Новый Мир: Поколение Z

Кейси Эшли Доуз, 2022

С момента последних событий прошло 19 лет. Новый Мир стал еще хуже. Люди массово покинули города. Теперь все выжившие делятся только на две касты: безопасники и путники. Первые выбирают надежное место и стараются затаиться там от Них. А вторые считают самым безопасным – постоянное движение, не оседая нигде дольше, чем на день. Каждый видит безопасность именно в своем выборе. Но осталась ли она вообще в Новом Мире?

СТЭН

Я лишился родителей девятнадцать лет назад.

Как говорит папа, мне тогда было чуть больше полугода.

Это было в Убежище. Та самая Бойня, о которой знают почти все Выжившие, даже которые лично там не присутствовали. Двухлетний загон, закончившийся мясорубкой.

Там погибла моя мать, спасая

(..я вижу, как джейн едва успевает чуть повернуться, когда пуля, предназначавшаяся стену, угождает в нее..)

мне жизнь.

Отец (биологический) и еще пара людей, включая папу, выжили.

Выжили после Бойни.

Но дожили до этих дней лишь мы с папой Руби.

Руби заменил мне отца. Хотя, не заменил, а считай стал им. Я был совсем младенцем и совершенно ничего не помню о своих родителях, чтобы их заменять.

Однако, это не значит, что я ничего не знаю о них.

Напротив. С самого своего детства, сколько себя помню, папа никогда не гнушался рассказывать мне о моих настоящих родителях. Все, что только знает сам.

Об их забавном знакомстве, ставшем достоянием убежища, об их смешных и романтических взаимодействиях.

..откуда ты столько знаешь о них? — спрашиваю.

Мне девять.

Я внимаю каждому слову. Слушаю эту историю уже раз на двадцатый, но каждый раз умудряюсь вычленить для себя что-то новое о родителях.

— Если ты просто был с ними в одном убежище — допытываюсь.

Папа снисходительно дергает уголком рта:

— Я не просто был с ними в одном убежище. Я был очень тесно знаком с твоими родителями, потому что встречался с Лили. Это была.. их дочь. Не родная, но так получилось. Твой отец спас ее от смерти.

— Он был героем? — уточняю, хотя и знаю конец этой истории.

Уже знаю историю их знакомства с мамой.

Горькая усмешка скользит на губах папы:

— Я бы не сказал. Он не был героем. Но это не мешало оставаться ему славным малым. Если он что-то и делал не так — то только потому что боялся смерти, как и все мы. Но знаешь что? К концу своей жизни он победил свой страх.

— Правда?

— Правда — кивает — он посмотрел ему в лицо и пожал ему руку. Он спас нас с тобой. Знаешь, может героем он и не был — но полагаю, таковым он точно умер…

Папа часто рассказывал о том, как восхищался их связью. По его словам — отец с мамой безумно любили друг друга, не смотря на то, что были фатально разными. Мама — душевная и чуткая, и отец — хладнокровный рационалист. Они будто бы дополняли друг друга, являя собой идеальную гармонию.

…я часто вижу их в тебе — говорит папа.

Мне пятнадцать. Я, нахмурив брови, оттираю руками ботинки.

— Их обоих.

Мне не нравятся разговоры о родителях.

Я слишком взрослый и самостоятельный, чтобы продолжать думать о такой ерунде. Есть вещи намного важнее этой.

Но папа все еще часто любит предаваться ностальгии.

Раньше мне это было интересно. Настолько, что я заснуть не мог, просыпаясь в холодном поту от одной мысли хотя бы на пару секунд познакомиться с теми людьми, что дали мне жизнь.

Я так много слышал о них и, черт возьми, как же мне хотелось бы их увидеть хоть одним глазком.

Пожать руку отцу, обнять мать.

Со временем это прошло.

Но только не у папы. Он беспрестанно заводит эту шарманку, словно кто-то запрограммировал его трындеть об одном и том же, пока мы оба не сойдем с ума.

Мне скучно.

Он мне надоел со своими баснями.

Надоело. Все надоело.

Мне пятнадцать и я хочу стать кем-то, помимо уцелевшего мальчишки из Убежища от двух «невероятных» людей. Святой Марии и Ван Хельсинга.

Фыркаю:

— Я это только я. И точка.

— Конечно — соглашается он, улыбнувшись еще шире — но даже злишься ты, как твой отец. Он был очень нетерпим. Помню, с какой настороженностью и подозрительностью он относился ко всем нам первое время. Особенно ко мне, когда мы начали проводить время с Лили. Так же хмурил брови, как ты. Так же чуть кривил рот, поджимая губы. И это был красный флаг.

Поняв, что действительно поджимаю губы, тут же прекращаю это делать.

Это было неосознанно.

— Но тебе сильно повезло — заявляет он — ты умудрился унаследовать качества их обоих. Совместись в себе то, что они совмещали только в гармонии друг с другом. В тебе есть стержень и упрямство Итана, позволявшее ему выживать, когда другие не могли. Но при этом сохранилось сочувствие и сострадание Джейн там, где другие каменели. Она была убеждена, что именно чувства оставляют людей людьми. А иначе мы ничем не отличаемся от Них.

Тяжело вздыхаю и поднимаюсь, прекратив оттирать ботинки:

— Тебе самому не надоело, пап? — шиплю — каждый день одно и то же. Что ж, может сразу поставим их фото и будем молиться каждый день? Что думаешь? Преклоним колени?..

Мне было пятнадцать и я был идиотом.

Но папа умудрялся терпеть меня. Во все возраста. И ребенком, когда я не понимал важность осторожности и умения распознавать Имитационных. И подростком, когда я принимался отрекаться от своего происхождения и пытаться выделиться среди остальных.

Если бы не папа, то до своих уже осознанных девятнадцати (через пару месяцев двадцать) лет я бы точно не дожил.

Но он спокойно сносил меня.

Иногда говорил, что научился этому благодаря его кузине Марго. Она тоже умерла в той Бойне, но до того он часто с ней сидел заместа ее матери, его тетки Энни.

Научился управляться, так сказать.

Сейчас я уже, вспоминая те слова папы, думаю над тем, что был бы рад, если бы это так было. Если бы во мне и правда уживалась хоть какая-та часть родителей.

Был бы рад.

Но не верю в это.

Как могут личностные, взращённые самостоятельно, качества передаться от родителей к ребенку генетически? Это невозможно.

Болезни — да.

Алкоголизм — да. Даже не он сам, а склонность к нему.

Но то, что формируется человеком самостоятельно на протяжении жизни, а не закладывается в нем с рождения — едва ли может передаться по крови.

Это тяжелый труд.

Работа над собой.

Которую каждый должен проделывать сам.

Однако, если не это, то одно мне точно от них передалось. По крайней мере если верить папе и старому фотоснимку (на который в 15 я с сарказмом и предлагал молиться).

..чем старше, тем больше становишься на них похож — заявляет он, глядя на меня — даже больше на Итана.

Поправившись, добавляет:

— На отца.

Я в который раз разглядываю эту фотку.

Мне восемнадцать.

И мне вновь интересны мои корни.

Пристально вглядываюсь в лица на старом смазанном снимке, сделанном через несколько дней (по словам папы) после моего

(..а ну-ка, зырьте, что дядя дейв нашел для такого случая — дейв машет у нас перед лицами работающим мобильником и приказывает построится всем перед дверьми корпуса.

я по центру держу сверток со стэном, джейн складывает ладони у меня на плече. остальные расположились вокруг нас полукругом. крикнув ожидаемое:

— скажите чииииз! — дейв щелкает нас, после чего просит кого-нибудь заменить его, чтобы с ним тоже была фотка..)

рождения.

Я вижу и отца, и маму.

Да, не вживую, как хотел, но зато благодаря этому старому снимку, который папа бережно хранит при себе, никогда не забуду их лица.

Такие счастливые.

Папа говорит, что потом Джейн распечатала это фото и раздала всем, кто на нем есть. Вначале Руби хранил это из-за Лили.

С годами стал из-за меня.

Но отдавать пока отказывается.

Отец — стоит по центру, держа сверток со мной в руках. Я и правда на него чем-то похож. Те же острые скулы, те же черные волосы.

Только глаза у него гораздо более ярко-голубые.

У меня не такие.

У меня будто бы смешали на палитре отцовский голубой, мамин серый и еще добавили воды.

Мама, кстати, тоже рядом с ним.

Красавица.

Светлые волосы, улыбка на губах. Я всегда представлял ее красавицей, когда слышал рассказы от папы, но увидев впервые — и подумать не мог, что она была настолько красивой.

Хотя, наверное, для каждого ребенка его мать самая красивая.

Даже если он вживую ее никогда и не видел.

Или не помнит.

По разные стороны от них множество других людей. Папа не ленился рассказать мне и про них.

Вот эта смуглая женщина, игриво отклячавшая бедро — это Шона. Она была военной. Она пожертвовала собой, чтобы

(..кому-то придется это сделать. их надо отвлечь, иначе до машины не добраться. а без колес мы умрем здесь все. даже при всех детальных ориентирах, без тебя я скорее всего не смогу добраться до дома твоего брата. и не факт, что он будет рад видеть там незнакомых людей, если вдруг окажется там. слишком много «если», которые отпадают, если вместо меня за руль сядешь ты.

шона вновь требовательно нацеливает палец мне в грудь:

— и береги мальчишек. обоих. довези их туда..)

дать нам с папой Руби и отцом уехать из Филадельфии после бойни.

Папа говорит, она всегда была оптимисткой.

Мужчина, на котором она повисла — это Стив. У него выпучены глаза и держится он на снимке как-то странно, но папа уверяет, что на той Бойне именно Стив спас это от смерти.

Заслонив своим

(..но едва шона поджигает фитиль шашки, как стив, стоящий справа от нее, вдруг кидается в сторону. она успевает лишь обернуться, когда его тело изрешечивает в несколько выстрелов — он будто добровольно покончил с жизнью. но когда стив падает, шона видит скрученную фигуру того, за кого он отдал жизнь. на полу, распластавшись, пытается подняться руби..)

телом.

Вот молодой черный мужчина, у которого единственные белые пятна — это белки глаз и зубы, обнаженные в широченной улыбке. Он обнимает отца так, что едва не душит. Пытаясь ни то взобраться повыше, но ни то опрокинуть его.

Именно благодаря ему, отец подобрал

(..я стану его крестным папашей — в заключение добавляет дейв — потому что, чувак, если бы не я, ты бы проехал джейн еще на той дороге!

я отмахиваюсь, но Дейв все равно пускается в продолжительный рассказ о своей героической доли в появлении нашей пары, о том, как я собирался проехать джейн, потом чуть не застрелил ее, а потом связал руки и ноги и вообще она полсуток ехала под прицелом моего пистолета..)

маму на дороге.

А вот, по другую сторону, рядом с мамой, стоит и папа Руби. Высокий, бледный, еще худее и моложе, чем я сейчас. Карие глаза, взлохмаченные волосы. Он обнимает какую-то рыжую девчонку — как говорит, это и есть Лили.

Такой счастливый снимок.

Но все с него, кроме нас с папой, уже давно мертвы..

Да, папа часто рассказывал мне о моих биологических родителях.

Порой продолжает делать это и сейчас.

Говорить о том, как они друг друга любили.

И как умерли, с разницей ровно в 10 дней, по одной и той же причине.

Защищая меня от гибели.

Как Руби видел моего отца последний раз, когда тот велел ему вместе со мной убраться из машины и ждать отмашки.

..либо выстрел, либо он выйдет сам, если все чисто — говорит папа как-то отстранённо, опустив глаза в пол — так он сказал. Причем на первое никто и не рассчитывал.. наверное. Но он был рационалистом. Холодный разум даже в том его состоянии, когда, кажется, горе потери и безумие смешали в нем опасный коктейль. Даже тогда. Итан всегда ждал опасности отовсюду. Именно это и спасло нам тогда жизнь. Он выстрелил. Именно потому я и не спустился к дому. Когда, видит бог,

(..я постоянно оглядываюсь назад, на лес, и испытываю необъяснимый ужас. мне хочется поскорее отсюда спуститься к дому. крепче перехватываю стэнли и уже делаю шаг из-за дерева, как слышу грохот.

выстрел.

я тут же вновь ныряю за дерево..)

уже собирался.

Папа рассказывал, что бегал со мной по лесу около двух суток. По крайней мере, он точно помнит, что дважды опускалась ночь.

Он хорошо помнит все ночи.

..ночами казалось, что Дьявол подобрался совсем близко, Стенли — сухо говорит — что он дышит тебе в спину и уже готов вонзить когти в плечо..

Он не может точно сказать, бежал ли в одном направлении, или постоянно путался. Компас, карта и даже еда с водой — все осталось в машине. Он бежал со мной совершенно без ничего.

Он мог просто навлечь на себя беду из-за меня. Я был совсем маленьким и мне нельзя было объяснить, что кричать смертельно опасно.

..и даже, если я затыкал тебе рот ладонью, это все равно был слишком громкий звук в тотальной тишине леса. Мне каждую секунду казалось, что мы на волосок от смерти.

— Почему ты тогда не бросил меня? — удивляюсь — тебе так было бы проще. Я ведь даже не был тебе никем по крови. Даже твоей Лили никем не был. Просто левый ребенок, который ставит под большую угрозу твое выживание.

— Мне самому ни раз спасали жизнь — заявляет он, имея ввиду Стива, Шону и моего отца — и уж наверное не для того, чтобы однажды я бросил кого-то в такой же ситуации.

Хмыкаю:

— Никто бы никогда об этом не узнал.

— Я бы узнал — возражает — к тому же, признаться, я сам боялся остаться один. Совсем один. Да, вопящий младенец сомнительная компания в новом мире, но это лучше, чем полное одиночество. В одиночестве люди сходят с ума..

Он мог бегать в лесу по кругу и в итоге умереть от жажды.

Мог сдаться и быть застигнутым Имитационными.

Но ему повезло.

Нам обоим тогда повезло.

На третьи сутки он набрел на какую-то лесную общину. Повезло и в том, что набрел. И в том, что это оказались Люди.

Потому что к тому моменту папа уже был измучен жаждой, солнцем, еле стоял на ногах и не мог нормально соображать. Как он говорит — к тому моменту ему даже в голову не пришло как-то их проверить.

Он решил, что это либо спасение, либо смерть.

Что он уже устал для дальнейших бегов.

Ему было семнадцать и он был до смерти напуган и изнеможен.

Нам нужна была вода. И еда.

Но получили мы гораздо большее.

..когда мы туда пришли, в этой общине было человек 50 — говорит папа — сейчас это кажется невероятно большой цифрой. Но по сравнению с Убежищем, откуда мы бежали и где было несколько тысяч.. эти 50 казались просто каплей в море..

Они не передавали по радио свои сигналы.

Не говорили координаты.

Они просто жили в чаще леса и принимали всех, кому нужна была помощь. Не знаю, как они продержались так долго — учитывая, что они совершенно никого и никак не проверяли на Имитационность.

Как папа потом понял, в Старом мире костяк общины был чем-то вроде религиозных фанатиков а-ля «получил по левой — подставь правую». А остальные были просто рады остаться там, потому не возникали на новых «беспроверочных».

Ведь сами однажды туда так же пришли.

..они приняли меня, даже толком не выслушав, откуда я и почему с ребенком оказался в лесу. Дали все необходимое, на следующий день объяснили уклад — говорит папа — все в этой общине были чем-то заняты. Так они выживали. Не знаю откуда, но у них там была своя скотина. Немногочисленная, но все же. Курицы — от них получали яйца. Которым становилось худо — пускали на мясо. Часть яиц ели, часть давали высидеть на цыплят, которые вырастут в новых куриц. Они сами достраивали строения к своему дому, имея в наличии лишь ручную пилу, молоток, деревья да божье слово. Они были в конец ненормальными..

Но именно эти ненормальные помогли нам прожить еще пять лет.

Пожалуй, самые сложные пять лет — когда ребенок не понимает, что к чему, постоянно кричит и не может передвигаться сам.

Эти ступени моего взросления папа смог преодолеть, находясь в безопасности, при еде и без вынужденных скитаний.

Думаю, тут нам обоим повезло второй раз.

Не думаю, что мы бы долго протянули в том темпе, что первые два дня.

Естественно, с годами община разрасталась. К своим пяти лет (мои первые воспоминания) даже я помню, какое приличное количество людей там было. Цифр я не знал, но как говорит папа — было их к концу уже чуть ли не под три сотни.

Неудивительно, что в итоге Они на нас вышли и напали.

Мы стали слишком большой группой. Слишком большим скоплением людей.

А всякое скопление людей они уничтожали в первую очередь, где бы те ни были.

Тогда скоплением считалось три сотни.

Сейчас, спустя пятнадцать лет, думаю и десять сплоченных людей станет причиной их нападения.

К тому же, мы были скоплением людей, совершенно никак не проверявших прибывающих на Имитационность.

Это случилось днем.

Хотя, наверное, любой из нас если и думал о таком варианте, то ставил на ночь. Мол, все спят, а злостные Они нападают на нас под светом луны.

Нет, в самый разгар дня.

Не знаю, сколько людей успело тогда унести ноги. Вряд ли мы были единственными, но и вряд ли таких, как мы, было много.

Помню я мало, но помню испуганное лицо папы. Ему было двадцать два, но для меня он тогда казался самым взрослым из всех взрослых. Он схватил меня на руки и побежал в лес.

…когда они напали впервые, в убежище, я оцепенел — рассказывает он — просто встал, как вкопанный, не в силах принять, что это в самом деле происходит на яву. Когда же это случилось во второй раз — я был готов. Был готов к такому исходу, как наверняка бы был к нему всегда готов Итан. Или Шона. Я знал, что даже секунда замешательства будет стоить жизни..

Я слышал крики.

Вопли.

Я не думал, что это такая игра.

Уже не тогда.

Папа воспитывал меня, с детства приспособленным к новому миру. Пожалуй, еще раньше, чем «Па-па», я начал говорить «Они». Конечно, всю степень ответственности я смог понять лишь уже будучи подростком, но я не рос в иллюзии безопасности и знал, что смерть поджидает каждого наивного простака.

Каждого, что готов пожертвовать минутой ради баночки консервы.

Потому что иной раз минута может стоить жизни.

Я понимал, что если отец схватил меня и мы бежим прочь, прочь от людей, с которыми живем, прочь от нашего дома и самодельных деревянных игрушек под вопли и крики — значит пришли Они.

Они могли прийти куда угодно и когда угодно.

Надо было быть постоянно готовым к их появлению.

Предупрежден — значит вооружен.

Первыми умирают те, кто надеются, что в безопасности. Кто мнят себя избранниками божьими и считают, что хоть где-то в этом мире остался безопасный угол.

Выживают те, кто отдают отчет — что безопасности нет нигде.

На чеку стоит быть постоянно.

Но на чеку и на паранойе — вещи разные.

Как бы абсурдно это не было, но как раз-таки те, кто мнят себя в безопасности — оказываются настоящими поехавшими. А те, кто готов к опасности в любой момент — более коммуникабельными и адекватными.

Это я понял, когда мы начали с папой жить в постоянном движении.

Сразу после нападения на общину.

Если не требовалось бежать, сломя голова, как можно быстрее — то я уверенно ходил сам. Бегал, но не так быстро, как папа. А немного прибавив в годах, стал и ему помогать с какой-то ношей.

Мы ходили и по лесам, и по городам. Конечно, по городам передвигались более осторожно — но никогда их не избегали.

…сразу после Бойни сложилось такое мнение, будто бы города отошли Им — объясняет папа — оно понятно, все люди оттуда массово ринулись в леса и чащи. Но никто не потрудился ответить на вопрос — зачем Им города, если там больше нет людей? Я понимал, что даже где-то в лесу вероятность случайно наткнуться на Них гораздо выше, чем встретить Их, аккуратно перебираясь по тому или иному вымершему городу..

Никакого продовольствия в городах не было. Но там всегда можно было найти одежду.

Никто не собирался рисковать ради шмотья (не понимая, что отныне вся их жизнь — это риск, а все остальное — лишь страх), потому его было навалом. Конечно, видок оставлял желать лучшего.

Вся эта одежда осталась еще со старого мира и претерпела множество изменений (разбитые стекла, в которые хлещет вода, или же гниль и сырость, плесень и так далее). Но точно была лучше и удобнее, чем без нее.

Папа всегда находил мне в городах детские вещи, иногда даже игрушки, хотя не так чтобы часто.

Он заявлял, что игрушки отвлекают внимание, которое даже у ребенка целиком должно быть сосредоточено на трех пунктах: зрение-слух-бдительность.

Себе же он постоянно пополнял запасы оружия. Все пистолеты отсырели, а патроны давно разобрали еще сразу после падения Старого мира. Зато навалом было ножей.

Сейчас у папы есть целая коллекция ножей самых разных видов и размеров. Ими удобно убивать дичь.

И людей.

Да, бывает и такое, что люди представляют не меньшую опасность, чем Они, как бы чертовски грустно это не звучало.

Нам пришлось это понять, потому что, живя в вечном движении, рано или поздно приходится обращаться за помощью. Жить в движении — это никогда не знать, где ты заночуешь этой ночью, что будешь есть на завтрак и где окажешься к полудню. Потому, именно из-за этого нередко могут возникнуть ситуации, когда спать негде, а жрать нечего. Но это ничего.

Хуже всего, когда нечего пить.

И ты понятия не имеешь, где найти источник. Потому что ты здесь впервые.

Здесь у «безопасников» есть преимущество — обособившись в определенном месте, они со временем обживаются в пределах доступности всем необходимым, чего нельзя сказать о нас. Зато на них гораздо больше вероятности наткнуться Имитационным.

Чего тоже нельзя сказать о нас.

..конечно, я понимал, что в новом мире вступать во взаимодействие с кем бы то ни было на постоянной основе, это смертельная опасность — признается папа — но тогда я просто подумал. Подумал, что опаснее — жить на одном месте, дожидаясь третьего в моей жизни дня Х, который мы уже точно не переживем, потому что не сможем потеряться в толпе, являясь единственными жильцами. Или же опаснее время от времени обращаться к людям, убеждаясь прежде в том, что они не Имитационные? Да, риск и там и там. Но как бы безумно это не звучало для «безопасников» — обращаться к незнакомцам, силясь вычислить в них людей — гораздо безопаснее, чем обитать на одном и том же месте, так как именно на это и идет Их расчет..

Папа сам придумал, как вычислять Их.

Он говорит, что мой отец вычислял их путем глаз. Просил назвать их собственный цвет глаз и давал только секунду. У Имитационных отсутствует долговременная память, потому затем, чтобы верно ответить — им прежде необходимо было хотя бы на миг найти свое отражение.

У них не было этой информации.

..но этот способ не подходил нам. Когда Итан его придумал — никто не знал, что Их нельзя убить. Просто невозможно. Считалось, что если человек ответил неверно, значит он один из Них — и ему пускали пулю в лоб. Все просто. Учитывая то, что нам открылось в убежище — пуля не помогла бы. Потому такая проверка была слишком рискованной. Надо было придумать такую, при которой можно было бы отступить и попытаться ретироваться..

И основываясь на принципе моего отца — папа Руби изобрел свой способ. Первое — это конечно же наблюдать издалека. Папа убежден, что Имитационные отлично копируют поведение людей, но только если видят их поблизости. Когда Они сами по себе — обязательно должны чем-то себя выдавать.

Хотя бы тем, что не называют друг друга по имени.

Как и тех людей, с которыми общаются, пытаясь замылить глаз на правду.

Второе — убедившись, что по внешним признакам человек похож на человека, выходишь на контакт. Опираясь на долговременную память. Делаешь вид, что

(..джереми — киваю — добрался до тебя все-таки, как и обещал, хоть и немного задержался..)

(..о, детка, еле добрался. уже и не думал, что вновь тебя увижу. заждалась?..)

знаешь его и держал путь именно к нему, а не наткнулся случайно.

Они сразу же подыграют.

Не имея долговременной памяти, Они будут подыгрывать всему, что ты Им дашь в распоряжение, опираясь на твою память, до тех пор, пока не выведают, один ли ты, знаешь ли, где еще люди, и так далее.

Люди же, обладающие памятью и прекрасно осведомленные, что я для них чужак, которого они ну никак не ждали — обычно показывают растерянность и то, что я им совершенно незнаком.

Либо прямая агрессия, либо пассивная подозрительность.

Бывают, конечно, даже из людей те, кто, испугавшись до потери пульса, принимаются подыгрывать, что да, ждали именно меня. Но их легко прочитать.

Они как хреновые актеры театра.

Улыбаются, а у самих поджилки трясутся.

По крайней мере, мы еще ни разу не ошибались ни на первом этапе. Все, с кем выходили на открытый контакт — оказывались людьми. Самыми разными, конечно — отзывчивыми, подозрительными, агрессивными (и таких большинство), а парочка откровенно кидалась на нас с топорами, собираясь не то приготовить барбекю, ни то просто грохнуть, раз мы «раскрыли их место обитания».

Вернее, я не ошибался.

Папа парочку раз хотел уже выйти к тем, кому не следовало. Он, рожденный и выросший в Старом мире, еще иногда путался в различиях между людьми и Ними, полагаясь лишь на поверхностные отличия (не называют друг друга по имени, откровенно странно двигаются).

Я же, всю свою жизнь росший бок о бок с людьми и тварями в равной степени — идеально умею отличать одних от других.

Разницы нет для тех, кто узнал людей намного первее, кто знает людей намного дольше.

Тех Имитационные могут обмануть на раз-два.

Для меня же люди и Они — одинаковы в своей природе по новизне. Со своего рождения я живу с ними одинаковое количество лет.

Сколько лет я знаю людей, столько лет я знаю и Их.

Потому меня провести сложно.

Без ложной скромности, могу даже сказать — невозможно.

В этом преимущество поколения Z. Нового поколения — таких детей, как я. Рожденных уже в Новом Мире.

Для нас этот мир не новый.

И мы ориентируемся в нем немногим хуже Их самих.

В отличии от тех, кто попал сюда насильно из мира, полного благ и безопасности во всей своей красе, вынужденных выживать, гонимые страхом.

Во мне тоже есть страх.

Но это обычный страх. Как страх перед диким зверем.

Он не застилает мне глаза. Я знаю тварей с детства и единственный страх, связанный с Ними — страх попасться. Я не боюсь Их увидеть, не боюсь даже вытащить что-то у Них из-под носа.

Меня не забьет в мандраже, если выглядывая из-за угла здания в городе, я увижу парочку на перекрестке.

Это как азартная игра.

Главное, чтобы тебя не поймали.

А люди старого мира до сих пор боятся одного Их присутствия в радиусе тысячи миль до дрожи в коленках.

Они сами по себе вызывают в них ужас.

Одно Их наличие где бы то ни было.

Просто сам факт.

Мы же этого лишены, поскольку «знаем» Их с детства.

Они для нас не что-то инородное. Они — обычная, хоть и не очень приятная, часть жизни.

Таким образом мы с папой нашли способ взаимодействовать с людьми по необходимости. Однако, признаться, сама задача найти хоть одного человека в той или иной зоне, где тебя прижал голод или обезвоживание — задача не из простых.

В городе это вообще почти невозможно.

Конечно, есть те, которые умеют раскинуть мозгами. Они наоборот перебираются в город и тихо там живут, понимая, что большее внимание Имитационных сейчас напротив сконцентрировано в другой зоне.

Но таких очень и очень мало.

В силу своей адекватности и гибкости ума, они довольно коммуникабельны. Почти всегда готовы помочь, если у самих есть чем.

Иногда, конечно, вымениваются «баш на баш», пожимая плечами и напоминая, что «нынче мир такой». Тогда отцу даже за обычную воду приходится распрощаться с одним из своих ножей.

Но самые классные — это такие же, как мы.

Вечные путники.

Они самые коммуникабельные и дружелюбные. Вот они готовы не только помочь по нужде, но и даже поболтать, не косясь на тебя. Они раскованы, потому что как и мы — всегда на чеку.

И они так же порой выживают друг с помощью друга.

Не друг за счет друга.

А именно с помощью.

Мы обмениваемся знаниями о разных местах, где были, и о насыщенности там Ими. А после уходим, куда шли, каждый в свою сторону.

Потому что скопления людей (даже если это люди и они адекватные) — верный путь привлечь Их внимание.

..я подцепляю ботинком бетонную плиту и она легко отходит.

Под ней земля.

Все плитки пробила трава.

Мне двенадцать лет.

Мы пришли в очередной город.

Тихий, безмолвный оплот Старого мира.

Все дороги так же поросли травой. Тротуар потрескался под натиском сорняков без должного человеческого ухода в течении двух десятков лет.

Здания стоят с выбитыми окнами, сверкая темнотой, точно пустыми глазницами.

— Странным был этот старый мир — заявляю я.

Руби грустно ухмыляется:

— Это лишь руины старого мира, Стенли. Когда-то дорога — указывает на поросшую травой широкую полосу — была вымощенная. Плоская, ровная. Никакой травы. По ней ездили машины.

Поворачивает голову и мечтательно указывает на ближайший дом:

— В домах были окна и там со всеми удобствами и благами, за которые теперь надо рисковать насмерть ежедневно, люди спокойно жили свои жизни. Все было иначе. То, что ты видишь сейчас.. это скорее все тот же Новый мир. Просто через призму старого.

Я киваю.

Я ничего не понял.

Мне все равно сложно представить, что тот полуразрушенный дом когда-то был целым. Что в нем были окна и по волшебству включался свет. Что не надо было разводить огонь, чтобы погреться. Что не надо было охотиться и уметь филигранно метать ножи, чтобы быть сытым.

Что эти поросшие дороги когда-то служили машинам, которые по одной людской прихоти могли доставить их из одной точки в другую. А они при этом не совершали ни одного шага.

Могли даже спать.

Подумать только. Заснул в лесу — проснулся уже в городе.

Нет, моего воображения на это не хватает.

Мне сложно представить то, что я лично НИКОГДА не видел.

Я могу представить счастливых людей.

Их я видел на том старом снимке с родителями.

Я могу представить злых, обезумевших людей.

Их я вижу постоянно и сам.

Я могу представить, что угодно.

Но не Старый мир.

И наверное, это наоборот преимущество нашего поколения перед Ними. Потому что так мы с Ними живем здесь на одних и тех же условиях.

Так как Им старый мир тоже, по большому счету, неведом. Они вывели его из строя в рекордные сроки.

Нам обоим не по чему скучать, не с чем сравнивать и не к чему адаптироваться.

У нас с Ними один мир на двоих.

* * *

Мы бредем с папой с самого утра.

Ночевать пришлось под деревом. Погрелись тоже недолго — как только окончательно темнеет, огонь может выдать нас, если Они поблизости.

А в лесах эта вероятность куда больше, чем в городе.

Еще один плюс городов — там можно перекантоваться всегда в заброшенных домах. Даже с выбитыми окнами они теплее, чем сырая земля в лесах.

Но в городах есть минус.

Это и есть одна из причин (не считая главной), почему мы вечно в движении, а не осядем в городе.

В городе нет еды.

И ловить ее в городе негде.

А в лесу везет намного чаще.

Только вот нам не везет.

Вчера отец заколол одного кролика, но это единственная еда, которая была за вчера.

И за сегодня.

Дичь в округе либо распугана, либо убита.

Если второй вариант — значит близко люди.

Имитационные животных не убивают. Я не знаю почему, но эту закономерность заметили не только мы, но и путники, с которыми мы болтали.

Они давно завладели складами, и даже если запасы там давно иссякли — Им получить еду гораздо проще. Все людские прорывы старого мира теперь в их руках. Пожелают — смогут даже вновь запустить фабрики.

Им незачем охотиться на дичь, выглядывая ее сутками.

Только если эта дичь не бегает на двух ногах.

Я переступаю через очередную корягу и оглядываюсь на отца. Он идет медленнее меня.

Постоянно оглядывается и прислушивается.

— Пап — одергиваю — мы так и к вечеру воды не найдем.

— Река должна быть близко — заявляет он — был же вчера тот кролик. Должен же он что-то пить.

Закатываю глаза:

— Он был вчера. Знаешь, сколько мы уже прошли?

— Желаешь вернуться?

Замолкаю.

Отец несколько выше меня. Все такой же худой, как на том снимке 19-летней давности. Только появились морщины у рта и глаз, а волосы почему-то начали слишком рано отдавать серебром.

Не все, пока только виски. Такое чувство, будто они переливаются на солнце.

— Вот и всё тогда — подводит черту.

Фыркаю:

— Я лишь хочу сказать, было бы неплохо, если бы ты пошевелился.

— Тише едешь..

— Не доедешь — заканчиваю я — пап, их здесь нет. Поблизости никого нет. Я бы услышал. Пошли уже живей.

И только вновь обернувшись спиной, добавляю мрачно:

— Потому что и воды здесь тоже нет.

К вечеру начинает идти медленнее, потому что устали. Потому что хотим пить.

Но в панику впадать еще очень и очень рано.

Мы ни раз и ни два оказывались в таких ситуациях. А потом находили воды. Или дичь сама выбегала к нам. Или натыкались на людей.

Так или иначе выбирались.

Когда идешь — до чего-нибудь, но обязательно в итоге дойдешь.

Возможно, и до Них.

Тоже не страшно. Главное увидеть раньше, чем увидят тебя. И тихо обойти, чтобы не услышали.

Делов-то.

— Слышишь? — наконец, когда самые яркие закатные лучи уже начинают затухать, обращаюсь к отцу.

Мгновение он молчит, так же замерев и прислушиваясь, после чего улыбается:

— Да. Слышу.

— Вода — усмехаюсь — да, черт возьми, вода!

— Река — поправляет он — озеро не издавало бы столько шума.

— Еще лучше.

Тут же ускоряюсь, но он одергивает:

— Не спеши. Когда на пути так мало воды, то возле единственной речки может кто-нибудь и оказаться.

— Твоя бдительность, например — киваю.

Отец дурачливо толкает меня в спину:

— Ну ты и язва, Стенли.

Хохочу, но тут же получаю второй толчок — уже более увесистый:

— А ну тихо. Я серьезно — возле реки может кто-нибудь быть. Давай посмотрим, а потом уже все остальное.

Я перебираюсь, как всегда шагая впереди. Не потому что «меня не жалко», а потому что у меня органы чувств более развиты, чем у папы.

Ему не приходилось с детства уметь различать шаги людей, животных, а так же звуки, которые может создать природа, а которые не смогут появиться без вмешательства человека.

Я все научился делать само собой.

Для безопасности.

Потому если что-то и будет — услышу первым.

Слышу и теперь.

Несмотря на рев реки, я слышу, когда мы еще даже не подходим к краю рощи.

Плеск воды.

Есть плеск воды, вызываемый природой — ветер, течение, или даже что-то упало туда.

А есть плеск воды, создаваемый исключительно человеком. Его движениями там.

И это определенно он.

Не охота признавать, что папа был прав. Каждый такой случай лишь укрепляет его бдительность, а ее уже и так через край.

Однако, мне приходится обернуться и едва заметно кивнуть в ту сторону:

— Кто-то есть.

Отец тут же равняется со мной, прислушивается.

По лицу вижу, что кроме шума течения ничего не слышит. Река все перекрывает.

Для него.

— Точно есть — повторяю.

— Знаю.

Конечно. Я никогда не ошибаюсь и отец верит каждому моему заявлению. Просто всякий раз пытается и сам услышать то, что слышу я.

Кажется, будто он считает, что его слух обусловлен старостью и принимает это на личный счет, пыжась всячески ее обратить.

Дело не в старости (точно не в 36 лет).

А в различности условий, при которых мы росли.

Будь у меня телевизор, куча еды и тачка, отвозящая куда угодно — я бы тоже не нуждался в обостренности всех органов чувств, каких только можно.

В этом не было бы необходимости.

Когда отличное зрение — незачем таскать очки на носу.

— Ладно — кивает в итоге — идем, но тихо.

Вновь выхожу вперед.

Плеск увеличивается, словно кто-то задумал купаться в речке. Возможно, так оно и есть.

Наконец, деревья начинают понемногу рядеть, и с определенного ракурса мне открывается вид на речку.

А так же на тех, кто там умостился.

Я слышал лишь одного. Как выяснилось — одну. Девушка, барахтающаяся в реке. То ли купается, то ли моется. Не понять — но волосы мокрые.

Есть и второй.

Он сидит, почти не двигаясь.

И лишь с определенной периодичностью вытаскивает рыболовную сеть из реки.

Судя по тому, что рыба там попадается из 5 раз максимум 1 — рыболов из него такой себе.

Еще бы.

Совсем мальчишка.

Папа умащивается рядом, выглядывая из-за другого дерева.

Оба мы думаем сейчас об одном.

Люди это или Они?

То, что он ловит рыбу, а она мирно купается — совсем не говорит об их человеческом начале. Возможно, они услышали нас так же, как и мы их — и занялись тем единственным, что у них отменно получается.

Имитацией.

Но мы не можем уйти от реки. Эта первая вода за двое суток. Терять ее бессмысленно.

К тому же, если это люди — было бы неплохо разжиться у них рыбой (может, выменять на один из папиных ножей). Есть мы тоже со вчера не ели. И было не особо питательно.

Понимаю, что надо опять понять, кто они такие.

Эта ноша всегда ложится на меня.

Папа частенько ошибается на первом этапе.

Только я «стреляю» без промахов.

Мы затихаем и я сосредотачиваюсь, внимательно наблюдая за этими двумя.

Через какое-то время девушка выбирается из реки. Надевает обратно одежду и обувь.

Ясно, если это люди, то они из «безопасников».

Сидят на насиженном месте, пока Они в дверь не постучаться.

Это понятно по той самой обуви.

Плетенные ни то тапки, ни то башмаки. Таких в магазинов нет. Явно ручное «творение». Значит, в город не выходят. От слова совсем.

Безопасники.

Или Они.

В любом случае дело дрянь. Безопасники обычно самые опасные. В силу своего образа жизни ведут себя неадекватно, агрессивно, на любые встречи с людьми реакция одинаковая.

Взашей и подальше.

В лучшей случае.

Кратко гляжу на отца. Вижу, что он тоже это понял.

Тоже обратил внимание на ее тапки.

Одевшись, девушка садится рядом с ведром, куда мальчишка стряхивает рыбу (если такая попадается) и наблюдает.

Так проходит еще какое-то томительное время.

Наконец, яркие солнечные лучи окончательно уходят, возвещая о скорых сумерках.

Девушка встает.

— Пора. Калеб.

Ага, имя.

Мальчишку зовут Калеб.

Но наличие имени тоже не показатель, хотя отец на него долгое время полагался.

Пока чуть не попался. Если бы не я.

— Еще пару заходов — бурчит тот в ответ, вновь погружая сеть.

— Нет, отец велел вернуться до сумерек. Пошли. Ты и так неплохо наловил.

Отец.

Ага.

Значит, брат и сестра. У которых есть отец.

Вернуться.

Значит, дом где-то рядом.

И он там.

Они еще немного пререкаются, после чего Калеб продолжает свое дело, а девушка, скрестив руки, наблюдает за ним.

Скоро пойдут.

У меня было достаточно времени. Я почти уверен, что это люди. Нет, почти для тех, кто не может знать наверняка уровень своих навыков и способностей.

Я уверен — это люди.

А еще уверен — что безопасники.

А значит готовиться надо к худшему.

— Люди — едва слышно говорю отцу.

Он жмет плечами.

Решение за мной, как и всегда в этом вопросе.

Это люди.

Только я не могу ждать, пока они доделают свои дела. Чем темнее, тем больше от них будет паники.

Надо ускорить процесс.

Нарочно наступаю на сухую ветку рядом.

Вуаля! Эффект готов.

Девчонка тут же лихорадочно оборачивается в нашу сторону.

Что-то бурчит брату, но не могу разобрать и слова. Только рот открывается.

Очевидно, шепотом.

— В чем дело? — его недовольный голос в ответ.

И вновь лишь быстрое шевеление губами.

Не отводит глаз от нас, но очевидно, что не видит из-за деревьев.

Теперь Калеб оборачивается и уже тоже стреляет глазами в эту же сторону.

Пара реплик (теперь и он говорит шепотом) — и мальчишка принимается быстро доставать сетку.

Выбрасывает рыбешек в ведро, варварски ее скручивая и вместе с сестрой косясь в нашу сторону.

Что ж, пора.

Выбираюсь из-за дерева, что создает еще череду звуков.

Они содрогаются и, кажется, уже готовы пуститься бегом (опрометчиво, так как это не дает шага для отступления в случае, если бы это были Они) — потому я ускоряюсь и едва не вываливаюсь из чащи.

Тут же стараюсь принять самый невозмутимый вид.

Для окончательной галочки нужен контрольный пункт. Который делается скорее для спокойствия отца.

Я уже и на первом точно понимаю, кто есть кто.

Едва замечают меня — тут же цепенеют.

Со всем дружелюбием, на какое только способен к безопасникам, подхожу.

Решаю, к кому обращаться — и выбираю девушку. Она вроде моя ровесница. С мальчишкой так сходу и не придумаешь, что сказать ненавязчивого.

— О, детка. Еле добрался. Думал и не увижу тебя уже. Заждалась?

Финальной точкой распахиваю объятия.

Я готов к трем реакциям.

Первая — агрессия. Открытая враждебность.

Вторая — опасливая подозрительность. Взгляд исподлобья и один из лажовых собственных способов проверки. Попытка «обтечь» проблему.

Третий (наименее вероятный, когда речь идет о безопасниках) — проверка и радушное гостеприимство. Болтовня о том, откуда пришли. Краткий обмен информацией, рыбой и водой. Если повезет — ночлег на эту ночь, после чего расход.

Отец же готов к четырем реакциям. В его запасе бдительности всегда есть еще расклад, что они могут начать филигранно подыгрывать, что даст понять, Кто перед нами такой.

Мысленно заключаю спор сам с собой.

Ставлю на второй. Если они спешат к отцу — то ярый «агрессор» должен быть он.

Эти же точно не проявятся третьими, значит остается второй.

— Наверное, вы меня с кем-то спутали.

Отвечает она.

Мальчишка лишь продолжает туже скручивать сеть, грозясь запутать в ней собственные пальцы. А при излишней усердности — и лишиться их.

Испуганно поглядывает на меня.

Но едва она произносит, как тут же растягивает рот в настолько фальшивой улыбке, что с трудом верится, будто бы она сама может счесть ее достойной Них.

Однако, ее последующие слова говорят о том, что она и впрямь мнит, будто этой улыбкой можно кого-то провести:

— Но про нас тоже можно сказать, что мы «заждались». Здесь людей не часто встретишь. Это большая редкость.

Бинго!

Молодец, Стенли, ты выиграл у самого себя.

Второй вариант.

— И настоящая удача — добавляет.

Проверка закончена.

Снимаю с себя эту идиотскую маску, опускаю руки и устало оборачиваюсь к тому дереву, за которым ждет моей отмашки отец:

— Порядок, пап. Это люди.