Буриданы. Незнакомка

Калле Каспер, 2020

Действие эпопеи развертывается в течение всего двадцатого века в России и Европе. В него втянуты четыре поколения семьи Буриданов. В седьмом томе Вторая мировая война наконец окончена, наступает мир. Но мир ли это на самом деле? Может, война идет всегда, только мы этого не замечаем? И где найти убежище в такой войне? В любви? А если ты инвалид?

Часть вторая

Пээтер и перестройка

год 1989

Глава первая

Съезд

Пээтер проснулся от того, что кто-то погладил его по голове — словно в детстве, и, возможно, даже нежнее чем в детстве, потому что мама Виктория была строгая женщина и детей не баловала.

Он открыл глаза: Марина сидела на краю кровати и улыбалась.

— Петруша, почему ты стонешь? Бандиты напали во сне?

«Лучше бы бандиты», — подумал Пээтер — а случилось во сне что-то намного страшнее, он выступал на Певческом поле, на митинге, и вдруг обнаружил, что все над ним смеются и показывают пальцем, и когда он посмотрел вниз на море голов, то понял, почему: писатель Пээтер Буридан стоял перед соотечественниками без штанов.

Пересказывать сон он не стал, Марина была достаточно образованная и вполне могла найти этому какое-то унизительное, фрейдистское толкование, так что, вместо ответа, он вытянул руку и пощекотал любовницу за выпирающий из-под свитера сосок, намекая, что не прочь провести бодрящий утренний сеанс секса; однако Марина решительно вскочила.

— Петруша, я должна бежать, опаздываю!

И стала обстоятельно объяснять, где кофе, где кофеварка, какие деликатесы содержит холодильник, и так далее и тому подобное.

— Можешь посмотреть телевизор, никто тебе не помешает.

Пээтер слушал ее одним ухом, он разнежился от теплой постели и близости красивой женщины.

— На телевизор у меня времени нет, сегодня много беготни.

Марине он докладывать не стал, но в уме быстро перечислил: в киностудию, потом в штаб Национального фронта, к отцу… Что-то было еще, но он сразу не припомнил.

— А вечером придешь?

— Пока не знаю. Маргот возвращается из Хельсинки, правда, она сказала, что поедет дальше в Пярну, но когда точно, неизвестно, может, только завтра.

Марина загрустила, однако ненадолго.

— Ну хоть позвони! Если из дома не можешь, то из автомата.

Не дожидаясь ответа, она улыбнулась — ослепительно, словно на нее только что надели корону мисс Универсум, отправила Пээтеру воздушный поцелуй и исчезла за дверью, оставив ему в качестве последнего воспоминания абрис своей совершенно гениальной попки в джинсах — Пээтер даже не стал ее сравнивать с той, что от природы имела Маргот, пришлось бы использовать слово заметно грубее, а он старался сохранить хороший стиль даже в мыслях. И если бы только попка! За восемь с половиной лет разлуки Марина стала еще соблазнительнее, к сексуальному таланту добавился соответствующий опыт, благодаря чему она одаривала Пээтера такой гаммой новых ощущений, о которых большинство его соотечественников и мечтать не могли — да, только бы не ее подозрительное происхождение… Если в советское время на русскую любовницу — не супругу, конечно! — в Эстонии смотрели сквозь пальцы: ну на что-то и эти мармеладовы должны сгодиться, то сейчас требовалась осторожность, чтобы не испортить реноме борца за свободу. Но отказаться от Марины Пээтер тоже не желал, хотя бы потому, что другая кандидатура не обрисовывалась даже на горизонте — Ингрид несколько лет назад вышла замуж за главбуха своей фабрики и, кажется, он ей еще не надоел, а молодое поколение предпочитало стиль панк, с жуткой кожаной одеждой и кошмарными металлическими украшениями в самых неожиданных местах, что уже в зародыше убивало всякое желание за ними приударить. Вдобавок к прочим несчастьям, даже с родной женой возникли трудности: Маргот недавно заявила, что утратила интерес к сексу. Вот так. Найдешь кого-то со стороны, ревновать не буду, обещала жена великодушно, Пээтер, на всякий случай, пробормотал в ответ, что и он уже в том возрасте, когда можно обойтись без нелепых телодвижений, но на самом деле сразу подумал — а что, неплохая идея; и, как на заказ, встретил снова Марину.

Валяться в постели на самом деле времени не было, и Пээтер неуклюже встал, очутившись босиком на светлом паркете ласнамяэской типовой квартиры. Марина вечером выдала ему тапочки, но их еще следовало отыскать, как и собрать одежду, разбросанную на нескольких стульях. Майку он нашел быстро, но трусы пропали — наконец, они обнаружились под Горбачевым — то есть, не под ним самим, а под его фото, украшавшем первую страницу валяющейся на тумбе газеты «Советская Эстония» — генсек встречается в кремлевском дворце с делегатами съезда народных депутатов из Эстонии. И я мог бы там стоять, подумал Пээтер мрачно — но вышло так, что его попросили баллотироваться в таком округе, где шансов у Народного фронта почти не было — окраина, кишащая мигрантами, а противник — тоже мигрант, да еще директор крупного завода всесоюзного значения.

— Ничего, в следующем году отыграюсь, — подумал он, и его настроение улучшилось: он уже договорился с Сависааром^[3], что на следующих выборах, в Верховный Совет ЭССР, его пошлют в самый дальний округ, на юге Эстонии, где он после университета учил детей эстонскому языку и литературе: там мигранты опасности не представляли, по той простой причине, что туда они еще не успели просочиться.

Наконец он нашел тапки и потопал на кухню убедиться, что опись холодильника соответствует реальности. Соответствовала: даже икра краснела в банке, отец Марины, правда, не директор всесоюзного завода, а только главный инженер, но и он имел вполне удовлетворительные отношения с буфетом ЦК. Кстати, как и с горисполкомом, выдавшим ордер на ту самую квартиру, в которой Пээтер сейчас находился. Это был немаловажный момент, потому что к себе, в «безобразный дом», он любовницу привести не мог, Маргот, освободив его от клятвы верности, предупредила: «Единственное условие — сюда никого не тащи!». А сейчас Пээтеру не приходилось опасаться даже того, что его побьет ревнивый муж, ибо тот уже дано пропал в безграничных просторах СССР; максимальным неудобством была необходимость поболтать иногда с дочуркой Марины, да и то редко, потому что обычно ее отводили к родителям.

Проросшие семена пшеницы и теплая вода с вареньем остались в прошлом, в благословленном периоде стагнации, когда жизнь не требовала больших усилий, сейчас же, в эпоху борьбы за свободу и независимость, энергии тратилось много, так что икра оказалась вполне к месту, то есть, к желудку, как и копченая колбаса, которую сам Пээтер и принес в качестве гостинца — после вступления в Народный фронт, перед ним неожиданно открылись закрома родной республики: директора колхозов и совхозов, которых, по мнению Пээтера, совершенно незаслуженно обзывали «красными баронами» — бароны, возможно, да, но не красные, а самого правильного из цветов, сине-черно-белого, как флаг буржуазной республики — таскали в центральное бюро всякие вкусности, от чего и ему кое-что перепадало. Вот если бы они еще выращивали кофе… Кто знает, останься Хрущев на посту подольше, может, стали бы сажать и кофейные деревья, Пээтер хорошо помнил времена, когда поля зеленели кукурузой — зеленели, потому что желтый цвет попадался редко, созревать кукуруза в северном климате упорно не желала, кстати, как, пожалуй, и кофе, так что «бароны» все-таки знали, что сеять, а что нет. Вот и приходилось покупать кофе из Бразилии, на что у Советского государства денег уже не хватало. То есть, может, и хватило бы, но, русский человек, в основном, пил чай, и поэтому в Кремле кофе важной статьей импорта не считали. К счастью, железный занавес со скрипом приоткрылся и через него каждую неделю просачивались очередные эмигранты-эстонцы, а поскольку все они знали, в какой жуткой бедности живут героические соотечественники на родине, то и прибывали с чемоданами, полными не только платьев секонд-хенд, и колготок, возможно, даже не секонд-хенд, но и упаковок кофе; конечно, это был бледный и невкусный скандинавский кофе, но тут уж ничего не поделаешь. Эту бурду Пээтер пил дома, здесь же открыл добытую Марининым отцом из недр все того же буфета ЦК модную вакуумную упаковку с изображением негритянки, отплясывающей самбу.

Сделав несколько больших аппетитных бутербродов и сварив кофе, Пээтер бросил взгляд на часы — движение, которое в своей предыдущей жизни он почти не помнил; сейчас оно стало рефлекторным. До заседания худсовета оставалось еще полтора часа, так почему же не включить, все-таки, телевизор? Некий меломан назвал происходящее «поющей революцией» — по мнению Пээтера, уместнее было бы сказать: «телевизионная революция», ибо именно в этом волшебном ящике, на глазах у всего народа, происходили важнейшие дискуссии, даже Народный фронт был основан в прямом эфире, и Пээтер по сей день жалел, что из-за гриппа не смог участвовать в том знаменательном событии. А у Марины был даже цветной телевизор.

Добравшись с завтраком в комнату, он нажал на кнопку и действительно увидел Кремлевский Дворец Съездов — правда, только в лилово-коричневых тонах, так как телевизор был все-таки советский. Заседание еще не началось, камера показывала зал, Пээтер поискал, не видно ли эстонской делегации, но нет, вместо нее сразу бросились в глаза смуглые мужчины и женщины (в основном, мужчины), то ли армяне, то ли азербайджанцы, то ли вовсе грузины, точнее Пээтер не разобрал, но кем бы они ни были, на лицах их отразилось заметное волнение — и неудивительно, если учесть, что в тех краях запахло жареным, армяне и азербайджанцы дрались за Карабах, а грузинам недавно врезали саперными лопатками по голове и они требовали сатисфакции. В этом, последнем пункте, Пээтер, естественно, был заодно с грузинами, зато ссора армян и азербайджанцев заставила его почесать затылок: в качестве эмиссара от Народного фронта он успел посетить обе республики, и в обоих его приняли тепло и вкусно, в Баку он жрал черную икру, в Ереване пил коньяк двадцатипятилетней выдержки, а как ты ответишь на гостеприимство инсинуациями? Вот и не принял Пээтер, как человек осторожный, ничью сторону, единственное, посоветовал и армянам, и азербайджанцам не забывать про главного врага — центральную власть.

Режиссер включил другую камеру, и Пээтер увидел, как на сцену выходит группа самоубийц в весьма одинаковых темных костюмах (прямо как униформа) — самоубийц, потому что с чем еще, если не коллективным суицидом ЦК, можно сравнить перестройку? Веревка готова, табурет тоже, осталось сунуть шею в петлю, чего, кажется, и добивался генсек. Конечно, ему было трудно, народ никак не заводился, все привыкли к тому, что в магазине должна царить пустота, а в газете имеет смысл читать только прогноз погоды и спортивные новости, но неутомимый Горби не сдавался, он даже в Таллин приезжал, подстегнуть старых коммунистов думать по-новому, и — надо же! — снежный ком покатился, составленный из народов эдакий странный ком, он рос и рос, когда всё новые и новые ССР и АССР пробудились к борьбе за свободу, и, по всем законам природы, должен был однажды развалиться — результат, которого особенно нетерпеливо ждали на окраинах империи.

И вот, наконец, вышел он сам, виновник банкета, первый президент в истории этой многострадальной страны, «знак зверя» на фронтоне, уселся по-деловому в центре длинного стола, уже заполненного сотрапезниками, и подтянул к себе микрофон:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

Эдгар Сависаар — лидер Народного Фронта Эстонии и первый премьер-министр Эстонской Республики.