Падшие люди

Клэр Уитфилд, 2020

Поспешное замужество – страсти до ужаса? Лондон, 1888: Сюзанна выходит замуж за молодого и богатого хирурга. После страстного медового месяца она возвращается домой… и все меняется. Поведение Томаса становится все более изменчивым и жестоким. Он пропадает ночами, возвращается весь в крови и отказывается отвечать на вопросы. Когда в газетах появляется новость об убийстве в Уайтчепеле, Сюзанна начинает подозревать своего мужа. И каждый раз, когда он не приходит домой ночью, находят новую жертву… Это совпадение? Или ее муж тот, кого называют Джеком-потрошителем?

6

Дедушке с бабушкой доставляло огромное удовольствие рассказывать, как они забрали меня из Никола и впервые привезли в свой дом. Как я от страха залилась слезами при виде дедушки, приняв его за великана: он мне показался таким же огромным, как Биг-Бен. Я зарылась в юбки бабушки, прячась от него, и как он меня ни выманивал — цветами, что купил на вокзале, сладостями, привезенными из родного городка, — я всю дорогу до Рединга боялась взглянуть на него. Словно щенок, я сидела, уткнувшись в бабушку, и, подобно щенку, думала, что, если я не вижу его, значит, и он не видит меня. Вдвоем они любили снова и снова переживать тот день, наперебой смакуя каждую подробность, заканчивая предложения друг за другом, хотя я слышала эту историю тысячу раз и сама могла бы изложить ее им в мельчайших деталях. Тот день, когда они нашли меня, воистину стал для них днем подлинной радости, ибо вместо утраченной дочери они обрели маленькую внучку.

На первых порах бабушкой я была заинтригована. Темными волосами и мелкими чертами лица она напоминала мне маму. Только мама по натуре была мягким человеком, а бабушку, казалось, отлили из стали. В маме подобной жесткости я не наблюдала. В моих воспоминаниях, сколь бы хрупкими и искаженными они ни стали за минувшие двадцать пять лет, она оставалась ласковой и спокойной. Я считала ее слабой, но, если учесть, что ради возлюбленного она в шестнадцать лет сбежала из отчего дома, а потом, когда тот ее бросил, пять лет одна растила ребенка в Уайтчепеле, в ней, вероятно, был тот же стальной стержень. Может, мама поступила и неразумно, но она была отважнее меня. Тем не менее многие годы я ее осуждала, высокомерно недоумевая, как можно быть настолько бестолковой, чтобы поставить на карту свою жизнь ради такой глупости, как любовь. Тогда я этого не понимала.

Каждый день, когда дедушка возвращался домой с работы, я пряталась за шторами и отказывалась выходить. Бабушка принимала это за непослушание, неуважение к дедушке и силком пыталась вытащить меня на свет.

— Не надо, Элма, — говорил дедушка, — оставь ее.

— Мы с ней должны быть строги, — звучало ему в ответ. — Она же дикарка. Обувь отказывается носить! Сбрасывает башмаки и босая бегает по земле. Домой приходит с ногами черными, как уголь. Что люди подумают!

— Оставь бедняжку в покое, — настаивал дедушка. — Сама выйдет, когда захочет.

Как же я ненавидела обувь, ненавидела, когда меня наряжали в платья с рюшечками и драли волосы, вплетая в них ленты. Но мне нравилось, что у меня есть своя кровать, что мне тепло. Нравился дом с множеством комнат, по которым можно было бродить. Нравилась еда. Правда, существовало множество правил, которых я не понимала, а мне их никто не объяснял. Я как будто участвовала в игре, не зная ни ее названия, ни правил, которые мне приходилось постигать самостоятельно, проигрывая раз за разом. Бабушка говорила, что я свожу ее с ума, ибо, что бы она ни велела мне сделать, я всегда спрашивала одно и то же: «Зачем?»

Так продолжалось какое-то время. Я сбрасывала обувь, выдергивала из волос ленты, гоняла по лужайке уток, своими дикими играми досаждала безукоризненно чистеньким девочкам из городка, потом, когда домой приходил великан, пряталась за шторами, так как он наводил на меня цепенящий ужас.

От его поступи содрогалась земля, — по крайней мере, половицы под моим задом уж точно. Когда он усаживался в свое кресло, я слышала, как оно стонет. Своим могучим телосложением он напоминал мне чудовище, а с чудовищами я уже встречалась. Пока я пряталась за шторами, он, сидя в кресле, начинал читать вслух книги. Находил в Библии интересные истории и читал мне зычным голосом. Когда доходил до наиболее драматичных моментов, его голос крепчал настолько, что стекла в старом шкафу дребезжали, а огонь в камине шипел и плевался. Я наблюдала за ним, выглядывая из-за шторы.

— Ты чего, как полоумный, читаешь вслух в пустой комнате? — говорила ему бабушка.

— Какая ж она пустая? Ты разве не в счет? — парировал дедушка, подмигивая мне. Я в это время уже припадала к полу с другой стороны шторы.

— Что люди подумают! — восклицала бабушка.

— Элма, никто ничего не подумает. Ты же сама сказала, что комната пустая.

Я взяла в привычку садиться у ног дедушки, слушая звучные переливы его голоса. А скоро уже бежала ему навстречу, когда он возвращался домой, потом забиралась к нему на колени, чтобы видеть слова на странице книги. Я по-прежнему говорила мало, а при чужих и вовсе немела и продолжала прятать лицо в юбках бабушки.

Однажды днем мы с ним сидели и вдруг услышали стук в окно, будто в него что-то бросили. Вздрогнув, мы посмотрели туда, но ничего не увидели. Дедушка велел мне оставаться дома, а сам вышел на улицу проверить, в чем дело. Вернулся он, неся в ладонях крохотную птичку.

— Сюзанна, это маленькая завирушка. Наверно, заблудилась или пустельги испугалась, вот и врезалась в стекло. Она просто оглушена. Мы найдем для нее коробку, согреем и посмотрим, придет ли она в себя.

Мне завирушка казалась мертвой, но дедушка выстлал старую коробку соломой, положил в нее птичку и закрыл крышку.

— Чтобы она очнулась, нужно на время оградить ее от ужасов внешнего мира. Зверю, когда он ранен или ему грозит опасность, необходимо где-то спрятаться. Так поступают все умные животные. Заползают в щель, ужимая свой мир до крошечного пространства. Это природный инстинкт. Любое живое существо, когда оно сильно напугано, старается забиться в угол. Главное, потом понять, что опасность миновала, и найти в себе мужество снова расширить границы своего мира. Иначе может статься, что мир для него и вовсе исчезнет.

На следующее утро, спустившись вниз, я увидела, что дедушка заглядывает в коробку. Он подозвал меня.

— Смотри, ожила, но она хочет есть. Сюзанна, беги во двор, накопай червей. Мы их порежем и накормим ее.

Сломя голову я выскочила на улицу и голыми руками принялась выкапывать земляных червей у розовых кустов. Я чувствовала себя героиней. Как же, мы спасли живое существо! Я нашла трех извивающихся червяков и, держа их в ладонях, кинулась обратно в дом.

— Зачем ты тащишь в дом эту гадость? — завопила бабушка при виде червяков.

— Не кричи, женщина! — урезонил ее дедушка. — Это для завирушки. Молодец, Сюзанна! Мы накормим ее королевским завтраком и выпустим на волю — в ее новый мир.

— Господи помилуй, Эндрю! Сюзанна, словно собачонка, ползала на четвереньках, копаясь в земле. Что люди подумают!

— Я сильно сомневаюсь, что они вообще что-нибудь подумают.

Бабушка на этот счет имела совсем другое мнение. Она была непреклонна в том, что мой мир должен оставаться маленьким. Что само по себе было странно, принимая во внимание ее твердую убежденность в том, что за нами все наблюдают. Кто вообще были эти люди? Моя первоначальная привязанность к бабушке продлилась недолго. Я чувствовала, что она разочаровалась во мне, и отвечала ей строптивостью и дерзостью. Причесывая меня, она неизменно бурчала, что волосы мои густые и жесткие — просто ужасные. Полагаю, у меня были его волосы. Готова поклясться, что она специально начинала меня расчесывать аж от бровей, корябая лоб щеткой. И чем больше я жаловалась, тем сильнее она драла меня щеткой. Дедушка обычно закрывал на это глаза — ради спокойствия в доме.

Когда я что-то делала не так, а это бывало часто (один раз меня уличили в том, что я запасаю хлеб под кроватью — по старой привычке, памятуя о том времени, когда я голодала; в другой раз я без спросу исчезла из дома на несколько часов, потому что нашла котят), бабушка винила в том мою инакость.

— В ней слишком много от него. Представляю, что таится в глубине ее черных глаз, — говорила она.

— Чепуха! Глаза как глаза. А какие они должны быть, по-твоему? Розовые, что ли? — ответствовал ей дедушка.

А еще бабушка постоянно брюзжала по поводу моей внешности.

— Посмотри, какая она уже дылда! Кто захочет с ней танцевать, если она растет как на дрожжах? Назови хотя бы одного мальчишку в городе, который мог бы угнаться за ней в росте. Ой, беда.

— Значит, я сам буду с ней танцевать, — усмехался дедушка. — Ростом она пошла в меня. Не волнуйся, Сюзанна, мы обыщем все уголки — Швецию, Норвегию, страну викингов — и обязательно найдем тебе мужа. И это будет человек знатного рода. Высокий и благородный.

— Прекрати, Эндрю. Зачем забивать голову девочки фантазиями?

— А что в том плохого?

— Девочка должна быть скромной и послушной.

— Эта девочка должна знать, что она представляет большую ценность — по крайней меня, для меня.

— По твоей милости она вырастет хвастуньей, и никто не захочет взять ее в жены.

— Тем лучше. Значит, она всегда будет жить со своим старым дедушкой. Правда, Сюзанна?

Однажды я совершила воистину тяжкий грех. Играя с мальчишками в жмурки, единственная девчонка в их компании, я пыталась поймать одного из них и повалилась на него. Мы просто играли, а бабушка отволокла меня домой и давай лупить своей деревянной лопаткой, пока рукоятка не треснула. Даже старая поденщица в слезах умоляла ее остановиться. Дедушка по возвращении домой велел, чтобы она больше пальцем не смела меня трогать. Она заявила ему, что с этого дня он дал мне добро открыто выказывать ей неповиновение.

К бабушке я не испытывала ненависти. Считала ее суетливой, придирчивой, рабом глупых бессмысленных правил и установлений. Она была одержима условностями, постоянно беспокоилась о том, что подумают люди, даже если поблизости никого не было. Мы с дедушкой по характеру были более схожи. Не думаю, что бабушка оправилась от второго жестокого разочарования: ребенок, которого она спасла и привезла в свой дом, не заменил ей первого. Я оказалась полной противоположностью ее несчастной маленькой Кристабель — моей матери. Я была рослой и неуклюжей, обо всем имела собственное мнение, половина во мне — естественно, ужасная — была от отца, хоть она и понятия не имела, что он был за человек. Порочность, твердила мне бабушка, растекается во мне, как деготь, который с годами лишь густеет.

Я думала, что мой дедушка бессмертен. Я никогда не видела, чтобы он страдал от недугов, жаловался на усталость или боль. Он был высок — 6 футов 4 дюйма^[6], — да еще всегда носил цилиндр. За свои внушительные габариты он не извинялся, но и никого ими не устрашал. Он служил в Армии спасения и настаивал, чтобы я ходила с ним на работу и своими глазами видела, какая судьба постигает женщин, принимающих неверные решения. Являясь членом Армии спасения, он категорически не принимал идею работных домов и их методов каторжного труда, наказаний и публичного позора как формы контроля над беднейшими слоями населения. Он придерживался мнения, что люди, волею судеб оказавшиеся за гранью нищеты, заслуживают милосердия и сострадания. Несколько раз в месяц вместе с другими «бойцами» Армии спасения мы приходили к Редингскому работному дому, били в барабаны, в тарелки и пели. Дальше железных ворот нас не пускали, и, когда мимо тащились согбенные фигуры его обитателей с понурыми плечами, кто-нибудь из наших женщин, ударяя в барабан, кричал:

— Ты спасен, брат?

А в ответ звучало:

— Господь давно бы меня спас, да только ему до фонаря. — Или: — Будь я спасен, меня бы здесь не было, глупая корова.

У дедушки были свои непоколебимые убеждения, которые разделяли далеко не все. Многие, даже сами бедняки, презирали тех, кто был ниже их по положению, и считали, что благотворительность порождает дурное поведение. Тем не менее дедушка пользовался любовью и авторитетом. Его слово имело вес, когда он гасил ссоры, улаживал разногласия между конкурирующими лавочниками, убеждал гулящего мужа вернуться к жене или помогал брошенной женщине избежать работного дома и тем самым — разлуки с детьми.

— Сюзанна, ты ведь не выберешь себе в мужья такого идиота, да? Не разобьешь мне сердце, я надеюсь? Ты выйдешь замуж за ученого, мыслителя, образованного человека, правда?

Я смеялась. Сама мысль о замужестве казалась мне абсурдной и далекой. Из того, что я видела, жизнь в браке не приносила больших радостей.

Мне было восемнадцать, а дедушке шестьдесят четыре, когда он порезал ногу об осколок стекла и спустя две недели скончался от заражения крови. Как такое возможно? Значит, Всемогущий Бог — злобный глупец, раз забрал его. Дедушку забрал, оставив на земле множество ужасных людей. Негодяев, которые, не раздумывая, подожгут весь мир, даже находясь при смерти. Приходской священник сказал мне, что Господь в первую очередь забирает лучших. Думаю, он хотел утешить меня. Если бы Бог спросил моего мнения, я в мгновение ока предложила бы вместо дедушки бабушку. Ужасно, но это так.

Следующие девять лет я провела с бабушкой. Дух ее угасал быстрее, чем тело. У нее случались приступы помрачения сознания, подводила память. Часто, потерянная, она бесцельно бродила по дому. Не желая признавать, что теряет разум, она пыталась ужать наш мир до невозможности, так что мы сами уже в нем не умещались. Если я уходила из дома по какому-то делу, она усаживалась в дедушкино кресло и вела счет секундам до моего возвращения. Если я задерживалась, она обвиняла меня в том, что я развлекаюсь с парнями. Нередко она называла меня Кристабель. Бабушка прониклась уверенностью, что обитатели нашего городка сговорились против нее, и даже поругалась с одной женщиной из-за горшечного растения: якобы та его украла. А этот горшок сто лет стоял в саду той несчастной женщины: я, сколько себя помню, всегда ходила мимо него. Окружающие сочувствовали, но держались на почтительном расстоянии. Увядание разума — страшное проклятие, но еще страшнее это наблюдать.

Однажды, отлучившись из дома по одному делу, я отсутствовала дольше обычного, и, когда вернулась, бабушка со всего размаху тыльной стороной ладони хлестнула меня по лицу, так что до крови рассекла мне губу. А в следующую секунду спросила, что я такого натворила, за что она меня ударила. За несколько дней до кончины бабушки глубокой ночью я нашла ее в саду, где она, холодная как смерть, бродила в одной ночной рубашке. Дверь черного хода была открыта нараспашку. Когда я повела ее в дом, она спросила:

— Сюзанна, а что сталось с той маленькой птичкой, которую вы вдвоем нашли?

— Она улетела, бабушка. Улетела.

— А-а, ну слава богу. Это ведь хорошо, да?

Бабушка умерла в январе 1885 года, когда мне было двадцать семь лет. Сказать, что я испытала облегчение, — значит, ничего не сказать.

Примечания

6

6 футов 4 дюйма = 193,04 см.