Нечаянный дар. Мистические и просто необычные истории

Клара Шахова

Иногда, написав очередную произошедшую со мной историю, ловлю себя на мысли: а если бы мне кто-то такое рассказал – поверила бы? Не знаю. Все эти невероятные, нереальные, на первый взгляд, происшествия происходили РЕАЛЬНО – со мной, с моими близкими, знакомыми. В этом сборнике нет ни одной выдуманной байки. Хотя часть историй написана от третьего лица, то есть в форме рассказа, тем не менее, произошли они именно СО МНОЙ или при моём непосредственном участии.

ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ

МАРТ — ВЕСНА ВОДЫ

— Девушка, кто у вас стройкой занимается? Кто может строителей приструнить? — сердито вопросил мужской голос в телефонной трубке. Ни тебе «здрасьте», ни, мол, я такой-то.

— Здравствуйте, — с вами говорит завотделом строительства Евгения Соколова. Что случилось?

Трубка некоторое время пыхтела, потом радостно завопила:

— Женечка! Господи, как же я, старый дурак, забыл, что ты в газете работаешь?! Ты дядю Гришу Прибылова помнишь? Ты помнишь нас с тётей Катей?

— Да, конечно, вы — мамины земляки.

— Ну да! Женечка, у нас беда — дом затапливает. Строители осенью чего-то рыли вроде как под фундамент, да так и оставили. За зиму в этой яме снегу набралось, а теперь март-месяц — снег начал таять, вода пошла к нам в подвал. Пускай они её обратно закопают или поток в сторону отведут. К нам сроду вода не текла. Пускай они сделают, как и былО!

— Я попробую.

Дядя Гриша долго ещё что-то говорил всё по тому же поводу. Уловив, что Женя собирается всё уладить по телефону, горячо запротестовал:

— Нет-нет-нет! Я сейчас за тобой приеду — у меня «жигулёнок», ты сама всё посмотришь, а потом вместе поедем, куда надо: чтоб тут же (!) сделали, а то проваландаются неделю: низ сгниёт — весь дом рухнет.

Господи! Страхи-то какие! Неужели всё так серьёзно?..

Пока Женя ждала дядю Гришу, кое-что вспомнилось, связанное с ним. Однажды, уже взрослая, она нашла в мамином альбоме фотографию, которую раньше там не видела. Мама на ней была совсем юная, с задорными кудряшками, пухлыми губами и немного испуганными глазами. Или… виноватыми?.. Голова её была склонена набок. На тот, где кудряшки были примяты. Кем или чем — не понять, потому что именно в этом месте фотография была разорвана ровно пополам. Но всё же о том, что с этой стороны сидел мужчина, можно было догадаться. По крупной ладони в белоснежной манжете с краешком пиджачного рукава, которая по-хозяйски лежала на мамином плече с другой стороны. Когда Женя напрямую спросила — кто это, мама только отмахнулась:

— Да так… кавалер один, чуть было замуж за него не вышла — уж так уговаривал.

— А почему не вышла?

–…Папу встретила.

Вот тебе — на! Вроде бы про всех маминых кавалеров-поклонников допапиного периода Женя знала. Все они сидели рядом с ней на фотографиях, и никого из них она не отрывала. Чем дальше, тем больше разбирало её любопытство — сверх всякого терпения. Женя принялась скрести по маминым сусекам-тайникам — ничего интересного, кроме сберкнижки с внушительной суммой на её, женино имя, не нашла. Кстати, сберкнижка «сгорела» потом, как и стариковские «гробовые», в пламени гайдаровских реформ.

Разгадка пришла неожиданно и случайно. Из того самого альбома, неосторожно ею согнутого, из-под плотной обложки однажды выскользнула вторая половинка. Женя соединила её с первой. Получилось: мама сидит в обнимку с таким же молодым, как она тогда, дядей Гришей. В молодости они дружили семьями — Соколовы и Прибыловы. Об этом Женя помнила с детства. Потом почему-то раздружили. Не из-за несочетаемости же фамилий…

Через полчаса дядя Гриша, ни на секунду не умолкая, уже вёз её к своему дому.

Почему же всё-таки раздружили? Ведь папа с дядей Гришей даже работали вместе до пенсии. В их районном городке не так много предприятий. Для них, столяров, одно только и годилось — завод по производству деревянных изделий «Стройдеталь». Женя по своим газетным делам не раз там бывала.

— Всю жизнь приходится подрабатывать, — говорил между тем Прибылов, — зряплата у нас с твоим отцом, сама знаешь, какая была, а пенсия — ещё смешней…

Тех кавалеров «не отрывала», потому что все они погибли, — у Жени свой ход мыслей, — мамина молодость пришлась на Великую Отечественную. Постой… рассказывала она про какого-то одноклассника-фронтовика, который долго за ней ухаживал и отстал, только когда она замуж вышла. А тут папа взял да и укатил на Дальний Восток. До войны он проходил там срочную службу в войсках морской пехоты. Поражённый красотой и богатством Приморского края, хотел там остаться, но соскучился по родным… А вернувшись домой, повстречал свою судьбу. Ещё до свадьбы он звал маму в возлюбленный им край, рассказывал про море-океан и сопки, но она боялась уезжать так далеко от родного дома. И он «махнул» один, едва истёк медовый месяц. Мама даже не успела ему сказать, что беременна. Она страшно обиделась на него. Он же надеялся, что она соскучится и приедет вслед за ним в «город его имени». Так они называли Владивосток. Мама мучилась токсикозом и потихоньку ненавидела мужа, оставившего её одну в таком мучительном состоянии. Тут и подвернулся снова тот самый «долгий» ухажёр-одноклассник: «Выходи за меня. Никто и не узнает, что ребёнок не мой». Уж не дядя ли Гриша тот таинственный одноклассник? Голова-то её на фотке — на его плече не как у друга семьи…

— А то на что бы машину купили, — продолжал дядя Гриша, слегка юзя на раскисшей дороге. — Конечно, у меня-то здоровьишка нет. Катерина на своей машинке зарабатывает — строчит день и ночь…

Да, Женя знала, что его жена — лучшая закройщица в ателье «Берёзка». Но, хотя получала там прилично, это был не основной её заработок. Она шила на дому, причём не всем подряд — только элите: жёнам секретарей райкома и горкома, председателя райисполкома, а так же их замов. Не отказывала заведующим магазинами, директорам пищевых комбинатов и учителям своих детей. Да, ещё жене редактора. Та хвасталась как-то раз, что на семинаре в области на неё, вернее, на её наряд обратила внимание важная гостья из Москвы: «Где это вы приобрели такой костюмчик? Французская модель»… Редакторша прыснула в кулачок: «А это наша Катька Прибылова такое выдаёт!».

Женя в городскую элиту никак не попадала. Помнится, мама просила тётю Катю, с которой они, несмотря на размолвку мужей, при встречах разговаривали, сшить для Женечки платье на выпускной вечер — всё-таки институт окончила. Тётя Катя отказала — якобы, работы невпроворот. «Конечно, много ли с нас возьмёшь, — обиженно поджимая губы, рассказывала потом мама. — Она за платье двадцатку берёт, а обычным-то портнихам пятёрки за глаза хватает». И заказала платье «обычной» портнихе, которая потом оказалась совсем не простой: до войны работала костюмершей в Мариинке. После эвакуации в Ленинград не вернулась, потому что нашла свою судьбу здесь. Шила не хуже Прибыловой, но плату брала умеренную.

— Ну, вот мы и приехали, — сказал дядя Гриша, осторожно останавливая машину. Женя вышла «на волю». Огляделась, узнала дом Прибыловых. Большой, нарядный, обведённый высокой бетонной завалинкой, он как на постаменте стоял. А вот и яма, вернее — траншея, через дорогу от него. Мартовское солнышко жарило вовсю, топя снега, и вода, проделав в них желобки, резво сбегала на дорогу. А поскольку дом стоял ниже неё, то, проковыряв в рыхлых, осевших сугробах себе путь, ручейки через дыры в заборе весело устремлялись по огороду прямо к «постаменту». Но как они попадали в подвал сквозь этот монолит?! Женя постеснялась задать такой вопрос дяде Грише, тем более попросить его показать подвал.

— Вот видишь, видишь, — суетился он возле неё. — Вода камень точит. Сделай что-нибудь, дочка. Уж мы тебя отблагодарим… Тётя Катя сошьёт тебе что-нибудь вне очереди.

Женя, не обращая внимания на его трескотню, вернулась к злополучному объекту, прикинула — так разрыть здесь могли только из стройтреста №1. Напротив дома Прибыловых ещё с войны стояли бараки — для эвакуированных строили, потом там жили приезжие рабочие. В 60-е их снесли, землю кое-как выровняли. Очень долго думали: парк ли разбить на этом пустыре, стадион ли соорудить. Начали строить новую музыкальную школу, почти вывели цоколь и… заморозили стройку. Дядя Гриша перестраховывается — как бы его «упакованный» фундамент не сгнил, подумала Женя, а тут всё открыто, и никто в ус не дует: надо этим заняться…

Пошли к машине. Дядя Гриша снова что-то говорит, говорит, едва сумела вставить, куда надо ехать.

«Работа, грит, любит дураков, — подкинула Жене Мнемозина из заброшенного своего уголка разговор родителей. Говорил папа:

— Думаю, чего это он возится? Ну, пусть вещь не стандартная, но не рояль же! (Сам папа и рояль мог бы сделать — на Дальнем Востоке работал на фабрике пианино) — И вот крутит… себе на уме… эскиз изучает. Мол, чертежа точного нет, надо всё продумать, прикинуть. Весь рабочий день прикидывал и на второй принялся дурака валять… Взял я эскиз (папа был бригадиром столяров, потому и решал, кому чем заниматься), за два часа сделал эту подставку для музея. А он мне на ухо шепчет: «Вот потому и ездят на тебе! Сложную вещь — ты за бесценок. По времени-то ерунда получается — нате вам, пожалста! И вдругорядь нам работы подвалят, а под расчёт — всё те же копейки. Охота за так вкалывать!». Ты, говорю, ни за так, ни за как работать не хочешь. А деньги в бригаде всем поровну делим. Работа, грит, дураков любит. И пошёл к своей тумбочке вразвалочку — полдничать. Его и так вширь прёт… Такой вот умный: на чужом горбу — да в рай. Чтобы здесь бригада за него пахала, а дома — жена».

— Ты что — не слышишь, что ли? — извлёк Женю из объятий Мнемозины вопрос спутника. — Отец-то, говорю, всё стучит?

— Стучит.

Папа подрабатывал дома, как и тётя Катя. Он делал рамы для окон, при случае и багеты для картин, а ещё двери, сундуки, этажерки и прочую мебель. Всем, кто просил. Но не за такие деньги, как Прибыловы. Дядя Гриша тоже изредка «постукивал» дома — только если кто соглашался заплатить, как он говорил, по совести. И брался лишь за вещи совершенно простые, не больно-то надрывался — ни физически, ни творчески. Зато всем обещал сделать «вне очереди» и без труда это обещание выполнял — никакой очереди и в помине не было. Но за «скорость» платили втридорога. А папа даже трюмо, шкафы для одежды, украшенные резьбой по дереву и точёными фигурками, отдавал по цене стандартных, магазинных. И заказов у него всегда было на месяц-полтора вперёд.

— Так у верстака и окочурится когда-нибудь, — ухмыльнулся Дядя Гриша. Женю покоробило от затаённого злорадства в его голосе. И память снова возвратила её к тому родительскому разговору — словно носом ткнула. Женя вдруг ясно увидела: мама за время папиного монолога не проронила ни слова и выглядела почему-то виноватой. Ну да, это про дядю Гришу тогда папа говорил — «на чужом горбу в рай», про него. Тогда они и раздружили. А про «одноклассника», наверное, и раньше знал. Но он был чужаком в мамином селе, Григория держался — тот помог ему «втереться» (тоже дяди-Гришино выражение) в плотницкую артель шабашников. А потом перетянул сюда, в районный городок: «рыба ищет, где глубже — человек, где лучше».

Стройтрест №1 недавно переехал в новое здание — выстроил себе «контору» в центре города. Следы недавней новостройки ещё «украшали» обочины подъездных путей. «Благоустройство территории у вас всегда в последнюю очередь», — вспомнила Женя разнос на оперативке второго секретаря райкома партии, курировавшего строительство. Управляющий трестом только дышать стал погромче… Как с гуся вода!

Пока поднимались на второй этаж, Женя решила — лучше идти к главному инженеру: молодой, деловой, и техника в его ведении. Едва успела секретарша доложить Колосову о них — вышел сам, пригласил в кабинет. Женя в двух словах обрисовала, с чем пришли. Колосов, поразмыслив немного, извинился:

— Сегодня — ну никак! У нас один экскаватор в ремонте, второй — на сдаточном объекте. И завтра занят будет — аврал. — Виновато улыбнулся. — Давайте послезавтра.

Женя вопросительно посмотрела на дядю Гришу.

— А мы так и напишем в газете, — сурово отчеканил тот, в упор глядя на главного инженера. — Да не в нашей районной, в областную напишем. Так ведь, Евгения Владимировна?

Женя замерла от неожиданности.

— Мало она вас песочила и за гостиницу, и за больницу (почитывает, значит, местную прессу дядя Гриша)?.. Хорошо вас областное начальство «умыло» по следам наших выступлений за ваше качество?!

Колосов поник головою — да, достала она их тогда с этими объектами соцкультбыта. Оба с управляющим по «строгачу» получили.

— А теперь ветерана обижаете! Я всю войну прошёл, чтобы вы, сопляки, надо мной изголялися?!

Жене мгновенно вспомнилось — на войне он был от силы полтора месяца. Его «годки» захватили самый её конец. Их посадили в эшелон и повезли. Перед самой границей кардинально поменялось направление. Однажды утром они проснулись и поняли, что поезд идёт не на запад, а на восток: Япония решила, что пришла её пора отщипнуть от обкусанного было с другого края пирога. Но к прибытию новобранцев и с ней уже почти управились. Разъединый раз нюхнул он пороху — попал под обстрел. Служил в обозе поваром — сам об этом не раз говорил в застолье (они, дети, как обычно, крутились рядом). «Все — в укрытие, — рассказывал он, похохатывая. — А мне куда? На грузовике стою, рядом котёл с кашею — рисовая была, с американской тушёнкой. Прыг туда и крышкой, как смог, накрылся. Светопреставление кончилось, вылезаю, счищаю кашу с сапог, — показал выразительным жестом, как шмякал её обратно в котёл. — Ну, говорю, кому добавки?»

— Я весь израненный, два раза контуженный, — продолжал своё «светопреДставление» дядя Гриша. Рванул на груди модную куртку. Лицо его вдруг расквасилось, из глаз голубиными яйцами посыпались слёзы, побагровевшие пухлые щёки забились в чечётке. — Вы меня истребить хочете?!

Казалось, он сейчас займётся в истерике. Колосов быстро придвинул к себе телефон, отдал распоряжение о срочной дислокации экскаватора и характере новых работ. Женя с брезгливой тоской наблюдала, как «ветеран пытается сдержать рыдания».

— Потом сразу же назад, на сдаточный! — Положив трубку, главный налил в стакан воды из графина и протянул его Прибылову. Тот принялся пить маленькими сосущими глотками — будто нарочно у занятых людей время отнимал. Женя, изнемогая от стыда, встретилась взглядом с Колосовым и увидела, что он всё понимает и её в происходящем не винит. Сказала «спасибо» и быстро пошла к двери…

Когда они подъехали к дому Прибыловых, экскаватор уже сделал своё дело и разворачивался к дороге. Знакомый экскаваторщик махнул Жене рукой — и в знак приветствия, и на прощание. Дядя Гриша весело засуетился вокруг траншеи.

— Видишь, как ловко с той стороны землю срезал? А на нашу ссыпал. Теперь к нам не потекёт… — И снова, и снова говорил, какие все они молодцы: и экскаваторщик, и Колосов, и Женя, и, конечно, он сам. Как всё быстро, «без разговоров» сделали. — Ну, а теперь тётю Катю за бока — пускай поит-кормит.

Женя едва сумела отговориться. И чтобы не отвозил её в редакцию — просила не беспокоиться: остановка автобусная рядом.

Вышла на дорогу, а навстречу ей… весна! Надо же, только разглядела, ласку солнышка ощутила, щебетание птиц услышала. Как там у Пришвина? Четыре этапа: весна солнца, весна воды, весна звуков, весна цвета… Март — весна воды. Сколько её пробежало по этой земле! Говорят, дважды не ступишь в одну и ту же. А её, Женю, Мнемозина взяла да и окунула в водицу прошлого — как в помоях прополоскала. Из-за таких вот дядигриш, гениев шкурного инстинкта — где больными прикинутся, где контуженными, где обиженными — настоящим ветеранам иногда бросают в лицо молодые: «Те, кто в самом деле воевал да выжил, от ран давно поумирали…». Господи, и этот человек мог бы стать её отцом! По журналистской привычке выстраивать ассоциативные ряды припомнила притчу о том, почему нерадивому мужу Бог даёт жену работящую… Ясно почему — для равновесия. Но Бог — не буквоед какой-нибудь, иногда и свои «инструкции» нарушает, варьирует, экспериментирует. Ах, как вовремя вернулся папа с Дальнего Востока — сорвал один такой экспериментик. Не то плакать бы маме со всем семейством горючими слезами. «Паровозом», как тётя Катя, она вряд ли смогла бы быть. Да и папе с тётей Катей, случись такой поворот судьбы, не сладко пришлось: раздавила бы стяжательством. Нет, Господи, без особой нужды не отступай от своих правил!

1986г.

МАДОННА МЕСТНОГО УЕЗДА

На крыльце в ослепительном полуденном свете стоит женщина с младенцем на руках. Она ещё совсем юная — румянец во всю щёку. Тёмный плат слегка укрывает её пышные волосы. Руки, обвивающие упитанное дитя, кажутся такими тонкими, что вот-вот не выдержат — разомкнутся. В ногах у неё притулились два ангелочка с загадочно-лукавыми мордашками…

Нет, это не описание «Сикстинской мадонны» Рафаэля. Такой я впервые увидела тётю Катю с её погодками Шуркой и Славкой пяти и четырёх лет и совсем ещё маленьким Витюшкой.

Я смотрю на эту «картинку» снизу вверх — крыльцо высокое, а я почти такая же, как погодки, которые потом станут товарищами по играм моим младшим братьям.

Болтневы переехали в наш городок из сельской глубинки. Купили дом наискосок от нас и тут же начали строиться заново. Рядом со старым деревянным домиком быстро выросли кирпичные стены. Когда переехали в новый дом, старый снесли. То, что от него могло пригодиться, увезли на соседнюю улицу, где приобрели пазьмо — так тогда называли участок земли под застройку. Там поставили ещё один дом — для бабушки, матери тёти Кати, которая не захотела оставаться одна, без помощи молодых, в деревне. Вторая бабушка, мать дяди Коли, жила с ними. Но и на её имя застроили дом — уже третий по счёту.

К тому времени Шурка окончил техникум. Славка — среднюю школу, и подоспела пора обоим им идти в армию. На счастье, в военкомате решили, что служить они будут вместе, в одном подразделении. Да счастье то было недолгим. Только родители съездили к ним «на присягу» — вслед пришла телеграмма. И снова они туда поехали — за гробом. Погиб Славка.

— В командировку его послали за горючим, — рассказывала потом соседям тётя Катя, — в кабине трое их было: водитель да капитан, а Славочка наш посерёдке. Трасса ходовая — машин много, все — на скорости. И откуда ни возьмись — встреч КамАЗ, так и врезались… Водителя сразу насмерть, капитан выпрыгнуть хотел, только высунулся — дверцу-то и захлопнуло взрывной волной — бак загорелся. Голову ему напрочь…

— Оторвало?!

— Оторвало. И она покатилась. Потом еле нашли в кювете. И оказался мой сыночек зажатый меж двух мертвецов — ни туда ему, ни сюда. А машина горит… Живой в машине сгорел.

Она поджимала губы, вздыхала, всхлипывала, но глаза оставались сухими. Без неё соседки судачили меж собой: мол, не больно жалеет Славку. Что греха таить, озорник был, задира. Выпивать рано начал. Николай-то сам не пьёт, а самогонку на глазах у мальчишек гонят. Шурка вроде на это дело не падкий, а Славка пристрастился.

Какое-то время спустя к ближайшим соседям Болтневых заглянула по делу знакомая из пригорода, услышала от них тёти-Катину версию и возразила:

— Не так всё было. У моей двоюродной сестры сын с этими ребятами… ну там же служит. Он по-другому в письме написал. Помните, они к ним «на присягу» ездили?.. Так не с пустыми руками! Бутыль самогону привозили — отмечать, значит. Они, солдатики-то новоиспечённые, там перепились, передрались и Славку-то в этой драке убили. А Шурка в это время в наряде был, как узнал — с ним нервная горячка сделалась. В госпитале отлежал — да его в другую часть перевели… Это ж надо такое напридумывать — голову в кювете нашли… Живым сгорел… Господи, и поворачивается же язык!

В это время я училась в институте в другом городе. Приехала на каникулы — встретилась с отслужившим уже Шуркой и ещё с одним парнем с нашей улицы. Мы стояли на перекрёстке, болтали ни о чём, смеялись, но когда мой взгляд падал на Шурку, меня пугали его глаза — они были не с нами. Кстати, парень он был хоть куда — высокий, широкоплечий и лицом пригож, прямо добрый молодец из сказки. Только был тот молодец словно заколдованный. Уже после каникул в институте узнала от земляков — Шурка Болтнев застрелился из охотничьего ружья.

— Ему всё казалось, что он в Славкиной смерти виноват, — рассказывала мне потом подробности мама со слов самой же тёти Кати. — Он да мать. Зачем самогон тот привезла?! И он — знал же, каким Славка во хмелю бывает. Да разбить надо было ту бутыль или вылить! Винил больше себя — не смог младшего брата уберечь…

Говорят, время лечит. Но тут чем больше его проходило, тем дальше от реальности уносило парня в горе.

— Ему казалось, что она так же переживает, как и он, — горестно продолжала мама. — Однажды взял ружьё и говорит: «Мама, я тебе помогу, а потом сам…». Она — крадучись, в бабкин дом недостроенный, да там и спряталась. Он понял, где она. Пришёл и чуть ли не на её глазах ружьё стал пристраивать. И ей невдогадь?! Не кинулась к нему, не повисла на руках… Людей не позвала и сама не уговорила. Чай, были у них и допреж разговоры — и слов-то нужных не нашла… Уползла улита под кровать. За себя испугалась больше, чем за него.

— Так, может, думала, что он не всерьёз?

— Как не всерьёз?! Ружьё — это тебе что? Леденец на палочке?.. Теперь вот остались с Витюшкой-дурачком. Вон посмотри — опять в похороны играет.

Тот самый упитанный младенец, с которым на руках я впервые увидела тётю Катю, страдал болезнью Дауна. Характерная маска с возрастом ещё чётче обозначилась на его лице. Но сам Витюшка был довольно крупным и для этой болезни, и для своих семнадцати лет. Раньше он просто любил бродить по соседним улицам, что-то бормоча себе под нос. Теперь, после вторых похорон, целыми днями сидел на куче песка возле дома и строил… кладбище. Вот роет свежую могилку, достаёт из-под скамейки «реквизит» и, тяжело ступая, идёт вокруг кучи, изображая то отпевание — попа с кадилом, то духовой оркестр с «ударными» — крышками от кастрюль. Потом садится у «могилки» и плачет над замызганной безволосой куклой, завёрнутой в белую тряпку. Закапывает её и втыкает в бугорок связанный из палочек крест.

Господи, как же это всё пережить родителям?! Николай Болтнев на похоронах старшего сына, говорят, оглядел народ замутнённым слезами взором и изумился:

— Старух, старух-то сколько! И все — живые!

А Катерина была, как полумёртвая. Но уже после девяти дней они оба сели в свою «Ниву» и поехали за добычей: что-то где-то перекупали, потом перепродавали втридорога. Тогда это ещё не называлось бизнесом, а считалось позорным делом — спекуляцией.

— А как же? — оправдывалась потом перед любопытствующими тётя Катя. — Дом-то надо достраивать.

В самом деле, последний дом был ещё не полностью отделан и экипирован всевозможными постройками. Кстати, дома бабушек изначально предназначались сыновьям: мол, женятся — и сразу есть, где жить. Тем более, что одна из бабушек умерла ещё до ухода ребят в армию. В готовом доме сразу же поселилась вторая сватья. А недостроенный явно оборудовался на продажу.

Не знаю почему, но однажды тётя Катя выбрала меня в душеприказчицы — в смысле излияния своей души. Узнав о моём приезде — на выходные ли, в отпуск, — приходила, как к подружке. Тут, наверное, стоит сказать, что и впрямь в подружки мне она годилась — была не намного старше меня, лет на 12—13, — чего я сначала не знала. Оказывается, Шурку родила, когда ей ещё и шестнадцати не исполнилось. Но всё было по-честному с дяди-Колиной стороны. Вернулся он с войны — Великой Отечественной — в свою деревеньку. Считай, с двух войн — с фашистами да японцами. И по старой памяти к весёлой Марье заглянул. Так там тёти-Катину мать называли. А навстречу ему выросла в двери этакая румяная деваха. Только стукнуло ей пятнадцать, а выглядела на все двадцать. Втяпался — сам от себя не ожидал. В сельсовете у него близкая родственница работала — вот и уговорил побыстрее расписать. И как-то жизнь у них так закрутилась — всё дела какие-то, хотя официально работал только дядя Коля, Катерина — по дому да с детьми. А тут ещё Витюшка такой — ему всё внимание. Погодки-богатыри выросли сами по себе.

— Я матерью-то себя понять не успела, — призналась как-то Катерина. Не успела она почему-то «понять» и в тридцать семь лет, после двух этих страшных смертей. На последнем месяце беременности «ворочала» на строительстве баньки при том же, третьем, доме, который теперь обустраивался вроде бы для вынашиваемого ребёнка. Но случились преждевременные роды. Врачи говорили, что во время них она «неправильно» себя вела, и ребёнок родился мёртвым. И как в наших роддомах устроено, оживляли его тут же, в родовой палате, рядом с роженицей. Когда она узнала, что это девочка, взмолилась: «Спасите!». А девочка то розовела на её глазах, то снова синела. Врачи пеняли ей:

— Немолодая уже, чтобы голову-то от боли терять. Если бы слушалась нас… А может, ты нарочно её придушила в родах?..

Рассказывая это, Катерина иступлённо повторяла:

— Нет, девочку я хотела… Как же нарочно? Я же не знала, что девочка. Я хотела… Если бы я знала…

И как будто в доказательство тому однажды пошла к соседям, у которых дочь родила в девушках, да попросила: отдайте, мол, малышку нам, вам же легче будет мужа дочери найти без ребёнка-то, да и лишний рот долой. Не столь юная мамаша, как была в своё время Катерина с первенцем, крепко прижала дочку к себе и унесла в другую комнату. А новоиспечённый дед сказал:

— Ничего, подымем.

Жена его ядовито прибавила уже вслед непрошенной гостье:

— Своих бы берегла.

Однако не уберегла она и Витюшку. Пристрастился он похаживать в пивной бар на дармовщинку — находились «сердобольные» подпаивать несмышлёного вместо пива водочкой. А в отсутствие таковых украл он как-то бутылку у иных людей, за что был бит нещадно. Вроде бы отлежался, но стали с ним случаться какие-то приступы, при которых ему требовалась срочная медицинская помощь. В общем, теперь он всё время должен был быть у кого-то на глазах. А тут в области, что южнее нашей, слива поспела — дёшево можно было там купить и дорого тут продать. Закрыли Болтневы Витюшку одного в доме и уехали. А вернулись — он лежит на полу бездыханный.

Добро… Почему одно слово означает два таких разных понятия? Почему обрастая добром материальным, мы так легко расстаёмся с добром человеческим?

— Пришла в больницу за справкой о смерти, — причитала Катерина в очередной мой приезд, — а мне и давать её не хотят. Следователя, говорят, на вас наслать надо. И прямо мне в глаза: «И что ты за мать? Всех детей своих погубила». Да как же это? Почему я?

Да, почему? Столько лет прошло, а не даёт мне эта история покоя. Хотя по нынешним временам можно услышать истории и покруче. В лес на мороз младенцев сейчас не мачехи посылают, как бывало в русских сказках, а отвозят кровные мамаши, и в мусорные баки новорождённых они же выбрасывают. Но это бывает либо от крайнего эгоизма, от бесчувственности и безмозглости, либо — от отчаяния, безысходности. И главное — они это делают намеренно. А Катерина вроде бы даже не мыслила кого-то погубить. Невзначай как-то так получалось. Если бы знала… Просто матерью себя понять не успела… На жертвеннике — четверо. Ради кого и чего?

Мне посчастливилось видеть оригинал «Сикстинской мадонны» Рафаэля. Очень удачно он помещён в Дрезденской картинной галерее старых мастеров… Высоко, среди облаков, освещённая каким-то внутренним светом — совсем ещё юная мать с младенцем на руках. Невыразимая любовь и нежность в её глазах. И решимость. На алтарь господень приносится единственное любимое дитя. Ради спасения человечества, вызволения человека из плена собственных пороков и грехов. Мы смотрим на неё снизу вверх. Ощущение ирреальное — соучастия, отчего немного жутковато: не каждая женщина готова к такой жертве. Однако её жертва оказалась не напрасной — миллионы людей на Земле почитают Христа и стараются жить по его заповедям.

…Николай Болтнев не перенёс всех ниспосланных ему утрат — ушёл вслед за своими детьми. Когда ему стало совсем плохо, он распорядился насчёт своих похорон. При этом запретил родственникам класть Катерину потом, когда придёт её черёд, в их общую с детьми могилу: её — отдельно! («Её чтобы с нами не было!»). Но ещё при его жизни в нашем городке всем участникам Великой Отечественной войны начали предлагать — бесплатно, разумеется, — благоустроенные квартиры. И ему — одному из первых как участнику двух войн. Болтневы к тому времени уже реализовали два «бабушкиных» дома. Продали и тот, в котором жили, и переселились в квартиру. В ней потом Катерина доживала свои последние дни в полном одиночестве. И, наверное, хорошо, что так сложилось: дом содержать не под силу одной женщине, даже имеющей возможность нанимать людей для полного обслуживания. Однако соседи всё же решили, что Катерина настояла на получении квартиры по другой причине — чтобы уйти от воспоминаний: «В доме-то, поди-ка, на неё из каждого угла ребятишки смотрят». Но сама она избегала объяснений. Никто не знал, что за ад носила в душе эта женщина. А может, и не носила. При встречах говорила только о своих недугах, ни о чём не вспоминала и планов на будущее не строила. А может, не хотела вслух. Будто не было у неё прошлого. Да и будущего — какое будущее без детей?!.

Конец ознакомительного фрагмента.