Одинокие

Константин Борисович Кубанцев, 2009

Новый роман волгоградца Константина Кубанцева раскрывает суть взаимоотношения людей в момент трагического перелома их судеб. Книга построена в жанре психологического триллера, насыщенного криминальными событиями.

Часть 1. Отсчет времени

Глава 1. Убийство

Сентябрь, 2000.

Шел дождь.

Прозрачные нити воды вуалью падали на лицо, растворяя слезы. Она плакала и не замечала, что плачет. Ей казалось, это всего лишь дождь.

Она стояла на по-сентябрьски побуревшем газоне под корявым раскидистым вязом уже три часа и, конечно, промокла до нитки. Скудная листва не защищала от холодных потоков, а зонта у неё не было, да и обе руки были заняты: правую руку она опустила в потертую кожаную сумку и держала там, левой — прижимала эту сумку к животу.

Она ждала и чувствовала себя все хуже и хуже. Дважды её вырвало. Сил отойти в сторону, чтобы извергнуть желудочное содержимое куда-нибудь в укромное местечко, не было, и она сделала это прямо себе под ноги.

Брызги отвратительной кашицы зеленоватого цвета с едким кислым запахом попали ей на чулки, остались у неё на подбородке — ей было все равно. Дождаться! Эта мысль набатом стучала по вискам. Временами она начинала покачиваться: вперед — назад, вперед… и что-то шептать потрескавшимися губами. Молитву?

Прижавшись к тротуару и плавно притормозив, неподалеку остановился автомобиль.

Из него выскочил шофер. Сначала он профессионально огляделся, только затем раскрыл широкий зонт и распахнул правую заднюю дверку, впустив вовнутрь черного болида прохладный воздух, насыщенный влагой.

— Все в порядке, Сережа?

В голосе, прозвучавшем из глубины салона, не было тревоги, но нечто необычное в интонации присутствовало — пожалуй, тоска.

— Дождь. Бродяжка под деревом, — начал описывать Сергей то, что видел, — …укрылась там. А вообще — никого. Вас проводить, патрон?

Пассажир уже выбрался наружу.

— Нет. Спасибо. Дойду, — мужчине было лет сорок. Правильные черты широкого открытого лица, выпуклый лоб под неровной, с заметными залысинами линией волос, зачесанных назад широкой свободной волной, волевой и даже, пожалуй, тяжелый подбородок, умные глаза… Он был одет в длинное легкое пальто без пояса и выглядел утомленным. — Завтра, как всегда, к семи. Привет.

Он закончил разговор полукивком, вялым движением левой кисти закрыл дверь машины и, перехватив у своего шофера ручку зонта, не оглядываясь, пошел по направлению к двухэтажному коттеджу, сложенному из красного кирпича, возвышающемуся над трехметровой оградой и выделяющемуся на этой улице красивой черепичной крышей, такой же красной.

«Вольво 940» бесшумно развернулась и, мягко шурша шинами по мокрому асфальту, покатила прочь, с каждой секундой набирая скорость.

Она по-прежнему стояла на том же месте.

Одутловатые щеки контрастировали с запавшими висками, обтянутыми истонченной желтой кожей, через которую просвечивали извитые голубоватые сосуды, неровно пульсирующие. Мокрые сосульки волос жалко прилипли к черепу. Глаза, освещенные изнутри безумным огнем, закатились в глубь глазниц — верхние веки, отяжелевшие и распухшие, словно они накопили в себе гной, непрерывно подрагивали, водимые тиком, а нижние, отвалившись наружу и образовав под собою мощную неприятную складку, изменили их правильный разрез. Её глаза напоминали взорванные фрегаты. И подсохшие следы от уголков её рта.

Смотря под ноги и аккуратно лавируя между лужами, он прошел метров двадцать и поравнялся с нею.

Очень медленно, словно преодолевая космические перегрузки, женщина пошла — шаг, другой, третий. Она переступила низенький бордюр и оказалась на тротуаре у него за спиной. И снова силы покинули её, и она остановилась.

Удивительно, он вдруг что-то почувствовал. Он обернулся и машинально шагнул к ней навстречу. В этот момент их глаза встретились. Он успел рассмотреть в поблекшей голубизне спрятанную там боль, печаль, увидеть, как расширились ее зрачки, и, оттеснив пеструю радужную оболочку на периферию, заполнили все пространство черным, выгоревшим, превратили два чистых прозрачных озера в бездонные колодцы. Её глаза? Нет, это были чужие глаза. Мертвые. Принадлежащие мертвому человеку.

Он узнал её:

— Ты?

— Александр, это не то, что ты подумал, — оборвала его она.

Он видел, как она поднимает и протягивает ему свою сумку. Зачем? А было ли время на удивление? Мало вероятно. Конечно, нет. Под перестук дождя. Дождь словно выговаривал кому-то и возмущался. Налетающий ветер с трудом переворачивал отяжелевшие намокшие листья.

— Как ты здесь очути… — он не договорил. Мокрый асфальт понесся навстречу ему со скоростью реактивного лайнера.

Выстрела он не услышал. В следующий миг он будто бы поскользнулся. Он вытянул правую руку вперед, пытаясь остановить эту стену, темную, серую, что неудержимо надвигалась на него и была готова раздавить его, расплющить, и упал.

Потом он лежал на правом боку, положив голову на правое плечо, а левую руку бессильно спустив между бедер. Его одежда: пальто, шерстяной свитер, рубашка — вбирала в себя влагу дождя, и он удивлялся тому, что вода была горячей. А каждая попытка набрать воздух в легкие — не удавалась.

Она робко, даже испуганно подошла к нему и тихо, но в то же время как-то очень отчетливо, выговаривая каждую букву, повторила:

— Нет, Саша, это не то, что ты сейчас думаешь.

«А что? Скажи! Почему? Зачем? Скажи! Объясни! Тебе нужны деньги? Я уже… Я дам! Я помогу тебе! Скажи, что… Но нельзя же так», — ему хотелось кричать, объяснять, доказывать, но он только беззвучно раскрывал рот в судорожной попытке вдохнуть, а его легкие — сдутый воздушный шар, высвистывали из раны в правой половине груди красно-розовые пузыри.

— Нет, не то, — произнесла она в третий раз.

Теперь она знала, что плачет. Жалость, гнев ли, ненависть или все эти чувства вместе залпом вонзили ей в сердце свои отравленные острия и причинили нестерпимую боль? Или физическая боль недуга, невыразимая по-другому, а только в неудержимом потоке соленой влаги, и во всхлипах, и в неровном ритме дыхания, отнимающем последние силы вместо того, чтобы наполнять уставшие органы животворящим кислородом, так терзала её тело? Или печаль, нахлынувшая внезапно? Или что-то еще: неясное, неопределенное, смутное — было причиной её слез?

Она уронила сумку, пробитую пулей, себе под ноги, но будто бы и не заметила этого, и, не разбирая дороги — едва не наступив на его раскрытую ладонь, пошла против косых холодных стрел осеннего дождя.

Слезы текли сами собой — крупные, как сочные спелые виноградины.

Следы блевотины на её лице постепенно исчезали, смываемые дождевой водой и слезами.

С другой стороны улицы, не от поворота, где она устьем ручья вливалась в главное русло — в центральный городской проспект, носящий славное имя генерала Родимцева, а со стороны противоположной, то есть от угла ближайшего дома, вышла женщина — и как раз в то время, когда Александр, повинуясь неосознанному порыву, обернулся. И три фигуры, как три точки, через которую проведена воображаемая прямая, заслонили друг друга.

Та, присоединившаяся к происходящему действию последней, была одета в просторный светло-коричневый плащ с капюшоном — и он скрывал её лицо под своею тенью, и в отличие от мужчины и женщины, в упор смотрящих друг на друга, она видела обоих. Она-то выстрел услышала!

Он прогремел, и будто кто-то одним ударом забил ей в череп дубовый клин и, разорвав барабанные перепонки, оглушил — пбум! И безжалостно вонзилась в память острая заноза — пбум. Зарубка, что останется навечно. Пбум! Маркированные клеточки, поврежденные нейроны, а в них — год, месяц, число, час, минута. А тишина вслед за выстрелом, гнетущая, безразмерная.

Но чуть раньше, или ей показалось, что раньше, а на самом деле позже, из хаоса всевозможных звуков, окружающих её, она вычленила и извлекла еще один. Тот пролетел, проскользнул рядом и скрылся где-то позади неё, свернув за угол, — звук был высоким и опасным, как трещотка гремучей змеи. Пс-с. Коротким. Псс, псс. И кто-то невидимый прикоснулся к её щеке сухим шершавым языком. Лизнул.

Она вздрогнула. Её пальцы непроизвольно сжались в кулаки… И, охнув, она опустила руки, что держала на уровне своего лица, вскинув вперед. Теперь — опустила. А он стал падать. И ей показалось, что даже раньше, на сотые доли секунды раньше, чем прогремел выстрел.

В её голове все еще звучал тот страшный, резкий и пронзительный звук. Он перекатывался внутри её черепа — тот был пуст и высушен — дробился там на тысячи мелких, скребущих, а потом вновь, наподобие сотен ручейков по склонам гор, что собираются в мощный поток, чтобы дальше, где-то в просторах широкой долины, нести свои воды вместе, сливался в один, в нестерпимый… Но женщина уже опомнилась. Она метнулась в сторону, в спасительную тень здания, и, уплощаясь своим телом, каждой его выпуклостью и округлостью, до изображения на листе — не более, вжалась в эту тень и в эту стену, и слилась с ними, и превратилась, и стала… оспой, чумой, холерой, неприкасаемой индийских каст.

* * *

«Место выбрано удачно», — похвалила она себя.

Бетонный забор, что тянулся вдоль всего недальнего расстояния улицы, был составлен из больших квадратных плит с неровной поверхностью, соединенных между собою ржавыми оглобинами внушительных размеров, и огораживал довольно обширную площадь, принадлежащую какому-то строительному тресту: то ли неухоженный одичавший сад, то ли заброшенный разросшийся парк. Плиты смыкались неплотно. На их стыках были видны широкие щели-бойницы. Вот одна-то из них и стала пунктом наблюдения — через оптический прицел видно предостаточно.

Автомат АС (автомат специальный — длина с откинутым прикладом 604 мм, а со сложенным 385 мм; масса, без патронов и прицела, менее двух килограммов, а точнее 1,95; емкость магазина — 20 патронов, последний, естественно, отъемный, секторный, с двухрядным расположением патронов; ударно-спусковой механизм, позволяющий вести как автоматическую, так и одиночную стрельбу; и, разумеется, надульный глушитель)…автомат, предназначенный для ведения бесшумной и беспламенной стрельбы на дальность 400 метров с использованием 9 мм патронов с бронебойной пулей, эффективной для поражения живой силы, защищенной противоосколочным бронежилетом или стальным листом толщиной до 5 мм, вылетающей с начальной скоростью 270 м/c, — удобно и привычно лежит на левом предплечье, упираясь в плечо.

Оружие только что использовано по назначению.

Сложив приклад, отсоединив магазин, оптический прицел и глушитель, она спрятала сам автомат и его составные части в большую брезентовую сумку и легко перекинула её через плечо. Затем обеими руками поправила волосы… Она просто натянула их поглубже, как шляпу, чтобы не сдуло ветром, — и стало ясно: на ней парик. Потом, укрывая нижнюю половину своего лица ладонями, сложенными ракушкой, закурила сигарету и в последний раз посмотрела на улицу из-за своей засады.

— Черт! — выругалась она шепотом. От стены отделился силуэт. «Женский? Да! Кто она?»

Сначала — едва, затем — неуверенно, замирая и запинаясь, женщина в плаще заспешила, засеменила: быстрее, еще быстрее и побежала, осознав, наконец, что время — здесь и сейчас — в этой конкретной точке земного шара для неё есть величина убывающая.

…Бежала: обе стопы шли от линии бедер вовнутрь и пересекались на воображаемой прямой. Цокали острые каблуки. Учащалось дыхание. Капюшон, напоминающий о монахах-капуцинах, о секте белого братства «ку-клукс-клан», забирая в себя встречный ветерок, раздувался парусом. Кем же возомнила она себя? Анжеликой, бегущей по ночному Парижу? Шахерезадой, спасающейся от жестокого везиря, которому надоели её сказки? Нет. Мумией. Бежала, держа правую руку в кармане, сжимая во вспотевшей ладони пистолет. Совсем небольшой, похожий на игрушку, на зажигалку.

«Бежит. Будто косу заплетает, — усмехнулась та, что стояла за забором. — Эх, все-таки ограниченное поле зрения — существенный недостаток! И не хорошо, не правильно, не профессионально! Лучше было бы мне взобраться на дерево и оттуда — наблюдать и действовать. Впрочем, и это не идеально. — Она вздохнула и затянулась, обнажив скулы. Стало заметно, как она худощава. — Но неважно, — продолжала она размышлять. — По большому счету, совсем не важно! Свидетель? Если эта девушка, и в самом деле, посторонний свидетель… Что ж, и она станет действующим персонажем! И необходимым, и полезным».

Докурив, она затушила окурок о бетон, но не швырнула его на землю, а положила в целлофановый пакетик, видно, специально припасенный к этой цели, — в нем уже лежало несколько таких же безжалостно раздавленных бычков, не годных ни на одну затяжку, аккуратно свернула свою импровизированную пепельницу, положила в ту же необъятную сумку и широким решительным шагом пошла по отяжелевшему грунту. С каждым шагом к её ботинкам прилипало несколько граммов мокрой земли, а полы её длинного плаща, также изрядно вымокшего, задевая кусты и высокую траву, пачкались — покрывались серыми, коричневыми и черными пятнами, не ровными в своей геометрии.

Александр застонал. Женщина нагнулась и подняла валявшуюся на мокром асфальте сумку. Не отрывая взгляда от раненого, лежащего на тротуаре, и, не заглянув вовнутрь, точно зная, что — там, она запустила в нее руку… В следующий миг в ней оказался «марголин» — большой, черный пистолет. И хотя он, в общем-то, не казался громоздким или тяжелым для её кисти, поднимать его в этот раз нужды не было никакой.

Она направила ствол ему в голову.

Он закрыл глаза.

Плавное усилие указательного пальца…

Он опять не услышал выстрела.

Пуля пробила левую теменную кость и, неся на себе микроскопические частицы волос, кожи, крови и костной пыли, вошла в мягкую ткань головного мозга. Вращаясь по оси и постоянно увеличивая свою амплитуду, она прожгла в нем широкий туннель и ударилась в череп изнутри, но не разбила его, а, отскочив от препятствия, как мяч, закружилась, завертелась в замкнутой полости, превращая вещество мозга в кашу, и, наконец, нашла для себя «слабое место» и вышла наружу через левую глазницу, взорвав глаз, словно под ним была заложена крошечная бомбочка. И кровь обильно залила лицо.

Двадцать третье сентября. Мир прекратил свое существование в девятнадцать тридцать.

Пальцы, сжимающие рукоять пистолета, разжались. С негромким стуком «марголин» упал на землю.

Она развернулась, так и не посмотрев на него из-за плеча в последний раз.

Очередной порыв ветра ударил в зонт, недавно выпавший из руки покойного, лежавший доселе в стороне, в двух шагах. А потом — еще раз. Как в щит на поединке и сломив сопротивление, покатил черный капроновый купол коротким полукругом вокруг его оси — его же ручки и, развернув вогнутой поверхностью на себя, подхватил, поволок и отбросил подальше.

* * *

Александр очнулся. Первая мысль, что пришла ему на ум, — его разбудил звук. Кто-то постучал в дверь? Нет, не то. Звук был необычным. Он усиливался, становился громче, резче, быстрее, будто его источник все время приближался.

«Напоминает стук кастаньет, выбивающий ритм фламенко», — удивился Александр.

Он уже успел оглядеться. Он лежал не в постели, а на асфальте, прямо в центре широкой дождевой лужи, посередине улицы. Было светло, и хотя что-то, наверное, попало ему в левый глаз — этим глазом он сейчас видел определенно хуже, чем другим, тем не менее, все предметы, окружающие его, были видны, на удивление, четко, ярко и даже как-то объемно — казалось, что всё вокруг стало вдруг выпуклым, переполненным своей напряженной сутью. Свет же лился, как ему и положено, сверху. Он был серебряный и мягкий.

Александр встал. Улица была ему знакома. Здесь он живет, вспомнил он.

По ней сновали люди. Они проходили мимо и не замечали его. Брызги из-под их каблуков порою падали ему на брюки — наплевать.

Идти домой ему расхотелось, и, развернувшись, он направился в сторону противоположную. Не дойдя до поворота, он подошел к маленькой пристани, что приютилась тут, на дороге, будто обычная аптека. Не отвязывая лодку и не беспокоясь о веслах (и уключин-то не было), он забрался в неё и оттолкнулся…

Лодка плавно сместилась к фарватеру.

Серебряный свет начал блекнуть.

Глава 2. Спальня с картинами

И не кабинет, а так, одно название. Табличка с фамилией на фанерной двери. Два стола встык. Три стула. Металлический несгораемый шкаф: большой, неровно-угловатый, облезлый. Еще один шкаф, для бумаг. Тот завален картонными папками: толстыми или тонкими, потрепанными или новенькими. (На них на всех — одинаково густой слой серой пыли). Старенькая пишущая машинка. Чайник. Тесно, жарко.

Чайник кипел.

–Убийство, Ростислав Станиславович, — устало произнесла Зина, аккуратно положив телефонную трубку на рычаг.

— Суки, — откликнулся Яковлев, подтверждая, информацию — услышал.

Поймав курсором крест, означающий — закрыть файл, он щелкнул по нему мышкой, обеими руками потер виски и вопросительно посмотрел на Зину.

— Машина будет! — сообщила Зина хорошую новость, прибереженную ею напотом.

— И чая попить не успеем, — только произнеся эту фразу, Яковлев ощутил — во рту и в самом деле пересохло.

Впрочем, хотелось Яковлеву не чая. А разговаривать ему не хотелось совсем, но…

— Ну, кого? Кого там, буквально, грохнули? — спросил он через силу.

— Господина Терехова. Известного в городе предпринимателя, — охотно ответила Зина. — Вам повезло. Дело, вероятно, станет громким, — добавила Зина искушающе и в то же время язвительно.

— Посмотрим, — на этот раз Яковлев посмотрел на Зину. Презрительно.

Бог обделил Зину ростом. Она была почти коротышкой — метр пятьдесят, пятьдесят два. Помимо этого недостатка, Зина была умной и наблюдательной, и умела это скрывать. Еще она была толстой и неуклюжей, как валенок, говорили про неё, и близорукой. Но за толстыми линзами, вставленными в уродливую оправу, пряталось миловидное личико и карие лучистые глаза. И слава Богу, Яковлев этого не замечал. Она почти нравилась Яковлеву. Она не вызывала у него раздражения. Ну, если только самую малость. А про серебряную серьгу в виде двух сердечек, прислоненных друг к другу, одно — побольше, другое — поменьше, что была вставлена у неё в пупок, Яковлев и не подозревал.

— Чего там. Заказное, поди. Глухарь!

— А если нет?

— Посмотрим, — ворчливо повторил Яковлев.

— Заждались Вас, Ростислав Станиславович, добрый вечер.

Пожилой опер не скрывал своей радости. Он появился на месте убийства первым и вот уже битых два часа занимался тем, что отгонял от мертвого тела праздных зевак. И хотя любопытных было немного — улица, где произошло преступление, была тихой: три или четыре частных коттеджа да где-то в конце её ларек, торгующий сигаретами и пивом, — это занятие ему порядком надоело. Да и свою работу опер выполнил: он опознал убитого — так совпало, он знал его в лицо, и вызвал на место происшествия группу криминалистов, не испоганив своей собственной суетой улики, вещдоки; не затоптав следы, не тронув мертвого. Теперь он законно хотел домой.

— Я больше не нужен, Ростислав Станиславович? Я пошел?

— Иди. Спасибо, Максимыч, — пробурчал Яковлев.

Проводив взглядом удаляющуюся спину в синем кителе и позавидовав оперу, который по пути домой уж наверняка забежит кое-куда погреться горячительным, Яковлев прошелся вперед и, подойдя к трупу, попробовал заглянуть мертвецу в лицо.

Не получилось. Голова убитого была развернута боком. Правой щекой он прижимался к земле, а вся левая — была обильно залита кровью.

Бросалась в глаза развороченная глазница.

Яковлев подумал, что стреляли сзади, а это — выходное отверстие, но тут же обратил внимание на рану посередине теменной кости, и тоже левой. Эта рана — не рана, ранка — практически точно соответствовала размеру пули. Он задумался, пытаясь объяснить это несовпадение.

«Нет, стреляли не сзади».

Капельки холодной воды упали ему за воротник, он поежился и мысленно выругался: «Черт возьми! Торчать под дождем! Разве я обязан?»

Он еще раз посмотрел на труп.

«Значит, выстрел в голову был произведен в тот момент, когда лежащий человек… да, именно, лежащий на земле, на этом самом месте, повернул голову», — догадался он и, поежившись, отошел от тела.

Контур мертвого тела уже обвели мелом: по мокрому асфальту, по лужам, (о, недолговечный, эфемерный труд). Теперь — все ждали фотографа. Он снимал, меняя ракурс и диафрагму. Но, наконец, и он закончил свою работу. Труп переложили в УАЗ, что подъехал еще час назад, и следственная группа, включая трех криминалистов-экспертов, врача, двух оперов из прокуратуры города, двух сержантов-водителей и Зину — следователя-стажера, плавно перебралась в дом. Последним туда вошел Яковлев.

* * *

«Плыву», — безмятежно констатировал Александр. Ничто не поразило его, не потрясло. Надо было поступить так раньше, подумал он, хорошо ведь. Порывшись в карманах, он достал сигареты, проверил — сухие ли, и закурил.

Причал — некая точка отсчета — исчез в наступающем сумраке, да и очертания берегов скрылись там же. Он посмотрел за борт. Поверхность воды была ровной, гладкой, как крышка рояля.

Впечатление о том, что время остановилось, стало полным.

* * *

«Обстановочка», — неопределенно подумал Яковлев, очутившись внутри.

«Супер!» — воскликнула про себя Зина.

«Ясно, за что грохнули», — подумали все остальные.

Кресла, стулья и столы, диваны, диванчики, пуфики. Телевизоры в бойницах стенок и горок: сколько их — не сосчитать. Шикарные светильники и люстры. Бар. За баром — зеркальная стена (количество многообразных бутылок на её фоне удваивалось, утраивалось и даже пугало). Вазы. Вазы: большие, как амфоры, стояли на полу, поменьше — на тумбочках, вазочки, совсем крохотные, тонко разрисованные ручной вязью, — повсюду. Хрустальные, напоминающие своими стремительными линиями сияющие льдом скалы. Фарфоровые, они — молочно-белые, светящиеся, как женская кожа, голубизной изнутри. Медные. Бронзовые, покрытые чеканкой. Из дорогих и редких сортов древесины: томно-желтого, красного, черного, коричневого цветов, с неповторимыми узорами собственной внутренней структуры, что была видна через плоскость среза.

Вазы.

Вазы без цветов.

И несколько картин.

И все-таки дом казался пустым. Необжитым. Одиноким. Осиротевшим. Он не был запущенным, нет. Идеальная чистота присутствовала в каждой комнате, в каждом коридоре, в каждой ванной, а их было четыре, на обеих кухнях.

Дом без хозяина. Холодный. Пустой.

Ясно, что в нем не жили.

Точнее, жили в трех комнатах на первом этаже.

Яковлев взял фарфоровую вазу, одну из тех, что была размером поменьше, и, небрежно повертев, сердито поставил её на место.

— Безделушка, хм, — презрительно хмыкнул он, — мещанство.

— Начнем? — спросил один из экспертов Яковлева.

— Да, — кивнул Ростислав Станиславович. — Оружие, наркотики, документы, отпечатки.

Перечислял, растягивая фразы паузами, будто что-то жевал — его никто не слушал.

Эксперты, трое молодых ребят, все — не старше тридцати, сами прекрасно знали, что от них требуется. Методично и педантично они делали свою работу: осматривали, обыскивали, фотографировали, маркировали; щедро сыпали вокруг, будто сеяли, а потом отметали прочь серый воздушный порошок — снимали отпечатки пальцев с предметов, с дверных ручек и косяков и, переходя в следующую комнату, предполагали, что и там они не найдут ничего существенного: ни оружия, ни наркотиков, ни взрывчатки, пахнущей рыбой, ни смертельных ядов в пузырьках из-под корвалола, ни видеокассет с «банными приключениями» власть предержащих… Нет. Заведомо! Разве что… что-то среди личных бумаг? А вдруг? Но и там — ничего.

«И не рассчитывал, — думал Ростислав Станиславович, просматривая листок за листком: счета, копии накладных, прайсы, описание оборудования, приглашения на выставки, ярмарки, презентации. — Не интересно! Мусор!»

В том, что убийство заказное, он не сомневался и обнаружить в доме что-либо указывающее на исполнителя не надеялся. Да вообще не надеялся хоть что-то найти.

Правда, один факт мозолил глаза и, более того, вызвал недоумение — на пистолете, найденном у тела, остались хорошие отпечатки. Почему? Или убийца не был профессионалом? Нанимают и любителей. Или, напротив, был настолько уверен в себе? Или, что представлялось наиболее вероятной версией, «пускал» его, Яковлева, по ложному следу.

«Не на того наткнулся, разберемся», — думал Яковлев, вбирая в себя факты. Вот когда они «горячие» — остынут, разрозненные и перемешанные — улягутся, он рассредоточит их по ячейкам своего мозга, равномерно заполнит оба полушария и начнет анализировать, начнет вычерчивать схемы, составлять таблицы, чтобы, отбросив ненужное — плевелы, оставив важное — зерно, уродить истину.

Он встал из-за стола и не торопясь сделал круг.

Рабочий кабинет. Широкий офисный стол. Раньше такие столы называли письменными. Кресло с высокой спинкой, обитое натуральной кожей. Книжный шкаф — в нем преимущественно специальная литература: строительство, экономика, маркетинг. Два компьютера на специальных подставках-тумбах с выдвижными полками и свободное, не занятое, не загроможденное пространство, создающее настроение.

Вспомнив тесное, душное помещение, знакомое до тошноты, Яковлев позавидовал.

Он прошел в спальню. Там хозяйничала Зина. Распахнув сразу все створки платяного шкафа, она с интересом рассматривала белье. Женское.

Вот в этот самый момент в квартире, расположенной на другом конце города, раздался телефонный звонок.

Не перебивая, Аристарх Генрихович Ученик выслушал все, что сказал ему его абонент, положил телефонную трубку и глубоко и скорбно задумался. Затем, высвободив свой кулак из-под своего подбородка, он ударил им по столу. Удар получился не сильным, но трубка, еще хранившая тепло его широкой ладони, жалобно ёкнув, соскочила с аппарата.

Обращаясь к невидимому собеседнику, он произнес-пообещал:

— Помогу. Все равно помогу, жалко же. Ведь он её любил.

Яковлев и сам обратил внимание — в спальне чувствовалось женское присутствие.

«Уже кое-что! Шерше ля фам! Вот она — проверенная временем истина. Белье — это не просто «приходящая» женщина, на час, на вечер, на ночь. Белье — это отношения».

Он непроизвольно втянул носом воздух и уловил благоухание. Аромат. Чего? Какой? Что он напоминал? О чем? Духи? Вино? Цветы? Экзотические фрукты? Естественный запах кожи, тела? Сказать было трудно. Он был зыбким, неровным, растворяющимся и исчезающим, накатывающим порывами и волнами, легким, сладким, горьким, острым, необузданным, притягательным, возбуждающим.

«Ну, женщина, ну, — тут же одернул он себя. — И что? Понятное дело — молодой богатый мужик. Женщина, девушка, любовница, жена… Нет, женат он не был. А убийство — заказное! Если только не ревность? Есть такое чувство. Интересная мысль. Не исключено».

Картины. Их было четыре. Черные строгие рамки. Яркие свежие тона. Они смотрелись. Но, переводя взгляд с одной на другую, и на следующую, и на последующую, Яковлев вдруг почувствовал неясный дискомфорт. Он не был ценителем-специалистом, однако, считал, что понимает качество интуитивно. Контраст бил в глаза.

Полотна, висевшие рядом, принадлежали кисти одного мастера, но со второй парой, что была расположена на противоположной стене, входили в необъяснимый диссонанс: были несовместимы и даже нелепы в своем соседстве.

«Новый вкус — признак нового действующего лица, — подумал Яковлев. — Интересно, где выбор самого Терехова, а где — его неизвестной пассии? Наверное, — продолжал размышлять Яковлев над подмеченным феноменом, — в постели каждый видел свои картины — те, что нравились. Или в зависимости от настроения они оба поворачивались в одну и ту же сторону?»

Яковлев представил, как два обнаженных тела, не отрывая своих глаз от живописных работ, сплетаются в любовном противоборстве… И в миг первого соприкосновения, когда соответствие внешнего и внутреннего, её полости-раковины и принадлежащего ему животворящего стебля еще не найдено, он хватает в кулак копну её волос и с силой тянет… нет, дергает рывком на себя — её шея, словно по лекалу, выгибается, её затылок ложится в ямку меж её лопаток. Он заглядывает ей в глаза и понимает, что вот теперь они видят одно и то же — спокойный, рассеянный пейзаж: воду с отблесками, то ли солнечными, то ли лунными, молодую девушку, смотрящую на зеркальную поверхность озера, а за её спиной — маленькую девочку в кружевах, собирающую цветы. Он сжимает её в талии, ощущая в своих ладонях упругую кожу, а под нею — слой мягкого податливого жира, и, пробираясь своими бедрами между её, широко расставленными, неторопливо ложится ей на спину и, проскользнув у нее под мышками, сплетает свои руки в замок, сгибая её лебединую шею, и они оба замирают, прижавшись тесно-тесно. А перед их широко раскрытыми глазами — вычурные изогнутости, искаженные несоразмерности, линии, оседающие в перемене теней рваными клочками тумана, — это российский Модильяни через призму зеленоватого стекла изобразил привычный натюрморт, изменив лишь форму сосуда: преобразовав скучную, надоевшую в повседневности полулитровку — в кувшин, чьи несуществующие пропорции нарушают правила и балансы, все соотношения объема, длины, веса, выведенные некогда в тонких расчетах… Кружится гончарный круг. Влажная красная глина послушна рукам. И кружение его — как вальс через век, как полет и как жажда к нему; как теорема Ферма, недоказанная, недоказуемая; как греческие метаморфозы, переплетенные великолепным Апулеем, а сам кувшин, возникающий из-под умелых рук оплавленным, меняющимся миг за мигом контуром, — опорожненное сердце.

Такие картины висели на стенах: пейзажи — по левую, натюрморты — по правую сторону от входа.

— Ростислав Станиславович, — позвала его Зина.

Яковлев потряс головою, прогоняя наваждение.

— Да? Что скажешь? — спросил он немного развязно.

— О чем? — его тон Зине не понравился и она не обернулась.

— Ну, про то, что рассматриваешь? Размер, например? — сказал Яковлев, подходя к ней сзади. Её выпуклый просторный зад притягивал, манил, влек.

— Размер один и тот же. Кажется, — в этот раз Зина ответила задумчиво.

— Что значит, кажется?

–А? Да, конечно, один и тот же. Стиль, знаете ли. Посмотрите. Вот.

Зина размашистым движением выхватила с полки комочек ткани — им оказались трусики — и сунула Яковлеву под нос (о, эти женские трусики цвета топленого молока, атласные и ажурные, возбуждали сами по себе) и сразу же, не обращая внимания на реакцию своего шефа, приподнялась на цыпочках, потянулась и с самой верхней полки достала еще одни. И развернула.

Вторая модель понравилась Яковлеву меньше: спереди — мелкоячеистая прозрачная сетка треугольной формы, на ней — намек на вышивку — цветок: ромашка или лилия, а от углов треугольника — тонкие веревочки, почти что ниточки, и — все.

«Уже не предмет туалета, а, чересчур одиозные в своем назначении, вызывающий атрибут половых отношений», — сердито подумал Яковлев.

— И с бюстгальтерами тоже не все правильно.

Зина не договорила.

— Не надо про бюстгальтеры. Я — представляю, — оборвал он её.

— Но я думаю…

— Нет. Не надо! — в голосе Яковлева послышался приказ. — Никаких комментариев. Я, знаете ли, Зинаида Антоновна, не мальчик и понимаю, когда и при каких обстоятельствах «носят» вот такое белье.

Отвечать тривиально — «и я не девочка» — Зина не стала, но от кривой усмешки в адрес Яковлева не удержалась:

— Я объясню. Я только хотела…

— Нет! Я же сказал — нет! — возбуждение, вспыхнувшее в нем недавно, прошло, сменившись раздражением.

— А про парфюм? — все-таки задала Зина еще один вопрос, и Яковлев уловил в нем почти неприкрытую издевку.

— Нет!

Зина молча пожала плечами.

Он еще раз огляделся. В поле его зрения попали книжные полки. В отличие от «кабинетной» — «спальная» литература была в основном развлекательной. Во всяком случае, так показалось при первом беглом взгляде на «корешки». Альбомы по искусству — они бросались в глаза форматом и глянцевой суперобложкой, и целый ряд из детективов, и большинство из них — российские, современные, хотя присутствовали и Агата Кристи, и Жорж Сименон, и Рекс Стаут. Стихи. Ничего примечательного.

А Зина уже закончила осмотр платяного шкафа.

— Придется выяснить, кто она — та, что жила с убитым. И поскорее! Сделать это, наверное, будет несложно.

Он произнес эту фразу вслух, хотя вроде и не хотел, и Зина моментально отреагировала.

— Выясняйте, — пренебрежительно бросила она, а сама с обидой подумала, — вот дурак, он меня даже слушать не стал.

Нет, у Зины эти слова не вырвались. А Яковлев продолжал размышлять — что-то ведь его покоробило! Здесь! Не в доме, а именно — здесь! В этой комнате! Что? Что-то необычное. А в кабинете он этого не ощутил. Там он почувствовал только зависть, но зависть — чувство определенное, понятное, логично-объяснимое и даже прозрачное в своих первопричинах, вполне. А тут? Но впечатление ускользало — гнаться за ним показалось бессмысленным.

«Не понял», — подумал он перед тем, как выйти.

Глава 3. Допрос — объяснение термина

Каждый вопрос, заранее обдуманный и даже записанный на бумаге — и, не дай Бог, забыть или перепутать, — всегда предусматривает готовый ответ — ответ, сформулированный в тот миг, когда кончик пера лишь коснулся бумаги для того, чтобы вывести на ней замысловатый значок — крючок с точкой, что будто бы сорвалась под собственным весом с той искривленной линии — вопросительный знак. Раньше! Конечно, раньше. Ответ и вопрос рождаются одновременно! Да, как близнецы, в чьих сосудах одинаковая кровь. Да? Опять нет! Сначала появляется ответ, и только потом — вопрос к нему. И это правильно. Это обуславливает внутреннюю целесообразность диалога и ценность информации, как субъекта дальнейшего анализа — анализа несовпадений. Вопрос — ответ. Ответ — вопрос — ответ. И хочется лишь сравнить, соотнести чужие ответы и свои, те, что непререкаемо знаешь, и еще раз убедиться в своей правоте!

«Имя, отчество, фамилия? Год и место рождения? Распишитесь, что ознакомлены: за дачу ложных показаний вам полагается… Что? Срок! И не ломайте тонкие руки-крылья».

Допрос: ответ — вопрос — тягостный вздох — истлевший окурок — ответ.

Занавешенное окно.

Шоумен в кителе.

Экстрасостояние, кураж.

Вереница силуэтов чередой.

— Вспомните! Не упоминал ли Александр Петрович о том, что ему угрожают? Невзначай, в шутку. Когда-нибудь — недавно, давно, а? Вы должны знать, — с нажимом, подкрепленным тяжелым неподвижным взглядом, агрессивно спрашивал Яковлев.

— Во-первых, я думаю, о таких вещах в шутку не говорят. Во-вторых, нет, не помню. И более того, уверена, что — нет! Александр Петрович не такой человек, — Нина старалась не обращать внимания на зловещий тон.

— Был!

— Был, — повторила она тихо.

— А какой? Вот и расскажите, — хихикнул Яковлев, и новая интонация заставила Нину вздрогнуть.

— Он умел принимать решения сам. Он не перекладывал ответственность на других. Никогда! Предполагать, что он кому-то жаловался? Ха! Абсурд!

— Ну, не жаловался. Советовался.

— Не со мною.

— А вы хорошо его знали?

— Неплохо.

Следователь не понравился Нине с первого взгляда. Маленький толстячок с угрюмым и в то же время липким взглядом, слишком молодой, чтобы быть опытным. Единственное, что Нина одобрила в его поведении, было то, что он не притворялся. Он не изображал из себя этакого добрячка: безобидного, добродушного, глуповатого, в радость которому — старушек через дорогу переводить. Ростислав Станиславович вел себя по-иному. Он был не доволен любым ответом. Он был злым, грубым и опасным в предвзятой подозрительности.

«Гадкий, но честный», — подумала Нина.

— А как, как неплохо? Подробнее.

— Интересуетесь, трахал он меня или нет?

Придав фразе грубую, вульгарную форму, Нина надеялась шокировать Ростислава Станиславовича, но достичь подобного эффекта ей не удалось.

— Не только, — нимало не смутившись, не возразил ей Яковлев, — но и в частности.

— Не ваше дело, — прищурив глаза и задиристо задрав подбородок, произнесла Нина. С вызовом.

— Напоминаю, произошло убийство. Этот факт допускает многое с моей стороны.

— Но не все, я надеюсь? — усмехнулась Нина.

— Не все, но, поверьте, многое, — абсолютно серьезно ответил ей Яковлев.

— Ладно, — будто передумала Нина, — я скажу вам, скажу. Нет! Не давала! Не состояла! Не видела! Не знаю! Не слышала! Так и запишите!

— Запишем. А если все-таки вдруг?

— Докажите!

— Хорошо, докажем, но пока — оставим. Пока. Но, может быть, вы знаете, с кем Терехов встречался?

— Со многими, — неопределенно, не глядя на Яковлева, уронила Нина.

— Женщины. Я — о них. Ведь в доме у него жила женщина, жена или любовница, да? Не знаете? Я знаю. Да. Определенно!

— Насколько мне известно, он был холост.

— Официально. А брак гражданский? Ведь сейчас все больше и больше пар не регистрируют свои отношения. Как в Европе. Вы знаете?

— Нет, не думаю, — мрачно возразила Нина, — в Европе — по-другому.

— А все-таки? — не унимался Яковлев, — Вот вы — сотрудник фирмы. Разве вы не были знакомы с супругой шефа, а? Встречались, наверное, на презентациях, на банкетах, а?

— Я работаю у Терехова недавно. Работала, — тут же исправилась она. — Три месяца. Да и то — по совместительству. У меня, будет вам известно, собственный бизнес, своя фирма. Брачное агентство, — последнюю фразу она произнесла гордо.

— Проверим, проверим. Что-то еще желаете добавить?

— Я? Добавить? Шутите.

А самой первой из длинного списка подозреваемых и свидетелей — людей, случайно ли, закономерно ли соприкоснувшихся со смертью и попавших в поле зрения следствия, что было начато в связи с фактом убийства гражданина Терехова А.П., Яковлев допрашивал секретаршу покойного — Агнессу Серафимовну Зачальную.

Агнесса Серафимовна была женщиной без определенного возраста. Она была высокой, худощавой, некрасивой. Впрочем, не оставляло сомнений, ей — под пятьдесят. И хотя она, в отличие от Нины, вела себя вполне корректно (что напрямую зависело от того впечатления о себе, на которое каждая из этих двух женщин рассчитывала), но и ей Яковлев не пришелся по душе. На вопросы она предпочитала отвечать твердое «нет» и запнулась лишь однажды.

— А в каких отношениях находились жертва, то есть Терехов, и секретарь-референт? — спросил Яковлев.

— Кто? — перебила она его раньше, чем он назвал вторую фамилию.

— Нина Владимировна Смеркалова.

— Ах, Нина Владимировна Смеркалова. Не знаю. Следить за шефом не входило в круг моих обязанностей.

— Понимаю, — кивнул Яковлев и ухмыльнулся.

* * *

24 сентября.

«Я умерла».

С этой мыслью, перешедшей из кошмара сновидения в жестокую явь, Светлана очнулась.

— Я умерла? — медленно, по слогам, пробуя эту фразу на вкус, произнесла она и почувствовала, как пересохло во рту. Проглотив слюну, она отчетливо, во весь голос, словно обращалась к невидимому собеседнику, произнесла другие слова: — Я — не умерла. Я — живая!

Стало легче. Как будто её ласково погладили. Как будто, сложив в одно-единственное простое предложение несколько слов, она сумела выговориться, излить накопившееся. Да и физической боли она сейчас почти не чувствовала, а острый — до безумия — ужас, преследовавший и терзающий её сердце тогда… под деревом, под дождем, в период жуткого ожидания, сменился на гадкое, обволакивающее, неотдираемо-клейкое чувство отвращения.

К самой себе.

Всего лишь!

Светлана повернула голову влево, затем вправо. Произошли перемены. И ощущение этого — нервировало её. Но, все еще пребывая в густом молочно-белом тумане постсна, она никак не могла сообразить… Где? Что? Почему? Но вот теперь, оглядевшись повнимательнее, она догадалась — вокруг. Она находилась в незнакомой комнате. Одна. Она лежала на свежих простынях, в удобной кровати и далекий аромат цветов ненавязчиво витал над нею. Конечно, это была больничная палата. Но небольшая и предназначенная, как видно, для одного пациента. Для неё!

«Искуситель держит слово», — подумала она устало и удивилась, не почувствовав ожидаемого удовлетворения от своего «нового» статуса — статуса привилегированной больной, и в третий раз обвела взглядом палату, стараясь рассмотреть все детали.

На тумбочке, покрытой сверху приятным, под малахит, пластиком, занимавшей место у изголовья кровати, стояла ваза с лилиями. И еще одна — с фруктами.

Потянувшись, она взяла банан и тотчас обратила внимание на бутылку коньяку, приютившуюся чуть поодаль, за цветами. А рядом — тяжелый, приземистый, но вместительный стакан. Она не раздумывала. Потянувшись еще немного вверх и оперевшись левым локтем о смятую подушку, она наполнила стакан до края, осторожно, боясь расплескать, не доверяя своим ослабевшим рукам, донесла его до пересохших, потрескавшихся губ и залпом, не прерываясь на вдох и выдох, выпила и, словно окончательно потратила все свои силы, откинулась на подушку. Глаза закрылись сами собой. Черты лица разгладились. Умиротворение и покой проступили на осунувшемся больном лице, и протяжный, с хрипотцой, вздох облегчения, а, возможно, банальный храп нарушил тишину больничной палаты.

Но — нет, она не спала, хотя и лежала абсолютно неподвижно. Зыбкий контакт с окружающим миром сохранялся. Она слышала. Она чувствовала. И запахи, и тяжесть больничного одеяла, покрывающего по грудь её тело, и боль. И одновременно она была совсем не здесь. Где? О, она путешествовала во времени. Она блуждала там, путая прошлое с настоящим, мешая даты, лица, слова, фантазируя, порой обретая покой и не ища выхода.

Глава 4. В офисе

Апрель, 2000.

«Ой-й! Как больно! Я ударилась грудью. О-ой-йй! А Саша двигается все сильнее и резче, моё же положение, скорее, статично: руки раскинуты по полированной поверхности огромного стола, ноги чуть согнуты в коленях и готовы спружинить, голые ягодицы и бедра выпячены навскидку… и встречают его поступательные движения: сначала — громкий шлепок, а потом — всхлюп, разделяющий слипшиеся на короткое мгновение потные тела. Я прижимаюсь к столу правой щекой, а мои груди — сдавлены на краю. Мне — больно.

Ой! Кажется, ударилась сильнее, чем показалось. Пробую отодвинуться, сползти немного вниз с этого проклятого стола. Напрягаю руки, пробую отжаться. Влажные ладони скользят. Уф-ф. Ах, как тяжело сопротивляться стокилограммовой движущейся махине, стремящейся сокрушить и смять, доказывая свое неоспоримое превосходство.

Удалось отодвинуться сантиметров на двадцать — тридцать. Успех. Освободила груди. Теперь они болтаются в такт его ритмичным движениям. Болит меньше, но как тяжело… Руки дрожат от напряжения, заломило в спине и, хотя у меня сильные бедра и икры, я чувствую, как и в этих мышцах накапливается усталость. Когда же это закончится? Когда кончит он? Когда я? Никогда. Когда же? Ох-х. Переключиться? И не думать о ней, о боли? Силюсь…

Ага, он задвигался быстрее, еще быстрее. И каждый толчок — сильнее. И без пауз. Значит, сейчас? Да, сейчас! Давай! Ой! Ой, Саша навалился на меня всей своей массой. Чувствую, как взмокли его живот и волосатая грудь, прильнувшие к моим ягодицам и спине, чувствую, как полился его горячий сок и переполнил мое влагалище и без того туго заполненное его набухшим членом.

— Ой-й-й-а-у-а-уу, — я кричу и ничуть не притворяюсь.

И, конечно, я его не удержала. Последним порывистым ударом он — в который раз — бросил мою многострадальную правую грудь на жесткий край. Как на лезвие. «Ой-й». Я ору от боли, он не понимает. Он рад. Он уверен — сегодня его удачный день. Ведь не каждый день я кричу, стенаю, плачу. Не каждый! А он-то думает! Ах, буду объективной, у него сегодня и вправду хороший день! Жаль, что я не чувствую ничего, кроме этой надоедливой, так некстати возникшей во мне, боли.

— Саша, ты сегодня бесподобен.

Обязательно надо произнести несколько восхищенных слов. Я встаю и с приятностью ощущаю, как исчезает напряжение в утомленных мышцах спины.

— Что ты, Светочка, как всегда, — скромно отвечает мне мой любовник. — А вообще, да, отлично себя чувствую.

Не удержался, пижон!

— Поужинаем? — небрежно спрашивает он.

Нет, это, пожалуй, лишнее. Твой лимит на сегодня исчерпан, мой милый, думаю я про себя, а вслух говорю:

— Хотелось бы, дорогой, но вечером должна быть дома. Семья. Ты меня простишь?

Простит, куда он денется. Наверное, вот сейчас подумал, ай, какая она умница — отказалась. Ловлю себя на этой мысли, соображаю — не произнесла ли я этих слов вслух, пугаюсь — ляпнула что-то не то, и — успокаиваюсь.

— Жаль, очень жаль, моя дорогая.

Ладно, вижу, не огорчен, ну и прекрасно.

Пока мы беседовали, обсуждая его физическую форму, Сашин пенис трагически опал, и теперь — ему неудобно. Он старается повернуться ко мне мощным задом, покрытым полянами густых черных волос.

Хорошо, не буду напрягать своего мужика. Пойду-ка лучше в душ.

Гордо покачивая ягодицами и грудью — пусть полюбуется — я шествую в душевую.

Душевая расположена рядом. Кабинет директора, (а Саша — единственный хозяин фирмы «Олимп», торгующей всем, везде, всегда, и свою независимость он бережет, как… да нет, почище, чем девственность, как зеницу ока), и туалет, и комната отдыха или, если не лукавить, спальня-будуар, и еще одна комната отдыха — мужская, с карточным и бильярдным столами — расположены полукругом: oни огибают конференц-зал, рассчитанный на шестьдесят персон, где как раз и стоит тот самый (ненавистный мне сегодня) стол. Таким образом, все эти помещения смежные. Они соединены между собою короткими коридорчиками-пропускниками и меблированы, скорее, в домашнем, чем в деловом стиле. (Остальные кабинеты — небольшие стеклянные клетушки, предназначенные для пребывания в них ежедневно и по восемь часов клерков-работяг).

Прохладная вода приятно освежает. Тоненькие ручейки стекают по лбу, по векам, по щекам и по моему классическому носу, огибая кружева ноздрей, по губам, подбородку, по шее и, играя и переплетаясь в ложбинках, растекаясь по выпуклостям, по тяжелым грудям, заходясь водоворотом в пупке, бегут дальше: к половой фиссуре, обрамленной мягкими короткими волосками…

«Ой!» — провела рукой по груди и опять почувствовала боль. И что-то еще. Что? Что-то твердое. Шишка! Гематома? Нет, кожа обычного цвета, но ведь болит, зараза.

Прохладные струи смыли с меня пот, и мой, и мужской, а сфокусированный поток, направленный моею собственной рукой в мои же глубины, разведя плотную вязкую сперму до состояния жидкой эмульсии, позволил этой мутной опалесцирующей жидкости свободно излиться наружу.

Стрижка у меня простая. Волосы легко легли в привычный “взлохмаченный шухер”, будто я только что с постели.

Я готова. Я — в порядке. Возвращаюсь.

Саша тоже одет. На нем белоснежная рубашка, голубой клубный пиджак и черные брюки. Выглядит он неплохо. Когда одет. Живота почти не видно. Просто крупный мужчина. Хорошо выглядит, но сам себе нравится слишком. А это — существенный минус. Легкий поцелуй на прощание. От него все еще пахнет мною и сексом:

— Привет, дорогой. Я побежала. До завтра. А ты пойди-ка, помойся».

«Некогда», — подумал Александр.

Он посмотрел на себя в зеркало — приподнятый подбородок, жесткие складки от уголков напряженных губ, выражение превосходства в серых глазах… Но в помещении никого не было, и некому было принять его вызов.

— Некогда, — еще раз повторил он громко. — Пора.

Глава 5. В салоне

Попрощавшись с Сашей и выйдя из офиса, Светлана посмотрела на часы.

«Половина пятого, а Нина ждет меня в пять, — прикинула она. — Всё — вовремя. По расписанию! И коитус — тоже. Что ж, точный расчет во всем делает мне честь».

Светлана улыбнулась своим мыслям. Она успела преодолеть большую часть пути и в конце улицы, над привлекательным фасадом двухэтажного здания, уже виднелась нескромная неоновая реклама, лаконично гласящая: «Клеопатра. Салон».

Загорелся зеленый. Машина тронулась.

— Нина, привет, давно ждешь? — едва выбравшись из машины, выпалила Светлана.

— Пару минут, — отбросив сигарету в сторону, ответила Нина.

Они расцеловались.

— Ты — как?

— Я — в порядке. Как всегда. Все отлично! А ты?

— Нормально, Константин! Ладно, Светка, пошли, устроим оргию своим измученным зацелованным телам и отпразднуем…

— Что?

На секунду Нина задумалась:

— Каждая свое, наверное. И то, что мы вместе, и здоровы, и молоды, и красивы. А, придумай сама.

— У каждого в душе свой праздник и своя печаль — ты права. Но вот сегодня — только праздник, да?

— Да.

В вестибюле, помпезно отделанном мрамором, женщины на несколько секунд замешкались.

— Куда?

— О, всадницы на распутье.

— О’кей. Для начала — немного спорта.

Небрежно, по-завсегдатовски махнув своими дисконтными картами улыбчивому, мускулистому молодому человеку — на самом деле, бдительно и придирчиво сортирующему вошедших, они направились в сторону зала фитнесса.

Через пять минут, успев переодеться, обе женщины вошли в зал. Весело болтая, посмеиваясь, они заняли соседние тренажеры. Положив предплечья на специальные подлокотники, расположенные перпендикулярно полу, и ухватившись ладонями за ручки, Светлана пытается свести свои руки. В первый раз ей это удается, и во второй, и в третий, и воздух, выдавливаемый её усилием из пневматической пружины, сердито шипит. Она качает грудь: грудные мышцы, большую и малую. Нина, установив стопы под резиновые валики, методично разгибает мускулистые ноги.

–Уф-ф, — каждое движение она заканчивает резким выдохом.

–Хорошо?

–Хорошо.

— Не устала?

— Нет пока.

— А чего ты морщишься? — спрашивает Нина, нахмурив тонкую, словно росчерк пера, линию своих бровей.

— Я? Морщусь? Это ты хмуришься, — искренне удивляется Светлана.

— Ты! Глянь-ка на себя в зеркало, — настороженно и очень серьезно возражает Нина.

Зеркала полосой в человеческий рост опоясывают стены зала. Стоит только повернуть голову.

Светлана, стараясь сохранить то же выражение, медленно оборачивается… Её привлекательные черты искажены.

«…Болью! Страданием! Что со мною происходит?» — думает она, и отчетливо чувствует, как ноет и дергает… Что? Где? Конечно, в правой груди! Словно кто-то невидимый стиснул её твердыми пальцами и теперь выкручивает, выворачивает и ждет, чтобы она закричала.

— Что случилось? — спрашивает Нина, и вопрос застает Светлану врасплох. В самом деле, что?

— Грудь болит, — отвечает Светлана, — Саша ударил. Не специально, конечно. Просто неудачное положение. Понимаешь?

— Не знаю я таких положений. Сволочь твой Саша и садист, — угрюмо шепчет Нина — или ревнует, или бесится от зависти и все-таки, не сдержавшись, просит, — дай посмотреть.

— Нет, не дам.

Боль почти успокоилась. Кто-то раздвинул тиски, убрал плоскогубцы, извлек гвозди.

И Светлана почти злорадствует: — Не дам! Ни за что!

— Ах, так! Ладно, — обижается Нинка и отворачивается.

Они обе знают, что в душевой — от взгляда подруги — ничего не скрыть.

Светлана тешит себя маленькой надеждой, что когда они до нее доберутся — часа через два, Нинка забудет…

— Эй, Нинуша, — ласково окликает подругу Светлана. — Не бери в голову. Все — пустяки.

И Нина, смягчившись, улыбается: — Ладно, старушка, проехали.

— Я — старушка? Фи!

И они продолжают тренировать свои — и без того — выносливые тела, пока пот, едкий, как мыльная пена, не начинает пощипывать им глаза.

Пункт приземления номер два: “альфа”.

«Альфа» — это космический корабль. Капсула анабиоза. В нее попадают старыми, высушенными, извлекают из неё — новорожденных, в водах.

Вот сестра кончиком пальца прикасается к кнопке сенсорного управления…

— Поехали! — весело кричит Нина.

Начинает действовать режим автоматического массажа, и обе кровати-ловушки, в каждой из которых — по беспомощному телу, начинают вибрировать. Этот процесс происходит неровно, по-разному: то мелкая дробь сотен молоточков застучит по Нининой пояснице, то — мягкие протяжные волны изомнут Светланины плечи, спину, полушария ягодиц, то озорная щекотка — по каждому квадратному сантиметрику их кожи.

«О-о», — изнемогает Светлана и в полузабытье шепчет, рассказывая невидимому слушателю:

— Смерч, торнадо, вихрь, ураган! Он зарождается где-то на окраине Вселенной — у самых пяток и, двигаясь вдоль раскинутых бедер — по Млечному Пути, набирает мощь: сухой, словно из пирамиды, что затеряна в песках, горячий, но не обжигающий, а ласковый поток. Солнечный ветер. Он проникает в меня, и там, в глубине моего живота: в матке и трубах — как на музыкальном инструменте: как на тромбоне, органе или шотландской волынке, играет на мне и, заставляя дрожать каждый мой орган, извлекает мелодию из моих жил и мышц, и уж потом — по гладкой долине моего живота, по холмам грудей, по фарфоровому изгибу шеи…

Светлана и Нина — два космонавта, приготовившиеся к старту, лежат по соседству в коконах-ракетах, на расстоянии трех шагов друг от друга, и молчат. Носы торчат наружу. На глазах массивные очки. За их темными стеклами мелькают в сумасшедшем темпе разноцветные огоньки — «альфа-излучения». Они легко пронизывают плотно прикрытые веки и напрямую проникают в усталые мозги.

…Молчат. Говорить не хочется. Каждая думает о своем: мечтает или вспоминает, что — слаще. Светлана — вспоминает.

Все началось два года назад.

«Моя старая «шестерка», кряхтя и сопротивляясь моему принуждению, набирала скорость. Стрелка спидометра достигла отметки ста двадцати. В салоне — скрипело, скрежетало, стонало. Сто тридцать. Мелко, как в ознобе, затрясло кузов, а рев двигателя стал напоминать предсмертный хрип — вот теперь, наверное, предел!

Никогда раньше я не ездила так быстро, но сегодня меня подгоняет страх.

Грязные стены жилых домов, расположенных справа от меня, слились в одну ровную поверхность-монолит. Арочные проемы, словно следы ракетных залпов, выделяются черными прогоревшими пятнами на неровно-сером. Одинокие человеческие силуэты размыты сумерками и бешеной скоростью. По левой стороне навстречу мне — с удвоенной скоростью против реальной — несутся одинаковые в своей воинствующей суете болиды авто: не различить ни марок, ни пассажиров, скрывающихся в потаенных глубинах их пропыленных салонов — подводных лодках нашего одиночества. Сумерки. Опасность только грезится. Происшествия ночи — в нашем непредсказанном будущем. Как и сама ночь. Мозаика необъяснимых, незначимых случайностей — еще не сложилась. Еще не опьянели собутыльники, ссоры усталых супругов, надоевших друг другу, соседей, доведенных до ручки пустыми обоюдными придирками, родителей и их взрослых детей, не оправдавших надежд — только-только разгораются. Никто пока не схватил кухонный нож, чтобы, не помня себя, ударить близкого в живот. Молоток лежит среди инструментов, не торчит из костяного пролома округлого свода черепа. Никто не плеснул кипяток в искаженное злостью лицо. Выстрел не прогремел, старая двустволка с забытым патроном, спрятанная в платяном шкафу среди зимней одежды, еще не подвернулась под руку. Капроновый чулок, соскользнувший с девичьей ноги, еще не накинут на лебединую шею, не связался пока в тугой затейливый узел. Все еще может закончиться хорошо. Но мне уже страшно. Меня — преследуют. За мною гонятся! Мне страшно. До визга, до безумия.

Темно-синяя «Ауди», еще две секунды назад заполнявшая своими обтекаемыми формами зеркало заднего вида моей труженицы — «шестерочки», вдруг сбросила скорость, почти остановилась.

Я её сделала! Кажется, я выкрикнула эту фразу вслух. Я… Что я хотела добавить — не помню. Эйфория, ликование — эмоции захлестнули меня на краткий миг, а затем… Я ударила по тормозам, и они застонали. Машину занесло влево. «Уррр-р», — взревел в последний раз двигатель и заглох. И это уже не имело значения. Улица впереди была перегорожена бетонными плитами, взгромоздившимися в человеческий рост, а сзади плавно подкатившая «Ауди», развернувшись поперек, уже приоткрывала свои двери…

Я посмотрела по сторонам. Пусто. Такое самоощущение называется паникой. Но, помимо паники, душа была охвачена азартом погони, и я — побежала. Я — рванула!…Птичьей тенью, выскочив из машины, как из ненавистной клетки. Грациозно, мягко, по-кошачьи пригибаясь, растягивая туловище в струну. Стремительно, тупо, настырно, как камень-ядро, выпущенное из пращи. Да, я — рванула! В наступившей полутемноте я, конечно, не разглядела изломы асфальта, вспученные силой отбойного молотка — они выросли на моем пути девятым океанским валом. Успев тихонько охнуть, я упала. Сначала на колени, но сразу же развернулась, села на попку и, обхватив свои свежеободранные бедра и икры руками, заплакала:

— Oй, ой.

Они подходили не торопясь.

Становилось страшнее. Они приближались. Один — чуть впереди, второй — отставал от него на пару шагов.

С начала погони заметно стемнело. Зажглись разномастные фонари. Их светло-ярко-голубой свет напоминал об экранах, мерцающих по квартирам, а желтые лампочки, развешанные по переулкам и закоулкам, во дворах и подворотнях набрасывали на предметы ржавую вуаль. Стемнело, но звездная тайнопись еще не проявилась на сером безоблачном небе, на небольшом его клочке, что, как неровная заплата, раскинулся в бесконечном далёко над крошечной территорией города Волгогорска, и не выкатился округлый диск луны — безжизненной и без атмосферной планеты Амстронга и Олдрина, младшей сестры нашей старушки Земли. Все еще вечер, не ночь.

За моею спиною бетонная стена. Справа — торец пятиэтажки. Там — ни одного окна. По левой стороне — пустырь, ведущий к автомобильной стоянке. Набраться бы смелости и пересечь пятисотметровое пространство, заваленное строительным и бытовым мусором: там искореженные обрезки металлических труб, покрытые бурыми пятнами высохшей крови, прожаренные тушки животных: кошек и собак, сожженные малолетними подонками, истлевшая одежда, пропитанная запахом десятков немытых тел, тысячи мятых банок из-под пива и джина, сотни использованных презервативов, хранящих в непросохшей влаге и смертельные болезни, и зародыши новых жизней; преодолеть бы, как сталкер, как военный диверсант, эту опасную зону и добраться до автостоянки — до людного места. Нет, не добегу туда, не долечу.

Он встал передо мною, не дойдя шаг. Я посмотрела на него снизу, с земли. Он показался великаном: живот — бочка, плечи — коромысло, подбородок? О, огромен по-карикатурному, а нос широк, расплющен и короток, а ноздри — вывернуты, а все лицо сжато, будто оно из мягкого каучука — лицо зловещего монстра, демона, вурдалака.

Проведя в классе, где я в то время числилась классным руководителем, последний урок, я возвращалась домой. Конечно, все, что необходимо, можно купить в своем районе. Полуторалитровая бутылка минералки, две бутылки пива, две пачки чипсов и шоколадный батончик «марса» или «сникерса» — вот наш ужин на троих: для меня, Димы и Софьи, но неподалеку от трамвайного кольца, мимо которого мне предстояло проехать, расположено сразу несколько киосков, торгующих подобным набором продовольственных товаров. Место — удобное. Я — притормозила.

Напротив торговых рядов было довольно пустынно. Припаркована пара автомобилей: «Ауди» темно-синего металлика, а метрах в пятидесяти от неё — разбитая «копейка». Я расплатилась и, запихнув бутылки в сумку, направилась к своей видавшей виды «шестерке» — скромному буферу между фешенебельной «Ауди» и опустившейся «копейкой».

Они подошли к своей машине одновременно со мною. Двое обычных мужиков моего возраста. Нет, не совсем обычных. Один из них — шикарен. Он высокий, широкоплечий, сильный, в отлично сшитом костюме, у него умные глаза, спрятанные за дорогую стильную оправу. Я даже почувствовала запах его духов — горький, как кофе, пряный, как восток. Второй был помоложе, скромнее, хотя тоже держался уверенно. Двое мужиков, имеющих деньги и здоровье, и, наверное, власть. Эх, ах, жалко — не мои!

Неясная тревога родилась во мне почти сразу же.

Не проехав и тридцати метров, я неправильно переключила скорость и — предсказуемый результат — заглохла. Тронувшаяся вслед за мной «Ауди» вежливо затормозила и тоже остановилась.

В течение минуты я вертела из стороны в сторону ключ зажигания, пытаясь добиться от непослушного двигателя ровного, не омраченного простудным чихом звучания, и все это время темно-синяя машина с зеркальными непроницаемыми стеклами ждала.

Наконец, я тронулась. Демонстративно медленно, не превышая тридцати пяти–сорока километров в час, придерживаясь крайней правой полосы, я двинулась дальше — и «Ауди» упрямо сопровождала меня! Как собачонка. Как след на воде. Странно!

Мужики, которых я выглядела, вдруг перестали мне казаться респектабельными.

Правый поворот. Они — за мною. Что это? Игра? Еду до следующего перекрестка, включаю левый поворот и… поворачиваю направо и сразу давлю на педаль газа. Не так быстро, как хотелось бы, но — набираю скорость. Еще один правый поворот. Знакомый двор. Поблизости живет Нина. В этом дворе я знаю каждую ямку, каждую выбоинку. Проскакиваю его по периметру, выезжаю на параллельную улицу, еще метров триста и — левый поворот. Пропускаю помеху справа. Теряю на этом пятнадцать, двадцать секунд, а затем — благополучно вливаюсь в интенсивный поток проспекта Родимцева. Только теперь позволяю себе чуть сбросить скорость и взглянуть в зеркало. Позади меня никого. И я уже не гоню, а продолжаю сбрасывать. Вот стало свободно не только позади меня, вечно отстающей, но и впереди, метров на двести–двести пятьдесят. Отлично! Я оказалась в разрыве потока, что возникает на перекрестках. Кручу головой и не вижу своих преследователей. Ай да я! Оторвалась! Ура. Теперь — домой.

Мне все время по прямой. Держусь в среднем ряду широкого трехполосного шоссе и буду держаться — езды предстоит минут двадцать.

Проезжаю развилку, ведущую в аэропорт. Шоссе становится по-настоящему свободным, то есть пустым и — черт, черт, черт — замечаю темно-синюю «Ауди» вновь! Сразу же возникает впечатление — эта машина все время двигалась рядом: где-то там, слева от меня, отстав на полкорпуса, и вот, как только дорога, сократившись на полосу, сузилась, она непринужденно вынырнула оттуда — с темной стороны Луны и обошла меня. Но и держаться впереди не стала, она тут же ушла вправо и почти остановилась, пропуская меня вперед.

Мои нервы не выдерживают. Педаль газа до отказа, до упора.

И вот — я в незнакомом районе, в пустынном тупике.

Он — приближается.

— Я — сама! — не контролируя себя, я кричу эти слова во весь голос.

— Правильно. Сама. Пойдем, — произносит он красивым баритоном.

Зареванная, с разбитыми коленями, перепачканная дорожной грязью (разве я выгляжу привлекательно, успеваю подумать я), я безропотно иду к нему.

Распахнулась задняя дверь.

Он навалился на меня, как только дверь машины мягко и беззвучно закрылась за нами.

В узком, тесном пространстве салона я впервые в жизни ощутила еще один ужас — не изведанный ранее ужас клаустрофобии. И все мои страхи перемешались во мне. Я задрожала и вспотела (или просто было жарко?). А потом я почувствовала, как его рука проникла под меня… Под бедра и, чуть их приподняв, уверенно скользнула по ягодицам. (Бешеные мурашки, каждая размерами с красную икринку, словно пожар выгнал их из муравейника, разбежались по моему телу). И, подцепив верхний край моих трусов, он содрал их одним движением!

Потом мы поехали в ресторан. Я, слабая женщина, сломленная грубой силой, жестокой волей, с ним.

В туалете я, как смогла, привела себя в порядок. Промыла ссадины на коленях. Вычесала песок из волос. Поправила веки, ресницы, губы. Вот только надевать на себя то, чего на мне не было, не стала.

Мы ели нежное жаркое из телятины, густо залитое гранатовым соусом, пили коньяк, закусывая его охлажденными ломтиками сладкой ароматной дыни, танцевали, смеялись.

На ночь он отвез меня к себе, и измучил меня, и изнурил своими ласками. Под утро я, чувствуя себя одинокой, ушла.

Я провела ночь с призраком, с фантомом, возникшим из непредсказуемой нерасторопности города на склоне угасающего дня, на пограничье бодрствования и сна, родившейся из нерасслышанного звука и прожужжавшей мимо ресниц тишины, из скольжения по лужистым улицам, из ветра, вырвавшегося из моих суженных зрачков, как из туннеля турбулентностей, из того самого, где виртуальные и реальные потоки времени перемешиваются в окрошку, перекраиваются «в лоскуты». Дима? Софья? Рядом? Нет. А моя любимая подруга — «шестерка», с которой я «дружу» полгода уж? Где она? Там же, где мы расстались? А это — где? Или так же верно служит новому хозяину, овладевшему ею насильно? Неужели нас изнасиловали обеих? Я и ночной идол. Кто он?

Так мы познакомилась.

Через день, отоспавшись, приведя в порядок тело, пережившее бессонную ночь, и свои перепутанные мысли, и свои представления о морали, изменившиеся в одночасье, — о, как неузнаваемо меняется женское лицо после выверенного до миллиметра плавного движения скальпеля в твердых руках хирурга-пластика, — я ему позвонила».

О’кей. Время процедуры истекло. Прыгающие перед закрытыми глазами огоньки, запрограммированные исполнять свой безумный танец в течение ровно тридцати минут, замирают, а затем, аккордно вспыхнув последний раз, гаснут. Прекращают вибрировать ложа, на которых покоятся обновленные тела обеих женщин. Теплый ветер, песней доносящий до ноздрей экзотические ароматы южных морей, острые запахи тропических цветов и неотведанных фруктов — обрывается разом, как будто закрыли форточку. Жидкокристаллическая панель — свидетель того, сколько ненужных килокалорий потеряла каждая — застыла в новом радостном значении. Чтобы вчитаться, уразуметь, сделать правильный вывод — о, чудодейственный аппарат — и через день, другой, третий вернуться сюда. Так возвращается на место своего преступления закоренелый преступник.

С помощью предупредительных сестер-помощниц Светлана и Нина одновременно поднимаются, и пока их распаренные тела сушат и растирают мягкими, махровыми, теплыми полотенцами, они молча улыбаются друг другу.

— Пилинг пропустим, наши физиономии сегодня на твердую пятерку. Может быть, сделаем себе педикюр?

Покинув кабинет «альфа-массажа», они снова оказались перед выбором.

— Нет, не хочется терять время, — не соглашается Нина.

— Значит, переходим к водным процедурам, — предлагает Светлана, — в бассейн?

— Да.

Бассейнов, а точнее, ванн, в этом заведении несколько: только для женщин, там можно плавать обнаженными, только для мужчин, и там можно плавать обнаженными. Разумеется, предусмотрен и смешанный вариант. Поплотнее завернувшись в простыни, Светлана и Нина направляются в отделение «только для женщин».

В теплую воду, окрашенную в приятный голубоватый цвет, они прыгают прямо с борта.

Погрузившись с головой, Светлана на миг ощущает себя русалкой.

Она делает несколько сильных круговых движений руками и ногами и оставляет Нину позади, но вдруг… Острая боль опять пронзает ей правую грудь и, пройдя по плечу, отдает в руку и под лопатку. Чувство физической радости сразу же исчезает.

Отфыркиваясь, Светлана останавливается и, повиснув на дорожке, дожидается Нину, отставшую метров на пять. Подплыв, Нина деликатно ни о чем не спрашивает, но во взгляде её чуть прищуренных глаз читается понимание. Нина улыбается, растягивая мокрые губы, движением головы стряхивает капельки воды с носа и традиционно интересуется:

— Рассказать анекдот?

— Расскажи.

Она рассказывает анекдот про пловца, а в сегодняшней интерпретации — про пловчиху, которой запретили посещать бассейн, потому что она писает в воду.

— Но почему? — растерянно спрашивает спортсменка, — ведь так делают все!

— Да, все, — отвечает ей тренер, — но все — в воде, а ты-то — с бортика!

— Смешной анекдот. В первый раз я слышала его лет двадцать назад. Пошли-ка в бар, — прерывает её Светлана.

Выбравшись из воды, женщины отправляются в душ.

«Я опять — в третий раз, а еще не вечер — стою, как под дождем», — думает Светлана.

Она трогает то место, что болит в её теле. Она прикасается к нему нежно, и боль, когда она ощупывает шишку, — корнеплод, вызревший на благодатной почве, вполне терпима.

«В диаметре сантиметров пять, плюс-минус. Много это или мало? Не знаю. А вдруг придется вскрывать? Вдруг — не рассосется?» — мысль, что внезапно поражает её, шокирует, пугает её и, отразившись на лице, выдает её.

Подскочив, Нина страшным загробным голосом выдыхает:

— Покажи.

Светлана не выдерживает и прыскает со смеху.

— Смотри.

— Где болит?

— Вот здесь, — указательным пальцем Светлана трогает точку на груди чуть ниже и правее ареолы. — Только, пожалуйста, будь осторожна.

— Не бойся. Я — профессионал.

— Правда? — с удивлением спрашивает Светлана, проверяя мелькнувшую мысль.

— Да. Всякое случалось, — рассеянно отвечает Нина, — в интересах бизнеса — чего не сделаешь.

Она берет её грудь в руки и кладет на правую ладонь и пальцами левой руки пытается проникнуть под кожу:

— Здесь — больно?

— Да, здесь больно, — твердо отвечает Светлана. — Очень!

Они стоят посередине душевого помещения, и Нинка сосредоточенно изучает Светланину грудь. Голые. На Светлане — лишь кулон. Желтый камешек лежит в ложбинке её грудей. В этом кусочке янтаря не застывшая букашка, а высохшая, законсервированная на миллионы лет травинка. Она изогнулась в очень правильную, каллиграфически выведенную буквицу «С» — Светлана. Поддавшись порыву, Светлана расстегивает золотую застежку…

— Бери, подруга. На память.

— Ой, — восклицает Нина. Она даже не делает попытки вежливо отказаться. Она бросается подруге на шею, обнимает, целует, тискает. Светлане это не нравится:

— Ну, хватит! Потрогала, оценила Сашину страсть? Теперь пошли в бар. Я замерзла и хочу выпить.

И, не дожидаясь, что ответит ей Нина, идет одеваться.

Нина возвращается под душ, но лишь на секундочку. Закрутив кран, она догонят свою подружку.

В полутемном баре, пронизанном атмосферой искусственного порока, они затаиваются в уголке, чтобы под перерастянутые, звучащие вполтона блюзы насладиться опьянением.

Нина пытается развлечь «компанию» пикантными, почти непристойными историями. Постель, секс, половое сношение — эти понятия тесно вплелись в сферу её «работы».

— А ты — мультиоргастична? — спрашивает её Светлана.

Нина бросает в рот арахисовые орешки, жует и немного сердится за то, что её перебили.

— Муль-ти-ор-гас-тич-на, — повторяет Светлана, хмельно смакуя длинное слово.

— Ты — слишком умная! Умных женщин не любят, — лениво тянет фразу Нина.

«Вопрос не уместен, — думает про себя Светлана. — Нину интересует форма! Все остальное для неё — сопутствующие изыски. А что такое форма? Немного придыхания и — не забыть бы — протяжный стон, когда сперма партнера перельется в тебя и захлюпает, зачавкает, как в дождливый день по проселочной дороге в насквозь промокших домашних туфлях».

— Дураки не любят. Умные мужики умных баб любят, — парирует она. — Впрочем, ты права. Иногда, осознавать тот факт, что я умна, — просто горько.

— Ну и о чем ты? — спрашивает Нина.

— А я и сама не знаю о чем, — невинно удивляется Светлана, — просто так. Болтаю. Пора выпить.

Женщины синхронно поднимают рюмки. Они большие, глубокие. Пары коньяка, тяжелые, осязаемые, скапливаются в их практически полных сферах, что напоминают батискафы, готовые к погружению в темноту вечной полночи океанских впадин, и дают насладиться волшебным ароматом еще до того, как они успевают пригубить пылающий напиток.

Подруги чокаются. Раздается приятный хрустальный звон.

— Единственный недостаток бокалов, что греются в наших руках, — всегда кажется, что в этих большущих емкостях мало. И это впечатление — эфемерный обман, ловкая иллюзия, невинная ложь. Как мужское признание в любви в состоянии эрекции. Я — знаю. Я — представляю. Ах, все равно обманываюсь. Вот опять — кажется, я напилась.

Светлана улыбается.

Неожиданно Нина цедит:

— Сходи к доктору, покажи грудь.

Напоминание — неприятное само по себе. Светлана молча пьет двойную порцию.

Ровно в девять часов вечера Светлана открыла дверь собственной квартиры.

Скинув в прихожей туфли, она прошла в комнату. Присела на диван и, закурив, устало откинула голову назад.

Тонкая струйка дыма из ноздрей и задумчивая амплитуда сигареты, зажатой между указательным и безымянным пальцами… Полураскрытые, будто для поцелуя, губы… Вдох… Её лицо спокойно, но будто бы напряжено. Нет той безвольной сглаженности линий, что свидетельствует — да, расслабилась, унеслась куда-то вдаль, мечтает. Сразу видно, она сосредоточенно думает, и эти мысли, скорее, мучительны, чем нейтральны.

«Что? Недополученный оргазм во время дневного коитуса на производстве? Или иное неопределенное и беспокойное чувство, что шариком перекатывается в моем сознании и, никак не попадая «в свою лузу», трансформируется в моем сознании в гипертрофированную чувственность? Или излишек гормонов, что легко и помимо моей воли «выдает» мое зрелое тело? Не знаю. Но мне хочется, хочется, хочется. С какой стати я буду врать сама себе? С какой стати стану сдерживать естественные порывы? Разве желание — подавленное, нереализованное, умерщвленное — не превратится в моей душе в яд и не будет травить меня по капелькам в течение долгих мучительных в своей пустоте часов? И, наоборот, исполненное, разве не осветит оно путь к очищению и раскаянию? Так ли ценны моя независимость и лелеемый мною эгоизм, возведенный в фетиш? Не много ли я теряю, оберегая свою индивидуальность, — банковский сейф, забитый на поверку всего лишь цветной бумагой? Разве понятие о добродетели — в старом, прошловековом понимании этого слова — стало смешным и неприличным? Ах, не стоит бороться с искушением. И причина не в моих забродивших гормонах, я просто хочу своего мужа. Я мечтаю «вернуться» к нему. Ох-х. Или я пьяная? Пожалуй, выпью кофе».

Резким движением, загасив недокуренную сигарету, Светлана встала.

«Я стою, уткнувшись в плиту. Я слилась с нею. Я и она — одно целое. Я — стоуввумен! Фантастический агрегат, чье предназначение — достижение неповторимого сочетания вкуса и аромата у единственного в мире напитка. И все безумные затраты на такое изобретение — оправданны! Я наблюдаю за густой коричневой пеной, стараясь не пропустить момент, когда она закипит, и — размышляю. Диме удалось подкрасться ко мне незаметно. Он словно прочел мои невысказанные мысли и тайные желания. Щекотка легкого поцелуя в шею и жар выдоха в ухо… Знакомое тело прильнуло к моему, начинающий твердеть член занял позицию между моими ягодицами, его руки — к их прикосновению я до сих пор по-настоящему неравнодушна — по-змеиному проскользнули у меня под мышками и легли — сначала на живот, а потом, разделившись в направлении своего движения… О-о! Левая кисть, перебирая пальцами, словно они существовали отдельно, опустилась ниже и — еще ниже, и вот — уже почти там, а правая стала подниматься — как альпинист — на возвышенность правой груди… Когда наши раскрытые губы встретились, а языки скрестились и попали — каждый — в чужой рот и обожгли всполохами открытого пламени нежную слизистую неба и щек изнутри, и он в страстном порыве сдавил своими сильными пальцами, не зная о том, мое больное место, тогда я глухо, протяжно и с надрывом завыла:

— А-а-аа.

На несколько секунд я провалилась в пустоту.

Черная тьма густым едким туманом повисла у меня перед глазами.

Я — словно заблудилась.

Затем что-то выплыло с периферии моего мира и промелькнуло, оставив трассирующий след. И он растаял — медленно, нехотя. Но возник звук. Из тишины. Его метаморфоза развивалась по нарастающей — неясный, едва различимый шорох; прерывистое, с неровным тембром шипение, напоминающее свист кипящего чайника, и, наконец, ужасный плач — изнемогающий протест против несправедливости, обида, обреченная на забвение, холодный озноб страха — всё слилось в этой мелодии женской физиологии.

Я открыла глаза и поняла, что слышу свой собственный оглушительный рев и глотаю свои родные слезы, а мой мир, сосредоточенный сейчас в тесном пространстве этой кухни, разваливается на куски.

Я поняла, что я — заболела! Я догадалась, что уплотнение у меня в груди — не гематома, опухоль!

Я с трудом взяла себя в руки, а Дима был напуган до смерти. На короткий получас».

Глава 6. Утром следующего дня

— Ты проспишь, дорогая, — Дима настойчиво тряс Светлану за плечо.

Прежде чем открыть глаза, прогоняя последние обрывки сновидений, она несколько раз моргнула:

— Привет, дорогой.

— Как ты себя чувствуешь?

— Нормально.

Она ответила машинально, еще не поняв — а в самом деле, как же она себя самоощущает?

Да, вроде ничего, могло быть и похуже, осторожно подумала она, боясь сглазить первое впечатление.

И, действительно, распив с Ниной бутылочку коньяку, она выпила и с Димой, а перед сном, чтобы успокоить ходившие ходуном нервы и боль, приняла две таблетки радедорма — обычного бытового снотворного, но, в сочетании с приличной дозой алкоголя, небезобидного…

Неминуемые последствия досадливо присутствовали. Головная боль и головокружение, тошнота, нарушение координации — все имело место, но в легкой, переносимой степени.

«Пронесло, но учту на будущее», — решила Светлана и, потягивая застывшие мышцы, кряхтя и вздыхая, встала.

— Ты опоздаешь, дорогая, — напомнил о себе Дима. (Чашка растворимого кофе и полусгоревшая сигарета в руках).

— Нет, — коротко возразила она. — Твое участие — отклик на мою истерику? Забавно.

— Почему нет? — Дима стоял, прислонившись к косяку туалета.

— Эрзац? — игнорируя его вопрос, спросила Светлана. Впрочем, интонация её голоса была, скорее, утвердительной.

— Кофе! Разницы между той бурдой, над которой ты священнодействуешь каждое утро в течение двадцати минут, и этой — я, к своему счастью, не вижу.

— Ну и дурак! — высказала Светлана свое мнение из-за запертой двери.

— Все, ты уже опоздала, — не расслышав последнюю реплику, перебивая шум спускаемой воды, прокричал Дима.

— Нет, я не опоздала, — упрямо возразила Светлана. Он снова не расслышал.

Исполнив физиологические оправления, Светлана вышла и на немой вопрос, лениво вспыхнувший в Диминых глазах, нехотя ответила:

— На работу не пойду. В больницу поеду. Грудь болит.

— Превосходно выглядишь! — покосившись на Светлану, немного удивленный тем, что она сказала, отпустил Дима комплимент.

— Мужская логика, мужской аргумент! — взорвалась Светлана. — Лишь бы выглядеть приятно! Достаточно хорошо, чтобы услаждать взоры высшей расы. Мужчин! А все, что не снаружи, — не существенно. И нет некрасивых женщин, потому что все некрасивые, старые или больные — незаметные недочеловеки, — она почувствовала желание начать скандал, затеять ссору — настоящую, с матом и битьем посуды, но, вспомнив о вчерашнем вечере, сдержалась. — Надеюсь, не врешь. Но в больницу я все равно поеду. И коль ты все еще мой муж…

Светлана оборвала фразу и многозначительно взглянула на него. Ей показалось, что он покраснел. Она удивилась и снова задумалась: «Так тебе и надо; не знаю, что на тебя нашло; не верю, что ты телепат и угадал моё желание, настроившись на мою волну, нет, не верю, что ты настолько чуток, что уловил мои призывные испарения, не верю! Слишком давно я тебя знаю. Так что же на нас нашло?»

Она опять вернулась во «вчера».

«Через несколько минут мы успокоились. Он плеснул коньяку прямо в кофейные чашечки. Я ополоснула лицо и, не давая никаких объяснений, вновь вернулась к плите.

— Кофе. Хочу кофе, — повторила я. — Кофе — исцеляющий напиток, амброзия, живая вода. Он вмиг вернет мне и здоровье, и душевное равновесие.

Но Дима властным, но осторожным движением, чтобы не задеть мне груди, вновь привлек меня к себе, и я сразу же почувствовала, что его возбуждение не потеряло своей силы и мощи.

Он прижал меня к двери — единственной ровной поверхности кухонного интерьера и, подхватив мою левую ногу под колено и заставив меня эквилибрировать на одной правой…как аиста, как цаплю, бесцеремонно задрал мою юбку до пояса.

— В кровать, — простонала я.

Он словно не услышал. Пальцем он отодвинув краешек моих трусиков в сторону…

Он сразу же набрал бешеный темп. Чередуя длинные удары с короткими, он проникал в меня как автомат.

Я принялась судорожно вращать тазом, стараясь подстроиться под заданный Димой ритм, и — и понеслась по теплым волнам под парусами своего собственного корабля.

Кажется, я кричала. А, может быть, и нет, может быть, слова и неистовые стоны звучали только во мне. Внутри моего помраченного сознания.

Так не могло продолжаться долго. Неудержимый оргазм взорвал его тело через три минуты.

В то же мгновение кончила и я. Мое тело обмякло, я пошатнулась, но он удержал меня за талию, позволив моей ноге медленно разогнуться и опуститься на пол. Я отпрянула от стены, потрясла головой, прогоняя дурман, но Дима… Он, оказывается, и не думал прекращать. Он опустился на колени, и, наконец-то, содрал с меня трусы. Крепко обхватив руками обе мои ноги так, что я едва не потеряла равновесие, он коснулся своим языком внутренней поверхности моего правого бедра… Высоко! Очень высоко — там, где кожа уже слегка пигментирована и аккуратно выбрита. (И опять мои голые ягодицы прислонились к уже нагретой мною поверхности кухонной двери). Он лизнул. Кожа там чувствительная и нежная. Он провел влажным языком, как кистью. Несколько коротких мазков по левому бедру, по правому. Он подбирался к моему раздвоенному треугольнику не спеша, целуя и покусывая, словно негодуя, замирая и вновь скользя своим проворным инструментом до границы волос, и вновь отступая, будто не решаясь проникнуть за главный рубеж. Я стала сходить с ума.

— Умоляю, начинай, ну же, ну, — вот теперь я выкрикивала слова в голос, изнемогая и задыхаясь. И он приник к моему лону. И припал так жадно, как будто его мучила жажда, и только этот источник был способен её утолить. И напоить допьяна.

Когда горячая волна, поднявшись от пальцев ног и не миновав лобок, живот, соски и губы и мочки ушей, перетрясла мое тело, я все-таки потеряла равновесие и рухнула на пол. И умерла.

Подхватив под мышки, Дима приподнял меня и, легонько подталкивая под лопатки, довел до кровати и только там оставил в покое.

А утром, когда я лишь намекнула на вчерашнюю близость, он покраснел.

И я удивилась. Но не тому, что он сохранил способность краснеть, а тому — как мы стали далеки. Надо же! Обычная — между супругами — процедура заставляет меня укорять его, а он — испытывает неудобство, как будто, воспользовавшись минутной слабостью, переспал с женою друга или изнасиловал, напоив вусмерть девственницу.

— Смешно. Тебе не кажется, что мы смешны?

— Люди легко становятся смешными. Поневоле. Но если это осознавать, смириться с этим совсем не трудно. И не стоит бояться показаться таковой, в конце концов, это вызывает расположение.

— А я не хочу, — упорствую я. Я знаю, он прав, но меня обуревает дух возражения. Он снисходительно смотрит на меня.

Я удивилась вчера, и вот — сегодня.

Дима ушел. За ним убежала в школу Софья. Я осталась одна. Я позвонила Саше — своему шефу, своему любовнику.

— Привет, это я, — сказала я, когда он поднял трубку.

— Да, я, — откликается он сухо и молчит, и его молчание, как простуда, как грипп, мучает меня.

— Я опоздаю на работу.

— Да.

Я — в растерянности. Не знаю, что сказать. С чего начать? Напомнить ему о том, как вчера я ревела под ним раненым зверем, потому что он раздавил, размозжил, разбил мне грудь и не заметил? Нет. Глупо! Объяснить, что планирую посетить поликлинику? Любовнику? О своих болячках? Лучше не рисковать, если я не хочу, чтобы он меня бросил, и я повторяю:

— Извини, я задержусь.

— Да.

И всё? Со злостью я добавляю:

— А возможно, и совсем не появлюсь.

И слышу в ответ:

— Да.

Мое женское начало не выдерживает, и я с волнением в голосе спрашиваю его:

— С тобою все в порядке?

Сухое-пересушенное:

— Да.

— Привет, — не дожидаясь его ответа, я бросаю трубку».

— Все ли у меня в порядке? — невесело хмыкнул Терехов про себя и тоже положил трубку на другом конце провода. — Нет, не все! А у тебя, Светлана?

А ведь она знает — кто, — пришел он к неожиданному выводу.

Глава 7. Александр встречается с Федором

День предыдущий. 16.З2.

Федор Мансов стоял у окна. Пальцы левой кисти — у виска, правой рукой он опирался о стекло. Он смотрел на улицу и ждал.

«Некогда, — подумал Александр, когда Светлана вышла, — Мансов уже ждет меня».

Он легко сбежал по лестнице, вышел на улицу, решительно открыл дверцу машины, не дожидаясь, пока замешкавшийся водитель сделает это, и, удобно устроившись на заднем сиденье, еще раз повторил про себя: «Некогда». И посмотрел на часы.

«Вольво» — это совершенное во всех отношениях произведение шведских конструкторов, дизайнеров и мастеровых — понеслась по городу торжественно.

Но тот, кто был внутри, не чувствовал этого.

Минута миновала. 16.33.

Прошлое: сентябрь, 1999.

Федор Владимирович на секунду задержался у окна, всматриваясь в пейзаж ранней осени, вошедший в город буквально пару дней назад. А всю прошлую неделю бабье лето царило, будто любовалось собою в зеркало. И хотя беспристрастный документ — календарь ежедневно и громогласно возвещал, что денечки, обласканные мягкими солнечными лучами, разукрашенные в желто-красно-зеленое, безветренные, тихие — лишь шуршащие высыхающей листвой, вот-вот завершатся (и чтобы на них не рассчитывали), пока… наполненные громкоголосицей городских рынков, распродающих в спешке последние дары мини-латифундий, дач, пропитанных запахом мяса, вымоченного в уксусе, — запахом, который, если хорошенько потянуть ноздрями, можно уловить на каждой городской улице, да и за городом тоже: над дачными массивами, вдоль берега реки, в окрестностях дорог — дни катились, кружились и, подсаживая к себе на карусель и детей, и взрослых, беззаботных, хмурых, и самых равнодушных, одаривали всех поровну: еще день, ну, еще один, еще, ну, последний, ну… Федор Владимирович смотрел в окно и абрис его полупрофиля, если смотреть со спины и против света, а как раз оттуда наблюдал за ним его собеседник, казался зловещим. А ветер, раскачивающий деревья и уже отряхнувший с них большую часть подсохшей листвы, поднимал с асфальта пыль и песок, и разный мелкий сор и, закручивая этот мусор в смерч, бросал на стекло. Федор Владимирович слышал эту мелкую дробь, бьющуюся по ту сторону, будто рой мошек, и думал о том, что сентиментальная попытка сохранить человеческую жизнь так и останется попыткой. Он обернулся.

— А вы знаете историю про то, как в середине прошлого века в Германии были обнаружены человеческие останки. О-о! Полузабытая история, но, по моему мнению, примечательная. Да, да, не удивляйтесь, — перехватив недоуменный взгляд своего собеседника, воскликнул Федор Владимирович. — Одна из самых эффектных историй последних двух веков. Незаслуженно забытая. Нами, россиянами! Всей остальной Европе короткая память, как говорится, на руку. Они-то и спрятали этот казус под скатерть исторического забвения, и, конечно, преднамеренно. Но мы-то? Почему не помним мы? Эх!

Александр Петрович Терехов отнюдь не скучал. Не понимая, куда в своих монологах клонит Мансов, он не расслаблялся, а пребывал настороже и нервничал от того лишь, что время от времени терял нить и ему начинало казаться, что встреча, запланированная как сугубо деловая, неумолимо скатывается к «банной» болтовне.

А Федор Владимирович все рассказывал, рассказывал. С упоением.

— О, как они испугались! Кто? Все! Французы, немцы, англичане, бельгийцы, испанцы. Кого? Нас! Я как раз об этом! Испугались по-настоящему! Уж поверьте! И тот ужас, владевший ими тогда — всего-то чуть более ста лет назад, — современность практически, был пострашнее первобытного! Да! Я вам докажу! Но прежде, обобщая, хотел бы заметить, что ужас перед неизведанным, перед темным, нераскрытым, таинственным и непонятным — не идет ни в какое сравнение с ужасом конкретным, имеющим свое лицо и свою боль. И этот факт — объясним. И объяснение — банально.

Федор подошел к накрытому столу и присел.

— Да-а, — протянул он, словно сожалел о простоте и примитивизме вывода, — у среднего человека не хватает ни фантазии, ни ума для того, чтобы представить, вообразить себе нечто непознанное. Не хватает абстрактного мышления. И ничего тут не поделать! А вот когда грозят шашкой и нагайкой — это впечатляет. Поверьте! Любой, самой скудной фантазии оказывается предостаточно. Даже с избытком. Сколько ни есть. Индивидуум с низким лбом и большими кулаками — они обеспечивают ему победу над слабейшим, не испугается неизвестного чего, но будет дрожать перед более сильным, более свирепым, мощным, более безжалостным. Такая реакция — просто условной рефлекс. Жестокость детских игр и подростковых драк: обоюдная, беспричинная, целе-не-направленная, жестокость, ставшая профессией или жизненной целью, или способом выживания — сформировали его. Жестокость, ставшая привычной.

— Не совсем понимаю, — попытался вставить слово Терехов, но его не на шутку увлеченный собеседник, словно и не услышал.

— Да-с, страх. Прислушайтесь! Перед действием предсказуемым, реальным, однажды испытанным на себе, на своей шкуре — вот истинный ужас! Но так напугать целый народ? О-о! Отважный, замечу, народ. Обладающий и умом, и гордостью, и традициями. Так напугать, как мы напугали французов! До мелкой дрожи неопытных девиц. О-о! Ведь они рассмешили мир! — и Федор Владимирович, присоединяясь ко всему миру, рассмеялся.

Александр Петрович посмотрел на часы. Пролог явно затягивался. Ему давно хотелось перейти к «делу».

«Как видно, пока он не изопьет до дна бокал своего собственного красноречия, он не остановится. Подожду еще двадцать минут», — решил Александр и сделал глоток коньяку.

— История, преданная забвению, которая началась…

— Да что за история? — не выдержал Александр.

— Сами напросились, — весело сказал Федор Владимирович. — Итак, — с пафосом начал он, словно перед ним обширная аудитория внимающих, а не один-единственный нервничавший слушатель, — итак, в августе тысяча восемьсот пятьдесят шестого года в пещере Фельдгофер, что на реке Дюссель, что, в свою очередь, в долине Неандерталь, что на территории Германии были найдены останки человека. Хорошо сохранившийся скелет и часть черепа — показались необычными. Даже — странными. Такими они, безусловно, и были. Короткие ноги с искривленными бедрами, толстыми и крепкими, как стволы молодых дубов, словно созданные природой и эволюцией, чтобы плотно, не оставляя просвета, сжимать крутые бока диких степных лошадей — их полуокруглая конфигурация совпадала по кривизне с контурами четвероногого, как голова со шляпой. Идеально. Кости плечевого пояса невообразимой толщины. Тяжелые. Непохожие на французские или германские, как стрела не похожа на древко копья. Нарушающие все мыслимые анатомические стандарты, и притом, что скелет был не высок: рост человека при жизни не превышал ста шестидесяти сантиметров, а вот ширина плеч была несоизмеримой. Да-а, такие плечи, и руки, и грудная клетка могли быть только у того, кто рубит с плеча — первое смутное впечатление от находки. Череп. Возможно, что он напугал меньше, чем кости скелета. Пропорции и структура тела свидетельствовали о мощи и силе и, приукрашенная воспоминаниями четвертьвековой давности, эта мощь казалась дикой, необузданной. A череп — примечательный сам по себе — был именно таким, каким его хотели видеть: тяжелые надбровные дуги, близко расположенные, глубокие глазницы, широкий короткий нос и мощная челюсть животного, питающегося сырым мясом, скошенный, но все равно огромный, как грузовик, подбородок с буграми и ямами — местами закрепления мощнейших жевательных мышц, запускающих в ход массивные зубы, инструмент не для процесса поглощения пищи, а для битвы: не пережевывать, а рвать сырое мясо, перекусывать жилы, вены — их предназначение. Впечатляет? — прервал свой рассказ Федор Владимирович.

— Нет, — ответил ему Александр Петрович, — простите меня, к чему эта болтовня?

— Вы ошибаетесь, ища в моем повествовании скрытый смысл. Хочу развлечь Вас занимательной историей, хотя, признаюсь, самому мне нравится сюжет. А впрочем… — он улыбнулся, — если верить Фрейду, тайный смысл присутствует во всем. Что бы мы ни желали, ни делали, о чем бы ни говорили. Дослушаете?

— Да, — подумав, кивнул Александр Петрович.

— Тогда скажите-ка мне, господин Терехов, — лукаво произнес Федор Владимирович, — чей же скелет откопал Иоганн Карл Фульрот — школьный учитель и скромный натуралист-любитель в долине Неандерталь, в августе 1856-го?

— Вы надо мною смеетесь? Первобытного человека. Вымершего!

— Неандертальца? Да, Вы правы, конечно, — Федор Владимирович еще раз пригубил коньяк.

Он не в первый раз задавал этот вопрос, и раздраженный собеседник обычно чувствовал подвох. Самые размышляющие, умные и начитанные, но, одновременно, и самые бесхитростные после короткого замешательства произносили: «Древнего человека, палеоантропа, неандертальца». «А кого?» — переспрашивали самые глупые. «Рожай!» — требовали самые грубые. «Инопланетянина?» — восклицали самые фантастико-восторженные. «Мужчины, геркулеса», — требовали подтверждения самые нетрадиционные. «Вашего дедушки», — отделывались шуткой самые осторожные. Но обычно высказывалось то, что и ожидалось, и Федор, снисходительно улыбнувшись и покачав перед собственным носом бокалом, наполовину наполненным дорогим коньяком, делал один маленький глоток — как и положено, чтобы насладиться букетом напитка, и после такой паузы, заполненной действием, насыщенной напряжением ожидания его реплики, вяло говорил…

Александр Петрович игры не испортил и надежды оправдал. Его реакция была переполнена желчи и раздражения.

— Но Вы не уловили суть вопроса. Ах, простите, это я неправильно сформулировал. Кого, по их мнению, они нашли? По их мне-ни-ю!

Федор позволил себе мимолетно улыбнуться и, не дожидаясь новых вариантов ответа, а рассудив, что кульминация достигнута, отчеканил:

— Они думали, что раскопали скелет ка-за-ка!¹

Иногда это производило впечатление, иногда нет. И сегодня Мансов, пожалуй, и не рассчитывал на то, что Терехов как-то выразит свое непосредственное отношение — изумление или восхищение к данному факту. Уж слишком натянутая получалась их встреча.

«Нервничаете Александр, Петрович? Да, определенно, — думал он. — И на моего неандертальца вам наплевать? Да? А все потому, что не знаете, что у нас есть с вами общего. Тревожитесь — тревожьтесь. Ах, угодно к делу? Ан нет! Придется подождать».

Он возобновил свой рассказ, вроде бы не замечая бурлящего в своем собеседнике нетерпения вовсе:

— Да, скелет казака! Обратите внимание, не русского вообще, нет. Казака! Значит чем-то запомнились они им? Чем-то особенным! Я думаю, с этим образом у них ассоциировался образ дикого, сильного, жестокого, лютого врага. Сильного — по-первобытному! И жестокого — по-первобытному! Без сдерживающих предрассудков, таких, как жалость, например. Ах, вспомните Ламброзо и Бертильона — низкий лоб, широкие плечи, крошечные глазки без проблеска мысли, спрятанные за буграми лба, как за скалами. Представили? И что там русские — американцам, они — нам… в период железного занавеса — соседские мальчишки! Скажите, ведь и для вас образ первобытного человека-зверя: в руках дубинка или камень, безумный взгляд, готовность силой и только силой доказывать свое превосходство — связан с теми же представлениями о насилии — о темной, неконтролируемой, неудержимой жажде… неудержимой, как физиологическая потребность, жажде свершать насилие, да? О, как Франция верила в нашего казака, как низвергала его с пьедестала, что по праву принадлежал нашему славному предку. О-о! А прошло более сорока лет. А представьте-ка, что они чувствовали тогда — в Париже тысяча восемьсот четырнадцатого.

Федор Владимирович замолчал — загляделся на темно-коричневое пятно коньяка, что едва покрывало дно его бокала.

— Давайте выпьем? — предложил он, не поднимая глаз.

«Наконец-то! Он, похоже, закончил», — подумал Александр Петрович:

— С удовольствием.

В этот момент Федор Владимирович слегка наклонился и, как бы невзначай, положил свою ладонь на предплечье Александра, и придержал его, не давая ему оторвать ножку бокала от поверхности стола.

— Страх — источник наших представлений, — доверительно, но не к месту произнес Мансов, не убирая своей руки.

Он еще глубже склонился над столом и приблизился к Александру. Еще чуть-чуть — и он уткнулся бы ему в шею.

В следующую секунду Федор убрал кисть с его руки и, подхватив пузатую бутылку, принялся наполнять наполовину опорожненные бокалы, но прежде Федор “услышал” его запах — запах пота, но не такой, когда потеют от раздражения, нетерпения или страха, а запах пота мужской силы, мускулистый, терпкий, крепкий, острый и чуть едкий, перемешанный с ароматом дорогих духов и запахом сигар, не заглушенный пока ароматом коньяка.

Федор на секунду прикрыл глаза и в его подсознании промелькнуло: «Хорошо, мне определенно нравится».

И он убрал свою кисть с его предплечья.

Но и Александр Петрович поймал ту ароматическую волну, что окружала Федора Владимировича и двигалась вместе с ним и за ним. Его впечатление стало прямо противоположным. Тот запах, что нес Мансов, был, на вкус Терехова, слишком сладким, приторным, женским. Хуже, он принадлежал женщине немолодой.

Александр поморщился.

«Как приятно, когда ты тот, за кого тебя принимают, — думал тем временем Федор Владимирович Мансов. Его веки по-прежнему были опущены. И он не заметил реакцию своего гостя. — Но верно ли ты, Александр, оцениваешь заложенное в тебе? Неизвестно. Легко быть сильным на фоне слабых; умным — среди дураков; щедрым, добрым, честным, когда фортуна широко улыбается. Легко любить женщину, не изведав любви иной, — Федор улыбнулся, уловив в своих собственных умозаключениях афористичность. — Я знаю, чего тебе не хватает: ты слишком долго живешь с одною женщиной; ты не мечешься, как голодный волк, в поисках новой и, в то же время, пренебрегаешь ею, да и остальными. А все наше тайное имеет объяснение и причину. И, значит, у меня есть шанс».

Так думал Федор Владимирович.

— К делу! — решительно произнес Александр Петрович.

— Хорошо, — согласился его собеседник, — я уполномочен предложить вам продать вашу компанию, так сказать, «ваше дело». Чтобы ваше дело — стало нашим. Ха-ха. Простите за дурацкий каламбур.

— Какое дело? Конкретно, — откровенно нахмурившись, глухо переспросил Терехов.

— Не догадались? Мы предлагаем вам продать все: магазины, автозаправки, акции. Все, что есть. Цена достойная. И должность управляющего на одном из предприятий: на любом, на выбор.

Федор Владимирович произносил слова скучающе. Он предвидел первую реакцию. Вынесение подобного предложения на «обсуждение» — вот так, ни с того, ни с сего, было пустой формальностью, чем-то вроде призыва к действию, единственным результатом которого должно было стать знание о том, с чем и с кем Александр Петрович ныне столкнулся, а уж, владея информацией, он должен рассудить.

— Дай Бог, чтобы он сделал правильный выбор, — пробормотал Мансов в сторону и потер виски, будто не решаясь комментировать только что сказанное им.

— Наезд, значит, — презрительно скривил губы Терехов.

Мансов снова заговорил: — Догадываюсь, что сейчас Вы откажетесь. Я на вашем месте поступил бы так же. Но я все равно прошу Вас не пренебрегать ни нашем предложением, ни информацией, ни объективным состоянием дел. Я Вас прошу. Это личная просьба.

Он опять попытался дотронуться до Александра, но на этот раз не успел.

Александр Петрович уже вставал:

— У Вас всё? Я был приглашен для того, чтобы выслушать это абсурдное, даже безумное предложение? Именно за этим? Да?

Вопросы звучали резко, но Федор Владимирович не обиделся. Из папки, что лежала на крае стола, он достал папочку потоньше и протянул её Терехову.

— Да, за этим. Возьмите, пожалуйста. Это наш проект. Возьмите, сделайте одолжение, — произнес он с интонацией убеждения.

Александр Петрович замешкался, но потом бумаги взял.

«Вот и хорошо, — подумал Мансов, — прочтет».

«Да пошел ты», — подумал Терехов. Поджав губы, не произнеся прощальных слов, он небрежно кивнул и вышел.

Дверь за Тереховым захлопнулась.

«Александр Петрович Терехов. Что ж, познакомились. Еще увидимся», — мысленно произнес Федор Владимирович. Он допил коньяк и вернулся к окну.

На этот раз Федор Владимирович сначала был веселый и благожелательный, а потом стал мрачным. Он сидел, закинув ногу за ногу, на широком мягком диване, расположенном в глубине зала у противоположной от двери стены, и курил. Когда вошел Александр, он, положив длинную черную сигарету во вместительную пепельницу из разрисованного японского фарфора, приподнялся и сделал несколько шагов навстречу своему гостю:

— Дорогой Александр Петрович.

Они пожали друг другу руки. Сухо и крепко. Федор Владимирович качнулся вперед. Движение плеч и кистей рук, или какой-то иной, неясный, неуловимый знак — то ли вздох, то ли тик, электрическим разрядом пробежавший по его векам и бровям — но Александру Петровичу показалось… а, возможно, просто показалось, что его сегодняшний хозяин — чересчур радушный, хотел его обнять, расцеловать.

Александр отшатнулся. А проявился ли этот жест в синхронной брезгливой гримасе у него на лице — он и сам не знал. Для него это было неважно.

— Присаживайтесь, дорогой, — произнес Мансов сердечно.

— Спасибо, — Терехов сел.

Разнокалиберные бутылки из разноцветного стекла, маркированные разноцветными этикетками, бокалы и рюмки, и высокие стаканы для минеральной воды неприступно, как башни средневековой крепости, как остов берлинской стены, расположились на столе. Мансов взял в руки одну из пузатых бутылок и, качнув ею в сторону Терехова, вопросительно на него посмотрел.

— Да, пойдет. Разумеется, — сухо подтвердил Александр свое согласие с выбором. — Наливайте.

Мансов привстал и, перегнувшись через стол, осторожно, так, что даже капелька выдержанного напитка не только не упала на белоснежную скатерть, но даже и не скатилась по её узкому дулу из темно-коричневого стекла, наполнил бокал сразу на треть, щедро, и втянул носом воздух в тот момент, когда густая жидкость тонкой струей омаслянила стенки сферической формы…

Запах миндаля, сандала, мягкие запахи различных сортов хвои, горький — полыни, шоколада, ароматы ванили и корицы, и мускатного ореха, и лимона, и запах подмышек, что напоминал ему аромат крепкого кофе, — он погружался в них полностью, забывая обо всем, словно медиум, всей своей плотью и разумом. Да, пожалуй, больше всего на свете он любил запахи. Нет, он не выжил бы в мире, не переполненном ураганами и вихрями того необузданного качества предметов, которое называется запахом или ароматом. Запахи: именно они были той силой, что притягивала его интерес.

Поток молекул врывался к нему в ноздри. Он раскладывал вдыхаемые испарения на составные ингредиенты и удивлялся их обширности и неповторимости, и, вдыхая дурман, состоящий из тонов и оттенков, нюансов и намеков, менялся сам: становился веселым и сильным, упрямым или глупым, растерянным, смущенным, несчастным или счастливым, он ликовал или плакал, и, самодостаточный эксклюзивно, как бывает только истинный гермафродит — нонсенс и монстр среди людей обычных, наслаждался.

Терехову, а теперь себе. Казалось, он сосредоточен и всецело поглощен этим процессом распределения, но его орган обоняния работал сам по себе. Он различал и густой томный аромат напитка, и насыщенный укусом запах грибочков, обильно представленных на столе в разнообразии пород, и запах черной икры, вобравший в себя и тонкий солоновато-изысканный ручеек испарений, исходящий будто от женщины, доступной за деньги, и мощную струю, вторую, шибающую в нос, рыбьих потрохов с «душком», и чешуи, и сырости, от которой так и не смогла избавиться эта деликатесная зернистая россыпь, и сладко-горький запах миндальных орехов, и лимона, освежающий, но сразу — кислый, и запах салатов, перемешанный, многокомпонентный, и запах минеральной воды, доступный только избранным, только гурманам, чистый, переполненный лопающимися пузырьками, щекочущими горло и нос, и, конечно, запах своего собеседника. Не такой. Совсем не такой, как в прошлый раз. Под веками, в зрачках, сузившихся до черной точки, до мушки-прицела мелькнул огонек, а сами веки вдруг стали жесткокрылыми. Из-под них он посмотрел на Александра внимательнее…

«Чуть помятая рубашка, галстук, за сегодня — повязанный дважды. Пожалуй, все, но и это — красноречиво».

Федор сел и, приподняв бокал, с радушием произнес:

— За вас, Александр Петрович.

Они чокнулись. И оба выпили залпом. Не смакуя. Будто пили водку.

— Вы согласны на наши предложения? — спросил Федор Владимирович.

— Конечно, нет.

Оба снова пригубили рюмки и несколько минут посидели в тишине.

— Надеюсь, вы навели справки? — опять первым нарушил молчание Федор.

Александр вздрогнул и тут же поругал себя за то, что слишком глубоко задумался:

— Нет.

— А все-таки, может быть у вас возникли вопросы? — сейчас Федор говорил медленно, почти запинаясь, словно давал себя прервать. Однако, нет. Последний вопрос — был уже не шанс. Федор уже решил, как поступит.

— Какие справки? О чем Вы? Я изучил ваши предложения. Мне — не подходит. (О, интонация английского предложения, падающая на последнем слове. Как в обрыв. Оба её уловили).

— Ах, так, — протянул Федор. — Еще коньяку? Нет? Приятно было с вами встретиться.

Вслед за Федором встал и Александр, не веря, что разговор закончен.

— Так о чем же мы все-таки договорились? — но этот вопрос он задать не успел. Федор уже вышел.

А время? Оно просто текло и, свернув в запруду — переполняло её, чтобы затем — тут же разойтись на два, три, пять потоков, потеряв в самом себе совсем немного.

Глава 8. Нападение

— Толком и не поужинал, — проворчал Александр, выйдя на улицу.

Он почувствовал, как навалилась усталость. Она не была не подъемной, сбивающей с ног, пригибающей шею к земле, смыкающей против желания веки, нет. Легче. Значительно легче. Она накопилась в нем в течение дня, вместившего и «дела», и полтора часа «служебной любви» со Светланой, и состоявшуюся последней беседу — не такую томительную, как их предыдущая встреча, но напряженную в ожидании чего-то значительного, пронизанную бесплодными попытками разобраться в скрытом, не явном смысле происходящего, и ощущениями, что какая-то важная, имеющая собственное значение часть упущена. Это недопонимание раздражало неимоверно. Раздражение, в свою очередь, как факт, отражающий действительность, требовало мер, действий и, в конце концов, результата — устранения причины. Требовало! Взывало гласом, вопиющим в пустыне.

Он поступил по-другому.

«Я голоден и устал», — подумал он, и впечатление, что он ошибается, поступая так — не доводя анализ ситуации до прояснения, лопнуло воздушным шариком в самый тот миг, когда он, опустившись на кожаное сидение своего авто, вытянул ноги, расслабил плечи.

— Домой? — с надеждой на скорое завершение своего рабочего дня спросил Александра Петровича шофер.

— Нет, Сережа, поехали ужинать. Например, в…

— А вы разве не отужинали, Александр Петрович? — удивился Сергей, фамильярно перебивая своего патрона.

— Там, где я был, слишком дорого, — сказал Терехов.

«А, шутит», — подумал Сергей, разозлившись, но когда спросил, своего настроения не выдал. — Куда, Александр Петрович? В «Волгогорск»?

— Да, туда!

«Волгогорск» был старейший из городских ресторанов. Располагался он на втором этаже неуклюжего дома, построенного в самом центре Волгогорска в ранних пятидесятых, еще до смерти Сталина. Проект здания, выполненный в стиле «социалистический ампир», вполне соответствовал духу того времени: помпезному, амбициозному духу превосходства той эпохи над прочими. Пережив наравне с другими заведениями общепита период пустующих залов, что пришелся на девяносто второй, девяносто третий, в новое время ресторан был реконструирован: тяжелые крепкие кресла с высокими спинками категорически заменили на «пляжный» ширпотреб — белые штампованные стулья без подлокотников, отстирали скатерти, снизили средний возраст официанток до терпимых двадцати восьми. И тогда он легко вернул себе былую популярность — там стало шумно, весело, многолюдно.

— Что же, там веселее, — рассудительно заметил Сережа, выруливая от тротуара на середину дороги. — Поехали.

Ужинал он в одиночестве.

Жульен и салат из продуктов моря: в нем креветки, каракатицы, мидии, рапаны, ламинарии, майонез; блины с осетриной; за ними — спагетти с сыром и острым соусом и, как же не причаститься, триста граммов Henessy приличной выдержки — исчерпали резервы его аппетита полностью, и через два часа, расплатившись и прибавив к устной благодарности щедрые чаевые, он вышел из ресторана.

Было немного ветрено, по-апрельски свежо и удивительно ясно.

«Настроение, да и самочувствие — заметно улучшились», — отметил он.

Привычное вечернее освещение мегаполиса. Фонари, впаянные в трехэтажные столбы, выстроенные в стройные ряды. Окна жилых домов. Они светились желтым, голубым, фиолетовым. Высокие витрины, а над ними разноцветная реклама неона. Проносящиеся стрелами, подмигивающие на поворотах фары и задние огни. Весь льющийся, капающий, растекающийся по неодушевленному и одновременно и по живому свет усиливал и обострял прозрачную, наполненную объемом и пространством, акварель вечера и… портил чистую синеву неба. Портил! Но, не справляясь с волшебством, все же позволял этим небом любоваться. (А звезды мерцали драгоценными перстнями, а месяц был столь классичен и строг. Будто в смокинге).

Александр Петрович на секунду остановился на пороге. Посмотрел вверх, на небо и вздохнул полной грудью:

— Ух, хорошо.

Он стоял, чуть покачиваясь на каблуках: сытый, оглушенный коньяком и потому — лениво-ненастороженный.

Парадные двери, ведущие в чертог чревоугодия. Аборигены швейцары. Квартал, улица, город, населенный пришельцами-клиентами, полупьяными и полусчастливыми — просто одна большая коммунальная квартира, и хозяин в ней — он. Все принадлежит ему…

Внезапно стало тесно.

Две тени, отделившись от стен, от обеих сторон парадного, сместились по направлению к Александру и враз возникли вплотную. По правую руку, по левую руку. И, даже не прикоснувшись к нему, а, просто не давая двинуться, уже сдавили ему грудь, сковали, будто цепями, плечи, руки, бедра.

Время притормозило.

В трех шагах впереди он отчетливо видел, как его шофер Сережа, «парень-не-промах», здоровый, резкий, с хорошей реакцией, обойдя машину, сначала предупредительно распахивает перед ним дверцу, а в следующей миг — поворачивает голову вправо… Его рот раскрывается в беззвучном крике, а здоровенный кулак, словно граната, вылетев откуда-то сбоку, медленно-медленно плывет по воздуху и, доплывая до Сережиного лица, мнет ему щеку, нос и зазубренной поверхностью широкого металлического кольца, одетого на безымянный палец, отрывает ему бровь. Кровь заливает лицо. Сергей падает.

Вокруг — люди. Мужчины, женщины. На всем пространстве тротуара. От входа в ресторан до проезжей части улицы. Разделившись на небольшие группы: по двое, по трое, по четверо — стоят, праздно болтая. Некоторые курят. Другие, наслаждаясь легкими порывами прохладного апрельского ветра, подсушивают влажные воротники и лифчики и освежают подмышки. Не поздно, часов десять. Все — смотрят.

В этот момент посетители ресторана, оказавшиеся здесь, а не в зале, начинают жалеть, что они — здесь и сейчас, и стоят, не шелохнувшись и замолчав.

Встретив удар, Сергей послушно падает и лежит.

Терехов рванулся вперед. Мозговые центры послали этот импульс к мускулам его тренированного тела, но — не получилось! Мышцы не отреагировали. В те же доли секунды его вырвали из реальности. Сила, превосходившая его силу, по крайней мере, двукратно, приподняла его и швырнула куда-то в бок. И поволокла. Вдоль коричневой стены здания, за угол.

До ближайшего угла недалеко — несколько метров. Впрочем, и это расстояние — ведь Терехов — живой сильный мужчина, сопротивляющийся — обязано стать долгим, размашистым, переполненным и пронзительными криками, и прерывистым шумом возни, и тяжелым сопением, и звуками глухих ударов. Тупых — по тупому и мягкому.

Ничего подобного!

Угол. Две стены, как две пересекающиеся в случайном нагромождении скалы. Арка — до соседнего здания. Они — под её куполом. Облупленная арка с отсыревшей и местами облетевшей штукатуркой, с голой лампочкой тусклого желтого цвета. Её слабый свет словно имеет вкус… горький вкус горчицы. Сразу за аркой — кафе. Слышна музыка. Завсегдатаи здесь попроще, чем в ресторане, и поактивнее. Бесшабашнее, что ли? Может быть, среди них окажется кто-то, готовый помочь, готовый яростно ввязаться в драку просто так — за ради самой драки, поддавшись азарту, на кураже петушиного бахвальства перед своею девчонкой. И то, что происходит под нависшей, будто огромная, неимоверно тяжелая виноградная лоза, аркой, хорошо видно от входа в это кафе — расстояние не более пяти, шести метров. Но что-то в поведении нападающих настораживает, и заставляет остальных не вмешиваться — их бесстрастность.

Время — сдвинулось.

Внешний мир исчез. Не стало ни города с его ночными обитателями, ни лампы-факела под покатым сводом и вьющихся вокруг неё насекомых, ни оглушающей музыки, рвущейся из черных динамиков, будто из заточения, ни этого длинного уличного пролета, теряющегося в темноте где-то за светофором, за перекрестком. Пещера, озаренная размытым светом луны, и в ней — трое! Он и два монумента, плечами, как гранитными плитами, придавившие его спиной к холодному неровному камню. Западня! В ней — дикие животные. Свирепые, безжалостные. Их грязные лапы глубоко впились ему в плечи, и он не может пошевелиться. Скован, будто парализован, но не страхом, отнюдь? а в прямом, физическом смысле этого понятия — когда желание, порождаемое мозгом, не находит своего отклика в органах тела, обрекая сознание на отчаяние. Зато он может рассмотреть лица. Звериные морды? Нет. Простые заурядные лица. На щеках — щетина, под глазами — мешки, носогубные складки расходятся от крыльев носов, как два русла реки, под скулами — желваки. Обычные мужики. Работяги. Такие стоят за стойками пивных, обсуждая футбол, хоккей. Ан — нет! Есть в них что-то отличительное! В лицах. Они — неподвижны! Как маски. Да, эти лица — маски. Они делают их похожими и друг на друга, и на сотни, тысячи других мужчин среднего возраста. Эта похожесть не в повторении черт, цвета волос и глаз, и даже не в признаках национальности, а в том впечатлении, что оставляет их незапоминающийся образ. Он всплывает в памяти серым силуэтом, зыбким, овеянным туманом, и расползается в тот же миг, что и возник, оставляя после себя грязное пятно. И только. Они — без особых примет. И в этом их поразительная особенность.

Время повернуло вспять. Но не назад, а куда-то в бок, словно сбилось с пути, с главного проспекта и забрело в глухой проулок, ведущий, по несчастию, в тупик. В никуда.

Александр качнулся в сторону. Затем — в другую. Сначала вправо, потом влево, вправо, влево, резко, быстро, быстрее. Будто расшатывал зуб на пределе своей боли. Или да, или нет. Вправо, влево. Туда, сюда. Цель — разбросать своих противников. Добиться пространства. Хотя бы немного, ну, совсем чуть-чуть, чтобы…

Он напрягся и резко ушел вниз. Всей тяжестью стокилограммового тела. Вырываясь, выскальзывая, он почти присел на корточки, и, освободившись правым плечом, а, по сути, всей правой половиной туловища — чужие пальцы еще цепляются за его одежду с той стороны, но уже не за его тело и практически не мешают — и развернувшись влево, к тому, кто все еще держал его за руку, выдергивая её вверх, выворачивая, ломая, нейтрализуя — нанес свой первый удар! «Я-ааа!» Не разгибая руку в локте, а так, как бьют обычно хук — коротко, дополняя вложенную в него силу инерцией разворота корпуса, по дуге и немного вверх! В пах! Потому что сам он по-прежнему внизу!

На миг яички противника оказались между кулаком Терехова и симфизом лобковых костей. Что ж, их оболочка, по счастью, выдержала и не разорвалась, но от ослепительной вспышки боли тот, кому это досталось, потерял сознание. Инстинктивно зажав кисти обеих своих рук между ног, он стал падать. Падал он медленно. Будто в чем-то был не уверен. Сначала замер и закатил глазные яблоки под веки, потом страшно моргнул абсолютно белым, будто под бельмом, правым глазом, не двигая левым, согнулся пополам, все еще сохраняя равновесие, и, наконец, когда голова, плечи, грудь перевесили — повалился вперед.

Он чуть не сбил с ног Александра, перетаптывающегося на корточках. Но и это «падение» Александр сумел использовать для решения своей тактической задачи. Маневрируя на «первом этаже», он нырнул влево, и тело поверженного противника свалилось между ним и тем, другим, остающимся пока на ногах.

Теперь, когда Александр развернулся на сто восемьдесят градусов, его противник находился уже по левую от него руку. К нему — спиной. Но, занося вверх обе руки, сомкнутые в замок, рассчитывая ударить сверху, по затылку, уже поворачивался… Сотрясение головного мозга и перелом шейных позвонков — вот что угрожало Александру, если бы удар прошел. Если бы! Развернуться и оказаться к Терехову лицом, сблизиться, перебравшись через своего бывшего партнера, а в тот момент — препятствие, сделать замах обеими руками, чересчур длинный и потому неудобный, не подходящий для ближнего боя, молниеносного и сумбурного — на выполнение всех этих движений и ушли те самые десятые доли секунды. Терехов нырнул влево, уходя из-под тела, мешком падающего между ним и его безымянным врагом, и — вскочил на ноги. В тот же момент периферийным зрением он увидел, что появился третий.

Третий выбегал из-за угла. Александр догадался — это тот, кто выбил из игры его водителя Сергея.

«Хорошо, вижу», — успел оценить изменившиеся обстоятельства Терехов.

В очередное мгновение схватки он опять оказался между противниками. Расстояние? Терехов оценил его мгновенно. Он ждал еще одну секунду. А затем, чуть отклонившись корпусом влево, сгруппировавшись и перенеся всю тяжесть своего тела на левую ногу, будто бейсболист, собравшийся послать на базу свой плетеный каучуковый мяч, он выбросил вперед обе руки! Рубанул ребрами обеих ладоней по шее, напрягая пальцы, чтобы добавить им жесткости и не поломать при столкновении, разделив единый удар на два — интервал в три сотых секунды. Он бил под кадык, по трахее и пищеводу, по пульсирующим сосудам, перебивая дыхание, лишая противника голоса.

Рывком подбросило вверх податливый подбородок…

Враг еще не повержен. На ногах. И сейчас имеет значение одно — точный расчет расстояния. А расстояние — это длина рук, туловище, линия бедра. Напряженные дельтовидные в виде двух продолговатых бугров. Правое бедро приподнято. И сжато. На короткий промежуток времени. Столь быстротечный, что его даже не возможно вычленить из времени скоропалительной драки и измерить. Бедро, колено, стопа в своем максимальном сгибе — пальцы на себя, а пятка выпячена и натянут ахилл — уходят в противоположном от рук направлении. К своей собственной цели. Ёко-гери! Скорость движения противника удваивает акцент удара простым арифметическим сложением, превращая его в почти смертельный. По грудной клетке! На вздохе. В проекцию сердца.

И сердце — остановилось! И наступила смерть.

Минута. Две. Две с половиной. Неимоверные усилия мозга, настойчиво посылавшего раз за разом свои импульсы в молчавший, неотвечающий орган, завели-таки его, заставили! Отзываясь болью в передней стенке левого желудочка — в ней после удара разлилась массивная гематома, она пропитала всю стенку, имбибировала её — сердце нехотя сократилось в первый раз. Во второй. В третий. Промежутки между этими сокращениями были не равные, как, впрочем, и их сила. Но ведь оно работало, билось! Человеческая жизнь не прекратилась.

Расстояние! Оба нападающих — партнеры, подельщики — находятся друг от друга на расстоянии его тела. А тело — оно обоюдоострое копье, оно — между ними.

Напряженно вытянувшись, распластавшись параллельно земле, балансируя на единственной опоре, своей левой ноге, зафиксировав оба своих удара, в горло, в грудь — он на миг замер. В следующий момент композиция распалась. Рухнул первый, второй. Александр встал на обе ноги и, не спеша, поправил задравшиеся рукава пиджака, прикоснулся к галстуку, проверил запонки на манжетах: обе — на местах.

Александр прокрутил весь эпизод мысленно, представил, как он победоносно осматривает поверженных врагов… Что ж, от начала и до конца, до последней волнующей сцены — каждый поступок, каждое движение, каждый поворот в развитии — был реален, логичен, осуществим.

Пора действовать! Короткая передышка закончилась. Пора.

Стоявший от него справа безжалостно ударил Александра первым!

Кулак с разбитыми, расплющенными фалангами и потому — неимоверной величины, будто сцементированный в лучезапястном суставе, превратившийся на стремительный миг полета в бетонный столб, пронзил его живот.

Сразу же затошнило. Горькая едкая жидкость хлынула из наполненного желудка — вверх, по пищеводу, раздражая нежные слизистые, выжигая их клетки желудочной кислотой и желчью, вызывая спазмы и судороги. Рвотные массы проникли в рот, в нос и полились наружу.

Сначала он рыгнул, затем — его вырвало.

Рвало обильно, неаккуратно, неряшливо, противно, кусками пережеванной, перемешанной, но непереваренной пищи.

Они дали ему возможность опорожнить себя. Они не хотели не измараться.

Удар коленом в пах. Перехватило дыхание, дикая боль сомкнула сфинктеры. Он — реагирует. Пока не нарушены связи, и всё в нем функционирует. Но дальше… что? Следующий — туда же. Еще удар! А теперь, как мешок. Он обмяк, повиснув у них на руках. Как мешок, наполненный песком.

Его снова волокут. Не со-про-тив-ля-ю-ще-го-ся. Сворачивают. Он, не поднимая головы, видит только полосу темного, почти черного асфальта, по которому скребут сейчас, обдирая настоящую свиную кожу, мягкую, будто для перчаток, его дорогие штиблеты.

Недалеко. Ну, конечно, недалеко. Его протащили лишь несколько метров, от силы пятьдесят. И бросили. Железные тиски-кисти, что поддерживали его за плечи, вдруг разжались, и он, не ожидая этого, упал лицом вниз, не успев ни опереться на ладони, ни подставить колени — упал плашмя, ударившись грудью и лицом, но тут же вскочил — всё в нем функционирует, у него — никаких серьезных повреждений — и огляделся. Обычный жилой двор. Над подъездами слабые сорокаваттные лампы. Не над всеми. Где-то — выкручены, где-то — разбиты, а частью, наверное, перегорели. То там, то тут — движущиеся огоньки сигарет. Появляются они — будто из стен, будто вдруг выныривают из глубины темной воды и — к трем мусорным бакам, что стоят посередине двора, и кажется, что спешат… И в самом деле, спешат, потому что перед сном самое время избавиться от мусора, сопровождающего день… один день, единственный! Или полную неделю. Или целую жизнь. Избавиться! Так будет лучше, подсказывает интуиция. Избавиться во что бы то ни стало — вот истина сумерек и вечерняя лихорадка. Выкинуть, избавиться, как от заразы: чумы, оспы, сибирской язвы, СПИДа. Вот основной инстинкт!

За «мусоркой» и немного в стороне — два металлических гаража. Терехов как раз за ними, в тени задней глухой стены.

«Еще один, — обращает внимание Терехов. — Теперь их трое. Присоединился тот, который свалил Сергея», — верно думает он.

Они стоят, окружив его полукольцом, и будто чего-то ждут-поджидают.

Ждет и Терехов. Он знает, следует ждать.

Наконец-то! У них за спиной, а Терехов стоит к ним лицом, раздается шорох. Александр напряженно всматривается, но ничего не видит — темно. Предметы не различимы. Да и крутые плечи, сомкнувшиеся перед ним римской фалангой, мешают ему, заслоняя поле его зрения.

На шорох оборачивается один из налетчиков. Он-то, конечно, видит того, кто приближается к ним, и в ответ то ли на фразу, что не услышал Терехов, то ли на знак, кивает.

Александр замечает этот кивок. Но что он означает? Александр молчит, не спрашивает. Его шатает. Кружится голова. Боль, поселившаяся в паху, ноющая тяжесть в желудке и гнусное ощущение в горле, во рту и в носу — нервируют и унижают. Он тоже ждет. Ждет, ждет… Чего? Когда с ним заговорят и предложат… что? Не важно. Он понимает, действие, разыгранное по сценарию, имеет смысл только в одном-единственном случае — если ему сделают Предложение! О чем? Кто? Он выяснит это позже.

И вдруг — новый удар! В живот! И еще, и еще! По желудку, по печени. Сверху вниз — по мочевому пузырю. Снизу — и по траектории, ведущей вверх, — по яичкам и пенису, коленом… Он слышит только свой собственный хрип и — опять падает. Ничком. Тяжелый ботинок встает ему на щеку, вдавливая лицо в сухую неподдающуюся землю. Вторая нога — на тыльную поверхность правой кисти, расплющивая её, сдирая с ладони кожу, выдавливая из-под ногтей капельки густой черной крови.

«Ой, как больно!»

Но Александр по-прежнему молчит. Теперь он не может сказать и слова — подошва из толстой плотной резины фиксирует его челюсти. В полураскрытый рот лезут пучки высохшей травы. На язык ложится густой слой пыли. Он не может сплюнуть, чтобы избавиться от этой грязи — не хватает слюны.

— Давай, начинай.

Голос, отдавший приказание, показался ему знакомым. Но фраза слишком коротка. Даже не фраза, а несколько звуков едва расслышанных в тот момент, когда тело мучительно напряжено и — ожидает.

Ожидание сбылось — удар в промежность! Невидимый враг, зайдя со стороны спины и ягодиц, ударил. Нет, не сильно, а словно указал на точку.

Вновь напряглась и сжалась каждая мышца, а каждое мышечное волоконце, меняя свою форму, скаталось в комочек.

Он сразу же забыл про голос.

И снова — ждет. И новые действия не заставляют себя ждать. Грубые требовательные руки, опоясав его, подобрались к его поясу, к ширинке.

Раз, два. Звук зиппера — резкий, скребущий, который никто не расслышал. На секунду приподняв его тело за поясницу, с него одним рывком сдирают брюки и трусы!

Время — остановилось, будто бы изменило свое свойство тягучести. Летучий эфир превратился в вязкое, маслянистое желе — вот-вот и застынет совсем. А ожидание, наполненное ранее темной неизвестностью, вдруг ярко осветилось и приобрело реальные очертания, воспроизводя скорое, черезминутное будущее в его мелких деталях, в сумасшедших подробностях. Волна страха перехлестнула контролируемый уровень. Александр задергался, забился.

Ботинки с резиновыми подошвами весом в сто неполных килограммов лишь перетоптались на его руке и щеке.

И снова прикосновение. К промежности и ягодицам. На этот раз — обнаженным. Но не удар. И не тот прицельный толчок, акцентированный, проникающий, будто ранение, нет. Кто-то невидимый наступил на него, будто хотел раздавить окурок, будто просто вытирал ноги.

— Ну, кто?

— Нет.

— Я — тоже нет.

— Понимаю, ребята. Если нет, тут уж ничего не поделаешь. Ведь так? Я вас понимаю.

— Да, спасибо.

— Вы уж извините, шеф.

— Если…ну, это… отделать его? Пожалуйста! С удовольствием!

— Нет, не стоит. Достаточно, да, достаточно. Все! — лед в голосе, как звон хрустального бокала.

Трое заговорили разом, продолжая извиняться.

— Вот если бабу, — предложил кто-то из них, и двое тут же подхватили.

— Конечно, шеф.

— А как же!

— Прикажите, шеф. Ведь есть у него баба?

— А что? Будет вам и баба, — пробормотал тот, кого Александр не видел.

Невнятный, непонятный разговор. Он доносился до Александра отдельными фразами, разорванными словами, отдельными буквами, выпадавшими из них, как черепица с крыши — словно плохие актеры читали текст по вырванным из пьесы страницам… И все же — оставался многозначительным. Не по содержанию. Восстановить его логику и смысл Александру не удавалось, и не по той интонации, коей он был пронизан: будничной, серой, а по определению понятия: многозначительный — значащий много. Для Александра. В эту звенящую от напряжения минуту. Мно-го-зна-чи-тель-ный — кульминационный.

Бум! Это время обрушилось водопадом, выворачивая камни и стволы.

И следующий звук — кри, кри. Скрип ботинок.

Шаги. (О, метроном перемещения обуви! Перестук ли остроконечных шпилек, шарканье ли разболтанных шлепанцев, тяжелый ли грохот сапог — нас пугают шаги). Шаги удалялись.

Всё закончилось!

Время вошло в русло.

Двор вновь стал обычным городским двором, а не полигоном, не пыточной камерой, в меру обжитым и благоустроенным: мусорные баки, покосившаяся детская карусель, тусклые желтые пятна электричества. Он обрел размеры, наполнился звуком — успокоительной музыкой обыденности, урбанистическим фоном, тем городским шумом, что проникает в сознание горожан неосознанно.

Александр пополз вперед и отполз… так, на полметра. Зачем? Он не знал. Он почувствовал, как царапается о землю его член, и вспомнил, что с него содрали одежду. Зачем? Затем! Но что-то или кто-то помешал? Или хотели только напугать? Да, хотели именно этого, пришел он к неоспоримому выводу.

Он пошевелил кистью: осторожно, начиная с пальцев. Согнул, разогнул в лучезапястном суставе. Наконец, сжал ладонь в кулак. Рука болела, но было ясно, что хрупкий и сложный инструмент — человеческая кисть — серьезно не повреждена. Тонкие кости выдержали. Сосуды, нервные окончания — сохранили непрерывность и по ним, так же, как и раньше, передавались в обе стороны импульсы, двигались потоки крови.

«Ух, слава Богу».

— Александр Петрович! — подбежал Сергей, растирая по окровавленному лицу сопли.

Александр поднялся, приводя в порядок одновременно одежду и мысли.

— Александр Петрович, с вами всё нормально? — взволнованно и, кажется, искренне спросил Сергей.

«Отстань, дурак», — подумал Терехов, поднимая брюки и застегивая их. Отвечать не хотелось. Он переселил себя, не сорвался, не стал вымещать злость на этом парне, перекладывая на него долю своего позора, он уже овладел собою:

— Все в порядке. Не волнуйся. Недоразумение. Ты-то — как? Нормально? Ну, и хорошо! Поехали отсюда побыстрее! Машина?

— Там же. Перед рестораном. Подогнать? — Сергей отвечал торопливо, смешно переминаясь с ноги на ногу, чувствуя вину — не защитил хозяина!

— Не стоит. Дойдем. Здесь близко.

— Два шага, — глупо подтвердил водитель.

«Что же произошло? Ошибка? Нет, вряд ли. Конкуренты? — Александр мучительно размышлял о произошедшем эпизоде, но даже сейчас, только что пережив стресс, унижение, боль, думал, что подобные действия со стороны деловых людей выглядели бы, по крайней мере, не убедительно. — Нет, подобный вариант — маловероятен. Решать проблемы таким образом? Кто осмелится? Бессмысленно и дико!»

Он повел плечами, отряхивая последние комья земли, прилипшие к материи костюма, и еще раз бросил в сторону водителя: — Пошли.

«Нет, здесь — что-то личное, — подумал он. — Неужели, Светлана? Или её муж? Или кто-то из её новых и неизвестных ему знакомых? Да, ревность! Похоже».

Они вышли со двора.

Человек в плаще реглан, то ли притаившийся в тени козырька подъезда, то ли случайно, наслаждаясь легкой весенней прохладой, оказавшийся под его крышей, постоял на том же месте еще немного и легкой походкой, в которой не чувствовалось обременения абсолютно ничем, направился вслед за ними: на многолюдные и звучношумные улицы, и — уже через пару минут — затерялся на них.

Двадцать один час, апрель, шестнадцать градусов тепла по Цельсию.

Утром Александр Петрович получил подтверждение своему подозрению. Ведь она позвонила.

Глава 9. Федор. Жизнеописание

Прошлое: 1993.

Потоки позднего октябрьского солнца вливаются в небольшую комнату сквозь единственное окно и создают иллюзию тепла по ту сторону давно немытой стеклянной поверхности. Кажется, что на улице не осень, а лето — так не по-октябрьски солнечно. Но и здесь, внутри помещения, жарко и душно! Воздух насыщен крепкими мужскими испарениями и подрагивает мелкой рябью — тяжелый, матовый, осязаемый. Федор понимает, это впечатление — лишь отождествление его самочувствия с чем-то иным. Погодой? Не худший вариант. А причина такого восприятия в том, что ему… да, душно. Очень. По-настоящему. До головной боли. До бессонницы. А ведь на улице прохладно. Почти промозгло. И лужи вчерашнего дождя, и пронизывающий ветер. А впереди — ожидаемый ноябрь: и слякоть, и грязь, и вечно не чищенные ботинки, и поднятые воротники, и глубоко насажанные, под самые брови, фетровые шляпы, и непрочные зонты, вывернутые наизнанку налетевшим порывом ветра, и кашель, преследующий, если уж привязался, — мешающий выспаться. Ноябрь. Почти зима, только хуже. Холодная серая тоска. До первого снега.

А с восьми до семнадцати тридцати — служба. А с шести вечера и до семи утра — пустая квартира. И яичница на ужин. И на завтрак.

Раньше Федор представлял свою жизнь по-другому. Четыре года назад он закончил МГИМО, один из самых престижных вузов страны. Факультет внешней экономики.

Он был зачислен в институт без блата, а только благодаря своей способности к иностранным языкам, чувству родного языка, по-другому не назовешь его врожденную и безукоризненную грамотность, обширному — по-энциклопедически — знанию истории, а также ясной логике, воплотившейся на практике, на вступительном экзамене по математике, в «пятерку». Он и дальше учился только на «отлично». По всем предметам, все пять лет.

Зачеты, экзамены. Год прошел! Отлично! Зачеты, экзамены. Еще один.

Студенческие годы пролетели. Он получил диплом и профессию, которой, как он подозревал, уже не было. Ведь не стало страны. Да, к тому времени, когда он взял в руки вожделенные красные корочки, страна — та, чьи законы развития он так старательно изучал, перестала существовать. В новой — и законы были новые. В столице, пребывающей в хаосе упразднения всего и вся, приличного места по «специальности» для него не нашлось, и ничего не оставалось ему, кроме как… да, вернуться в родной город.

В Волгогорске, однако, работу он нашел легко. Здесь его диплом все еще оставался веским аргументом.

«Главный специалист отдела внешнеэкономических связей Волгогорского горисполкома», — это звучало солидно. Но не более. Должность оказалось шуточной — просто мелкий клерк в отделе. Зарплата была маленькая. И ничего, кроме служебного удостоверения со старым СССРовским гербом, вытисненным золотом на плотном картоне.

Сомнительная льгота, пришел к выводу Федя, отработав на новом месте полгода.

А потом еще полгода.

И год прошел. И еще один. Наступил девяносто второй. Стало ясно, что Россия вступила в эпоху капитализма. Учреждение, что именовалось горисполкомом, без кадровых потрясений и катаклизмов иного рода, то есть — вполне эволюционно, преобразовалось в новую структуру: городскую администрацию. И теперь другие проблемы застилали глаза и требовали нового взгляда.

Администрация разрослась, увеличив штат сотрудников вдвое. Но профессия экономиста-международника по-прежнему оставалась невостребованной.

Наступил девяносто третий. Да и он перевалил за половину.

«Продолжать ту же жизнь, что я веду в течение последних лет? Нет! Прозябать как раньше? Не логично», — твердо решил Федор в день своего рождения. И, пристально вглядываясь в будущее, что трепетало в порывах октябрьского ветра, как последний лист старого плюща перед взором Джонси ², пылающей в лихорадке, выпил.

Ему исполнилось двадцать семь.

Лермонтовская дата. Гордая.

— Федя, приготовь нам кофейку, — повелительно произнес начальник отдела Аркадий Валерианович Попов.

— Хорошо, сейчас. Пять минут, — послушно ответил Федор.

Он в комнате один. Он сидит перед светящимся монитором компьютера. Два больших наушника — грибы-дождевики, нанизанные на проволочную дугу, что переброшена через коротко остриженный череп. Руки лежат на доске управления. Он вяло и отрешенно перебирает пальцами клавиши, бессмысленно перемещая по экрану игральные карты.

Что ж, занятие не хуже любого другого.

— Пять минут, Аркадий Валерианович, пять.

— Поторопись, Федя.

А из черного поролона наушников льются не сладкие звуки музыки Пьяцоллы, Маккарти или Элтона Джона — нет. Из них доносятся голоса людей, разговаривающих в соседнем кабинете, — да, в кабинете все того же Аркадия Валериановича.

— Крепкий, как ты умеешь, Федя.

— Непременно, Аркадий Валерианович.

И слышатся они ясно и четко, без помех.

— От вас требуется… — произносит незнакомый голос и умолкает.

«Наверное, выпивают, — подумал Федор. — Тем лучше. Откровеннее разговор».

–…Пустячок. Да, да, сущий пустяк, — вновь заговорил собеседник Аркадия Валериановича, прервав короткую паузу. — Вы спросите, а почему такие большие деньги? Ха-ха. И деньги-то — пустяковые!

Незнакомец смеялся сухо, вынужденно, деланно.

И его смех понравился Федору.

— И ничего, что бы входило вразрез с вашими прямыми обязанностями, и, упаси нас Боже, с законом.

На этот раз Федор расслышал явственный звук глотка, будто человек с больным горлом глотал через силу горькое лекарство.

— А если быть точным, — продолжал говорить тот же голос, — и выражаться по-политически — лоббирование! Да! Создание лобби! Достижение влияния! Это в ваших силах, я уверен. Расскажу о деталях.

Федя снял наушники, аккуратно выдернул разъемы, отсоединяя их от наружной панели процессора, и убрал в коричневый дипломат, стоящий тут же, у стола.

«Позже прослушаю запись», — решил он.

А карты на дисплее — красивые яркие картинки, словно ожили. Они выпрыгивали друг из-под друга, складывались веерами, перемешивались, и все — на светло-салатном фоне, заполняющем экран. На традиционном зеленом сукне. Чёт — нечет. Удача или…

И уж потом Федор принялся за кофе.

Федор на секунду застыл на пороге и огляделся…

«Ничего примечательного, обычный ресторанный зал, — сказал он себе машинально подмечая детали. — В дальней части — сцена. Сбоку от неё — кухня. Приглушенный свет, что растекается мягким рассеянным потоком от центра — к периферии. Десяток столиков. Те, что стоят вдоль стен, укутаны в интимный полумрак. По дальнему периметру, за тяжелым бархатом портьер темно-вишневого цвета — о, их толстая ворсинчатая материя поглощает звук не хуже, чем клиенты пищу — несколько отдельных кабинетов».

А вежливый молодой человек (белая рубашка, традиционная бабочка, аккуратная бирка, что приколота к нагрудному карманчику, с выведенным на ней именем «Сережа») уже спешил к нему.

— Чем могу помо… А гардероб у нас… — Сережа так и не закончил ни одну из было начатых фраз.

Федор Владимирович сбросил с себя легкий светлый плащ, небрежно перекинул его через левое предплечье и, делая все одновременно, продемонстрировал свое служебное удостоверение.

«Городская администрация», — успел прочитать Сережа.

— Где мой шеф? — спросил Федор, доверительно улыбаясь.

— В правом крайнем кабинете, — четко ответил официант с похожей улыбкой и для большей убедительности указал в нужную сторону раскрытой ладонью.

— Не хотелось, но придется побеспокоить, — вздохнул Федор.

«Сережа» вздохнул в ответ.

Федор еще раз улыбнулся молодому человеку, но уже как-то безлично. Просто повел лицом с застывшими растянутыми губами из стороны в сторону, случайно задевая предметы, и — решительно направился в сторону портьер.

Три или четыре столика были заняты. Федор, двигаясь легко и непринужденно, обошел их по широкой дуге — он никому не хотел помешать.

Оказавшись перед плотно занавешенным входом в кабинет, он на миг замешкался, но уже через секунду скрылся за колышущимися складкам потревоженной материи.

— А-а, Федя, проходи, — радушно произнес Аркадий Валерианович.

Аркадий Валерианович Попов был не мал. Он был широкоплеч и даже грузен, и в свои пятьдесят пять сохранил густую, хотя и седую шевелюру. Она удачно контрастировала с загорелой — шарм льготного болгарского солнца — гладкой, без морщин, кожей. И лицо у него было открытое, улыбчивое. Но широко расставленные глаза под тяжелыми веками, а в них — непостоянное, бегающее выражение, предупреждали — этот человек не прост и отнюдь не добродушен. Он только что опорожнил рюмку и, поставив её на белоснежную скатерть, продолжал бросать на неё многозначительные взгляды. Казалось, он боится, что хрустальная емкость вдруг возьмет и, воспользовавшись моментом короткого облегчения от содержимого, ускачет от него взбесившейся лягушкой. А в ней осталась одна-единственная, густая и коричневая, будто пережженный сахар, капелька коньяку. Поблескивая влагой, капелька скатилась с пузатых стенок и замерла точно по центру, приняв согласно законам физики правильную сферическую форму. Идеальную.

— Проходи, — повторил Аркадий Валерианович, не успев удивиться. — Извините. Не беспокойтесь, э-э, господин, э-э, — так и не назвав своего собеседника по имени, словно оно вылетело из его худой памяти, Попов начал объяснять, — это сотрудник моего отдела. По делу, вероятно.

Человек, сидевший за столом вместе с Аркадием Валериановичем, с недоумением и неодобрением посмотрел сначала на Федора, а потом перевел свой взгляд на Попова. Последний — заволновался еще сильнее.

— Что-то случилось, Федя? — спросил он сухо, нервозно.

— Еще нет, — ответил тот серьезно.

Федор повел себя необычно. Легко и как-то по-домашнему будто планировал остаться здесь надолго, он скинул свой плащ, болтавшийся у него до сих пор на левой руке, и перебросил его через спинку свободного стула. При этом его левая рука освободилась. В ней оказался довольно неожиданный предмет: большая пластиковая бутылка. Пустая. Казалось бы, обыденный предмет. Да? И все-таки до безумия необычный: здесь, сейчас, в этих обстоятельствах!

И один из сидящих подумал, что, увидев гранату в руках этого «молодчика», он бы удивился меньше, и чуть-чуть отодвинулся от стола, освобождая пространство между животом и его краем на тот случай, если ситуация обострится и потребует действий.

А второй подумал, что-то у Феди с головой не так. Он и раньше был чересчур спокойный, послушный. И не пил. И с женщинами, вроде, не встречался. Да-а, уж больно он был тихий.

«Не может он быть «мусорком», ну, нет, никак не тянет», — решил безымянный гость, понемногу успокаиваясь.

«Вот и дождались», — про себя резюмировал Аркадий Валерианович.

У пустой бутыли, которая вызвала столько эмоций в умах этих солидных людей, была еще одна особенность — до сих пор не замеченная. Но если приглядеться… Вся ее поверхность была в небольших отверстиях, как будто исколота шилом. То есть — с ней действительно так поступили.

Федор и сам бросал на бутыль виноватые взгляды. Он даже слегка кивнул, мол, понимаю и поддерживаю ваше недоумение, глупо, да, согласен — но ничего не произнес.

Держа бутылку за горлышко, он неожиданно поднес её к лицу Попова, расположив параллельно полу — горлышком без крышечки к себе, а дном к Аркадию Валериановичу, который, в свою очередь, машинально отпрянул назад и приоткрыл было рот, чтобы заорать на обезумевшего подчиненного, но…

Тут Федя, не опуская бутылку и не меняя её расположение, полез правой рукой в карман своих отутюженных брюк и, как будто бы сам удивившись тому — вот, мол, что он там нашел, — извлек оттуда небольшой пистолет с коротким стволом. По-прежнему неторопливо он приставил ствол — к горлышку и даже неглубоко ввел его, будто ввинтил вовнутрь пластмассовой емкости, и, не раздумывая, нажал на курок!

Раздался хлопок. Негромкий. Словно вылетела пробка из бутылки шампанского или шутник, раздув пакетик из плотной бумаги, ударил по нему кулаком.

Рука Федора, не привыкшая держать оружие и спускать курок, дрогнула, и ствол, направленный в середину лба, за сотую долю секунды до выстрела ушел вниз. Но от средней линии не отклонился ни на сантиметр. Пуля попала в шею. Прямо в полуокружность вырезки грудины. Туда, где кожа даже у полных людей западает, образуя естественную физиологическую ямку.

Тотчас из небольшой округлой раны с опаленными краями брызнул фонтан алой крови — ровной дугой, словно кто-то кровью писал.

Поток вязкой жидкости достиг обеденного стола и разбился о накрахмаленную поверхность скатерти, намочил её, измарал, разукрасил узорами. Повинуясь сложным законам геометрии, порция крови попала в рюмку — ту, что недавно Аркадий Валерианович подносил к губам, и наполнила её наполовину.

Аркадия Валериановича отбросило назад, на спинку стула, но тот — не опрокинулся. Они лишь покачнулись вместе, но устояли, усидели. Секунда. Предсмертная судорога прокатилась волною. Колебания мертвого тела и мебели затихли. Аркадий Валерианович Попов умер.

Он сидел на том же месте, но только не склонившись вперед, к столу и трапезе, а откинувшись назад, как будто насытился, свесив руки вдоль туловища, а голову — откинув назад, выставляя к потолку кадык, ниже которого — на сантиметр пониже, не более, зияло крохотное отверстие. Из него все еще сочилась тонюсенькая струйка, красная. А нашла ли пуля, выпущенная из оружия небольшого калибра, «выход», или оказалась для этого слишком слабосильной и, разрушив то, что попалось ей на пути, затерялась в массе человеческого тела, осталось неизвестным.

— Вот значит как сложилось, — протянул второй участник прерванного обеда, посматривая в сторону своего умершего сотрапезника, и налил себе в рюмку коньяку, — вот как.

Федор шагнул к столу и присел на тот стул, на котором висел его плащ. Поискав глазами чистую рюмку, не найдя таковой, он воспользовался широким приземистым стаканом чешского стекла. Выплеснув из него остатки минеральной воды, он бесцеремонно наполнил стакан наполовину коньяком и поднял его и, бросив взгляд в сторону трупа и убедившись, что тот и не думает оживать, посмотрел на человека, сидящего напротив.

— Разрешите? — и, поймав в остром, прокалывающем взгляде, не отводя своего, если не восхищение, нет, но одобрение, иронию и насмешливость, произнес чуточку торжественно. — Разрешите представиться — меня зовут Федор Владимирович Мансов.

— А меня Кромвель.

— Правда? Вы… вы потомок? — эта реплика прозвучала бестактно.

Но человек, назвавшийся именем, что уже вошло в историю, будто бы и не заметил этого. Он усмехнулся и ответил:

— Да, правда, непривычно. Но скоро привыкнете. Я же привык.

И в знак приветствия приподнял свою рюмку.

Но еще до того, как они оба выпили, Федор выпалил скороговоркой:

— Я решу ваши проблемы. Предлагаю иметь дело со мною.

— Догадался. Подумаю, — лаконично отозвался его собеседник.

И они выпили.

— Это вы сегодня утром готовили для нас кофе?

— Да, я.

— Хороший кофе, — диалог завязывался. — А глушитель? Сами придумали?

— Сам.

— Умно. Достаточно эффективно и с юмором. Смешно даже.

— Приятно, что оценили. Думаю, что юмор, сарказм, ирония существуют только тогда, когда есть тот, кто их понимает.

— Да, согласен, разумная максима, — кивнул Кромвель. — А как дальше действовать собираетесь? — перешел он к важному. — Я имею в виду не наш будущий совместный бизнес — о нем все-таки позже, я говорю о том, что происходит сейчас, сию секунду: труп, оружие, свидетели. Вы же человек государственный. Наверняка, кто-то видел, как вы сюда входили. Как вы предполагаете уладить конфуз? Вы и ваш мертвый руководитель, застреленный в упор!

— Как? — переспросил Федор и не улыбнулся. — Bот как! Мы с вами незаметно уйдем.

— Просто уйдем?

— Да! — подтвердил Федор уверенно. — Исчезнем! А что будет дальше — мне не интересно. Вам — тем более.

Кромвель хмыкнул:

— Самоуверенны.

Федор слегка улыбнулся:

— Право, положено ли оплачивать счет в подобной ситуации? Спрошу-ка.

Он дотянулся до колокольчика, что стоял на столе рядом с солонкой, осторожно, словно тот был из хрупкого фарфора, взял его…

Колокольчик звонил не звучно, определенно, не громче, чем они произносили слова, но, вот удивительно, этот немелодичный звук был тут же расслышан по ту сторону занавеса-портьеры. (По ту сторону сцены и разыгрываемой на ней в эти минуты драмы — вот во что произошедшее превратило скучный деловой ланч, немного приправив пищу и трагедией, и фарсом, и страстью, наконец).

Через пару секунд складки багровой материи раздвинулись, и в образовавшуюся щель протиснулась услужливо склоненная голова, а за ней — вся фигура. Явился все тот же белорубашечный Сережа. В следующую секунду цвет лица официанта стал светлее его рубашки. Он задрожал, будто в комнате неожиданно заморозило, кожа его покрылась мурашками, глазные яблоки полезли из глазниц, а пульс, словно спринтер, сорвался со старта… Но пистолет, который Федор незадолго до его появления снова взял в руку, и сейчас — направил в его сторону, сумел удержать Сергея от опрометчивого крика, переведя его в сдавленное:

— Ох.

— Успокоился? — дружелюбно спросил Федор. — Ничего страшного не произошло. Все мы смертны. Вот человек — он перешел в мир иной. А ты? Ты ничего и никого не видел — кто входил, кто уходил. Не видел! Правда?

— Нет, не видел, — промямлил официант, постепенно приходя в себя, возобновляя свою способность мыслить, начиная догадываться о том, что от него потребуют.

— Так вот, — начал объяснять Федор, — твоя задача…

Он говорил все тем же доброжелательным тоном, по-отечески увещевая и успокаивая, и тон его не вязался с той незначительной разницей в возрасте, что была между ними — шесть, семь лет от силы.

— Твоя задача — прибраться. Это не значит, что надо стирать скатерти, сжигать труп. Ты ведь про это хотел спросить? Убери второй прибор. Помой хорошенько! Со стиральным порошочком! Подотри пол. Но только с нашей стороны, мы тут наследили. И, пожалуйста, не переусердствуй — не вылизывай все тут до блеска, до стерильности. Чтобы не бросалось в глаза. А вон ту бутылочку, — Федор взглядом показал на пластиковую бутылку, разорванную в клочья взрывной волной, поглощенной ею же, и теперь валявшуюся на полу прямо у них под ногами, — уничтожь! Раскромсай её ножичком, как колбаску. Расплавь, наконец! И чтобы никто кроме нас троих никогда больше её не увидел! Понятно? — Последний вопрос прозвучал жестко, и Сергей снова вздрогнул. — А потом звони в милицию, вызывай скорую, прессу! На здоровье! Как положено! Ясно?

Вопрос был, скорее, риторическим. Федор не сомневался, что напуганный официант его понимает и беспрекословно соглашается.

Сережа механически кивнул. В его облике по-прежнему чувствовались растерянность и страх. Он давно понял, что поступит именно так, как ему советует этот молодой парень, говоривший одновременно и вежливо, и так, что он, Сергей Прототипов, сам — из неробкого десятка и не дурак, покрывается холодным потом. Да, он поступит так, как ему приказали!

Перед тем, как Федор и его новый партнер покинули место преступления, Федор посмотрел в глаза убитого им человека.

«В остекленевших глазах застыл отчаянный крик»³, — вспомнил он литературный штамп, принадлежащий не одному, а сотням авторов детективов и триллеров, и усмехнулся. Он первый раз смотрел в глаза того, кто только что расстался со своею земною жизнью и, несмотря на отсутствие предшествовавшего опыта, сразу же догадался о лжи.

«Нет, — подумал он, — глаза у мертвых не такие. Они — грязные. В них нет выражения. Оно — исчезло. В них не таятся ни страх, ни боль, ни радость, ни любовь. Все эти чувства — бессомненный, неотъемлемый атрибут жизни, иногда угасающей, но жизни, и остаются живыми. А у мертвых другие глаза: мутные, шершавые, наполненные илом».

И они ушли.

* * *

Прошлое: 1994 — 1999.

Осторожный и нежадный, предпочитающий оставаться в тени, он не раздражал. Его амбиции были удовлетворены. Определенная доля материальной независимости и комфорт, и время, которое он посвящал самому себе, — вот что стало его вознаграждением. И — достаточно? А время? Он не пытался его обогнать, обмануть. Время всегда выигрывает, знал он точно. Будущее? Оно не существует, потому что не забежать вперед. А с чем сравнить настоящее? С будущим, которое только что стало прошлым. Нет, время не обогнать, оно и есть самый быстрый спринтер.

— Почему ты не занял место тобою убиенного Аркадия? — спросил его однажды Кромвель.

— Заместителей — не убивают! Президентов, директоров, председателей, генералов, одним словом, начальников, но не вице… экс… замов. Они, заместители различного рода, остаются здоровы и живы, и пользуются своим положением, подкрепленным умом, властью и деньгами, себе во благо, — не задумываясь, ответил Федор. — У меня хватает ума. За моей спиной — деньги. Власть — производное.

— И ты успешно защищаешь интересы этих категорий: чужих денег и своего ума, прозябая здесь? В провинции?

— В родном городке! — ответил Федор, сделав акцент на прилагательном, и Кромвель не понял, ерничает ли он, говорит ли он серьезно.

— Хм!

— Я хотел избавиться от унизительной роли мальчика на побегушках: Федя, голубчик, приготовь-ка, кофейку. Теперь эту роль поручили другому.

— Всего лишь! А сам-то веришь? — усмехнулся Кромвель.

Он этим словам не поверил. Они не совпадали ни с поступками того, кто их произнес, ни с его собственным мировоззрением, но, найдя в высказываниях Федора некое рациональное зерно, он продолжал допытываться:

— Сам-то ты веришь в то, в чем пытаешься убедить меня, а, Федя?

— Да, — уверенно ответил Федор.

— А власть? Да разве она тебе не желанна? Разве тебе не хочется трахнуть её? Как бабу, а?

— Власть — обоюдоострое лезвие, которое сечет подданных, но — в неосторожном обращении с ним калечит и «обладателя ея»! Я желаю независимости.

— Независимости? Недостижимая цель. Нет её. Не бывает.

— Бывает, — вежливо и рассудительно возразил Федор. — Безусловно, относительная!

— Независимость — это война. Перманентная. Без победителя. Как и всякую войну, проигравший её — её ненавидит, а выигравший — после краткого периода наслаждения пресыщается победой, наскучившись.

— Нет, желание независимости возобновляется, как желание есть и спать, и потому — оно не может наскучить.

— Хм, и ты достиг её? Эту пресловутую «Либерти»? Получил? Владеешь ею. Имеешь, как хочешь, и спереди, и сзади? Ты в этом уверен? — хмуро хмыкнул Кромвель. — И теперь ты счастлив?

— Свободен.

— Значит, ты хотел свободы! — не унимался тот же собеседник. — У тебя её было в достатке. С рождения. Ради неё не стоило убивать. Даже я в своей жизни никого не убил за ради свободы в её самом конкретном представлении — избавления от колючей проволоки и окна в клетку, а уж ради призрачного символа…

— Успех оправдывает всякое преступление.

— Не знаю.

— А за что убивали вы?

— За власть!

— Власть — инструмент усмирения чужого эгоизма. Где суть наслаждения? Не понимаю. Может быть, вам нужна была власть ради денег?

— Деньги делают жизнь приятной, но внешний комфорт не значит ни грана для воспроизводства той могучей энергии, что генерирует мой мозг. И твой. И повлиять на то, что происходит внутри него, в нём, глубоко и потаенно, нельзя. Возможно, мы оба, и в самом деле, самодостаточны? Не знаю. Но власть, борьба за власть — что-то вроде ремесла для меня. Как храбрость и доблесть — всего лишь ремесло солдата, его способ заработать себе на хлеб. Я по-другому не умею.

— И вы счастливы? — спросил Федор и подумал, что старику, кажется, нравится говорить на эту тему.

— Счастье? Рыскать за ним, принюхавшись? Бросаться в погоню, теряя голову? Это, мой мальчик, эфирное самоощущение. Ха, счастье. Оно, как известно, удостаивает своей благосклонностью только неистово стремящихся, и не важно, преодолели они тернии или достигли желаемого легко и радостно, как по волшебству. Они — стремились! И первые, и вторые достойны быть счастливыми. Впрочем, как предмет философии и психоанализа, понятие счастья относится к умозрительному, не поддающемуся определению и количественному измерению. Я и ты? Обойдется без него!

Примечания

1

1 Исторический факт. Столь прозаическая трактовка находки была распространена среди специалистов-антропологов того времени, и не только французских, сам Рудольф Вихров в 1872 году объявил, что найденные останки принадлежат нашему современнику, страдавшему детским рахитом, а затем — старческой деформацией. Объяснение феномена отрицания очевидного — вот в чем вопрос. Возможно, и так считается, это реакция профессионалов-ученых на то, что выдающаяся находка была сделана дилетантом. Я думаю, это достаточно поверхностное, примитивное объяснение, бросающее некоторым образом тень на многих выдающихся ученых того времени. Нет никаких оснований подозревать их в столь большой мелочности. Мотивы их поведения, на мой взгляд, лежат в значительно более глубоких пластах человеческого сознания.

И только в 1901 открытие И. Фульрота было реабилитировано. Через двадцать четыре года после его смерти. (Автор).

2

1 О. Генри. «Последний лист».

3

1 Цитата из Ф. Незнанского. «Секретная сотрудница».