Наблюдатель

Карина Сенн

Уолтер – мальчик, переживший похищение. Паранойя, лечение и препараты. Ночные кошмары о человеке, втянувшем Уолта и маленький город в свою смертельную игру. Как же сложится судьба Уолта в будущем? И спустя долгие годы, узнав о новых пропавших без вести, сможет ли он остановить череду смертей или же предпочтёт забыть обо всём, продолжая витать во лжи, в которой его жизнь никогда не подвергалась насилию?

3 ГЛАВА

Ночью я редко выключаю свет. На тумбочке возле моей кровати всегда стоит мой верный друг-торшер. Он слабо светит, освещает лишь мою кровать, небольшую часть стены и кончик светлой, прозрачной шторы. Если быть честным, толку от него никакого, но он всё равно продолжает придавать мне уверенность. Не выношу темноту, когда даже рук своих не видно.

В моё окно каждую ночь светит луна, она словно находится за тонкой пеленой, ведь туман не оставляет Гемпшир даже глубокой ночью. Луна всегда скользит по моим щекам, порой я просыпаюсь от яркого, ослепляющего света. И раз уж я заговорил о ночи, то признаюсь, что я редко вижу сны. Любые сны, в особенности светлые и хорошие. Это меня тревожит, ведь кто-то скрывается в них от серой реальности, а мне и скрыться — то было негде. Мама рассказывала, что в детстве я часто делал странные вещи. Не хочу говорить о них, пусть они остаются в прошлом, всё равно о них уже не вспомнить. Хотя я никогда не помнил о них. Порой мне кажется, что родители вовсе лгут о моём детстве, пользуясь моими провалами в памяти.

После нашего последнего семейного ужина я всё думал о словах Мэдс. О том месте, в которое она так умоляла сходить. Я был там пару раз, но и их я не помню. Это произошло очень давно. А сейчас мы собирались сходить на выходные, даже не представляю, что случись с моим отцом, узнай он о нашем плане. Я посмотрел на тёмную закрытую дверь спальни, наверное, мы через многое прошли и пора прогнать все глупые страхи, но я не мог оставить её открытой. Только на замок, чтобы никто не пробрался внутрь.

***

Школьная неделя быстро близилась к концу. Я много нервничал, не спал, закрывал голову руками, лёжа на парте, может игнорировал учителей, а может никто и не заметил, что я вовсе не нахожусь с ними в классе, а где-то витаю. Не знаю, ведь я был в наушниках. Один чёрт, всем было плевать. В столовой Мэдс смотрела в мои глаза, я не любил, когда она так пялилась, словно подозревала меня в чём-то, поэтому я надевал чёрные очки, откидывался на стул и откусывал шоколадный батончик, который она всегда брала для меня.

— Чего ты трясёшься так? — спрашивала она, недоумённо, я лишь пожимал плечами.

— Не знаю.

— Это же просто мельница, Уолт. Не воспринимай это как место преступления, воспринимай это как место для шикарных фотографий.

Я улыбнулся, фотографии и правда вышли бы неплохие. Главное суметь передать атмосферу, тяжесть, что всегда давила в этом месте, холод, что крылся на дне глубокой ямы, пыль, покрывающая старые вещи некоторых жертв. Холодные, и казалось такие колючие, обжигающие, сдавливающие прутья железных клеток… Мне стало не по себе.

— Знаешь, ты такой трусливый, — она засмеялась, а затем взглянула на экран телефона. — Завтра.

— Завтра? — переспросил я, в надежде, что она вспомнит о каких-то своих неожиданно возникших делах, но она лишь повторила.

— Завтра. Ты подъедешь на велосипеде к углу синего магазина, — он находился рядом с её домом, удобно расположился, ведь из любого окна дома Мэдс не видно никаких магазинов. Не видно ничего, кроме других таких же домов и одного большого рекламного баннера, который закрывает вид на дорогу.

— Во сколько?

— Как только проснётся солнце, — загадочно подмигнула она и вскочила со стула. На её руке всё ещё красовались наши инициалы. Ручкой, скоро она должна была увековечить их чёрной краской. — Я напишу.

— Угу, — я кивнул головой и пронаблюдал за её удаляющимся силуэтом.

На сцене появилась Келли. Она поставила поднос на стол, затем ей позвонили и она, схватив портфель, чуть ли не бегом, бросилась к выходу. Вид у неё был счастливый. Приятная улыбка, открывающая ровные зубы, ямочки на щеках. К тому же на ней была водолазка, горло которой немного отходило от тонкой шеи. Волосы слегка влажные, совсем недавно она зашла с улицы, а там моросил дождик. Камера в моём портфеле так и просилась наружу, что я не мог ей отказать. Съёмка всегда успокаивала меня, концентрация на объекте наблюдения, поиск нужного ракурса, проникновение в атмосферу будущего снимка. Я вышел из столовой вслед за ней. Кто-то со стороны мог бы подумать, что я сумасшедший, это преследование, это незаконно и неправильно следить за чьими-то эмоциями, воровать частичку чьей-то личной жизни, но мне всегда было плевать. К тому же, пока я брожу за ней, ей уж точно ничего не угрожает, и тем более угроза не исходит от меня. Мне просто была необходима её красота, а всех, кто говорит другое, я бы отправил в долгий, но увлекательный путь в рай. Никогда не любил, когда на меня навешивали ярлыки.

На улице было немного прохладней, чем в то утро, когда мы с Мэдс тайком выбирались за город. Келли шла быстро, завернула за угол и села на сухие ступени, что укрывались под крышей. Она была одна, она не замечала, что я смотрю на неё из-за угла, это будоражило ещё больше. Я достал камеру, навёл на неё, но всё мне не нравилось. Ракурс был не тот, я не мог уловить её улыбки, не мог уловить горлышко её водолазки. Поза была не той, она сидела слишком близко. Пока я пытался поудобней устроиться, у меня онемели ноги. Скорее всего, это был просто не мой день, ведь кроме потраченных нервов я не получил ничего, и я собрался уходить, как вдруг мне на плечо легла тяжёлая рука. Я поднял глаза и не мог поверить тому, что не услышал чьих-то шагов, обычно я был внимателен к деталям, но чрезмерное сосредоточение расфокусировало моё внимание. Это был тот самый блондин со своими друзьями, видимо его она так ждала, сидя на крыльце. Глупо описывать, что произошло дальше. Думаю, каждый понял, какого было моё наказание. Минут через десять я укрывал своим телом те же ступени, на которых когда-то сидела Келли. Дождь изменил направление и теперь стучал по моему лицу, приятно, когда холодная вода освежала ссадины и разгорячённую от чьих-то рук кожу. Я перевернулся на спину и посмотрел в небо, на тяжёлые тучи, на щеке отпечатался след от его кроссовка. Не в первой, поэтому я стёр слёзы. Но это был единственный раз, когда мне досталось по делу, странная вышла картина. Больше всего мне было жалко мою камеру, она лежала рядом с моей головой, разбитый экран, может, её ещё можно будет починить. Из главного входа выходили другие ученики, я видел их мелкие силуэты, но никто не видел меня, за этим углом могло происходить что угодно и тебя бы никто не застал. Даже если бы я умер здесь, прямо сейчас, моё тело нашёл бы охранник лишь к вечеру или к следующему утру.

Я с трудом поднялся на ноги, бока горели, колени дрожали, я стёр кровь с губ. Мама будет волноваться, если увидит, единственное, о чём я подумал в тот момент. Пришлось собирать свои тетради и разбросанные вещи из портфеля по тротуару. На секунду я пожалел, что вообще вышел из столовой, но с другой стороны, это заставило меня отвлечься от мыслей о завтрашнем дне. Боль в теле меня не слишком волновала, по-крайней мере меньше, чем порванный свитер и сломанная камера.

Мама опять возилась на кухне, как и думал. Я увидел её через большое окно. А если мама была внизу, значит, Бек торчала в гостиной и смотрела свои дурацкие мультики. Опустив голову, придерживая наполовину оторванный рукав, я вошёл через дверь в гостиной. Моя сестра сидела в телефоне, что-то печатала, одновременно поднимая глаза на экран старого телевизора, но когда она увидела меня, то сразу оживилась.

— Привет, — машинально произнёс я и почти бегом бросился к лестнице.

— Мам! — закричала Бек. — Уолта побили! — ядовитый детский смех вырвался из неё. Она поняла, что я пытаюсь скрыться от глаз родителей, поэтому и позвала её. Специально, она всё делала специально.

— Что ты говоришь? — мама с полотенцем в руках вышла из кухни и посмотрела на меня, я почувствовал это, прикусил нижнюю губу, что была разбита.

— Что случилось, дорогой? — но я убежал вверх по лестнице. Она — за мной, правда, гораздо медленнее.

— Всё в порядке, мам, — я забежал в спальню и закрыл дверь прямо перед её носом. Не думаю, что это было жестоко, ведь более жестоко позволить ей увидеть, что со мной сделали. А ещё хуже позволить узнать из-за чего это случилось. Думаю, что теперь Келли не будет считать меня призраком. Теперь я стану для неё одним из её одержимых фанатов, теперь она начнёт сторониться меня, а у этих Годзилл из футбольной команды найдётся новый повод постебать меня, что само по себе ужасно.

Мама стояла у моей двери, пока я раздевался и смотрел в зеркало на царапины на моей спине. Несмотря на всё, это словно ускорило время, вернуло меня к жизни, позволило забыть о том, что уже завтра я увижу ту самую глубокую яму, в которой лежали и близкие мне люди. Слишком близкие, чтобы вспоминать это вновь. Быть может завтра, когда я буду стоять, окружённый пылью, но не сегодня. Сейчас я считал важным принять душ, облиться перекисью и покурить.

Клянусь, мне хотелось позвонить Мэдс, я вновь посмотрел на свою руку, пока стоял под струями воды, что медленно смывали стойкую ручку на моём запястье. Но я знал, что мне нельзя её видеть, она начнёт расспрашивать, волноваться, а я больше всего не хочу видеть её страх. Страх у меня ассоциировался с другими вещами, с другими людьми, но только не с ней.

Камера моя работала, стоит лишь заменить дисплей. Перед тем, как её бросить, блондин, чьё имя я так и не узнал, стёр все последние фото, благо я сам удаляю последние снимки, иначе он бы увидел фотографии Келли у её дома или как она с ним сидит на футбольной площадке. Тогда живым я бы точно не выбрался.

Но самая тяжёлая часть дня ждала меня впереди. Вечером у меня была встреча с психологом. Он должен был прийти к нам на ужин, поэтому мама так старалась. Всегда прихорашивалась и драила дом перед его приходом.

***

Много кто говорил, что я часто бываю отстранённым или неразговорчивым. Кто-то говорил мне, что не знай меня, можно подумать, будто я вовсе языка не имею. Бывало, я уходил в себя, смотрел куда-то вдаль или молчаливо перебирал пальцами край футболки. А всё потому, что я всегда слишком много думал, совсем не о тех вещах, о которых следовало бы думать человеку моего возраста. Я вспоминал ненужные диалоги, я вспоминал ненужные картинки, что так напугали меня в детстве, я думал о будущем, о том, есть ли оно у меня. Слишком много мыслей, что перебивают все шумы вокруг, поэтому интересным собеседником я был только тогда, когда сам с собой разговаривал. В таких монологах я знал, что меня никто не осудит, не скажет, что я какой-то неправильный или что мои мысли не подходят под стандарты. Я мог быть собой только со своим отражением в зеркале или на экране камеры. Я часто рассуждал о людях, о том какова на самом деле человеческая натура, о том, чего вообще заслуживает человечество и заслуживает ли оно хоть чего-то.

И даже сидя за столом, я смотрел на мистера Треволса, как он уплетает мамин ужин, и думал о том, как он меня ненавидит. Наверняка его раздражала моя молчаливость, для психолога это самое ужасное, когда пациент отказывается раскрывать рот. Приходится играть в гляделки и ждать. Только ждать… Но я не собирался рассказывать ему о том, что он так хотел услышать. На главные вопросы я отвечал: помогают ли мне таблетки, брожу ли я во сне, как сплю, мучают ли меня кошмары или есть ли у меня какие-нибудь фобии. На счёт фобий я мог соврать, к примеру, говорил, что не боюсь темноты или лгал, что одиночество для меня ничего не значит. Но, думаю, он мне не верил, или же у него всегда был такой подозревающий взгляд. Сегодня он откроет новую ветвь разговора. Я был уверен, что он начнёт спрашивать меня о моих побоях, на которые папа постоянно грустно глядел.

— Откуда у тебя синяки? — спросил мистер Трэволс. Его прямолинейность выдавала в нём не очень хорошего специалиста. Он был больше похож на друга семьи, которого попросили со мной поговорить.

— Подрался.

— С кем?

— В школе.

— Ты не ладишь с одноклассниками? — я пожал плечами. Стоит мне сказать что-то, и он расскажет всё моим родителям, наплевав на своё обещание.

— У всех бывают разногласия.

— Но не все разногласия заканчиваются дракой, Уолт, — я вновь пожал плечами и тяжело вздохнул. — У тебя часто бывают разногласия?

— А у вас?

— Уолт… — он недовольно покачал головой.

— Много пациентов вас выводило из себя? Наверно, это тяжело работать с такими людьми, как я.

— Ты совсем не тяжёлый пациент.

— А какой же?

— Ты просто боишься показать всем, что у тебя тоже есть чувства. Это лживое безразличие ко всему лишь маска, в которой с каждым днём всё тяжелее будет дышать. Но не отходи от темы.

— Я уже забыл вопрос.

— Часто у тебя бывают разногласия в школе? — я не хотел отвечать, считал это лишним и личным. — Для большинства подростков и детей школа — это лишь среда выживания. Из-за буллинга и разногласий, как со стороны других учеников, так и со стороны учителей, школа становится не храмом знаний, она становится бременем, такой непосильной ношей, что порождает лишь страх и ненависть, как к самому обществу, так и к учёбе, ведь она начинает ассоциироваться у нас с чем-то больным, нехорошим. Почти каждый встречается с буллингом и не каждый может с ним справиться в одиночку. Порой, это приводит к совсем необратимым последствиям, к уничтожению кого-либо или к самоуничтожению. Ведь детские обиды, любые обиды, мы не забываем, тем более, если в жизни ничего хорошего не происходит. Мы будем вспоминать обидчиков и считаем, что именно чьё-то горькое слово стало началом череды неудач. Попросить помощи или рассказать об этом, совсем не значит быть слабым. Каждый человек заслуживает уважения и спокойной жизни, без унижений. Ты знаешь ребят, с которыми подрался? — я кивнул. Наверно, он был рад, по-крайней мере мне так показалось.

Наш диалог выдался недолгим, но на удивление искренним. Он не просил назвать их имена и не говорил, что я обязан пожаловаться родителям. Он сказал кое-что, что останется между нами, попытался объяснить мне, что я не должен терпеть и ждать повторения, посоветовал мне подумать о смене школы, если эти инциденты будут продолжаться и уже потом, на новом месте, показать, что я человек, который не будет терпеть унижения. Якобы, как себя поставишь, так к тебе и относиться будут.

Мама отдала мне мои таблетки, которые получила сегодня. Я бы мог их не пить, спускать в унитаз, раздалбливать и пускать по воздуху из окна. Но благодаря им, у меня не было провалов в памяти уже больше трёх лет, а быть может они прекратились сами собой и это совсем не связано с лекарствами.

***

С Мэдс мы договорились встретиться, когда взойдёт солнце. Я проснулся на рассвете, ещё раз посмотрел на разбитый экран камеры, нужно будет попросить отца, чтобы он сносил её в ремонт, и убрал все вещи в портфель. На всякий случай я положил и пистолет, кто знает, чего ожидать в этой заброшке, а без оружия я не думаю, что смогу справиться хоть с кем-то. Я редко в своей жизни вступал в драки, в основном всё происходило неожиданно и резко.

Небо было ещё пудрово-розовое. Я через окно вылез на крышу, затем, держась за трубу, спустился вниз. На выходные я всегда спал слишком долго, поэтому мы могли гулять часов пять, не волнуясь, что кто-то заметит моё отсутствие. Улица была пустой, в окнах никого не было, шторы Бек задёрнуты, чириканье птиц, шелест листвы. Я, не боясь быть пойманным, забрал велосипед с крыльца и поехал вдоль улицы, залитой солнцем. В полном одиночестве, с музыкой в наушниках, там играла укулеле. Почему-то мне хотелось послушать что-то спокойное, руки дрожали, ветер бил в лицо, шрамы щипало. Она ждала меня возле синего магазина. Стояла в своих сетчатых колготках, в чёрных шортах и драной майке. Я помню, как однажды она упала и порвала её, но совсем не растерявшись, придя домой, взяла ножницы в руки и сделала несколько надрезов, якобы так и должно быть. У неё это получилось, я часто восхищался тому, как ей идёт неряшливость, даже осыпавшиеся чёрные тени на щеках смотрелись на ней словно так и нужно. Такова задумка.

Она увидела моё слегка повреждённое лицо и подалась вперёд, не дожидаясь, пока я остановлюсь.

— Что с тобой? — она взяла меня за подбородок, нахмурилась.

— Я сейчас уеду, прекрати.

— Кто это сделал? — разозлилась Мэдс.

— Только не говори, что ты хочешь со всеми разобраться, — я засмеялся, дабы убрать её серьёзность.

— Ещё чего, — она махнула рукой и села на велосипед, обхватив меня руками. — Но мы ещё поговорим об этом.

Она часто мне напоминала моего отца. Так же заботилась, переживала, пыталась добраться до истины. Сейчас она крепко держала меня, наверняка закрыв глаза, ловила воздух. Её странная, но давняя мечта вот-вот сбудется, когда я пересеку черту города. Я старался дышать ровно, но мой пульс, что бил в висках, говорил мне о лжи. Я не был спокоен, завернул за угол, солнце слепило. Мы приближались к месту, которое когда-то было моим ночным кошмаром, и во мне бушевал ураган. Волны, дыхание перехватывало. Я не хотел, чтобы она заметила.

Мы слезли с велосипеда, бросили его в кустах, оказывается, я постоянно хмурился, поэтому Мэдс сжала мою ладонь и улыбнулась.

— Чего ты так боишься? — спросила она, совсем не подозревая о том, как мне хочется уйти, закрыться в своей комнате и броситься под одеяло.

— Я не боюсь. С чего ты взяла?

— Ты дрожишь.

— Прохладно. Просто немного прохладно.

Она пожала плечами, сделала вид, что поверила, но я чувствовал, как она ухмыляется. После наверняка будет называть меня трусом.

Впереди заросли. Голые, засохшие ветки, высокая трава, я чувствовал, как проваливался ногами в грязь.

— Подожди, — сказал я, и она обернулась, посмотрела на то, как я сломал длинную, толстую ветку. Затем аккуратно обошёл её, и, прощупывая землю, двинулся вперёд.

— Что ты делаешь?

— Хочешь упасть в одну из ям?

Да, ям здесь было много, и все их скрывала трава, поваленные деревья или они просто напросто были заполнены дождевой водой, от чего выглядели как обычные лужи. Я слишком часто слышал эти истории от других.

Пока я проверял путь, Мэдс шла по моим следам, подняв взгляд ввысь, пытаясь разглядеть верхушку той самой мельницы, что стала обителем сотней душ. Лишь однажды ветка хлестнула меня по ране на щеке, я зажмурился, пусть и не почувствовал боль. Вообще любая боль в этот момент казалась бы незначительной.

Лишь пара кустов отдаляла нас от кирпичного, пошарпанного входа. Я, как мог, отдалял этот момент, но она толкала меня в спину, и приходилось ускоряться.

Спустя пару минут мы стояли напротив высоких дверей. Огромные крылья неподвижно застыли над нашими головами. Мэдисон смотрела на всё с восхищением, ведь впервые она побывала здесь, а я смотрел на это с нахлынувшим страхом, ведь в мою голову тут же ворвались тёмные, слегка размытые воспоминания. Ночь, вой полицейских машин, выстрелы. Прямо у этого входа я запрыгнул на руки отца, вцепился в его шею, не отпускал, даже когда он задыхался в своих слезах. Единственное, что я помню так отчётливо, словно происходило это вчера… у меня не было надежды.

— Ты взял с собой камеру? — спросила Мэдс.

— Конечно, — я был рад, что она оторвала меня от размышлений. Снял с плеч портфель, достал то, что она просила.

Нас ждали 10000 фотографий. Возле входа, сбоку, снизу, я чуть ли не лёг на землю, дабы запечатлеть одновременно её голову, небо и крылья мельницы. Я всегда ловил хорошие кадры, чувствовал правильные ракурсы. Фотографии получались прекрасные, даже не смотря на трещину на стекле, которую она не заметила. Но что-то оставалось неправильным. Мне не пришлось долго думать, это были её эмоции. Не те, наигранные, ненастоящие, лживые. Их можно было описывать долго. И, казалось бы, стояла она так, как нужно, и смотрела в сторону, как я просил, и расслабляла лицо, бывало, хмурилась, бывало, улыбалась, дурачилась. Но ничто не заменит настоящие чувства, настоящий взгляд, настоящие нотки настроения, которые присущи человеку, в момент снимка.

Я не хотел, не специально это сделал, но я вновь перенёсся в прошлое. В то, что я должен был забыть, в то, что я так и не рассказал отцу и не говорил полиции, психологу, никому.

***

Клетка была пуста, мальчик держался за прутья, давил на них, словно пытался сломать, выбраться. Несколько минут назад он слышал глухой стон, а затем хлопок. В месте, в котором он сидел, существовала лишь ночь и его ночной кошмар. Где-то заскрипела дверь, он не разобрал, с какой стороны доносится шум. Затем шаги, тяжёлые, неспешные и темноту разрезала яркая вспышка. Настолько яркая, что мальчик отпрыгнул в другой конец клетки, зажмурил глаза, видя под веками только белый, светящийся коридор, что сильно обжигал и не позволял тьме вновь вернуться на прежнее место.

Стоило мальчику убрать руки от лица, стоило приоткрыть глаза, как вторая вспышка ударила ещё сильнее. Он попросил остановиться, молил прекратить, непроизвольно пустил слёзы. И лишь тогда, высокий человек заговорил.

— Здесь нечего бояться, малыш, — тихий голос, что тут же смог успокоить мальчика. — Это всего лишь камера. Посмотри.

— Я не вижу, — пролепетал тот.

— Через несколько секунд это пройдёт, и я покажу тебе, какой ты фотогеничный.

Высокий человек был прав. Вскоре, боль в глазах прошла, как и белые пятна перед ними. Человек открыл клетку, протянул руку с камерой, показывая получившийся снимок.

— Видишь? — мальчик кивнул. — Знаешь в чём различие обычного снимка от внезапного?

— Нет, — его слишком редко фотографировала мама. И то, она всегда выбирала, как ему встать и как улыбнуться.

— Во внезапных снимках ты запечатлеваешь жизнь. Настоящий момент, настоящего человека. Не фальшивку, не подделку. Вставая в позу, человек надевает на своё лицо маску, это не он. Понимаешь? — мальчик опять кивнул, он, молча, слушал, боясь пошевелиться, ведь большая рука была так близко. Он не был защищён. — Но если изворотиться, можно поймать ту неуловимую секунду. Человека без маски. Часто это бывает тяжело, но это того стоит. Я могу научить тебя. Хочешь? — спросил высокий человек, просовывая голову в клетку. Несмотря на тьму, мальчику казалось, что он отчётливо видел эти два больших светящихся глаза. Поэтому, он вновь кивнул.

После клетка закрылась, камера осталась в руках мальчика, а тяжёлые шаги быстро скрылись за дверью. Затем мычание глухое, что-то тащилось по полу. Мальчик слушал это, хоть и не хотел. В такие частые моменты тишина была самой желанной, но она никогда не приходила, как бы он не просил.

Высокий Человек вволок в комнату нечто тяжёлое. Это что-то хрипело, шмыгало носом, пыталось крикнуть, но не могло.

— Наведи камеру на звук, малыш, и не смей её ронять, — попросил тихий голос, мальчик подчинился. Трясущимися руками держал это тяжёлое приспособление. — А теперь, нажни ту кнопку, о которой я тебе говорил, — снова послушав, он сделал свой первый снимок.

И среди темноты, лучом света показалась отчётливая женская фигура, с заклеенным ртом и без правой кисти. Она лежала на полу, еле дыша, слегка приоткрыв глаза, в которых тоже не было надежды. Руки мальчика дрогнули, он крепко сжал камеру, помнил, что Высокий Человек приказал ему не ронять её.

— Живые снимки можно получить лишь двумя способами, — сказал Высокий Человек, вновь открыв клетку, забрав камеру из чужих рук. — Первый — это внезапность, неожиданность, моменты, когда объект считает, что он один. А второй — это страх. Страх нельзя подделать, малыш. Ни в глазах, ни в эмоциях. Этим он и хорош. Именно это придаёт фотографии свой неподдельный шарм.

***

— Получается? — спросила Мэдс, подбежав ко мне. Я отдал ей камеру, провёл пальцами по двери, слегка её приоткрывая. Та недовольно заскрипела, но поддалась. — Ты прирождённый фотограф, Уолт. Серьёзно.

Недолго думая, она распахнула дверь. Пыль поднялась столбом, я закашлялся, а Мэдс перешагнула порог и округлила и без того выпуклые глаза.

Я знал, что именно так впечатлило её. Сделай она шагов десять вперёд и покатилась бы прямиком в эту гигантскую, уже пустую яму.

— Что такое? — спросил я.

— Знаешь, оказывается это — правда.

Я вошёл вслед за ней. Чёрные, гнилые стены. Узкий коридор света, что исходил от дверного проёма, освещал лишь наши ноги и рыхлый подступ к обрыву.

— Это невероятно, — она осторожно ступила вперёд, всматриваясь в пугающую глубину. — Представляешь, какой здесь стоял запах, — я кивнул, мне и представлять не нужно было.

— Как думаешь, они всё ещё здесь?

— Кто?

— Их души, — по коже пробежали мурашки, я услышал, как тяжело она сглотнула.

— Не знаю. Думаешь, могут?

— Надеюсь, что нет. Это отвратительно существовать в этом месте, без шанса выбраться.

— Да, надеюсь, они упокоились.

Несколько минут мы походили вокруг ямы. Я сделал всего один снимок, в тот момент, когда она земли коснулась. Мэдс подпрыгнула, закрыла глаза, вспышка её напугала.

— Чёрт! — воскликнула она. — Не делай так.

— Какова вероятность того, что мы сможем найти здесь чью-нибудь кость?

— Я не на математике, Уолт. Не напоминай.

— Ты опять тест завалила? — наше эхо раздавалось под самым потолком. Там, где доски обваливались.

— Возможно, — я улыбнулся. — А какова вероятность того, что ты наконец-то придёшь на урок?

— Зачем?

— Чтобы тебя не исключили. Иначе, у меня окончательно пропадёт повод туда ходить.

Чуть больше получаса мы бродили по залу, разговаривали, даже здесь она находила повод посмеяться, но включить музыку побоялась. Разговоры о духах слегка выбили её из колеи. Не знаю, чего она ожидала, придя сюда. Спустя столько лет это место преступления стало очередной заброшкой, даже со слишком бурным воображением ей было бы сложно представить, как всё происходило на самом деле и какие эмоции витали в воздухе, когда яма была полна.

Наверное, она собралась уходить. В последний раз обвела стены взглядом, обратила внимание на дыры в высоком потолке.

— Ты уже всё? — спросил я.

— Здесь ведь нет больше ничего.

— А как же соседняя комната, — дверь слева, если не знать, что она там, её и не заметно. С учётом того, что её разрисовали граффити местные подростки, всё кажется сплошной, гнилой стеной.

Ручки не было, лишь маленькая дырочка в двери, за неё высокий человек из моего детства держался и входил внутрь, туда, где сидел я.

Стоило мне войти, как в нос ударил до ужаса знакомый запах. До ужаса знакомая темнота, яркий луч фонаря, разрезавший её, напомнил мне мой первый снимок. Мэдисон стояла на том же месте, где одиннадцать лет назад умирала женщина без руки. Она и не подозревала, что её подошва топчется на засохшей, старой крови.

Конец ознакомительного фрагмента.