассматривалась с точки зрения категории морального зла. Она понималась как сложное и противоречивое этико-психологическое состояние, каждый раз раскрывающее какие-то новые смыслы. И если для Средневековья были характерны более или менее четкие и однозначные оценки ревности, то для эпохи Возрождения возможность однозначного понимания ревности стала менее очевидной.

Ревнивый — достаточно устойчивая характеристика, она является не менее сложной и многослойной, чем сама человеческая натура. В этом смысле Возрождение воскресило многие идеи, ранее присутствовавшие в античной философии — у платоников, скептиков, стоиков и т. д. Новое время предлагало основательные попытки классификации чувств, находя для каждой особое место и логическое обоснование. В трактате «Страсти души» Рене Декарт определял ревность как «вид страха, связанный с желанием сохранить за собой обладание каким-нибудь благом; она основывается не столько на силе доводов, убеждающих в том, что его можно потерять, сколько на его высокой оценке. Эта высокая оценка побуждает учитывать малейшие основания для подозрения, которые в данном случае превращаются в очень важные» (Декарт, 1989, т. 1, с. 587).

Ученый пытался подойти к ревности объективно и посмотреть, в каком отношении эта страсть может быть достойна уважения, а в каком — порицания. В итоге он пришел к выводу, что оправдать ревность можно, если некто стремится к тому, чтобы сохранить более значительные блага, пожертвовав менее важными. Так, женщину уважают в том случае, если она ревниво оберегает собственную честь — тогда она не только не ведет себя недостойно, но даже не подает малейших поводов к злословию. Нравственного порицания же достойна зависть, которая ставит нечто менее ценное выше действительно важных благ. Таков, например, скупец, который, отказывая себе в самом необходимом, ревниво относится к своим сокровищам. Подобное поведение неоправданно, поскольку никакие деньги не стоят таких жертв и такой траты душевных сил. Таков смысл и супружеской ревности.

В отличие от других теоретиков Р. Декарт разграничивал ревность и любовь: «Пренебрежительно относятся также к человеку, который ревнует свою жену, так как это свидетельствует о том, что он ее по-настоящему не любит и что он дурного мнения о себе или о ней. Я говорю, что он ее по-настоящему не любит, потому что если бы он питал к ней настоящую любовь, то у него не было бы и малейшей склонности не доверять ей. И, собственно говоря, он любит не ее, а только то благо, которое он видит в обладании ею. Он и не боялся бы потерять это благо, если бы не считал, что он этого не заслужил или что жена ему неверна. Одним словом, эта страсть связана только с подозрениями и недоверием, потому что ревность — это, собственно, только стремление избежать какого-нибудь зла, когда действительно есть причина его опасаться» (там же, с. 594).

Напротив, Томас Гоббс тесно связывал ревность с любовью, помещая ревность в раздел «любовная страсть»: «Любовь к одному лицу, сопровождаемая желанием быть единственным предметом его любви, называется любовной страстью. То же самое, сопровождаемое боязнью, что любовь невзаимная, называется ревностью» (Гоббс, 1991, т. 2, с. 544). С другой стороны, если страсть и ревность переступают определенные границы, они меняются качественно, и не всегда можно назвать эту страсть любовью: «Чрезмерная любовь, соединенная с ревностью, переходит… в неистовство» (там же, с. 545).

Бенедикт Спиноза также пытался дать исчерпывающее описание ревности и предложить рациональное объяснение ее причин. По его мнению, чем большую любовь некто питает к человеку, тем сильнее будет он гордиться и большее удовольствие от этого получать. Поэтому будет стремиться, насколько это возможно, и в своих мыслях связывать любимый предмет с собой, а не с другим. Однако естественным будет вообразить, что если предмет настолько ценен, то его могут желать и другие. Отсюда возникает неудовольствие, опасение (или осознание) того, что любимый теснее связан с кем-то другим: такое неудовольствие легко перерастает в ненависть как к сопернику, так и к партнеру.

«Такая ненависть к любимому предмету, — писал Бенедикт Спиноза, — соединенная с завистью, называется ревностью, которая, следовательно, есть не что иное, как колебание души, возникшее вместе и из любви и ненависти, сопровождаемое идеей другого, кому завидуют. Эта ненависть к любимому предмету будет тем больше, чем больше было то удовольствие, которое ревнивец обыкновенно получал от взаимной любви любимого им предмета, а также чем сильнее был тот аффект, который он питал к тому, кто, по его воображению, вступает в связь с любимым предметом. Если он его ненавидел, то он будет ненавидеть и любимый предмет, так как он будет воображать, что он доставляет удовольствие тому, кого он ненавидит; а также потому, что он будет принужден соединять образ любимого им предмета с образом того, кого он ненавидит, что большей частью имеет место в любви к женщине» (Спиноза, 1984, с. 216). Определение ревности у Спинозы последовательно и логично — все выделенные мотивы действия у него подобны пружинам, неизменно и в соответствии со всеми причинно-следственными закономерностями, приводящими человека к чувству ревности. Философ также считал, что зависть и ненависть — звенья одной морально-нравственной цепи: тихая и не обнаруживающая себя зависть при виде чужого счастья легко превращается в лютую ненависть и приближается в своем проявлении к выраженному аффекту. Основываясь на данной теории, Б. Спиноза доказывал тождественность зависти и ненависти следующим образом: «Зависть есть ненависть, поскольку она действует на человека таким образом, что он чувствует неудовольствие при виде чужого счастья, и наоборот, находит удовольствие в чужом несчастье?» (Спиноза, 1957, т. 1, с. 537).

Природу зависти Б. Спиноза постулировал в теореме 24 следующим образом: «Если мы воображаем, что кто-либо причиняет удовольствие предмету, который мы ненавидим, то мы и его будем ненавидеть. Наоборот, если мы воображаем, что он причиняет этому предмету неудовольствие, мы будем любить его» (Спиноза, 1984, с. 33), а в теореме 32: «Если мы воображаем, что кто-либо получает удовольствие от чего-либо, владеть чем может только он один, то мы будем стремиться сделать так, чтобы он не владел этим». Далее философ поясняет, что «природа людей по большей части такова, что к тем, кому худо, они чувствуют сострадание, а кому хорошо, тому завидуют» (там же, с. 36).

В теореме 35 Б. Спиноза выводит следующее правило: «Если кто воображает, что любимый им предмет находится с кем-либо другим в такой же или еще более тесной связи дружбы, чем та, благодаря которой, он владел им один, то им овладеет ненависть к любимому им предмету и зависть к этому другому», и поясняет, что «такая ненависть к любимому предмету, соединенная с завистью, называется ревностью, которая, следовательно, есть не что иное, как колебание души, возникшее вместе и из любви и ненависти, сопровождаемое идеей другого, кому завидуют. Эта ненависть к любимому предмету будет тем больше, чем больше было бы то удовольствие, которое ревнивец обыкновенно получал от взаимной любви любимого им предмета» (там же, с. 37).

Франсуа де Ларошфуко, внесший огромный вклад в изучение природы зависти и ревности считал, что «зависть продолжается всегда дольше, нежели счастье тех, которым завидуют». В «Максимах» он дает определение зависти как одного из самых распространенных человеческих пороков и отличает ее от ревности: «Ревность до некоторой степени разумна и справедлива, ибо она хочет сохранить нам наше достояние или то, что мы считаем таковым, между тем как зависть слепо негодует на то, что какое-то достояние есть и у наших ближних» (Ларошфуко, 1990, с. 32). «Ревность питается сомнениями… она умирает или переходит в неистовство, как только сомнения превращаются в уверенность» (там же, с. 33). Философ замечает, что о зависти, как о неприличной болезни, говорить не принято: «Часто люди похваляются самыми преступными страстями, но в зависти, страсти робкой и стыдливой, никто не смеет признаться… Люди не прочь тщеславиться самыми нелепыми страстями; зависть же есть такая низкая и трусливая страсть, что в ней признаться не смеет никто» (там же, с. 32).

Философ был уверен в том, что добродетели — это чаще всего искусно «переряженные» пороки, поскольку «они входят в состав добродетелей, как яды в состав лекарств», и «как бы мы ни старались скрыть наши страсти под личиной благочестия и добродетели, они всегда проглядывают сквозь этот покров» (там же, с. 58).

Этика Нового времени характеризуется рационализмом, когда философы опираются на человеческий разум — основное средство поиска истины. По своей природе человек — эгоист. Идет ли речь о скрытности и притворстве, о доброте или зависти, на первом месте всегда польза. Понимание зависти и ревности философами Нового времени основывалось как на диалектических традициях Древней Греции, так и «греховной мысли» христианства. Фрэнсис Бэкон утверждал, что зависть носит деструктивный характер: «Кто не надеется сравняться с ближним в достоинствах, старается сквитаться с ним, нанося ущерб его благополучию. В зависти всегда таится сравнение, а где невозможно сравнение, нет и зависти» (Бэкон, 1978, с. 369). «Из всех страстей зависть самая упорная и неугомонная», она постоянна и неизменна, гнуснейшая из страстей, принадлежащая дьяволу, «который между пшеницей посеял плевла, когда люди спали, и ушел», а зависть «не исчезала после убийства того, кому завидовали» (там же, с. 370–372).

Зависти подвержены люди, «которые не в силах помочь собственной беде» и, следовательно, направляющие свою энергию на то, чтобы навредить другому. К этой группе философ причислял уродов, евнухов, незаконнорожденных и пр. Но особенно завистливы люди, «желающие преуспеть во всем сразу», потому, что им кажется «будто они сами идут назад, потому только, что другие ушли вперед» (там же, с. 369). Позже Р. Декарт указывал на агрессивно-деструктивный компонент в интерпретации зависти: «Нет ни одного порока, который так вредил бы благополучию людей, как зависть, ибо те, кто им заражен, не только огорчаются сами, но и, как только могут, омрачают радость других» (Декарт, 1989, с. 651).

Дэвид Юм указывал на еще одну важную особенность соотношения любви и ревности. Он отмечал особенность сильных аффектов переходить друг в друга или взаимно усиливать влияние: «Если человек сильно влюблен, то небольшие недостатки и капризы его возлюбленной, а также ревность и ссоры, к которым так сильно подаст повод указанное отношение, обычно только придают силу господствующему аффекту, как бы неприятны и непосредственно связаны с гневом и ненавистью они ни были» (Юм, 1998, с. 539).

Рассмотрение проблемы, затронутой Д. Юмом, продолжено Иммануилом Кантом, который указывал, что при сильной страсти даже такая негативная эмоция, как ревность, служит усилению господствующей страсти (любви), но если страсть ослабела, то ревность только отравляет существование, легко пересиливая приязненные чувства: «Почему любовный роман оканчивается свадьбой и почему так противен и пошл всякий приложенный к нему том (как у Филдинга), который рукой кропателя продолжает роман еще и в браке? Потому, что ревность, как страдание влюбленных среди их радостей и надежд, до брака есть для читателя услада, а в браке яд; ведь, говоря языком романов, „конец страданий от любви есть в то же время и конец любви“ (разумеется, любви в сочетании с аффектом)» (Кант, 1994, т. 7, с. 341).

Говоря о зависти и ревности, Иммануил Кант ставил «недоброжелательность» во главу угла. Философ полагал, что недоброжелательность проявляется опосредованно, имеет «косвенно злонравный» характер и представляет собой досаду потому, что «чужое благополучие заслоняет… собственное» (Кант, 1988, с. 325). Иммануил Кант различал соревнующуюся ревность и недоброжелательную ревность. Соревнующаяся ревность, по мнению философа, появлялась тогда, когда человек развивает свои собственные способности, недоброжелательная ревность проявляется в том, что человек «преуменьшал совершенства другого», желая видеть «только себя одного счастливым и совершенным» (там же, с. 325). По мнению философа, люди больше склоняются к недоброжелательной ревности, служащей основой для зависти.

Мыслители Нового времени, в особенности Р. Декарт, Б. Спиноза, Т. Гоббс, препарируя ревность и зависть, показали особенности их выражения, пусковые механизмы и мотивы. В целом они осуждали и ревность, и зависть как эгоистические страсти, полагая, что им не место в человеческой натуре, руководствующейся истинным разумом, естественными законами и гражданскими нормами. Отношение философско-этической мысли XVIII в. к ревности как к чувству и одновременно как к предмету исследования наиболее полным образом передают слова Б. Спинозы, который призывал «не плакать, не смеяться, не проклинать, но понимать» (Спиноза, 1984, с. 218). Б. Мандевиль высказал мысль о том, что причиной развития общества служила нужда, слабость, страсти человека и его эгоистические интересы — своекорыстие, зависть и лживость. Сами добродетели порождены пороками, поэтому задача воспитания состоит в том, чтобы так направить эгоистические наклонности, чтобы они работали на благо других лиц (Мандевиль, 2000, с. 79). Он уверен, что печаль будет одолевать человека до тех пор, пока «сохраняется желание владеть понравившейся вещью», и не исчезнет, пока человек не испробует все средства удаления «этого зла», вплоть до применения «гнева на тех, кто владеет тем, что мы ценим и желаем». Также философ сравнивал зависть с чумой, «меняющей свои симптомы» (там же, с. 79).

Шарль Луи Монтескье впервые заговорил о том, что у ревности может быть не только психологическое, но и культурологическое объяснение: «Следует тщательно различать у народов ревность, которая порождается страстью, от ревности, которая имеет основание в обычаях, нравах, законах. Одна — все пожирающее лихорадочное пламя; другая же, холодная, но порою страшная, может соединяться с равнодушием и презрением. Одна, будучи извращенней любви, любовью же и порождается. Другая зависит единственно от нравов и обычаев народа, от законов страны, от морали, а иногда даже и от религии» (Монтескье, 1955, с. 615). Такой подход подводит к возможности рассмотрения ревности в контексте ее культурного бытования, выводя всю теорию ревности за рамки узких механистических объяснений.

Клод Адриан Гельвеций указывал на значение ревности как средства сохранения и усиления любви. При этом распространена ревность, по его мнению, в тех странах, где традиционно нет возможности для самовыражения в политической и общественной жизни и любовь возводят в ранг занятия, окружив ее условностями и препятствиями: «Что требуется для того, чтобы заботы, связанные с любовницей, стали занятием? Для этого нужно, чтобы любовь была окружена опасностями, чтобы бдительная ревность постоянно противилась желанию любовника, чтобы последний постоянно был занят вопросом о том, каким способом ее обмануть» (Гельвеций, 1973, т. 1, с. 554).

Ш. Монтескье и К. Гельвеций инициировали новый этап в развитии теории ревности, указывая на ее исторически гибкий характер, зависимость этого чувства от нравов, традиций, обычаев различных эпох и народов. На особое место ревности как проявления чувственной природы человека указывается в иррациональной философии, которая стала закономерной реакцией на односторонний рационализм Нового времени, часто граничивший с механистичностью.

По мнению Артура Шопенгауэра, ревность — одна из форм проявления страданий, которыми наполнена жизнь человека. Страдания представляют нужду и лишения, если человеку удастся от них избавиться, они снова возникают, но уже в виде ревности, зависти, ненависти, основанных на страхе потерять приобретенное; если же и этой опасности удалось избежать, то страдания приходят в форме скуки и пресыщенности. В этом пространстве между нуждой и скукой проходит любая человеческая жизнь. Философ, следуя теории стоиков, призывал к бесстрастию для освобождения от страданий: «Стоическая этика стремилась главным образом освободить дух от обольщений и их последствий и дать ему вместо этого непоколебимое спокойствие… Но мы, по большей части, прячемся от этой, подобной горькому лекарству, истины, что страдание свойственно самой жизни и потому не вторгается к нам извне, а каждый носит в себе самом его неиссякаемый источник. Жизнь ведет нас от желания к желанию, порождая страдания от невозможности удовлетворения всех желаний или от препятствий, обычно возникающих на нашем пути» (Шопенгауэр, 1999, т. 6, с. 374).

Муки ревности — одно из самых сильных страданий, поскольку они связаны с любовью, а любовь, согласно А. Шопенгауэру, — особое сложное чувство, переходящее границы индивидуальных желаний. В любви воплощено желание не одного человека, а рода, имеющего непреодолимую потребность в собственном продолжении: «Соответственно и потеря любимой из-за соперника или из-за ее смерти становится для страстно влюбленного мукой, превосходящей все прочие, именно потому, что природа ее трансцендентна — ведь она затрагивает его не просто как индивида, но поражает в его „essentia aeterna“, в родовой жизни, по особой воле и заданию которой и исполнял он в этом случае свое призвание. Поэтому-то столь жестока и мучительна ревность, а уступая свою любимую, приносят величайшую из возможных жертв. Герой устыдится всяких жалоб, кроме только жалоб любви, ибо в них плачет род, а вовсе не он сам» (там же, с. 378). Страдания, вызванные ревностью, являются следствием ущемления родовой «воли к жизни», соответственно, их чрезвычайный накал и выраженность находят свое логическое объяснение.

А. Шопенгауэр полагал, что зависть является «высшей степенью морального порока и оборачивается злобой и жестокостью, а причинение их другим доставляет наслаждение завистнику, поскольку его целью являются страдания и скорби других» (Шопенгауэр, 1999, с. 386–388). Универсальной установкой для «самопорождения» зависти и мести Ф. Ницше считал наличие «совершенно особого вируса бессилия», который заключается в сравнении «себя с другими, более лучшими» (Ницше 1990, с. 785). По Ф. Ницше, бессилие проявляется в том, что «непрерывно плетется сеть злокачественнейшего заговора против удачливых и торжествующих», присутствие которых ненавистно завистнику.

Фридрих Ницше видел в ревности проявление слабости и потому негативно к ней относился, усматривая в ревности больше любви к самому себе, чем к партнеру: «Зависть и ревность, суть, срамные части человеческой души» (там же, с. 803). Ревность и зависть как ярко выраженные реактивные чувства (связанные с эгоистичной реакцией на то, что некто обладает желаемым благом) стали важным основанием для выделения в истории культуры особого морального и социально-психологического явления, которое Ф. Ницше за неимением соответствующего аналога в немецком языке обозначил французским словом ressentiment, которое буквально переводится как «злоба, злопамятство, завистливость, ревнивость». Сущность ressentiment у Ф. Ницше раскрывается в противопоставлении двух типов морального отношения к себе и миру: морали господ и морали рабов. Всякий движим волей к власти, силе, мощи, но у тех, кто слаб и объективно не способен подняться до высот силы (этому в основном мешает социальное неравенство и затрудненный доступ к благам), воля извращается, превращаясь в итоге в ressentiment. Как сложное этико-психологическое состояние ressentiment имеет несколько уровней: негативный эмоциональный фон, вызванный систематическим унижением достоинства; рефлексия над своей униженностью, сопровождаемая ненавистью, мстительностью, завистью, ревностью; бессилие и отчаяние по поводу положения дел, которые невозможно изменить. Ressentiment может выражаться в чрезмерном лакействе, раболепии, скрывающих под собой униженность и озлобление, или же при наличии условий такая униженность может гиперкомпенсироваться в виде деструктивного и жестокого бунта против тех, кого только что превозносили и кому клялись в любви.

Ревность — не только центральная составляющая ressentiment, она, по своей сути, и есть ressentiment и потому во всем соответствует его структуре и проявлениям. Ревность как проявление социальной морали в таком ключе раскрывает различные свои стороны. С одной стороны, она представляет собой способ решения возникающих проблем, направленный не на изменение себя, а на агрессию по отношению к другим — более удачливым, успешным, богатым. С другой стороны, сама социальная система, санкционирующая неравенство, препятствует самоизменению, точнее, делает его бессмысленным.

Феноменологическое описание ressentiment было проведено М. Шелером, который, в отличие от Ницше, видел в ressentiment источник гуманитаризма и светской морали. В этом отношении в ревности, взятой с точки зрения ressentiment, усматривается некоторый потенциал для реального изменения общества к лучшему, для возможности нравственного прогресса.

С. Кьеркегор рассматривал зависть как «восхищение другим», «восхищение, которое притворяется» и «чувствует невозможность счастья, состоящего в том, чтобы уступить своему восхищению». Когда подобное случается, то «происходит нечто, заставляющее его отчаиваться» (Кьеркегор, 1993, с. 285). Разделяя понятия зависти и восхищения, С. Кьеркегор считал, что «восхищение — это счастливая самоотдача, а зависть — несчастное обретение заново своего Я», «Я притворяется» и, защищаясь, «берет на себя роль завистника».

«Зависть — сравнение себя с другими, при котором происходит преувеличение достоинств другого и обесценивание собственных достоинств, при котором происходит потеря собственного «Я». Происходит это незаметно для самого себя и для других. Возникшее отчаяние защищается завистью и стремлением усилить себя за счет другого, а именно желанием отобрать у другого его достоинства любой ценой» (там же, с. 313).

С. Кьеркегор выделял два вида отчаяния: «отчаяние-слабость» и «отчаяние-вызов». «Отчаяние-слабость» — нежелание быть самим собой. «Отчаяние-вызов» — стремление быть самим собой. Следовательно, «потеря собственного Я», проявляется в скрытом от сознания отчаянии, которое является прямым предшественником зависти и обладает качествами, ей тождественными: злобностью, универсальностью, скрытностью, неосознаваемостью, греховностью. С. Кьеркегор — один из философов, кто полагал, что в классовом обществе, где равенство является целью, к которой стремятся все, зависть развита сильнее всего.

Особое значение ревности придавали Зигмунд Фрейд и его последователи, усматривая в ней проявления воли к продолжению жизни, отраженной в сексуальности. Для венского психиатра ревность лежит в основе сложной совокупности взаимозависимых эмоций и чувств, которая предопределяет формирование и развитие личности, — эдипова комплекса. З. Фрейд рассматривал греческий миф об Эдипе как символическое описание сексуального развития. Всякий мальчик, согласно Фрейду, испытывает любовь и привязанность к матери и бессознательный страх перед отцом как конкурентом, сопровождающийся подспудным желанием его смерти. Смешение бессознательного сексуального влечения, сопровождаемого ревностью к отцу, в итоге и составляет эдипов комплекс. Соответственно, многие проявления агрессивности или аморализма как в индивидуальной жизни, так и в культуре могут раскрываться через механизмы эдипова комплекса (например, бунт против морали как восстание против патриархальных обычаев или правил, символически ассоциируемых с отцом). Ревность появляется в раннем детстве и в дальнейшем определяет поступки взрослой жизни. Впервые появившись, детская ревность обычно приводит к осознанию того, что ничего изменить нельзя и стать единственным предметом материнской любви невозможно. Эта психологическая травма фиксируется в бессознательном как напоминание о связи любви и неудовлетворенности, определяя в дальнейшем отношения с другими людьми. В работе «О невротических механизмах при ревности, паранойе и гомосексуальности» З. Фрейд рассматривал ревность с точки зрения механизма проекции — ревнует обычно человек, который сам склонен к изменам. При помощи ревности он пытается отвести вину от себя, проецируя свою неверность на поведение партнера. При этом ревность в основе своей не является чем-то искусственным и болезненным, напротив, ее отсутствие говорит о психических проблемах: «Ревность — чувство нормальное. Если она отсутствует, то только потому, что стала объектом мощного подавления. И поэтому, уйдя в бессознательное, она играет еще более значительную роль» (Freud, 1955, р. 221–232).

Именно Зигмунд Фрейд в ревности и зависти усматривал основы для появления чувства справедливости: если одни члены сообщества склонны охранять свои материальные и духовные завоевания, другие движимы завистью и ревностью, стараясь отобрать блага у более удачливых. Такое состояние не позволяет сообществу оставаться сколько-нибудь устойчивым. Поэтому его члены вынуждены прийти к правилам, согласно которым распределение благ станет справедливым. Таким образом, то, что ранее было ревностью и завистью, трансформируется в добродетель справедливости. Причем этот процесс представлен не только в ходе развития общества, но и в процессе социализации: понятие справедливости у ребенка формируется фоне проявлений ревности (когда кто-то, например, получил больше любви, чем другой).

Конец ознакомительного фрагмента.