Неуловимая бестия

Константин Шахматский

Роман «Неуловимая бестия» является логическим продолжением романа «Раскольники».Еще немного усилий, и следователь Салтыков блестяще справится с поставленными перед ним задачами…А в конце его ждет такой долгожданный приз.

Глава вторая

Конец марта 1855 года. Город Казань

Далеко за полночь в ворота дома купца 3-й гильдии Трофима Тихоновича Щедрина постучали. А именно, неистово заколотили эфесами сабель два усатых городовых, заслоняя широкими спинами господ в штатском. Заслоняемые темнотою, — чиновники особых поручений Салтыков и Мельников, — большие авторитеты по вопросам раскольничества.

А всей честной компании, движимой служебным рвением и поручением совещательного комитета, страсть как хотелось узнать во всех малейших деталях о делах тайных и явных (в основном, конечно же, тайных), зажиточного купца—раскольника Щедрина.

По наводке Анания Ситникова, а так же полученных в ходе следствия сведений о поездке к данному лжеепископу Щедрину на исповедь сарапульских старообрядцев, господа следователи предвкушали нынче же ночью с головою погрузиться в пучину самых неприглядных тайн раскольнического мира, а ежели повезет, то и раскрыть настоящий заговор. Причем, нити оного, по твердому убеждению Синода и покойного императора, могли бы вести куда дальше, чем за пределы России-матушки. Ни дать ни взять — в какую-нибудь предательскую Австро-Венгрию или того хуже — к османам.

Полицейские, крича, чтобы хозяева немедля отворяли ворота, все усерднее работали кулаками и саблями. Им же вторили цепные псы во дворе, все сильнее заходясь в истерике. Господа чиновники в нетерпении переминались с ноги на ногу, зябко кутаясь, кто в воротники пальто, кто в пелерины серых шинелей. В самом доме заметно было движение: тусклый свет поочередно вспыхивал то в одном то в другом окне; занавески шевелились; неясные тени человеческих фигур поминутно мелькали, скрываемые за частоколом выставленных на подоконниках горшков с геранями.

Наконец им открыли. Дворовый мужик заспанного вида и всклоченной бородою, что так долго мешкал с засовами, тут же получил в зубы от вахмистра и сел. Другой мужик, едва удерживая псов, по одному на каждую руку, попятился назад, давая проход господам. Вахмистр, отобрав лампу у обескураженного привратника, устремился через двор к крыльцу, где уже стояли человек пять в наспех накинутых тулупах.

— Именем Государя императора! — прогремел на ходу басом.

Стоявшие на крыльце зароптали и зачастили двуперстием. Откуда-то из недр дома послышался бабий крик.

— Трофим Щедрин кто будет?! — грозно осведомился подоспевший Мельников.

Бородатые мужики продолжали креститься и молчали.

— Отвечайте, канальи! — прогремел вахмистр, демонстративно опустив руку на сабельную рукоять.

— Так дома он… Спать изволит, кормилец.

— А ну-ка, — раздвинул толпу Салтыков, — посторонись.

Чиновники быстро засеменили вверх по крашеной масляной краскою лестнице. За ними последовали еще двое рядовых из полицейского участка и понятые.

— Добавь света! — гаркнул вахмистр, задерживаясь внизу, — А ну, кто там еще — двигай все сюда, на улицу!…Да убери же ты псов,…зарублю! А ты, Васильков, закрой ворота и стой там. Да смотри, чтобы ни одна сволочь не ускользнула!

Расторопные чиновники хозяйничали в горнице. Приданные им в помощь из Управы двое чинов обыскивали тем временем другие комнаты. Хозяин дома, старик лет семидесяти с окладистой бородою и в исподней рубахе, молчаливо взирал на происходящее, сидя по центру комнаты. Три бабы — жена и дочери, застывшие в дверях, ревели навзрыд.

— Ну что, Трофим Тихоныч, — спрашивал старика Мельников, — будете упорствовать?

Хозяин сурово молчал.

— А ведь Ананий сдал вас,… сдал со всеми потрохами.

Хозяин фыркнул в бороду.

— Советую добровольно помочь следствию, — нервно вторил Мельникову Салтыков, перебирая в углу под деревянной божницей стопку старопечатных книг.

— А вы скажите, в чем вина, я и подумаю.

— А вы не знаете? — повел бровью Мельников.

— Ну-у-у-у, знать-то я много чего могу, давно на свете живу, а вам-то что. Убил я кого, или ограбил?

Мельников хмыкнул:

— К вере раскольничьей совращали-с.

— Подумаешь, велика потеря. А вы докажите?

— Верно, плохо слышите, Трофим Тихоныч? Я же сказал: все тот же Ситников, он же — лжеинок Анатолий, сдал вашу тайную организацию.

Старик отрицательно покачал головой:

— Не знаю такого, и ведать не ведаю, о чем говорить изволите.

— Так значит? — Мельников пристально смотрел на подследственного, пытаясь проникнуть ему в голову.

Не выдержав взгляда, старик Щедрин выдохнул:

— Ну, сдавал я ему угол, что с того… Ну, ссудил деньгами в виду крайней необходимости. Чай, дело свое имею. Авось, не обеднею с нескольких ассигнаций. Да на наших плечах купеческих Россия держится!

Щедрин повернул голову в сторону вопрошающего:

— А вы, господа хорошие, разве не помогли бы вопиющему о помощи?

— Не юлите, Трофим Тихоныч, — вступился Салтыков, приблизившись к Щедрину, — Видали мы ваши ассигнации и для кого они предназначаются — знаем. Да и переписку вашу секретную читали-с. Вы, окромя того что купец-картузник, еще и фальшивомонетчик!

— Молод ты еще, — отозвался старик.

Вероятно, Щедрин хотел еще что-то такое добавить к сказанному, но не успел. Салтыков, что есть силы, ударил лжеепископа по лицу. Старик охнул и схватился за челюсть. Бабы в дверях взвыли как по команде, но их тут же выгнали. Взбешенный чиновник навис над раскольником, готовясь ударить вновь. Его большие на выкате глаза старались пригвоздить старика к полу, а крепко сжатый кулак завис над убеленной сединами головой.

— Где станок печатный хороните?! Кому деньгу поддельную сбываете?!

Старообрядец беспомощно озирался по сторонам, ища справедливости. Но никого, акромя обидчика и чиновника Мельникова рядом не было. Полицейский, загородивший всем телом дверной проем, виновато понурил голову.

— Вы понимаете, что вам за это будет?! Тюремный замок, суд, каторга, — продолжал напирать Салтыков.

— И это слабо сказано, — кивал помощник, — Политическое дело, государственной изменой попахивает.

— Да как так-то? — встрепенулся старик, позабыв про зубы, — Что значит государственное, я же всей душою за императора нашего…

Тут в двери протиснулся унтер, и Салтыков для продолжения обыска отлучился в задние комнаты, пригрозив напоследок раскольнику. Дальнейший разговор происходил между Щедриным и господином Мельниковым с глазу на глаз.

***

— Не юродствуйте, Трофим Тихоныч, — начал Мельников, — Знаете какая сейчас обстановочка на внешнеполитической арене. Очередная кровопролитная война с Турцией. Что же вы как маленький, право слово. Все ваши связи старообрядческие только врагам на руку.

— Но ведь и там братья христиане правоверные, в Палестине-то, в Константинополе, под османским-то гнетом. Вот и Государь наш Николай, Царствие ему небесное, — старик перекрестился, — последний хранитель правоверия, под крыло свое дунайские княжества принять вознамеривался.

— А откуда вам знать, любезный, с кем именно вы там связи поддерживаете. Все это проверенные люди? А может это шпионы Бонапарта! Или вы сами — шпион?

— Да упаси Господь! — открестился старик.

— Вы, сами того не ведая, Ватикану служите. Подрываете, таким образом, экономическую мощь державы Российской деньгами фальшивыми да книжками нецензурными.

— Да не в жизнь! — продолжал божиться Трофим Тихоныч.

— Или тайные скиты с беглыми рекрутами в прикамских лесах на содержание берете. Этим, опять же, подрываете обороноспособность России-матушки.

— Ни про какие скиты не ведаю!

— Ну, по меньшей мере, склоняете в раскол и смятение наводите в душах верующих своим отступничеством от духовного регламента.

— Во-о-о-о-т оно, вот оно что! — возопил раскольник.

Здесь Мельников замолк, дав Щедрину высказаться. Отойдя от старика, стал с интересом разглядывать шелковую пелену под иконами на противоположной стене, и даже щупать ее пальцами.

— Вот в чем причина поклепа-то! Это все Никон, богохульник, реформатор бесовский! Вселенским патриархом стать вознамерился! С него все и началось еще при Алексее Михайловиче!

— Я историю знаю, — усмехнулся чиновник.

— Да где же! — понизил голос Щедрин, — Как можно веру Христову по своему усмотрению переделывать, то вправо то влево поворачивать на потребу политике! Это же надо такое выдумать — Крестный ход в обратну сторону!

Чиновник особых поручений заходил по комнате, явно что-то обдумывая. Старик поворачивал вслед за ним голову, пытаясь уловить настроение Мельникова.

— Или я не прав? — спросил он следователя.

— Пожалуй, этим высказыванием, Трофим Тихонович, вы косвенным образом подтверждаете мое подозрение о ваших связях с Балкано — Турецкой диаспорой…

— Да как же так? Ежели бы я Ватикану помогал, да разве б я радел за братьев наших? Ведь как прибили мы щит на воротах Цареградовых, так и защищать и помогать обязалися.

— А какая вам разница: что в прошлом хазары-иудеи, что православные и наши и за границею, все одно — враги для вас. Что до меня — как ни крути — дети Божии. Зачем же копья ломать? Вот вы говорите, что историю знаете. А я авторитетно вам заявляю, что история и истина, это вещи разные и пропасть между ними огромная. Да и раскол этот давно начался, как вам должно быть известно, и Никон только точку поставил в этом двоеверии.

Мельников остановился и смотрел на старика не отрываясь.

— Вот вы молчите, — продолжал он, — однако мы оба знаем, кого предки наши славили еще до Владимира. Поэтому, кстати, и православными назывались. А сам-то князь, в угоду собственных амбиций, новую веру насаждал, под страхом смерти. Огнем и мечем по согласованию с угасающей Византией. Да и сам Иисус — еврей правоверный! Что вы на это скажете?

Старик молчал, а Мельников не унимался:

— Получается так, что вы, Трофим Тихоныч, всего лишь защитник одного из поворотов в истории, но не истины. И в этом мы с вами похожи. Я тоже защищаю интересы государевы. Вы же не против царя?

Раскольник истово закрестился:

— За царя, за царя-нашего-батюшку!

— Ну, слава Богу! — облегченно выдохнул Мельников, — Времена нынче сложные и меняться приходится, несмотря на то, что ваши предки, староверы православные, никакой официальной власти над собою не признавали — ни воевод царских, ни власть московскую с митрополитами, ни податей. Ведь главное для нас сегодня, это что в нашей Державе твориться, правильно? А сегодня так получается, что мы с вами, образно говоря, на одной стороне баррикады перед опасностью из-вне, то есть войною с Турцией. Однако, я защищаю интересы нынешние, а вы — давно минувших дней. Отсюда вывод — вы заблуждаетесь в том, что обеими руками за старое держитесь.

— Не вразумлю, к чему вы клоните, — пожимал плечами старик.

— А вот к чему: к разоблачению вашему. Меня вот что интересует больше прочего: в чем причина сей непоколебимости?

Старик молчал.

— А причиной тому, я полагаю, — отвечал за него Мельников, — ваша материальная заинтересованность. Раскольником быть выгодно, не правда ли? В любом городе тебя приветят, накормят, и от лиха сберегут.

— Вера моя от прадедов и от отцов наших, — буркнул Щедрин, — того и держимся.

— Известное дело, — кивнул Мельников, — в лаптях, небось, не хаживал.

— Так известно, — ухмыльнулся в бороду Щедрин.

— Вот я и говорю, родительскую кубышку в погребе дополняете? Какая там у вас по счету тыща: вторая, третья, четвертая?

— Не вашего ума дело, — нахмурился старик, — Я своим трудом наживаю.

— Так живите! кто ж вас неволит! Однако, со сбором капитала, упускаете вы из виду вот какую вещь…

Старик нахмурил брови и вопросительно глядел на следователя.

— Раз так, — продолжал Мельников, — то купить вас можно! И купит вас тот, кто большую сумму предложит. Например, сами знаете кто. Но вы можете об этом не догадываться, правда, ведь? Действовать, так сказать, по чужому наущению? Полагая в душе, что это ваши собственные помыслы.

— А вы докажите! — буркнул старик.

— Вот этим мы сейчас и занимаемся, Трофим Тихоныч. Проблема в том, что не хотите вы землю-матушку пахать как простой крестьянин. Желаете почета и уважения без пота и крови пролитой. Куда ни глянь, раскольники ваши в кулаке купеческом все губернии держат. И вы туда же: лучше именем Христовым кормиться, чем бурлацкую лямку тянуть?

Старик насупился и сидел так около минуты молча. Потом сказал:

— Намеки ваши на Антихриста, не к ночи будут сказаны. Я в Бога верую. А то, что я в свои семьдесят лет не разбираюсь в чем-либо — это навряд ли. Одно я знаю точно: теперешние христиане православные, хоть и отступники от веры истинной, но все равно — братья. Правильно вы сказали, что Господу нашему нету разницы — все его дети. И ежели я, по упущению своему, помог кому-то, кому не следовало, так Бог простит мне эту малость, ибо не для праведников религия наша, но для грешников. В числе коих и я, Трофим Щедрин, купец 3-й гильдии пребываю.

— Ну и мастер вы, Трофим Тихоныч. Право слово, так ловко выкрутить! — улыбнулся Мельников, — Как бы там ни было, наш сегодняшний визит к вам должен принести определенно положительный результат. Например, найдем за печкою фальшивые денежки. Вон чиновника из Вятки прислали, и не просто так. Смею вас заверить, что у господина Салтыкова исключительных нюх на подобного рода делишки, даром что молод. Он уже не одно дело раскрыл и исколесил по нашим губерниям изрядно. Честнейший человек.

Старик пожал плечами и тихо сказал:

— Пущай ищет.

— Да-да, уж он обязательно найдет, будьте покойны… А книжки свои раскольничьи можете и дальше читать сколько вздумается, лишь бы господин Салтыков у вас из чуланчика станок печатный не выудил.

Старик кивнул:

— Что найдете, все ваше.

И про себя добавил чуть слышно:

— Мне чужого не надо.

***

Долгое отсутствие денег определенно портит человека. Все свое время он тратит на поиски заработка. Зарабатывание денег становится смыслом и единственным наполнением жизни. Постепенно человек замыкается на себе и своих сиюминутных потребностях. Свои собственные потребности выступают на передний план. Как следствие — человек перестает замечать окружающих.

После смерти матушки Аверкиев вздохнул с облегчением. И не только потому, что матушка, наконец-то отмучалась. Иван Александрович почувствовал крылья, которым раньше не давали расправиться заботы о хлебе насущном и чувство сыновнего долга к родительнице. Теперь же он мог делать все. А главное, — не задумываться о последствиях. Того якоря, тех железных цепей, что приковывали его к дому, не было. Смерть матери, если честно, и подвигла его на предательство. На кражу, если быть точным, государева золота.

Сразу после кражи он еще испытывал ничтожные угрызения совести. Дальше было проще. Заручившись поддержкою друга, Аверкиев тратил не задумываясь: вино, случайные женщины. Хорошо не дошло до карт, иначе как знать, удалось бы ему приступить к осуществлению заветного плана? А именно — сделать предложение руки и сердца Анне Ильиничне.

И вот, настал тот день, когда откладывать более стало нельзя. И он засобирался.

***

Тем же утром оба чиновника сидели в кабинете Мельникова с обсуждением не только результатов ночного следствия. Вопреки приподнятому настроению Павла Ивановича, Салтыкову же, как будто, нездоровилось. Сидел он в пальто, не раздевшись. Помешивал чай, и отрешенно смотрел в стопку бумаг на столе.

— Ну, что скажите, Михал Евграфыч? — спрашивал Мельников, расположившись в кресле со своим стаканом чаю.

— Сегодня же составлю рапорт листов на десять и отошлю в канцелярию, — отвечал недовольный чиновник.

— И то правда, за два дня столько обысков провели, а похвастаться нечем.

— А Ситникова этого, собаку, — сгною на каторге!

— Ну, полно тебе, Миша. Нельзя же так верить людям. Ужели первый раз обманывают?

Салтыков кивнул, продолжая глядеть в стол.

— А меня больше Трофим Щедрин заинтриговал. Этакий скопидом. Этакий ревнитель древлего благочестия, для которого вера сия — лишь прикрытие. Так ведь и не раскололся, — раскольник.

Павел Иванович усмехнулся собственному каламбуру.

— А как он лихо про братьев православных загнул, пока вы там печатный станок разыскивали! Газет, что ли, начитался, старый хрыч?

Салтыков перевел взгляд на товарища и произнес:

— Не понимаю я тебя, Павел Иванович.

Мельников усмехнулся:

— Это почему?

Салтыков устало выдохнул:

— С одной стороны ты все правильно делаешь. Смотришь вперед, в угоду государственным интересам действуешь. Наверное, и размышляешь соответственно. Мол, раз поставили тебя на эту должность — исполняй. Да не абы как, а с непременным усердием. Ежели Государь сказал, что нам нужны Балканы, значит так оно и есть — нужны. И даже задумываться не стоит: зачем?

— Так-так-так, — мысль Салтыкова явно заинтересовала Павла Ивановича.

— C другой стороны, — продолжал тот, — начинаешь цацкаться с этим Щедриным. Что-то объясняешь ему, пытаешься доказать. Но разве с самого начала не понятно, что с ним такой номер не выйдет. В душе он насмехается над тобой, уверенный в своем превосходстве. Будто бы обладает какой-то важнейшей тайной, о которой тебе не ведомо. И с его точки зрения, факт обладания ею, возвышает его относительно прочих на высочайший уровень. Да будь ты хоть генералом, для него ты останешься жалкой помехой к собственной цели, к которой он идет очень даже уверенно, потому что видит ее, потому что знает, что нужно делать. Я могу предположить, что Щедрину дьявольски повезло, что мы ничего не нашли. Но, с другой стороны — мы и не могли найти, потому что такого поворота событий изначально не предполагалось.

— Хочешь сказать, что кто-то предупредил?

— Нет. Хочу сказать, что станка у него не было. Вот ты: умный человек, гораздо опытнее меня, ты можешь предположить, что розыски печатного станка, это ширма. Предлог. Обманное движение. Приманка, следуя за которой такие как мы, выполняем работу, о результатах которой даже не подозреваем. Я ни за что не поверю, что ты Паша, никогда не задумывался над этим вопросом.

— Э-ка тебя занесло, брат, — хмыкнул Павел Иванович, — Отчего подобные мысли в голову лезут? Уж не заболел ли? Наверное, заболел. Вижу — знобит.

Салтыков покачал головой.

— Прозрел я. Или устал. Сам не знаю. Раньше себя жалел, хныкал. Теперь — нет. Злоба какая-то появилась необъяснимая. Да не уходит, а копится. Вот смотрю я на человека, а вижу в нем лишь препятствие. Порою так и хочется на пустом, казалось бы, месте, какой-нибудь допросец с пристрастием учитить.

— А-а-а-а, ты про это, — Мельников провел ладонью по гладко выбритой щеке, — Видел я как ты Щедрину вмазал.

— Вот именно, — кивнул Салтыков, — Знал бы ты, Паша, как надоело мне все. Второй год этим делом занимаюсь. Даже отказаться пытался, ан — нет. Обязали ввиду моей особой, видите ли, сообразительности.

— Шутишь?

— Если бы, — Салтыков вздохнул, пропуская сарказм товарища, — Уже не одну тыщу верст исколесил по губерниям, рапортов триста накатал, и еще, чувствую, написать придется.

Мельников хмыкнул:

— И народу арестовал предостаточно.

— Какой там народ! Ладно бы душегубы всякие, а то половина из них — старики да старухи древние. Им бы дома сидеть, с внуками нянчиться. Ан нет, — одна дорога у меня для них, — в кутузку! Думаешь, поделом?

— Шутить изволите? Молва о подвигах ваших служебных, Михал Евграфыч, и до наших мест докатилась.

— Не уж-то? — отмахнулся Салтыков.

Мельников утвердительно кивнул:

— Дескать, разъезжает по здешним губерниям некий чиновник с особо секретным министерским поручением. Где какой непорядок обнаруживает — карает нещадно. Взяток не берет. Рапорты из каждого города отсылает пачками. А главное — сам-то он — под надзором за политику!

Мельников отхлебнул с ложечки, внимательно посмотрел на товарища и продолжил:

— Все тебя боятся, Мишенька!

— Думаешь, слава меня интересует?

— Думаю, выслужиться желаешь. Прощение государево вымаливаешь. Скажи спасибо, что не отдан ты в солдаты за свои вольнодумства, не упечен под пули на Кавказ. А Вятка по сравнению с Сибирью — рай земной.

— Может и так… Да ведь и сам-то ты недалеко от меня ушел. До Шадринска! Сколько тебе дали: год, два?

— Все-то ты знаешь, Миша! — иронично воскликнул Мельников, — Да, представь себе, я такой же чиновник особых поручений при министерстве, такой же негодяй по приказанию. И так жизнь наша с тобою устроена, что никуда от этого не денешься. Кстати, и наши собственные соображения по поводу истинных манипуляторов, желания которых мы исполняем, никого не интересуют. Лично я успел убедиться в этом на собственных шишках, о которых ты только что пытался так неудачно пошутить. Пойми, жизнь вокруг меняется, а вместе с нею меняются и наши взгляды на незыблемые, казалось бы, истины. Сегодня ты, к примеру, с раскольниками борешься, а назавтра, коль прикажут — защищать начнешь. Причем, по собственному вновь приобретенному убеждению. Разве нет? Вот ты спрашивал меня давеча, почему мы по второму кругу за разорение скитов принялись?

— Да, спрашивал.

— Так я открою тебе тайну. И может статься, что той же самой тайною обладает и наш старикан? Поэтому так ведет себя.

Мельников убрал недопитый чай, поднялся из кресла, и переставил его поближе к столу, за которым сидел Салтыков. Сев в него, поманил пальцем Михаила, чтобы тот наклонился к нему еще ближе.

— В некоторых догадках ты прав, — сказал Павел Иванович, — Не столько ради поиска печатного станка и фальшивых ассигнаций мы сюда приехали. Это лишь одна из задач. Расчищая место для официального православия, переворачивая с ног на голову уверенных в своей неистребимости раскольников, мы готовим почву и создаем предпосылки для грандиознейших перемен, которые вот-вот наступят, благодаря высочайшему соизволению нового Государя Императора.

Салтыков, внимавший каждому слову товарища, резко выпрямился и выдохнул. Откровение Павла Ивановича оказалось весьма неожиданным. Неожиданным потому, что услышать он собирался совсем не это.

— Для сильного государства нужна одна религия, один царь, одна политика. Согласен? Три вещи вместе — это власть. Три вещи вместе нужны чтобы держаться прочно. Однако, нужна и капля, которая переполнит реку и даст ей движение.

Салтыков замотал головой:

— Не понимаю, о какой капле ты говоришь.

— Я говорю о толчке, который взбудоражит нашу устоявшуюся действительность, и даст возможность для дальнейшего развития.

Теперь Павел Николаевич сам выпрямился в кресле, предвосхищая вполне закономерный вопрос со стороны Салтыкова.

— Если ты думаешь, что я какой-нибудь масон или революционер — ты ошибаешься. Есть другие мирные способы изменения мироустройства. Я сам до недавних пор не подозревал об этом, потому что искал совсем в другом месте.

— Какой же способ?

— Объясняю. Движение — это жизнь. Застой — это смерть. Те же раскольники не только держат деньги в кубышках, но и пускают в оборот. Но только оборот этот происходит среди сравнительно небольшого числа людей, и в таком же ограниченном пространстве. Его границы — наше государство и соседние страны в меньшей степени. А что если расширить его? Но для этого нужно стать открытым для остального мира. Однако, нельзя пустить в дом чужого человека и сказать ему: делай что пожелаешь.

— Какой же выход?

— Устроить собственную страну по образцу соседей.

— Но разве у нас не так?

— Так, но не совсем. Мы до сих пор храним самобытность, которой, по моему мнению, слишком много. Для быстрого развития необходима упрощенность, ведь самые надежные механизмы есть самые простые. Чем больше деталей, тем больше причин для поломки. Согласен?

— Ну-у, это как посмотреть. У меня, к примеру, часы…

— Погоди. Часы-то у тебя чьи?

— Английские.

— То-то же.

Мельников улыбнулся.

— К примеру, в Англии есть крепостное право?

— Нет. Но там и земледелия нету.

— Зато какие финансы и промышленность, до недавнего времени…

— Была, — уточнил Михаил.

— Не важно! Я для примера сказал.

Салтыков с недоверием посмотрел на Павла Ивановича.

— Ты намекаешь на то, что скоро уберутся лишние детали?

— Именно.

— Для того, чтобы расширить денежный оборот?

— Да. На ярмарках, где много народу, стоят большие карусели.

— А где взять деньги, когда простой народ, скажем прямо, не богат?

— А вот над этим мы как раз и работаем.

Павел Иванович сложил руки на коленях и с улыбкою произнес:

— Я вообще удивляюсь, почему ты затеял этот разговор, когда сам уже давно задействован в изыскании средств. Сам же рассказывал мне о сибирской командировке. Забыл? Нет, ты определенно не здоров. Прими лекарства и отдохни.

Мельников поднялся из кресла, давая понять, что разговор закончен и ему необходимо куда-то спешить.

— Ну, хватит. Совсем ты, гляжу, расклеился. Надумал проблем, и сокрушаешься. Давай, вечером у меня.

— Всенепременно, — отвечал Салтыков, принимая на своем плече дружеское похлопывание товарища, — Буду в шесть, только с рапортом закончу… Ежели не возражаешь, воспользуюсь твоими кабинетом и чернилами.

Мельников кивнул.

— А ты когда отъезжаешь?

— Завтра.

— В Нижний?

— Да, — задумчиво отвечал Салтыков, — Не знаю, правда, скоро ли буду там. А что?

— Ну-у, я-то, пока, здесь останусь. Надобно кой-какие сведения подсобрать. Опосля уже в Петербург двинусь для личных объяснений с министром. Кстати, о нашем разговоре — никому. Я и так слишком много тебе рассказал. Сам понимаешь — дело секретное.

— Понимаю, — кивнул Салтыков, вымученно улыбаясь.

— И вот еще что! — спохватился Мельников на выходе, — По всей Нижегородской губернии раскольников этих я 170 тыщ насчитал! Справишься?

Салтыков промолчал.

— Ну, ежели что, обращайся! Помогу чем смогу!

И неспешно удаляясь по коридору, Павел Иванович громко и нараспев, словно бы в шутку, продекламировал: Христианского благоче-е-естия ревнителям и защитникам Христовой Це-е-еркви и всем православным христиа-а-анам пода-а-ай, Господи, тишину и благоде-е-енствие, и изобилие плодов земных, и многая ле-е-ета!

Санкт-Петербург. Обжорный ряд

— А я слыхал, поймали тебя, Гаврила Степанович.

— Врут, сволочи.

Мельхиседек вырвал из рук нерасторопного официанта порцию супа и водрузил перед собою, намереваясь поскорее отужинать. Склонившись над дымящейся тарелкою, втянул ноздрями непередаваемый запах адского бульона, и тут же запустил в него ложку, так он был голоден. Возможно, в другое время на варево из бычьих голов он не взглянул бы и вовсе, но теперь обыденная пища обитателей петербургских низов показалась ему вкусной и привлекательной. Сидящий напротив блондин, в цветастом жакете и прилизанными волосами, с интересом наблюдал, как бородач усердно работает челюстями и причмокивает.

— Зачем позвал, дело какое есть? — спросил он, дав Мельхиседеку насытиться.

— Позвал? Не ты ли сам меня разыскивал? Я только утром в Петербурге, а уже слышу про твои хлопоты.

— Ладно, ты первый рассказывай.

Гаврила Степанович обтер рукавом жирную бороду, рыгнул, и сказал:

— Нужда у меня одного прощелыгу найти: вернуть свое кровное.

Человек усмехнулся.

— Вор и вора украл? Ну, надо же!

Гаврила Степанович насупился.

— Шучу я, шучу! — кивнул человек.

— Ты, Вася, говори, да не заговаривайся. Я и рассердиться могу. К тому же, должок за тобой, али запамятовал?

— Какой должок? — встрепенулся человек.

— Забыл, когда тебя свои же воры на ножи поставили? Я тогда еще в департаменте работал. Вспоминай!

Васька Белый захлопал глазками.

— Когда ты Яшку Смуглова завалил, чтобы вместо него стать главным в здешней воровской организации. Тебя же сразу выследили. А у твоих жуликов другой кандидат на место был.

— Яшка сам виноват.

— Он сдавал полицейской управе всякую шушеру, чтоб не мешалась. И конкурентов сдавал, чтоб на вашу территорию не зарились. Да не об этом речь. Ты мне жизнью обязан, вот чего!

Озадаченный Васька, до сего момента вальяжно располагаясь напротив разбойника, медленно погладил себя по впалому животу, а затем резко подобрался на стуле, озираясь по сторонам. Где-то за соседними столами выглядывали головы его сотоварищей.

— Да я многого и не прошу, — сменил тон Гаврила Степанович, — Дай мне шестерок своих в подручные. А как найдем человека, так сразу и расплачусь. На счет этого не стоит беспокоиться.

— Я не поэтому переживаю. Ты знаешь, у нас другая специализация.

— Ты погоди, — крякнул Гаврила Степанович, и наклонился под стол, снимая сапог, — Часть денег я тебе сейчас дам. Я тут кубышку распечатал, на черный день берег.

Разбойник бросил на стол бумажные ассигнации.

— Пятьсот рублей. Хватит пока?

Белый презрительно взглянул на рассыпавшиеся по столу бумажные затертые купюры.

— Вот ежели бы серебро-ом, — задумчиво произнес он.

— Отдам тебе золотом, — поспешил с ответом Гаврила Степанович.

***

Ежели описывать холостяцкое жилище Павла Ивановича, то съемная квартира Мельникова своею обстановкою соответствовала походному образу жизни командированного чиновника. А еще о том, что обитался он здесь без жены, а слуга его не слишком радел о приборке. Тут стояли неразобранные чемоданы; там, на диване, лежала верхняя одежда и книги; с ширмы, отделявшей кровать, свешивался перекинутый сюртук. Но самый апофеоз безобразия — рабочий стол, заваленный бумагами. Впрочем, к бумагам слуге прикасаться было строго запрещено.

Конец ознакомительного фрагмента.