Бездна

Карина Финкель (2023)

Молодая журналистка Лера пытается найти свою пропавшую подругу Настю. Настя была членом загадочной секты, которая появилась после того, как московские ученые в ходе научного эксперимента нечаянно проломили проход в таинственный параллельный мир — бездну. Девушка начинает расследование и сама сталкивается с бездной — загадочным местом, которое манит и гипнотизирует всех, кто хотя бы раз взглянет туда. Лера должна разгадать тайну бездны и найти подругу.

Глава 5. Она не могла

Около четырех утра сон оборвался. Не знаю, что меня разбудило. Спать не хотелось абсолютно, и я выбралась из постели. На улице было темно и холодно. Хорошо, что выходить туда только через несколько часов. Может, даже успею еще подремать.

Квартира промерзла, особенно кухня. Там у нас были проблемы, о которых хозяйка квартиры еще не знала: мы умудрились пробить в окне небольшую дырку. Ладно, не мы — я. Я открывала шампанское и пробка полетела прямо в окно. С тех пор там дырочка, от которой расходятся лучики-трещины. Дырочка совсем крошечная, но через нее в комнату сочится холод.

Я натянула растянутый свитер и включила кофеварку.

Темнота молча смотрела на меня из треснувшего окна. На пустом столе стояла чашка кофе. Тусклая люстра давала свет, но с ним становилось даже хуже. Я ощутила мучительную бессмысленность. Не подъема в четыре утра и не чего-то конкретного, а вообще. Какую-то общую бессмысленность. Она придавила меня к стулу. Холод, натекший из дырки в окне, морозил мне стопы.

Когда рядом есть другой человек, твоя собственная жизнь не так сильно бросается в глаза. Когда сидишь в четыре утра в одиночестве на промерзшей кухне, проблемы становятся куда более очевидны. Многие люди заводят отношения именно по этой причине.

Несмотря на мое присутствие, квартира ощущалась ужасно пустой. Словно меня и не было.

Мы с Настей выбрали эту квартиру по многим причинам. Например, потому что она на двадцать пятом этаже. Я люблю высоту. На высоте мне всегда хорошо: в самолете, в горах, в небоскребах. Жить на двадцать пятом этаже — совсем не то, что, скажем, на втором. Душа тут расширяется, глазам больше видно. Бытие определяет сознание и все такое. Мир отсюда совсем другой. До переезда на двадцать пятый этаж я даже не знала, как выглядит туман с высоты. Словно смотришь на облака с высокой горы, сверху вниз.

Короче, красиво это, и все тут.

Правда, есть нюанс. В нашем доме замороченная система отопления: чтобы в остальных квартирах стало тепло, надо произвести какие-то манипуляции с нашей батареей. Начало отопительного сезона почему-то всегда совпадало с нашим желанием уехать в отпуск. Так мы однажды оставили соседей без отопления. Хозяйка квартиры не могла попасть внутрь — потеряла ключ. Тогда нас ненавидел весь подъезд.

Настя любила эту квартиру по двум причинам: за близость к работе и за то, что на красной ветке метро ездят самые симпатичные мужчины. К тому же нам обеим нравился район.

Мы платили за аренду чуть дороже, чем могли бы. Но решили, что эта квартира того стоит.

Нам было тут хорошо. И вместе, и по отдельности. Мы умели проводить время порознь, даже находясь в одной квартире. Полезный навык для любых отношений.

Квартира была максимально простая. Двушка. На кухне стол, стулья с зелеными подушками, диван, шкафчики и т. д. Кухней мы давно уже особо не пользовались. Когда у нас все было хорошо, мы придумывали необычные блюда, искали в интернете рецепты, заморачивались с подачей. Когда мы рассорились и перестали есть вместе, я стала готовить себе кое-как. Настя много времени проводила вне дома и ела там же. Когда она пропала, я перешла на покупную еду. В лучшем случае пользовалась доставкой.

В самые хорошие дни я заказывала супы и второе. Чаще — суши. Еще чаще я просто шла в ближайший «Вкусвилл» и брала там сэндвич-ролл. Дома я ела его холодным, просто чтобы дать телу еды. Одной есть совершенно бессмысленно. Тем более есть что-то особенное. Конечно, это совершенно неправильная позиция. Но что делать, если у меня вот так.

В моей комнате стояла полуторная кровать, которую я никогда не заправляла, и шкаф. Эта комната была меньшая из двух. Окна выходили на проспект. На стенах были дурацкие обои, абсолютно лишенные вкуса — желтые с невнятным орнаментом. Я хотела их сменить, и даже договорилась об этом с хозяйкой квартиры, но руки так и не дошли. Настина комната была больше, симпатичнее, и там, помимо кровати, был диван. У меня кресла или дивана не имелось, поэтому я часто сидела на кухне или у Насти. Я приходила к ней почитать книгу или посидеть в интернете.

Свою настоящую сестру я потеряла, когда мне было одиннадцать лет. Она пропала. Вряд ли Настя пропала по-настоящему. А моя сестра пропала.

Мы жили втроем: мама и две дочери. Наша квартира была заполнена всем детским и женским: розовым цветом, игрушками, цветами. Мы обожали все это. Платья, сережки, косметика. Мы постоянно проводили время вместе, втроем. Собирали пазлы, делали друг другу прически, вышивали, читали книги, клеили коллажи, рисовали, играли в настольные игры. Мама была скорее нашей третьей сестрой. У нас имелся наш маленький уютный мирок. Там все было хорошо.

До того, что случилось с сестрой, мама была легкой, даже чуть инфантильной. Она выглядела совсем юной девочкой. Даже странно, что ей удалось вырастить двух дочерей одной. Впрочем, у нее много чего получалось легко, словно само собой. Она говорила, что просто не заморачивается и поэтому большинство проблем даже не возникает. Впрочем, помню, однажды я сказала маме, что у нее все легко получается. Она тогда посмотрела на меня очень странным взглядом, но ничего не сказала.

Мама была не из тех, кого угнетают работа и быт, кто вечно жалуется на тяжелую судьбу и необходимость всю жизнь пахать и мыть посуду. Мама говорила, что работает по любви, а за такое всегда платят больше. Работала она худруком в одном из московских театров. Быт ее не беспокоил, а когда вдруг все-таки напрягал, она вызывала клининг и не заморачивалась.

Жив ли отец, где он, почему его нет в нашей жизни и помогает ли он чем-то, мы с сестрой не знали. Его образа в принципе не существовало. Мама описывала наше появление в ее жизни так: она поехала на дачу и нашла нас в цветах, меня — в ромашках, а сестру — в васильках. И решила взять с собой. Отца в этой истории не было. Он в нее не укладывался. Вряд ли мужчина вписался бы в наш уютный мирок.

Я тоже так и не смогла построить отношений. В моей жизни любви не было. Мужчины все так же не вписывались в мою жизнь. Возможно, потому что все мои шаблоны для общения были настроены на женщин.

Иногда мне безумно хотелось, чтобы меня полюбили. Я мечтала ехать с любимым человеком в машине, ходить с ним по улицам, заниматься любовью — не каким-то там сексом. Но в то же время я понимала, что это маловероятно. Не знаю, почему я так считала. У меня не было убеждений, что я какая-то не такая или что любят каких-то особенных. Любят любых. Просто это не моя история.

В моем детстве было много любви. Может, это искупало ее отсутствие во взрослом возрасте. Может, каждому выделено определенное количество любви, и я свой лимит израсходовала.

Да и накатывало это желание отношений только иногда. А в другое время мне совсем не хотелось чувствовать связь, принимать обязательства, долго и мучительно врастать в другого человека, а потом, возможно, все разрывать. Не хотелось скучать, ревновать, волноваться за него. Внутри меня любви было совсем чуть-чуть. Едва хватало на себя.

Мне не нужен был мужчина. Мне нужны были мама и сестра. Я не просила ничего нового у вселенной. Я только не хотела, чтобы забирали то, что у меня было.

Летом мы ездили на ту самую дачу, где мама нашла нас с сестрой в цветах. Деревянный дом с верандой. Внутри все в нашем стиле — занавески в цветочек, много декоративных подушек, ковров и пледов, вазы для цветов, настольные игры… Во дворе стояли качели и беседка. В хорошую погоду мы надували небольшой бассейн, готовили лимонады и объедались сладостями, греясь на солнце и плескаясь в нашем крошечном водоеме.

Дачный участок и дом достались маме от ее родителей, но она все переделала под себя. «Под себя» значило, что все будет уютным и красивым, для радости, посиделок и веселья, а не для пахоты на огороде или минимально приемлемого проживания и закрытия галочек «вывезла детей на природу».

Мы купались в озере, ходили в лес, собирали в лесу ягоды (не грибы — мама считала их невкусными и мещанскими). На участке росли цветы. Мама покупала семена самых необычных растений и выращивала их. Многие не приживались, потому что она была не из тех, кто тщательно блюдет правила и скрупулезно выращивает растение. Но сад все равно цвел, пышный, буйный, полный ярких красок. Овощей и фруктов мама принципиально не сажала, но на участок каким-то образом пробралась клубника и каждое лето давала нам крупные сладкие ягоды.

Я не знала тогда, что это самое счастливое время моей жизни.

В нем было столько «мы».

Когда кто-то уходит в мир иной, становится остро очевидна его отдельность. В отношениях этого нет. В отношениях есть только «мы», нет никаких «я» и никакой нужды в «я».

Как и в случае с Настей, теперь мне кажется, будто уже тогда были какие-то намеки, мысли, знаки. Но про них начинаешь думать уже после произошедшего. Птица, бившаяся в окно перед чьей-то смертью, — знак или случайность?

После всего, что случилось, я пыталась понять: предчувствовали ли они? Разве может человек не чувствовать, что завтра умрет? Когда я видела в новостных сводках фото тех, кто умер, то пыталась прочитать на их лицах ответы: знали ли они? Чувствовали ли? Иногда казалось, что в их глазах предчувствие, тревога и печаль. Но это как смотреть на снимок и угадывать, маньяк ли этот человек. Если знаешь, что маньяк, кажется, все указывает на это. Нависший лоб, глубокие морщины, сжатый рот. Если не знаешь, покажется, обычный человек, каких много.

Летними вечерами мы с мамой и сестрой сидели на веранде, включив фонарь, висевший на стене. Вокруг разливалась тьма, но нам втроем на территории нашего уютного дома было не страшно. Здесь с нами не могло произойти ничего плохого. Мы пекли печенье, накрывали на стол, пили чай, секретничали, играли в игры. В фонарь бились мотыльки.

Мне было жалко их. Наблюдать гибель живого существа было больно, как будто я сама была таким маленьким насекомым. Я не верила, что мотыльки бьются о стекло по глупости. В их действиях должен быть смысл. Мотыльки явно что-то знали, но что именно?

Мама объясняла нам про полосу Маха. Из-за этой оптической иллюзии мотыльки думали, что рядом с фонарем есть темное место, где можно спрятаться от света. Таким образом, они летели не к свету, а от него. Но я не верила и в то, что мотыльки хотели спрятаться. Здесь была какая-то тайна. Я подолгу наблюдала за ними тихими летними вечерами.

Утром мотыльки обращались в легких белых бабочек. Вечерами снова становились жрецами огня.

Когда холодало и начинался дождь, мы натягивали свитера и носки и пили горячий чай. Мы читали книги, озвучивая интересные куски друг другу вслух.

Иногда мы приезжали на дачу зимой. В доме было холодно. Мы включали обогреватели на полную мощность и сидели вокруг них, грея руки и ноги. Мы надевали на себя кучу одежды, но нам было весело и уютно. Мы всегда приезжали на дачу на все новогодние каникулы. Обязательно смотрели «Гарри Поттера» — запоем, все восемь фильмов. Мама закупала к этому событию какие-нибудь связанные с фильмом сладости. Мармеладные бобы с разными вкусами, тыквенное печенье. Мы пили какао, плакали, когда умирал Сириус и на моменте «После стольких лет? — Всегда». Досмотрев «Гарри Поттера», мы принимались за другие зимние фильмы. Иногда смотрели ужастики. Нам страшно нравилось «Сияние» по роману Стивена Кинга. Потом мы боялись спать и ночевали в маминой постели втроем. Иногда смотрели традиционные рождественские американские фильмы: героиня не замужем, Новый год будет одиноким, все в ее жизни катится под откос, но в последний момент она встречает любовь всей своей жизни и проводит праздник с ним.

Лето, посиделки на веранде, вечерняя прохлада, мотыльки, ягоды клубники, тополиный пух. Новый год, марафоны «Поттера», горячее какао. Наша семья. Наша близость. Все это уже ушло. Все однажды проходит, и от этого больно и страшно. Все поглощает тьма. Разве что мотыльки продолжают так же биться о фонарь — правда, о чей-то чужой, наш-то давно не горит. Дом стоит пустой.

В деревне жила настоящая колдунья. Во всяком случае, так говорила мама. Колдунья была очень старая. Мама уверяла, что она была старой еще в ее детстве. Иногда мы ходили мимо ее дома и боялись. Я верила, что она колдунья. У нее были очень страшные глаза. Один косой, другой нормальный, совсем черные — то ли зрачка нет, то ли он захватил всю радужку. Когда она смотрела на тебя, становилось тревожно. Колдунья была одинока и ни с кем не общалась. Никто к ней не приезжал. Не знаю, чем она занималась и было ли у нее вообще занятие. Имелись ли у нее близкие. Может, она была просто одинокой пожилой женщиной.

На самом деле мама тоже была не очень общительной. Ей хватало нас с сестрой и нескольких близких подруг. Были ли у нее мужчины, я не знаю. Но она была счастлива. По крайней мере, до того, что произошло с сестрой. После случившегося мама быстро выросла до своих лет, а потом перегнала их и стала старше.

Мне было тринадцать, когда сестра пропала. Я не думала, что с ней могло случиться что-то плохое. Я была уверена, что она сбежала, — в какое-то интересное путешествие, с необычными людьми, в жизнь, которую описывают в книжках. Может, ее даже позвали учиться в Хогвартс и она не имеет права сообщить об этом нам, маглам, или сова с письмом заблудилась где-то по дороге. Или она в какой-то волшебной стране — такой, где живут драконы и на каждом шагу случаются приключения.

А потом сестру нашли. Оказалось, по пути из школы ее изнасиловали, перерезали горло ножом и, еще живую, кинули в заросший кустами люк на пустыре, из которого она так и не смогла выбраться. Сестра все это время, пока мы искали ее, была в люке, — сначала, может быть, пыталась выбраться (а может, просто лежала без сознания и теряла кровь), потом умирала, потом разлагалась. Она вовсе не путешествовала по чудесной стране. Все это подробно (слишком подробно, до садизма) рассказала маме женщина из полиции, а я подслушала под дверью.

Тех, кто это сделал — их было двое, — так и не нашли. Не спрашивайте, как выяснилось, что их было двое. Об этом та женщина тоже подробно рассказала.

Потом были похороны. Я хотела увидеть ее напоследок — не понимала тогда, что ее тело уже изменилось. Конечно, гроб был закрытый.

Потом к нам еще несколько раз приходила полиция, но все это уже было неважно. Сестра была мертва, и ничто не могло этого изменить. Даже если бы убийц нашли, это уже не имело значения.

Никто никогда всерьез не думает, что с ним и его близкими может случиться что-то плохое — во всяком случае, не верит в это по-настоящему. «Что-то» всегда случается с «ними». «Нас» такое коснуться не может.

Но оно может. И периодически касается.

Пока сестру не нашли, мама мобилизовалась и была полна энергии. Она держалась. После того, как нашли тело, она словно выключилась. Пропали ее легкость и яркость. Навсегда. Больше я никогда не видела ее той мамой-девочкой, с которой мы собирали ромашки и играли в игры.

Иногда она включалась и пыталась быть живой. Тогда мы пытались чем-то заняться, куда-то сходить. Но все это было не по-настоящему. Каждый раз я чувствовала, что мама пытается заткнуть мной дыру, образовавшуюся после смерти сестры. Проблема была еще и в том, что, когда сестра была жива, в маминой душе уже была дыра — от разрыва с отцом. Это я поняла только спустя много лет. Теперь дыра была в несколько раз больше, а я осталась все той же. Я была гораздо меньше этой дыры, и заткнуть ее мной никак не удавалось. Она и не ждала от меня этого.

Сейчас я думаю, что маме стоило сосредоточиться на мне. Наверное, это помогло бы ей. Но она мучилась из-за тех, кого рядом уже не было.

Я знала, что, если бы умерла я, а не сестра, мама мучилась бы точно так же. Не было такого, что кого-то из нас она любила сильнее. Но так уж устроен человек. Внимание всегда на том, чего нет, а не на том, что есть.

Мы все сильнее отдалялись. Мне часто приходилось брать на себя роль взрослого человека — готовить, следить, чтобы мама поела, поднимать ее, когда она целыми днями пыталась лежать в постели. Это длилось много лет и постепенно стало нормой. Она даже не пыталась вытащить себя из этого состояния — во всяком случае, я такого не замечала.

Мне было тяжело. В конце концов, я была маленькая. И я тоже любила сестру.

У меня тоже была дыра в сердце.

Спустя пять лет после сестры умерла мама. У нее случился инфаркт, прямо на работе. Ее забрала скорая. Врачи ничего не смогли сделать. Все случилось быстро и просто. Тромб заблокировал артерию. Кровь перестала поступать в ее сердце. Оно перестало работать. Вот и все. Человек довольно ненадежно устроен, он хрупкий и нежный. Даже странно, что столько людей живут долгие годы и не разваливаются, не ломаются, не отключаются. Это всегда поражало меня больше, чем то, что люди умирают.

Я еще не успела привыкнуть к пустой комнате сестры, как опустела и мамина. Тогда мне было восемнадцать лет.

После этого на меня навалилась куча проблем. Выяснилось, что наша квартира принадлежала не только маме, но и каким-то дальним родственникам, которые потребовали свою долю. Квартиру пришлось продать, и денег от нее осталось совсем немного. Ипотеку я брать не стала, не знаю почему. Решила снимать.

Дачный дом принадлежал маме, с ним проблем не возникло. Но я туда уже не ездила.

После этого мне часто снился один и тот же сон, банальный и сам по себе скучный. Мы сидели с мамой и сестрой на веранде нашего дачного дома, пили чай и болтали. Иногда были и другие подобные сны: как мы идем все вместе в магазин или куда-то едем. Но чаще всего этот: мы втроем, наш дачный дом, и все хорошо. Потом я просыпалась и мне было больно от этих снов.

Иногда я думала, что они действительно приходят со мной пообщаться.

Наверное, они ждут меня там. А может и нет.

Когда умирают все твои старшие родственники, невольно задумываешься, что ты следующий.

Я многого не узнала о маме, и уже не спрошу. Я не знаю, что приключилось у них с отцом. Не знаю я и о маминых родителях, бабушке и дедушке. Мама в моих глазах была полумифическим персонажем, феей, взявшейся ниоткуда, — может, из куста роз? Просто однажды она появилась в этом мире и стала жить.

Оттого я была поражена, когда она умерла. Умирают люди, а не феи. Если феи и умирают, то не так. Они рассыпаются искорками или превращаются в цветы. Но мама оказалась не феей и умерла, как обычная женщина.

Мама строила свою жизнь, как сказку, осторожно и по кубикам собирая ее и дополняя нужными элементами. Со смертью сестры все это рухнуло, как карточный домик. Тогда, глядя на маму, я впервые задумалась, что она взрослый человек, и это наверняка далеко не первая ее трагедия и потеря. Она создала для нас сказочный мир, но сама жила не только в нем, но и в реальности. Возможно, она уже теряла других. Для меня эта утрата была тяжела, помимо прочего, своей новизной — до этого я не знала, какой трудной может быть жизнь и какие страшные вещи в ней происходят. Для мамы эта потеря была самой страшной, но еще и очередной, одной из других.

Иногда жизнь не такая уж простая.

В детстве и юности легче переживать потери: ты всегда знаешь, что дальше будет что-то еще. Чем старше человек становится, тем меньше всего впереди. Тем сложнее исправить ошибки. Теперь я это понимала. Я понимала, почему смерть сестры разрушила маму. Раньше я винила ее — каждый втайне проходит эту стадию обвинения покойных и злости на них — в том, что она не смогла быть сильной, не захотела пережить все это ради меня.

Я никогда не узнаю многого и про сестру. Какую профессию она бы выбрала, за кого она вышла бы замуж, о чем бы печалилась и радовалась. Сестра тоже была феей, ведь ее нашли в цветах. Но умерла и она.

В детстве я тоже числилась феей, но давно перестала ею быть.

С родными умерла и часть моей женственности. Она существовала только в мире, где были мама и сестра. Когда они исчезли, мое стремление ко всему девочковому как-то поугасло.

С тех пор я продолжала жить в мире, где было две огромные дыры в форме двух важных людей, которых я потеряла. Эти дыры зияли прямо посреди мира. Все, что я видела вокруг, вопило об их отсутствии. Когда я думала о них, во мне все будто обрушивалось куда-то еще глубже внутрь, словно в черную дыру.

Я до сих плакала о них. Когда накатывало, было все так же тяжело. Иногда боль остается с нами навсегда. La tristesse durera toujours².

Может быть, я слишком зациклилась на прошлом. Может быть, нужно бороться — разве не в отказе от борьбы я обвиняла маму? Может быть, нужно было прожить смерти и отпустить близких. Встретить мужчину, полюбить его, выйти замуж, родить детей и снова ездить на эту дачу толпой, играть в настольные игры и веселиться, смотреть фильмы и пить чай на веранде.

Я знала, что этого не будет. По какой-то причине для меня это было невозможно. Отношений у меня не получается, детей я не хочу ни рожать, ни растить. К тому же мне нравилось мое одиночество, раздолбайское и свободное. С мужчиной все было бы не так.

Наверное, кто-то мог бы сказать: «Сейчас ты упускаешь годы, а потом станешь старая и никому не нужная, и пожалеешь». Ну ладно. Что тут поделать? Должны быть и такие люди, как я.

Иногда я думала, что у многих не было и того, что было у меня. Многие не знали счастья, близости, любви. Многие не помнят ничего хорошего из детства, а в своем настоящем живут с нелюбимым случайным человеком и рожают от него нелюбимых детей.

С момента смерти родных меня преследовало одиночество. Есть все, и есть я. Слиться с кем-то в «нас» мне не удавалось. С Настей почти получилось, но тоже не вышло.

Теперь Настя тоже пропала.

Я сидела на темной холодной кухне совершенно одна. Кофе давно остыл.

***

В вагоне метро я села на крайнее место. Всегда стараюсь занимать его. Это же место часто выбирают бомжи и прочие маргиналы, что неудивительно. Здесь комфортнее всего тем, кто так и не встроился в общество. Отдельным.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

«Печаль будет длиться вечно» (фр.), последние слова Винсента Ван Гога.