Королевы. Починяя снасти, сказывали о богах

Клим Полин

На Острове появляется таинственный культ Поднятой руки. Он движется с севера, а впереди него идет туман, подчиняющий культу разум людей. Мужчины всего Острова сходятся в столицу, чтобы противостоять распространению тумана. В это время в крошечной рыбацкой деревушке, где остались лишь женщины, королева племени узнаёт от колдуньи о пророчестве: женщина из их деревни должна стать избранной, которая сможет победить культ.

8 Мира завидует королевам

К концу дня Ажа заметила, что платье, так неудачно выбранное ей утром, уже не кажется ей столь отвратительным и некомфортным. Даже наоборот, оно словно посвежело на ней за день. Она даже подумала, что, отходя сегодня ко сну, платье это стоит отложить и попросить Бару подать его ей завтра опять. Еще она заметила, что весь день проходила без сережек, чего с ней раньше не случалось, а если и случалось, то она не помнила об этом. Не то, чтобы она была большой любительницей красивых, длинных и звонких украшений в ушах, но так было принято в племени, а она любила следовать тому, что принято. Любила она это не из чувства покорности и не из раболепия перед обществом, ее воспитавшем и окружавшем, но просто потому что она находила традиции, любые, чем-то самим по себе прекрасным, достойным и важным. Итак, ей нравились не сами сережки, но то, что от женщины ожидают того, что она их наденет. Ей нравилось удовлетворять эту потребность окружающих людей в том, что она не просто показывает пример, но скорее следует ему. Это опять-таки возвращает нас к основной черте характера Ажи: цветок всегда выигрывает у пчелы.

Вечером Ажа хорошо поела. Впервые за день, еда не была ей отвратительна. Она, конечно, не наслаждалась трапезой, но все-таки ее тарелка опустела. Королева даже позволила себе сделать несколько глотков вина. Мира ела, напротив, плохо. Девочка сидела тихая и серая. Лоб ее был нахмурен. Глаза опущены. Руки двигались нервно. Ажа сразу поняла, что это: дочь была обижена на что-то или кого-то. Это сильно расстроило королеву. Она только то взмыла на пик уверенности и спокойствия, насколько это было возможно после таких ночи и дня, но у себя же дома сразу столкнулась с чем-то отрицательным и неприятным. Нет, это не просто расстроило королеву. Это ее почти разозлило. Почему именно сейчас и именно ее собственная дочь привносит в ее успокоившиеся мысли и чувства сумятицу? Этого королева потерпеть не могла, и она потребовала объяснений.

[Мира рассказывает матери о своей обиде]

Первой мыслью Ажи было рассмеяться и обнять дочь. Но лицо ее хранило серьезность. Потому что, на самом деле, обида Миры означала ни что иное, как непонимание порядка вещей. Это не было непокорностью. За непокорность Ажа даже не стала бы серьезно наказывать. Непокорность — часть характера ребенка. Но нет, вместо непокорности Ажа видела тупое, неприкрытое и опасное чувство ревности. Совет принял пророчество и порядок вещей, матери шести королев приняли его, Ажа приняла его. Племя тоже приняло новый порядок вещей. Но Мира не смогла. Ревность душила маленькую девочку. Ажа попыталась представить себя на ее месте. Как бы вела себя она? Рядом с ее домом мать отводит целое здание в пользование шести маленьких девочек, на которых весь день она и все женщины смотрят с восхищением, благоговением, а кто-то даже с обожанием. Их называют, при этом, королевами, хотя сейчас в племени всего две королевы — жена вождя и их дочь. У девочек этих есть шесть служанок и даже охрана. Стены их дома выкрашены в белый цвет — цвет смерти!

Ажа смотрит то на дочь, то на свои руки, между которых все еще стоит пустая тарелка. Старая Бара не решается подойти, чтобы убрать ее. Она все слышала. Они видит и чувствует, что ее руки сейчас не должны мелькать перед глазами королевы — пусть уж лучше тарелка стоит там, где стоит. Нет, решительно встает Ажа, нет и еще раз — нет! Она бы не стала ревновать, зная, что уготовано этим шести королевам, зная, что говорится в пророчестве, зная, что опасность реальна, как никогда. Для четырнадцати лет — это непозволительно и даже губительно. Это практически предательство, решает Ажа. Иного такого предателя она бы немедленно приказала заточить в тюрьму. Но сейчас напротив нее злится и хмурится ее собственная, единственная дочь. Тарелка летит в сторону, смахнутая рукой королевы. Тарелка звонко падает на пол, и к ней тут же подлетает Бара, что-то мыча себе под нос. За эту долю секунды — пока летит тарелка — королева успевает принять решение. И звон удара посуды о стену знаменует вынесение приговора. Мире запрещено играть неделю с куклами. Она должна сама готовить себе еду, она должна сама мыть посуду, сама одеваться и умываться. Она не может ходить на озеро, не может плавать, не может кататься на лодке. Но, более того, она должна стирать одежду шести королев всю эту неделю. Мира вот-вот разразится плачем и криками. Ее лицо — гримаса ненависти. Ажа видит это и готовится в гневе усугубить, ужесточить наказание. Но, словно почувствовав это, девочка никнет и выбегает прочь, скрывшись в темноте комнаты. Ажа слышит, как внутри дома хлопает дверь, на которой, впрочем, нет замка, как и на всех дверях в доме вождя.

Ажа еще долго успокаивается. Руки ее трясутся, ноги подкашиваются. Что это — удар в спину? Или же просто перепад настроения ребенка? Но ведь Мира уже не ребенок. И она — не просто ребенок, не просто девочка, она — дочь вождя и королевы. Она должна вести себя подобающим образом. Для Ажи это само собой разумеющаяся вещь. Но, видимо, не для Миры.

Старая, понимающая Бара приносит раздосадованной хозяйке еще несколько глотков вина, и та с благодарностью выпивает приятный напиток. Служанка видит, что королева, еще несколько минут назад, посвежевшая и приосанившаяся, вновь постарела, согнулась — теперь она опят выглядит так же, как этим утром, только еще более уставшей. Ей нужно поспать. Бара почти выталкивает королеву с веранды, хотя та и не противится. Словно в забытьи она дает себя раздеть и омыть, ложится на кровать. Ее накрывают красивым расшитым одеялом, слишком большим для нее одной. Она долго смотрит в черноту распахнутого окна, пока наконец усталость и вино не берут свое.

Нет, все-таки это самый тяжелый день в жизни королевы. А ведь она уже не молода.