Третий батальон идет на Берлин

Ким Матвеевич Ильинич, 1983

Книга повествует о событиях Великой Отечественной Войны, в которых автор – боевой офицер – лично принимал участие. Попав на фронт в 1943 году Ким Ильинич прошел путь от Прибалтики до Берлина.

Глава вторая. Вот она, проклятая Германия!

«В последних числах января войска 3-й ударной, совершив трудный 450-километровый марш, вышли на территорию Германии северо-западнее Бромберга. Здесь мы начали занимать оборону на выгодных рубежах, чтобы не допустить возможных ударов противника в южном направлении… 79-й корпус перешел к обороне фронтом на север в районе Фандсбурга и Флотова».

Г.Г. Семенов. Наступает ударная.

М., 1970. Стр. 196–197*.

Высокая насыпь асфальтированного шоссе. Над насыпью — сложенная из кирпича арка. На арке, немного сбоку и криво на чёрной доске, белыми неровными буквами написано: «Вот она, проклятая Германия!»

Солдаты входят под арку молча, как мне кажется, тяжело, устало ступая. Кто-то говорит: «Это разведчики. Они первые всегда проходят».

Запись во фронтовом блокноте:

«12. П.45. Перешагнул германскую границу. «Вот она, проклятая Германия!» — встретил нас лозунг. Польша пешком, в дождь, в снег, по грязи… с боями, с обороной, пройдена. Я в Германии».

Этот момент запомнился. Чувства и мысли беспорядочно путались и громоздились, сознание подсказывало об историчности момента, но сильная утомлённость, метельная непогода, тяжесть многолетних ожиданий этого дня словно притупляли чувство радости; арка появилась на нашей дороге, кажется, неожиданно. Чувства и мысли этих минут много позже я изложил в стихах. Не думайте о них как о произведении искусства, думайте как о юношеской попытке выразить своё состояние:

Ворота в ад.

Как пасть разевают голодные звери,

Ждавшие жадно добычи своей,

Как пропасть, как ада кромешного двери —

Ворота из красных кирпичных камней.

Ворота в пещерные дебри дракона,

К матке пиратов, убийц, палачей,

Двери к подножью кровавого трона,

Стоявшего властью на грудах костей.

Данте, воскресни, вернися из гроба.

Адские муки ты смог описать,

Но муки невинных ада земного

Мог ты не видеть, не слышать, не знать.

Есть ли казни жесточе, чем Кассий казнен?!

Варварам мира, мучителям — есть! —

Это суровый солдатский закон,

Это народа жестокая месть!

Она их настигла: вот эти двери.

В них мы вошли, чтоб вернуться назад

Тогда, когда ада хотевшие звери

Будут телами отправлены в ад!!!

Февраль 1945 г.

Батальон построен в линию повзводно. Никогда я ещё не слышал, чтобы замполит командира полка майор И.И. Якушев так говорил — убеждённо, страстно, чётко, отделяя и выделяя каждое слово. Каждый запомнил не только смысл его речи, а и отдельные фразы — точно, как поговорки.

«Сегодня мы перешли старую Германскую границу. Мы в фашистской Германии, мы в самом логове зверя.

Четыре года назад, в октябре 1941 года, немецкие бронированные орды стояли у стен столицы нашей Родины Москвы. Уже Гитлеру был припасён белый конь для торжественного въезда в нашу Москву, уже готовилась медаль для награждения тех варваров, которые разграбят и разрушат нашу древнюю столицу. Но Гитлер и его свора бандитов просчитались. Сегодня мы вошли в Германию, сегодня мы приближаемся к центру логова фашистского зверя.

Ты воин — судья! Ты пришёл в фашистскую Германию, чтобы отомстить!»

Я особенно хорошо помню именно эти слова замполита. Он поднял руку со сжатым кулаком, высокий голос его звенел в тишине:

«Мсти! Мсти за поруганную Родину! За кровь наших матерей, жён и детей, за смерть тех, кто не дошёл досюда, отдав жизнь за освобождение Родины на полях сраженья.

Мсти! Смерть фашистам!

Да здравствует наша великая Родина! Под знаменем Ленина, Сталина к полной победе над фашистской Германией! Ура!»

Над строем батальона прокатилось троекратное хриплое, но громкое «Ура». То, что мы не поняли, не ощутили, устало проходя под аркой, сейчас переполняло каждого из нас.

Через неделю майор И.И. Якушев так же перед строем батальона прочитал приказ командующего 1-м Белорусским фронтом маршала Г.К. Жукова. В приказе говорилось, что советские воины — воины освободители немецкого народа от фашизма. Они пришли в Германию не как захватчики и грабители, а как освободители народов Европы.

Однако среди солдат имеют место поступки, позорящие славное имя воина-освободителя. Имели место факты беспричинного уничтожения и сожжения жилых домов.

Это не совместимо с высокой функцией Красной Армии и должно сурово пресекаться.

В нашем батальоне не было ни одного случая нарушения этого приказа.

Капитан Ахмеджанов с должности комбата освобождён. Всеми это воспринято как правильное решение. Комбатом назначен майор Виктор Васильевич Юмакаев. Все присматриваются к новому комбату, но пока о нем известно только, что по национальности он татарин и в Казани окончил юридический факультет Университета.

Замёрзшее озеро. На противоположном берегу — фольварк. Связной штаба батальона сообщает, что мы будем размещаться на отдых в этом фольварке. Я вызываю командира отделения разведки младшего сержанта Зверева и приказываю ему с отделением обогнать колонну батальона и разведать фольварк.

Командиров рот вызывают в голову колонны. Майор Юмакаев, к которому мы ещё не привыкли, сообщает, что батальону приказано расположиться на привал, сегодня дальше двигаться не будем, а завтра утром получим приказ о дальнейшем.

Зверев встречает роту на подходе, докладывает, что поместье брошено, никого нет: обыскали чердаки и подвалы — ничего подозрительного не замечено. А когда мы идём с ним рядом, рассказывает:

— Немецкий помещик, видать, жил. Сбежал со всей семьёй, лошадей, коров угнал, а свиней не погонишь — постреляли всех, там в свинарнике лежат. Может, товарищ лейтенант, другой дом нам отведут?

Я пошёл в свинарник. У кормушек лежат огромные серые туши свиней. Их убивали из автомата. У большинства окровавлены головы, у некоторых — следы пуль тянутся от головы через все туловище. За загородкой лежит свиноматка, вокруг — крохотные поросята, они, видимо, почувствовали смерть, но не хотели умирать, разбежались по всему свинарнику, искали защиту, но солдат-автоматчик настиг их. Кровь запеклась, почернела, туши раздулись, словно накачаны воздухом, чёрные пятна расползлись по ним. Для расположения на отдых роте отвели другой дом.

Селения, через которые мы идём, совершенно пусты. Огромные, красного кирпича дома; одноэтажные, двухэтажные; старые, новые. Дома окружены конюшнями, свинарниками — и богатые, помещичьи, и маленькие дворики крестьян. И все пусты: нет ни людей, ни скота. Ночью нет ни одного огонька, не лают собаки; чёрные улицы напоминают ряды гробовых крышек. На ночь мы останавливаемся в таких брошенных деревнях.

Мы переночевали, позавтракали, я уже отдал команду «Выходи строиться», когда пришёл связной с первым взводом солдат Николай Демьянов.

— Товарищ младший лейтенант, а там старуха… одна.

— Где «там»?

— В чулане.

— Покажи.

Демьянов ведёт меня в холодный чулан. В чулане темно, крошечное окно-отдушина почти не даёт света. С трудом рассматриваю, что у стены стоит большая деревянная кровать, на кровати пёстрая перина, много ещё какого-то белья, одежды и из-под них выглядывает бледное костлявое лицо старухи. Увидев нас, она вынимает из-под перины серые, высохшие руки и старается натянуть на лицо какую-то одежду, но сил у неё не хватает.

— Больная или старая совсем. Мы хотели её накормить, она ничего не говорит и не встаёт. Сволочи, сами удрали, а старуху бросили.

Рядом с кроватью большой кухонный стол. На нем много всякой грязной посуды, банки, корки хлеба.

— Вы больны? — спрашиваю старуху по-немецки. Она не отвечает, кажется, даже не слышит или не понимает моего вопроса. Тёмные глаза её, какие-то неживые, чужие, пугливо бегают.

«Сумасшедшая», — невольно подумал я.

Баталов осмотрел полки чулана, посуду на столе, выдвинул ящики:

— Ничего ей есть не оставили. А кашу нашу съела. Вот в эту миску мы ей утром накладывали.

Нам нужно уходить.

— А как же её… Она даже ходить не может. — На мальчишеском лице Демьянова искренняя озабоченность. Я думаю об этом же, чувствуя, что не смогу уйти, не оказав старухе какой-либо помощи. Но как и что сделать для неё, не знаю.

Вспомнил, вчера вечером, когда мы вошли в деревню, во дворе одного дома я видел двоих тоже старых женщин.

— Вот что, Демьянов, иди и разыщи кого-нибудь из тех старух, которых я видел вчера.

Он убежал. Срочных дел много. Я забыл о данном распоряжении. Услышал на дворе сумасшедший плач и крик женщины. Не понимая, что происходит, встревоженный, выскочил за ограду. Демьянов с ещё одним автоматчиком силой тащат к дому старую немку. Яростно отбиваясь, она орет так, как только может. Увидев меня, солдаты останавливаются, немка замолкает, плача, о чем-то начинает просить меня, но я понимаю только её обращение:

«Господин офицер, господин офицер…»

Демьянов растерян, смущен; виновато докладывает:

— Товарищ младший лейтенант, мы ей объясняли, объясняли, она не понимает ни по-русски, ни по-немецки, а как с ней ещё…

Вокруг собирается вся рота. Мобилизуя весь школьный запас немецких слов, я, как могу спокойнее, объясняю женщине, что там, в холодном чулане лежит старуха, больная старуха, и мы перенесём её в тёплую комнату, а вас просим кормить и ухаживать за ней.

Немка долго не может успокоиться, плохо слушает мои объяснения и, вытирая слезы кончиком фартука, совсем как русская крестьянка, все оглядывается на солдат с автоматами, окружающих её.

— Идите в строй, — приказываю я солдатам. И ещё раз повторив просьбу немке, сам ухожу к роте, решив, что так будет лучше.

Недолго постояв в воротах одна, видя, что солдаты строятся, чтобы уйти, немка нерешительно входит в дом, где лежит больная.

Большой зал без мебели: школа или клуб в немецкой деревне. Офицеры полка выстроены в две шеренги. В полк приехал командир дивизии полковник Соболев.

Командира дивизии я вижу впервые. Он обходит строй офицеров, строго, придирчиво осматривая их обмундирование.

— Капитан, почему вы в ватных брюках? — Он строго говорит о том, что Красная Армия сейчас стоит в самом центре Европы, за её победами, поведением пристально следит весь мир; советский офицер должен быть всегда подобающе одет, подстрижен и побрит.

Я знаю капитана. Он командир хозяйственной роты. Командир дивизии даёт ему тридцать минут, чтобы он побрился, подшил воротничок и переоделся. Вслед за капитаном удаляются из строя ещё несколько офицеров.

На полковнике поношенная, как-то глубоко, по-стариковски, надетая фуражка с зелёным околышком; фуражка мне кажется гражданской. У Соболева серое, дряблое лицо. Мне кажется, что полковник сильно болен, ему очень тяжело, но превозмогая внутреннюю боль, он морщится и прилагает все усилия, чтобы никто не заметил его болезни.

Каждый офицер, к кому приближался командир дивизии, представлялся. Представился и я. Полковник ни о чем меня не спросил и не сделал никакого замечания.

В деревне мы стоим вторые или третьи сутки. Сегодня командир дивизии лично проводит офицерские учения: полк в наступлении за артиллерийским валом.

Большие, с грязными проталинами поля. Кругом чёрный лес. Погода отвратительная: дует пронизывающий ветер, идёт сырой снег. Поснимав ватные телогрейки и брюки, как было приказано вчера, мы попросту закоченели, лица у нас синие. Полковник Соболев все в той же низко нахлобученной полугражданской фуражке. Болезненное лицо его покрылось фиолетовыми пятнами. Но он, кажется, не замечает непогоды, только иногда растирает посиневшие кисти рук.

Неторопливо, очень подробно, академически чётко и точно объясняет он нам действия всех подразделений на каждом этапе боя.

Рубеж сосредоточения… Атака. Бой за первую траншею. Бой в глубине обороны противника. Окружая командира дивизии нестройной толпой, не смея прикрыться от ветра и снега, мы идём за ним от одного мнимого рубежа на другой.

Помню, что полковник Соболев произвёл на меня хорошее впечатление: никогда я ещё не присутствовал на таком подробном, очень квалифицированном разборе боя полка.

Обочиной дороги, навстречу движущимся войскам, по одному, группами, семьями идут люди. Старые и молодые, женщины, старики. Они в полосатых куртках с пришитыми номерами; идут пешком, едут на велосипедах; с котомками за спиной, с узелками в руках. Они улыбаются, поднимают руки, обращаясь к нам на своём языке, показывая на свои номера, пришитые к курткам. Мы не понимаем, о чем они кричат, но полосатая куртка и личный номер концлагеря, откуда они идут, служат сейчас для них лучшей защитой от всех бед.

За обочиной дороги, у кустов стоит толпа: женщины, дети, старики. Одеты по-разному, но полосатых курток не видно, не видно рваных заплатанных пальто. Они жмутся друг к другу, не улыбаются и не кричат нам, они молча, со страхом смотрят перед собой, на движущиеся мимо колонны войск.

Немцы. Это сразу бросается в глаза. Они, видимо, вышли из леса, неожиданно столкнулись с колонной, и теперь боятся уйти от дороги или вообще куда-либо двигаться, чтобы не вызвать подозрения.

Батальон останавливается на привал. Замечаю, за толпой женщин стоят молодые мужчины, грязно одетые, обросшие. Один из них, белобрысый, пухлощёкий, как-то недобро взглянул на меня, отвернулся. Мне стало не по себе. Какое-то недоверие закралось и беспокоило меня.

Верхом на лошади к толпе немцев подъезжает командир взвода разведки полка. Остановился, внимательно осматривая толпу. Я хочу подойти, поделиться своими подозрениями. Подскакивает конная группа разведки. Командир приказывает им окружить толпу. Немцев окружают, пропускают женщин, стариков, детей и на обочине остаётся чуть больше десятка здоровых мужчин, одетых по-разному, но чем-то похожих друг на друга. У первого под одеждой находят пистолет и гранаты, у другого — автомат. Разведчики предостерегающе поднимают автоматы.

Диверсантов оттесняют от дороги к опушке. Приезжает переводчик, но они не отвечают на его вопросы. Вдруг пухлощёкий падает на колени, ползёт к командиру разведки, кричит на ломаном русском языке:

— Я поляк… Я поляк. Не расстреливайте меня…

— Сволочь! Какая разница немец ты или поляк, если у дороги караулишь меня с автоматом, — кричит кто-то из разведчиков.

Диверсантов расстреливают перед движущейся колонной полка.

«…командир корпуса приказал командиру 207-й стрелковой дивизии одним полком захватить Закалльнов, а вторым занять Мариенхез и наступать на Тарновке».

«594-й стрелковый полк 207-й стрелковой дивизии… совместно с подразделениями 598-го стрелкового полка, занявшими Закалльнов, в 16 часов 15 февраля атаковали противника в районе Вангерц и Тарновке.

В результате трехчасового напряженного боя подразделения двух стрелковых полков разгромили врага в этом районе и к 19 часам овладели рубежом Дойч-Фир, Эспенхаген, Тарновке. Разбитые части противника сдались в плен».

А.С. Завьялов, Т.Е. Калядин.

Восточно-померанская операция. М., 1960. Стр. 72–73.

Ночью нас торопят. Стремительным маршем входим в село. Село совершенно пустынно. Хотя мы уже много дней, с самой немецкой границы, идём через безлюдные деревни, до сих пор к этому привыкли. Слева, где-то совершенно рядом, за селом, в лесу идёт бой. Ружейно-пулемётная стрельба там то затухает, то разгорается с новой силой, бой то удаляется, то приближается к нам. Иногда мне кажется, что бой ведётся где-то на краю села, и до нас долетают громкие крики «Ура!». Я кожей чувствую, как в тесной цепи идут в атаку солдаты чьей-то роты.

Все вокруг напряжены и встревожены, разговаривают полушёпотом, словно их могут услышать. Заняв село, батальон не получает приказов на дальнейшее действие и это вносит ещё большую тревогу. Связной прибегает с приказом: девятой роте занять кирху, на колокольне установить наблюдение; на окраине села выставить усиленное охранение, оседлать дорогу, по селу организовать усиленное патрулирование. Всем быть готовыми выступить в любую минуту. Телефонной связи не будет. Только через связных. Командиру роты быть в кирхе.

Отдаю приказы. Первый взвод под руководством Ветрова занимает оборону на окраине, второй — патрулирует в селе, третьему поручается кирха. В лесу вспыхивает и разрастается пожар: горит соседняя деревня. Отблески пламени зловеще освещают и лес, и низко нависшие тучи, и крыши нашего села.

В церкви непривычная тишина. Свет ручных фонариков отражается в окладах икон. Солдаты стягивают с головы шапки, говорят вполголоса, с любопытством рассматривают предметы храма. Мы с наблюдателем поднимаемся на колокольню.

Чёрная безлунная ночь. Вокруг церкви — тёмные коробки домов. По лесу, еле определяя полосу, вспыхивают и гаснут светлячки автоматных и винтовочных выстрелов. Пожар расползается по лесу, мешает наблюдать, и я не могу понять, в каком направлении движется бой.

Оставив на колокольне наблюдателей, возвращаемся в кирху. Мне нужно обойти село, проверить патрули. Замечаю, что солдаты что-то рассматривают внутри храма. Только сейчас замечаю: на всех стенах, опоясывая храм, висят различные по размеру и убранству венки и веночки. Некоторые из них помещены в глубокие деревянные коробки, как икона, сверху покрытые стеклом. В тусклом свете под стеклом с трудом просматриваются фотографии и надписи к ним. В некоторых фотографий нет, только в центре — имя и фамилия. Подходит Клишин:

— Погибшие. Призвали из этого прихода.

Начинаю более внимательно вглядываться в коробки, висящие по стенам храма. Он прав. В коробках — молодые люди в военных мундирах. Дата гибели: 1941, 1942, 1943, 1944. Рассматриваем ближайшую к нам коробку. Лучик фонарика освещает засохший венок, в середине — мальчишка. На нём солдатский мундир. Дата смерти — 1942 год.

— Этого под Сталинградом наверно, — говорит Клишин.

Я оглядываюсь, мельком осматриваю стены. На всех стенах, кое-где даже в два, три ряда висят такие же коробки с венками и надписями внутри. Сельский храм. Большой ли у него приход? Все, кто мог носить мундир и оружие, ушёл и не вернулся. Странное чувство охватывает меня: «Где же веночки тем генералам, гитлеровцам, его подручным и выкормышам, которые хотели мирового господства, развязали эту страшную войну?.. Всё досталось этим мальчишкам, крестьянам, обманутым. Им ничего не нужно было…». Клишин стоит рядом. Он говорит, ни к кому не обращаясь, но его слова почти дословно повторяют мои собственные мысли:

— Венки мальчишкам, крестьянам, снятых, оторванных от земли. Не сказали — за что, во имя чего? Что им было нужно от этой бойни? Миллионы жизней загубили, сами убиты, отцам и матерям до смерти мыкаться теперь… Крестьяне. Им ведь ничего не нужно было. Сотни лет здесь жили… — Чувствую, что «старик Клишин», как мы его за глаза звали в батальоне, расстроен, и его уже не сдержать. — И они бы жили, радовались детворе, весне, урожаю, нет… Земли чужой им надо, простора, пространства. Что сейчас? У каждого здесь живёт мать, отец, сестрёнка, невеста…

Вокруг нас стояла толпа наших солдат. Они тоже впервые увидели всё это и, может быть, были охвачены тем же чувством, что и мы с Клишиным: «Зачем? Радо чего? Во имя чего?» Чужое горе придвинулось к нам. Все, видимо, поняли, что война принесла горе не только нам, русским, советским, но и трудовому немецкому народу.

С ординарцем и связным идём по тёмной улице на окраину села. Там — первый взвод. Из темноты появляется Ветров, не докладывает, говорит шёпотом:

— Тихо, товарищ младший лейтенант. Раненые через наше охранение выходят. Рассказывают, немцы к морю прорываются, из окружения хотят выйти…

Из ночи подходят трое. Головы, руки забинтованы. Разговорчивый сержант рассказывает:

— Из Шнайдемюля немец вырваться хочет. До рукопашной доходит. Но здесь ему не пролезть, не проползти.

Узкая просёлочная дорога извивается по песчаным буграм между стенами густого ельника. Ночью, видимо, висел густой туман, с рассветом туман осел, в тени сырые ели кажутся чёрными; восходит солнце. Крупные капли росы, отражая солнце, блестят. Конец февраля. Начинается не по-зимнему тёплое солнечное утро. Третий батальон движется походной колонной. Привал. У солдат хорошее настроение. Они группами рассаживаются на обочине дороги, аппетитно курят, громко шутят и смеются. Опушкой густого ельника, в короткой стёганой куртке, с катушкой за спиной идёт связист. Идёт так близко к деревьям, что правым плечом цепляется за ветви; роса окатывает его с с головы до ног, но он идёт и идёт вперёд, наклоняясь, словно против сильного ветра, пружиня на молодых сильных ногах. Сделав несколько шагов, он оглядывается на сползающий с катушки провод и машинальным движением руки забрасывает его на ветви. Связист знает — солдаты любуются его быстрой и ловкой работой, поэтому особо старается. Я тоже любуюсь им, таким красивым в своей работе.

Наблюдая за связистом, солдат говорит мне:

— Оборону, значит, занимать будем.

— Откуда ты знаешь?

— Генерал думает — солдат знает, товарищ младший лейтенант.

— Коли линию связи тянут, стоять в обороне будем.

Я удивился простоте и ясности суждения своих солдат, хотя не придал им значения.

На обед батальон располагается в густом сосновом лесу. Прибегает связной штаба батальона: комбат вызывает командиров рот. На небольшой лесной поляне — красного кирпича двухэтажный дом, окружённый постройками. Это штаб батальона. Здесь встречаю сноровистого связиста, работой которого любовался утром. Двор заставлен повозками; под навесами — распряжённые кони; судя по всему, и двор, и дом давно обжиты нашими подразделениями.

Во дворе ожидаю Коновалова и Старцева. Со старшим лейтенантом Старцевым у нас хорошие отношения. Мы никогда не говорим о прошедшем.

Майор В.В. Юмакаев сидит за столом в большой и высокой светлой комнате на втором этаже. Напротив — незнакомый, небольшого роста, черноволосый и чернобровый майор. Перед ним — карта.

— Будем занимать оборону — говорит Юмакаев, не вставая из-за стола.

Новый комбат интересует, конечно, всех нас. Сейчас, сидящий за столом, он кажется мне совершенно гражданским человеком.

Приказ занять оборону: седьмая рота на левом фланге, восьмая — в центре, девятая — на правом. Связные штаба «чернявого майора», ведут нас на передний край, каждого на свой участок: рота сменяет роту. С нами идут командиры взводов и связные.

На крохотной лесной полянке, среди густого ельника, меня и командиров взводов уже ждёт старший лейтенант — командир роты, которую мы должны сменить. Старший лейтенант — казах: у него широкое скуластое и приветливое лицо. Хотя прохладно, он без шинели; оживлён, говорит и смеётся громко, обнажая редкие жёлтые зубы бывалого курильщика. На голове у него офицерская фуражка с красным ярким околышем и офицерский новый ремень с медной пряжкой. «Вот пижон» — думаю я о нем.

Рядом со старшим лейтенантом связные. С одним из них он посылает мои взводы, распоряжаясь, словно у себя во дворе. Довольный, почти счастливый, что его меняют, он смеётся, рассказывает:

— Там у меня ручник, — энергично жестикулируя, показывает куда-то через лес. — Днём подхода к нему нет: немцы просматривают, пулю могут в заднее место всадить. Как стемнеет, сползаю за ним, сменю. Ты ставь один ручник туда… Ночью больно не ездите. Старшина у нас к немцу попал. Ехал в роту, ужин вёз, задремал видно или дороги перепутал, ну и уехал прямиком к немцу.

Мы стоим с ним в глубине леса, передний край проходит по опушке, обороны отсюда не видно. Я невольно думаю: «Что у него за оборона такая, что старшина переехал передний край и никого не видел, и его никто не видел…». Оборона рисуется мне состоящей из нескольких сплошных траншей, проволочных заграждений, глубокоэшелонированной, с запасными позициями.

Мои взводы ушли. Из леса к нам выходят группы солдат — три, пять человек. Офицеров среди них нет. Кто-нибудь из солдат докладывает старшему лейтенанту, что оборона передана вновь прибывшему подразделению. Я жду — начнут выходить взводы, пулемётные расчёты, но старший лейтенант стал прощаться.

— А где твоя рота? — спрашиваю я.

— Вся здесь. — Он как-то сразу меняется в лице. — Пока шли сюда, полегли ребята. Здесь — все, кто остался. А оборона? Почти километр. Сплошной лес, овраги и соседа справа нет. Может, у тебя будет. Немцы сквозь нашу оборону как через дырявый забор в тыл к нам гулять ходили. Ну, младший лейтенант, обороняйся. Похоже, что немцы здесь отступать не собираются, а оборона у них немного разве лучше нашей… А мы, думаю, на формировку, пополняться.

За ним ушла кучка — человек десять-двенадцать его роты. Совсем стемнело, когда мы встретились снова. Я возвращался в роту из штаба батальона. Вижу — в лес входят трое. Узнал старшего лейтенанта по высокой, широкой в плечах фигуре и крупной голове в фуражке. За ним — двое солдат. У одного за спиной ручной пулемёт, у другого — сумка с дисками.

— Последних снял… — они торопливо закуривают и жадно, молча курят.

Говорим вполголоса. Я наблюдаю за ними, не тороплюсь прощаться, хотя очень занят; жду, когда они накурятся. Они курят, как курят люди очень усталые, но довольные, закончившие своё дело.

Мы тепло прощаемся. Совсем стемнело. В темноте видны только серые лица. Я жму невидимые шершавые ладони, потом смотрю, как бойцы уходят: их тени почти мгновенно сливаются с мраком, особенно густым под кронами деревьев.

Я внимательно, шаг за шагом, изучаю участок обороны, отведённый роте. Сплошных траншей, оборудованных пулемётных гнёзд, как я себе представлял оборону, здесь нет. Оборона роты состояла из нескольких отдельных ячеек, небольших окопов, связанных днём — видимостью, ночью — патрулированием.

С командирами поочерёдно первого, второго и третьего взводов мы шаг за шагом проходим всю передовую линию обороны. Приказываю рыть траншею в полный профиль.

В передовой траншее ночью солдаты бодрствуют, днём — спят, оставляя в окопах дежурных наблюдателей и пулемётчиков. За первую ночь мы решили откопать сплошную траншею для стрелковых отделений.

Передний край обороны батальона проходит по лесистому склону глубокого и широкого старого оврага. Дно оврага местами заросло редким камышом и кустарником; густой кустарник скрывает и более крутой, противоположный склон, по верхнему краю которого тянется вражеская оборона. Никто, конечно, не мерил расстояние между нашей и немецкой траншеями, но оно было меньше 200 метров: когда немцы днём ходили по краю оврага, мы без бинокля хорошо видели их лица, пуговицы на шинелях, детали формы.

Днём из окопов своей роты я в бинокль часами изучаю вражескую оборону; ведут наблюдение и сержанты, и солдаты. Через несколько дней мы уже во всех деталях знаем оборону противника, его пулемётные гнезда и даже место, куда ночью к ним подъезжает кухня.

Взвод младшего лейтенанта Ветрова занимает оборону на правом фланге роты, сама рота — на правом фланге батальона. В первую же ночь Ветров спрашивает меня, где проходит оборона соседа справа. Мы стоим с ним среди тёмных стволов сосен. Кругом лес, в темноте солдаты первого взвода, сняв шинели, молча роют траншею, справа от нас, на юго-восток, соседа по обороне нет. Густой лес молчит, слитый ночью в сплошной непроглядный мрак.

Правый фланг роты и батальона открыт, это беспокоит и Ветрова, и меня. Звоню майору Юмакаеву. Он знает об этом, говорит:

— Ищем соседа справа… По нашим данным, справа держат оборону польские войска.

На другой день, уже вечером, ко мне приходит командир пулемётной роты старший лейтенант Н.Т. Гольчиков, с ним — несколько пулемётчиков. Сильно устали. Все приваливаются к стволу сосны, просят чем-нибудь накормить.

Мы постоянно встречаемся с Гольчиковым в штабе батальона. Но он запомнился мне ярче всего в эту встречу, ночью, в лесу. Командир пулемётной роты, пожилой в моем тогдашнем представлении, на фронте, наверное, с первого года войны. Он отличается сдержанностью, знанием своего дела. Комбат знал, кого послать с таким заданием. Сидя у сосны, Гольчиков ест кашу из моего котелка и рассказывает негромко и устало:

— Всю прошлую ночь лазили, и сегодня весь день. Никаких поляков справа у нас нет. Никого нет: ни наших, ни немецких частей. Далеко ходили: кругом густые леса, деревни — ни жителей, ни немцев, ни поляков, ни скота, ни птицы — никого…

В один из первых дней на наш участок обороны приходит Василий Григорьевич Коновалов. За эти фронтовые месяцы, будучи постоянно вместе, мы, трое командиров стрелковых рот, так сдружились, что когда были наедине, обращались друг к другу только по имени. Василий пришёл с ординарцем и связным. Никогда и никуда не ходить одному и без оружия, ни солдату, ни офицеру — строго обязательное фронтовое правило. Оно становится привычкой. Василий усвоил давно: никогда, ни при каких условиях не оставлять оружие. Этому учат на фронте в первые дни, недели, учат настойчиво, терпеливо, вырабатывая автоматическую привычку всегда чувствовать в руках оружие. Ешь кашу — автомат стоит рядом, на расстоянии вытянутой руки; замполит собрал на политическое занятие, солдаты садятся прямо на землю, на корни деревьев, на лапник елей — автомат лежит на коленях или стоит рядом, наклонённый на плечо; лёг спать — автомат в изголовье или рядом; побежал выполнять задание командира — автомат за плечом; даже чтобы сходить «до ветру», опытный солдат возьмёт с собой оружие.

Спустились сумерки. Я показываю Василию ротную оборону, веду передней траншеей. Глубокий, заросший кустарником овраг своим верхним краем врезается глубоко в лес, разделяя роту, а нижним, глубоким концом вливается в тот широкий овраг, который служит нейтральной полосой. Овраг этот меня беспокоит с первого дня, и я часто думаю, как мне с ним быть. Когда мы доходим до оврага, Василий останавливается. Я ещё не успеваю ему объяснить, но он все понимает сам.

— Ты перегороди его жердями. Колючей проволоки едва ли найдёшь. Консервных банок навешай, чтоб гремели, траншеей перекопай, а на ночь ребят посади в неё посмелее. Если ночью немцы ходят к нам в тыл, то только этим оврагом: кусты вон какие, ещё и ночью на дне оврага — глаз выколи. И пройдёшь, и проедешь, и никто не заметит.

Весь участок обороны встревожил Василия: с противоположного склона оврага, занятого немцами, почти вплотную к нашей траншее подходит кустарник; просматривается только узкая полоска по дну оврага.

— Ты помнишь, я рассказывал тебе о Николае Павлоцком? Вместе учились… — говорит Василий. — Так вот, он командует взводом 120-миллиметровых миномётов в нашем полку. Оборона у тебя тяжёлая: немцы подползут — не заметишь. Попрошу я Николая, пусть пристреляет твой передний край.

Василий не забыл о своём слове. На другой день лейтенант артиллерии Н.Г. Павлоцкий со связистом пришли в роту. Павлоцкий среднего роста, но крепкого сложения, с круглым, чуть полнеющим щекастым лицом. В новом обмундировании, стянутый скрипящими ремнями, в новой фуражке с чёрным околышком, он в первую минуту знакомства кажется мне щеголем, празднично, нарядно одетым. Деловито, без лишних слов, Павлоцкий говорит мне:

— Василий меня просил… Покажи свой передний край.

Начинаем с правого фланга. Чуть поднявшись над бруствером траншеи, он внимательно осмотрел нейтральный овраг, сразу поняв и оценив характер местности и условия обороны. Связист, с которым он пришёл, уже установил телефонный аппарат и проверяет связь со взводом.

— Давай старшего на батарее…

Через несколько минут откуда-то из-за нашей спины, из-за леса, будто вызванная магической силой, поднялась, приближается, нависая над лесом, тяжёлая мина. Тонкий шум, свист её, родившийся где-то далеко под землёй, стремительно нарастает, проносится над нашими головами и, как огромная бумажная хлопушка, рвётся в кустах, на самом дне оврага.

— Далековато… — оценивает лейтенант — Если немцы поползут, ты их увидишь ближе, мы тебе тогда не поможем. — И командует в трубку: — Старшина, подтянуть…

Через несколько секунд снова откуда-то из-за наших спин, словно из преисподней, молниеносно приближается, нависает над нашими головами, проносится мина. Взрыв теперь более оглушителен: мина рвётся на нашем склоне оврага.

— Старшина, закрепить!..

Он разворачивает свою шикарную планшетку и что-то помечает на карте. Мы перебираемся с ним и его связистом в траншею второго взвода, потом — третьего, и против каждого взвода Н.С. Павлоцкий пристреливает новый «ствол» и приказывает: «закрепить!..». Не вмешиваясь, я внимательно слежу за работой лейтенанта. Он мне нравится своей расторопностью и деловитостью: «коли подряд взял, дело надо сделать быстро и добротно…».

Спустилась ночь, когда закончили пристрелку всего переднего края роты. Линию связи и телефон они оставили на наблюдательном пункте роты. Я пригласил Павлоцкого поужинать вместе. Николай Семенович согласился. Позвонили Василию, он пришёл. Друзья стали вспоминать, как вместе учились в миномётном училище, вместе воевали, а потом встретились совершенно случайно.

Немцы на нашем участке не делают попыток перейти в контрнаступление, но каждое утро, перед тем, как ложиться спать и вечером или ночью, обходя позиции взводов, я звоню командиру батареи капитану Сливе или лейтенанту Павлоцкому, проверяя связь.

Сейчас, встречаясь, чтобы вместе отпраздновать День Победы, мы день за днем вспоминаем свои фронтовые походы, бои, дни и часы отдыха.

Николай Семенович непременно вспомнит:

— Так миномёты моего взвода всё время, пока стояли в обороне, и были на этой пристрелке…

Командиры стрелковых рот вызваны в штаб батальона. Майор Юмакаев, сидя за столом, отдаёт приказ: сегодня ночью во что бы то ни стало достать «языка». Комбат старается быть очень строгим, нарочито сурово смотрит нам в глаза своими чёрными татарскими глазами. Мы молчим. Юмакаев знает, что это приказ командиров полка и дивизии.

Кто в военном училище не увлекается темой ночного поиска, ночной разведки? Увлекался и я. Увлекался и тогда, когда учил солдат. Чтобы научить солдата, отделение, взвод вести ночной поиск, нужно много времени: нужно научиться ночью ходить по азимуту (по компасу или звёздам), вести рукопашную борьбу, владеть ножом; иметь специальное снаряжение и одежду.

Времени на обучение солдат ночному поиску у нас почти не было; никто из них никогда раньше даже не участвовал в разведке. Мы стоим перед комбатом — я, Коновалов и Старцев. Каждый сознаёт сложность задачи. Комбат повторяет приказ. Мы молчим: приказ не обсуждается, приказ выполняется.

Из 9-й роты в первую ночь в тыл к немцам идёт отделение разведки — отделение младшего сержанта Зверева. Но командовать разведчиками я приказываю младшему лейтенанту Ветрову. Немцы не ожидают нашей разведгрупы, она возвращается с «языком» и без потерь. Первая удача воодушевила всех. Ночной поиск показался делом простым и неопасным.

Пленный сидит у стола. На столе пылает фитиль из гильзы артиллерийского снаряда. Развязанный, он растирает отёкшие от ремней руки, недоверчиво и удивлённо озирается на землянку, на сидящих вокруг. Он солдат, шофер грузовой машины, на которой всю войну подвозил к переднему краю пайки и патроны. Служил в Бельгии, во Франции, в России с 1939 года, с первого дня войны. И сегодня ночью он привёз из тыла на передний край какое-то снаряжение. Оставив машину в километре от переднего края, дальше отправился пешком, как ходил всегда, и попал в засаду. Сутулясь и оглядываясь по сторонам, он отвечает охотно, но знает мало. Вся его дорога состояла из подвозки кухни и патронов только к этой роте, стоящей напротив нас. Это уже немолодой человек, где-то там, в Германии, у него семья, мать. Он понимает, что война приближается к концу, и уже собирался быть дома, но вот…

Несмело озираясь, немец спрашивает, будет ли он расстрелян или направлен в лагерь военнопленных. Я говорю ему, что если он сам расскажет все, что знает, жизнь ему будет сохранена, и его отправят в лагерь.

— В Сибирь?

— Возможно и в Сибирь… Я сибиряк — хорошие места, — сказал я и вдруг понял, что забылся. Язык удивлён, смотрит неподвижно на меня.

Отправляем пленного в штаб батальона, в тыл.

Через два или три дня приказывают достать нового языка. Но немцы, наученные опытом, сейчас гораздо осторожнее, чем прежде. Ночь стоит тихая и светлая — для разведки самая неудобная. Разведчики ползут. Рота замерла в ожидании. Их заметили, обнаружили рано. Откуда-то сбоку. Вдоль нейтральной полосы открыл огонь вражеский пулемёт. Над оврагом повисли осветительные ракеты. Я на наблюдательном пункте во мне всё сжимается. Нужно прикрыть отход, и по немецким позициям с разных концов нашей обороны открывают огонь ручные и станковые пулемёты. Не доверяя пулемётчикам, не зная другого решения, бросаюсь за станковый пулемёт и строчу в темноту, чтобы дать разведке вернуться. Завязывается дуэль. Вражеские пулемёты переносят огонь с разведчиков на нас. Сосна, стоящая рядом, слева, сыплет на голову сбитую хвою и кору.

Вскоре разведчики вернулись, и на плащ-палатке лежало ещё тёплое тело пулемётчика Сороки. Он стал первым солдатом нашей роты, погибшим после формировки. Его тело положили на телегу, чтобы увезти в тыл; группа солдат, молдаван и русских, из его взвода, пошла проводить его через лес. В лесу, когда нужно было возвращаться обратно, я велел остановить подводу. Это был наш первый траурный митинг. Солдаты стоят вокруг телеги, на которой скрюченный, искажённый смертью, лежит Иван Васильевич. Мне хочется сказать что-то такое, чтобы солдаты запомнили, поняли, что враг жесток, что мы должны учиться победить его с меньшими потерями. Солдаты молчат, и речь моя кажется мне самому неубедительной и даже — ненужной.

Через несколько дней снова получен приказ на ночной поиск. После того, как разведка была врагом обнаружена и вернулась, не выполнив приказа, после смерти Сороки, мы готовимся особенно тщательно. Командир батальона лично даёт разведчикам последний инструктаж. Хотя всё, что он говорит, уже обсуждалось, всё, что проверяет, проверено Ветровым, а затем мною, участие комбата делает подготовку серьёзной, значимой.

Разведчики уползли за передний край. Юмакаев с ординарцем и связным остались в моей землянке ждать их возвращения. Я был на наблюдательном пункте в первой траншее. Я не оговорился — уползли. Именно так мы говорили тогда. И это было наиболее точно. Нейтральная полоса, расположение немецких позиций, тропинки и дороги, по которым они ночью ходили и уходили, нам теперь были известны. Разведка велась на участке вражеской обороны, лежавшей против третьего батальона. Нейтральную полосу разведчики преодолевали по-пластунски, по-пластунски ползли между огневыми точками противника к нему в тыл (немцы не имели сплошной линии обороны), к дорогам, ведущим в деревню, отстоящую километрах в трёх от переднего края.

Юмакаев «сидит» у меня в землянке, у него в штабе «сидит» кто-то из штаба полка, в штабе полка «сидит» — из штаба дивизии. Все ждут возвращения разведчиков. В землянке постоянно звонит телефон. Я на наблюдательном пункте. Зловещая тишина. А может, мне только так кажется. Солдаты не ходят по траншее, не разговаривают между собой, кажется, даже не присаживаются на корточки на дне траншеи покурить, как делают обычно: все напряжённо всматриваются в нейтральную полосу, стараясь что-нибудь увидеть или услышать. Юмакаев постоянно вызывает меня в землянку, встречает вопросительным взглядом, задаёт один и тот же вопрос: «Вернулись? Как ведёт себя противник?»

Звонят из штаба батальона, полка. По тону разговора, по той нервозности, с которой майор Юмакаев даёт ответы, я понимаю, что на него действительно «жмут», требуют любой ценой достать языка, а он ждёт этого от меня, от разведчиков роты. Сидеть в землянке вместе с майором я не могу: нетерпение и тревога гонят меня на наблюдательный пункт. У противника тихо, и это успокаивает, хочется верить в успех. Приближается рассвет, разведчики не возвращаются. Они приползают в самые последние минуты перед рассветом. Приползли, не выполнив задачу — без языка и без одного своего солдата. Я помню лица этой ночи и этого утра.

Лицо младшего лейтенанта Ветрова, руководившего поиском — бледное, с ввалившимися глазами, небритое. Стоя на вытяжку перед комбатом, он докладывает, путается, начинает снова. Ему хочется доложить коротко, чётко, «по уставу», и в то же время найти какое-то веское объяснение причины: «Приказ не выполнен, взвод вернулся, потеряв одного убитым». Он не говорит. Ему не хочется говорить. Он хочет объяснить коротко и точно, как всё было, а у него получается путано и длинно. Я помню этот доклад. Потом, уже отдохнувшие, мы обсуждали результат поиска детально и спокойно.

Разведчики незамеченными переползли нейтральную полосу, передний край, устроили засаду на дороге в деревню. Лежали до полуночи, немцев не было; пошли к деревне, устроили новую засаду, но ни одного немца не появилось ни на дороге, ни в деревне. Приближалось утро. Поползли обратно и у самого переднего края обнаружили, что одного солдата нет.

Объяснить его исчезновение Ветров не мог. Противник не обнаружил разведки, не обстреливал её: солдат не мог быть убит. Немцы не появлялись близко, звучит, они не могли наткнуться на него и взять его в плен. Наткнувшись на одного, они бы не упустили всех остальных. Солдат был молодым, совсем молодым, — комсомольцем; никто из нас даже не подумал, что он мог оказаться предателем. Не думали и не говорили.

Юмакаев взбешён. Я никогда ещё не видел его таким. Лицо его, даже освещённое красным светом коптилки, кажется мне тёмно-зелёным. Опираясь на сучковатую палку, с которой он мечется по тесной землянке, задыхаясь от злобы, пронизывая Ветрова и его помощника младшего сержанта Русанова ненавидящим взглядом чёрных татарских глаз, он кричит, брызгая слюной:

— Растяпы вы, мать вашу… языка не взяли, а своего солдата немцам подарили… Я прикажу вас расстрелять сейчас же… за невыполнение приказа, за предательство…

Младший сержант Коля Русанов что-то хочет объяснить ему. В.В. Юмакаев шагает к нему и со злобой бьёт по лицу. Мне не видно лица Русанова: оно в тени, но я чувствую, как оно, серое от усталости, перепачканное окопной грязью, исказилось мальчишеским страданием.

Нам — мне и Ветрову — приказано в следующую же ночь снова ползти к немцам, найти или тело солдата, или какие-либо следы его, или притащить немецкого «языка», который бы рассказал о судьбе нашего солдата. Теперь я не помню, как мы провели этот день. Наверное, готовили новую группу, тренировали её, изучали ещё раз карту, маршрут, проверяли оружие. В памяти сохранилась только горечь о потерянном товарище и тяжёлый осадок от всего случившегося. Мы считали себя до конца и во всем виновными: мы действительно не выполнили приказ достать «языка», мы действительно «подарили» немцам своего солдата. Выполнение приказа — закон для подчинённого. Мы воспитывались на том, что приказ должен быть выполнен любой ценой. Командир обязан добиться выполнения приказа любыми средствами вплоть до применения оружия. Язык не взят — приказ не выполнен. Это тяготило всех офицеров и солдат 9-й роты. Мы с Ветровым договорились о том, что пойдём на любой риск, если потребуется — на день укроемся в лесу, в тылу у немцев, но или найдём своего солдата, или добудем сведения о его судьбе.

Спустилась новая ночь. Мы поползли. По боевому уставу пехоты в разведке я должен был ползти впереди, Ветров — замыкающим всего поиска. Но он был в тылу у немцев вчера, знал дорогу и добровольно изъявил желание, даже настоял — ползти впереди. Замыкающим полз младший сержант Николай Русанов.

Минуем наш склон, хорошо днём просматриваемый и нами, и немцами, дно оврага, поднимаемся на склон, занятый противником. Впереди что-то произошло. Что? Теперь забыл. До моего плеча кто-то дотронулся — сигнал остановиться, быть готовым к встрече с противником. Замерли, распластались между кустами. В голове у меня проносится тревога: «Неужели обнаружили, неужели придётся возвращаться?..» Через несколько минут от Ветрова приходит связной — ползём вверх по склону, преодолеваем передний край противника, потом ползём в глубину несколько сот метров. Теперь мы в тылу, здесь можно встать и идти. Идём молча, не издавая ни одного звука. Вот дорога. Здесь вчера и была сделана первая засада. По обе стороны — канавы, кусты, какие-то ямы, расходимся во все направления. Зовём шёпотом, останавливаемся, слушаем, снова зовём, осматриваем ямы, кусты. Потерянного вчера солдата находят в яме в нескольких метрах от дороги: он жив и невредим. Сейчас я уже не помню фамилию этого солдата, но в лицо, я уверен, и сейчас узнал бы его. Тогда ему было лет восемнадцать-девятнадцать.

Нам всем легко, даже весело. На какое-то время мы даже забываем, что мы в тылу у противника, собираемся в кучу, забыв о наблюдении, громко разговариваем, обнимаем и хлопаем найденного по плечам. Тем же маршрутом выползаем обратно, ведём солдата в мою землянку. В первую очередь я звоню майору В.В. Юмакаеву.

Помню лицо солдата при свете коптилки, бледное, с синими кругами вокруг глаз, по выпачканным щекам пролегли две грязные извилистые дорожки от горьких мальчишеских слез. Шаг за шагом выясняем все детали, обстоятельства, как мог он остаться в тылу. Солдат рассказывает мало: он не понял, как все произошло. Мы расспрашиваем его, как возвращённого с того света. Выясняется, что в засаде у дороги он лежал крайним, никому ничего не сказав, ушёл в лес, чтобы справить большую нужду. В эти минуты Ветров дал приказ отходить, возвращаться. Когда парень вернулся на то место, где только что лежал, и никого не нашёл, решил, что вышел не на то место. Бросился в одну сторону, в другую — никого нигде нет. Тогда решил выходить один, заблудился, услышал немецкую речь и спрятался в яму. Весь следующий день он пролежал в неглубокой ямке, между кустами, слышал, как, громко разговаривая, рядом проходили немцы, боялся, что будет обнаружен, но его не заметили.

Когда наступила ночь, он решил снова выползать к своим, но в это время услышал, что кто-то шёпотом зовёт его по имени. Не поверил, подумал, что почудилось, но между кустами появился человек. На фоне неба он узнал по шапке и шинели, что это русский.

— Они несколько раз проходили возле меня, — рассказывает солдат — Но не видели: я на самом дне лежал.

В первый или второй год после войны я случайно встретил этого солдата. Наш полк находился в Германии, в составе группы советских оккупационных войск. Иду пешком, кажется, из деревни, где размещается рота, в деревню, где стоит штаб полка. Догоняют три пароконных брички. Первая, сравнявшись со мной, останавливается, я забираюсь. Солдат, управлявший лошадьми, загадочно улыбается: он узнал меня первым. Это был он, тот солдат, из-за которого мы столько пережили, которого вернули «с того света». Он повзрослел, возмужал, как мне показалось, хорошо подрос, раздался в плечах и даже пополнел на лицо.

Пока едем, мы вспоминаем с ним нашу фронтовую роту, из которой здесь мы остались, видимо, только вдвоём, и ту оборону в феврале 1945 года, и тот ночной поиск. Сейчас ему, наверное, шестьдесят… Он, конечно, отец семейства, а может быть, и дедушка. Солдат 9-й роты, 598 стрелкового Берлинского полка, если ты или твои дети прочтут эту книгу, отзовитесь!

Банный день на фронте — праздник. А баня с паром — рай! С переднего края в баню солдаты ходят поочерёдно, по отделениям, сменяя в траншее друг друга. Спускается зимняя ночь, когда очередь доходит до нашей ячейки управления. Баня оборудована в каком-то каменном низком помещении фольварка, в котором разместился штаб и тылы батальона. Под высоким навесом ярким красноватым светом тлеют угли прогоревшего костра. У костерка кто-то возится. Присаживаюсь на дрова, чтобы дождаться ординарца, связных; в штаб батальона идти не хочется; решил — подожду своих. Старшина узнал меня, обрадовался встрече. Он недолго служил в 9-й роте, нравился мне заботой о солдатах роты, исполнительностью и добрым, отзывчивым характером.

Майор Юмакаев приказал отчислить старшину из 9-й роты и направить в распоряжение штаба батальона. Ни мне, ни старшине не было сказано, на какую должность он переводится. Мне было жаль отпускать такого старшину, от которого зависит на фронте очень важное — своевременно накормить солдат горячим обедом, хорошо, тепло одеть и обуть их. Не хотелось уходить из роты и самому старшине. Но приказ есть приказ. Старшина ушёл. С того дня я его почти не встречал. И вот встреча в этот поздний вечер у костра.

— Товарищ младший лейтенант, с лёгким паром Вас, присаживайтесь к моему костерку, сейчас я Вас угощу чем-то.

Я тоже обрадовался встрече. Присаживаюсь на толстую чурку, на которой колют дрова. Над углями, в огромной чугунной сковороде жарятся котлеты. Они гнездятся тёмными пирожками в шипящем и булькающем сале, распространяя вокруг аппетитный запах. Мне страшно захотелось есть. Старшина пододвигает ко мне перевёрнутый ящик и ставит передо мной сковородку.

— Подождите, сейчас я Вам и для аппетита налью. После бани, Петр Первый говорил, кальсоны продай, а стакан водки выпей.

Старшина ставит на ящик какую-то изящную трофейную металлическую чашечку и из большой кастрюли наливает тёмного, густого вина.

— Ликёр. Угоститесь: сам варил. Сахару, вроде, переложил.

Мне кажется, что никогда ни до этого, ни потом я не пил и не ел ничего более вкусного. Он налил мне ещё одну чашечку, от третьей я отказался.

— Угощайтесь, сколько хотите. Этих не напоишь и не накормишь. — Он как-то недобро взглянул на тускло освещённые окна второго этажа, где размещался штаб батальона.

— Давай вместе.

— Я потом, — отмахивается он. — Накормлю их, а то шуму будет.

Радость встречи погасла. Мы молчим. Из бани вышел ординарец, связные. Возвращаемся на передний край узкой, уже протоптанной через лес тропкой. Я с горестью думаю: «Значит, Юмакаев отозвал его с должности старшины, где он заботился об обеспечении роты, — девяносто восьми человек — чтобы сделать личным поваром?»

Конец ознакомительного фрагмента.