Бремя верных. Книга первая

Корнеев Богдан

Войско продвигалось достаточно быстро. Скоро мирные деревушки с выбеленными хатами перестали попадаться вблизи дороги, на смену им пришли пепелища с чёрными стаями кружащихся над ними воронов. Дымы кое-где ещё поднимались к чистому весеннему небу, а запах гари стал неотступным спутником воинов, как и сладковатый привкус горелой человеческой плоти.

© Корнеев Богдан, 2023

ISBN 978-5-0060-5803-3 (т. 1)

ISBN 978-5-0060-5804-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Михаил Николаевич Сарапулов умирал. В этом, с одной стороны, не было ничего удивительного — почтенному мужу было уже поболе ста лет… Было, что вспомнить в прожитом: годы войны, День славной Победы, возрождение любимой страны, семья, дети, внуки и правнуки… Вот, правда, супруга, любимая Антонина Сергеевна, покинула его рано, ну, да то уже прожитое, выплаканное и отмученное.

С другой — пожить бы ещё, тем более что причиной смерти стал не недуг, который нет возможности побороть, а случайный рикошет, когда Михаил Николаевич возвращался домой, проходя мимо местного дома культуры. Черт его знает, что там произошло, но тело среагировало быстрее, чем мозг. Как только прогремели первые выстрелы, Михаил Николаевич пригнулся за ближайшую припаркованную машину, но почувствовал, что спину всё-таки обожгло огненной болью.

Пуля попала всего одна, рикошетом да на излёте, но Сарапулов, не только прошедший все годы войны от Москвы до Будапешта, но и отдавший свою послевоенную жизнь работе в органах внутренних дел, прекрасно знал, что такие ранения чаще всего заканчиваются летально. Во-первых, пуля прошла не на вылет, а, во-вторых, он чувствовал, что теряет много крови.

Разум его был холоден. Для своих лет старик сохранил удивительную трезвость и ясность мысли. Он сумел доползти до квартиры, оставив дверь открытой, набрал на старенькой кнопочной «nokia» номер скорой и местного участкового, сбросил ботинки и грузно завалился прямо в одежде на кровать, старинную, с никелированными декоративными шишками на спинках, под набором пожелтевших фотографий в стародавних паспарту на ковре с изображением оленей.

Михаил Николаевич чувствовал, что разум потихоньку угасает, и почему-то его это нисколько не пугало. Он попытался прислушаться к своим ощущениям и, к своему удивлению, не обнаружил ничего, кроме какого-то странного спокойствия.

Смежив веки, старик в ожидании скорой предался воспоминаниям.

Родился Михаил Николаевич в далёком послереволюционном тысяча девятьсот двадцатом году, в семье, как это было принято тогда говорить, «военспеца». Отец, Николай Иванович, был потомственным военным, штабс-капитаном при штабе Алексея Алексеевича Брусилова, участвовал в знаменитом прорыве летом 1916-го, а в декабре получил ранение шрапнелью. Левое плечо почти разворотило, и удалой «штабс» надолго загремел в госпиталь. Там и узнал про отречение Государя в марте 1917. Впрочем, для Николая Ивановича это не стало откровением, он знал, что сам Брусилов давно ратовал «за отставку от трона слабака». Но всё равно потрясения были.

Здесь же, в госпитале, Николай Иванович познакомился с красавицей-медсестричкой, урождённой дворянкой, кстати, Сашенькой Борзовой. Роман завязался бурный, и когда в конце апреля штабс-капитана комиссовали в московский гарнизон, Александра Павловна, ничтоже сумняшеся, подхватила отчего-то оробевшего офицера под белы рученьки и представила пред суровые очи своих папеньки с маменькой.

Штабс-капитан впечатление произвёл, и не только позвякиванием окопных медалей и белым лаком «георгия», но и манерами, поведением и тем, какими глазами он смотрел на «их Сашеньку». Добро было дано, повенчались споро и тут же отбыли к новому месту службы штабс-капитана Сарапулова.

Москва приняла молодых всполошным шумом и суетой, очередями в лабазах за хлебом, толпами беспризорников на вокзалах и обилием военных самых разных мастей. Молодому офицеру начальство выделило квартиру в Столешниковом, службой нагрузили выше ватерлинии, Николай Иванович не вылезал из казарм и патрулей. Время было смутное, порядка в стране не было, и Москва в этом мало отличалась от окраин Империи.

А потом наступила революция, и Сарапулов-старший, исключительно в заботе о семье, принял новую власть если и не с распростёртыми объятиями, то вполне себе благосклонно. Он быстро сошёлся с военной верхушкой новой московской клики, предложил свои услуги в качестве военного специалиста. Его уже знали по службе в гарнизоне, а среди большевиков было много недавних военных.

Он не был приспособленцем, но вот так, на первых месяцах семейной жизни оставить семью он считал по крайней мере неразумным. Но большевики не спешили отправлять ценного специалиста в горнило гражданской войны — пушечного мяса на фронтах хватало.

Постепенно пламя боёв стихало, наступил год двадцатый, потянулись из южных портов вереницы кораблей с последним оплотом Белой гвардии. Пал Краснов, сдался Врангель, был пленён Колчак, остальные генералы-адмиралы да атаманы рванули прочь из оказавшейся вдруг враз столь негостеприимной Родины. И тогда Сарапуловы решились на подвиг — так на свет появился первенец, Мишаня.

Будущее наследнику родители определили единогласно: пойдёт по стопам предков, станет военным. И хотя баловали частенько, но воспитывали в определённом ключе. Отец следил за его здоровьем, занимался воспитанием физических кондиций сына, а сердобольная мать заполняла вихрастую голову сонмом полезных и не очень (с прицелом на будущее) знаний.

В школе Мишенька был впереди всех что в спортивных баталиях, что в дискуссиях по поводу развития советской науки и техники. С годами стал интересоваться самолётами, пошёл в ОСОАВИАХИМ, даже в восьмом классе уже полетал на настоящем планере, в планерной школе, что на Ходынском поле. Отец занятия эти всячески поощрял, мама охала, но не смела возразить мужу.

По окончании школы Михаил Николаевич поступил в Казанское артиллерийское училище, где заместитель командующего был старый приятель отца. Будущее наконец-то полностью определилось. Впереди конкретно маячила вожделенная карьера военного.

Всё схлопнулось враз, накануне выпуска. Жарким июньским днём будущих лейтенантов выгнали на плац, и раструб громкоговорителя железным голосом Левитана возвестил, что «…немецко-фашистские полчища нарушили государственную границу Советского Союза». Началась та самая, Великая Отечественная…

Михаил Николаевич со стоном чуть повернулся на бок… Под спиной явственно хлюпало, было тепло и мокро… Плохо. Так и до скорой не протяну, подумал ветеран, но как-то безразлично подумал, без особого страха. И чтобы действительно не испугаться, опять провалился в воспоминания.

Сначала свежеиспечённого лейтенанта Сарапулова бросили на оборону Киева, но там всё как-то достаточно быстро решилось не в пользу Красной Армии, и войска покатились к Москве. Занимая раз за разом оборонительные позиции, при полном отсутствии реальной разведывательной информации о противнике, войска тяжко и долго отступали. Солдаты месили пыльные дороги августа и сентября, чавкающую октябрьскую грязь, сбивали ноги о промёрзшие колдобины ноябрьских дорог. Михаил не мог знать знаменитую фразу «Позади Москва! Отступать некуда»¹ по вполне ясным причинам, но каждый из тех, с кем он делил окоп или батарейные укрепления, чувствовал это своей кожей…

Как они выстояли — Бог весть, но постепенно гитлеровская военная машина покатилась назад. Непросто, нехотя, но всё-таки покатилась.

Ему ещё повезло: он успел свидеться со своим батей, ушедшим на фронт добровольцем в первые дни войны, до того, как наступил тот самый, «последний и решительный бой». Они сидели в старенькой московской квартире с окнами, заклеенными газетами, и, пропустив по «окопной» соточке, вспоминали недавние бои. Неожиданно отец произнёс нечто вроде «Сынок, я же чуть не забыл, дубина стоеросовая», и скрылся в спальне. Мама недоумённо смотрела ему вслед, но Николай Иванович уже спешил обратно к столу, неся в руках полевой кисет. Развязав тесёмки, он достал оттуда медальон на тонкой простой железной цепочке, подошёл к сыну и неожиданно сурово произнёс:

— Наклони-ка голову, воин…

Михаил сразу узнал эту вещь, подставил свету хилой лампочки свой бритый затылок. Отец надел ему на шею амулет и произнёс:

— Ни о чём не спрашивай, твой он по праву, мне от деда достался, а тому — от прадеда нашего. Фамильная вещица, глянь, хоть и не драгоценность. Хотя, кому как. Носи и не снимай, передашь старшему сыну.

— А если дочерями разживусь? — в меру ехидно поинтересовался Михаил. Но отец был предельно краток:

— Тогда первому же внуку.

На том и расстались…

В апреле 42-го Михаил Николаевич узнал, что его отец погиб в боях за Минск… Написала мама, просто письмо шло долго. Не до почты было на фронтах тогда.

А потом под Сталинградом война совершила свой первый поворот. Стало понятно, что Гитлера бить можно, нужно и — самое главное! — появилось понимание, как именно это делать.

К битве под Прохоровкой уже капитан Сарапулов подошёл командиром батареи противотанковых пушек ЗИС-2. Неприхотливое орудие было ему досконально известно ещё после битвы под Москвой, а в новую модификацию Михаил Николаевич просто влюбился. И здесь, на Курской дуге, он встретил фашистские «тигры» со всем прилежанием. Именно здесь и произошла та самая, странная до изумления история.

Битва продолжалась уже вторые сутки, из десятка орудий более-менее пригодными для стрельбы оставалось два, но и поле напротив батарейных фашин усеяло более трёх десятков танков. Правда, в том была заслуга не только артиллеристов капитана Сарапулова, но и танкового взвода, приданного в усиление, но кто ж в таком месиве делит на «своё» и «чужое». От «тридцатьчетвёрок» тоже остались рожки да ножки, и оставшиеся в живых танкисты заняли места либо в окопах боевого охранения, либо заменили выбитые номера в составе орудийных расчётов.

Сам капитан наравне со всеми подносил снаряды, при необходимости подменял наводчиков, старался поспеть везде. Единственное, что его беспокоило тогда, так это быстро пустеющие снарядные ящики. А подвод или грузовиков с пополнением боекомплекта из штаба пока не обещали: снаряды нужны были всем, и на всех-то их и не хватало!

И тут танки с крестами на башнях попёрли особенно густо! В горле першило от пороховых газов, глаза заливал пот, августовское солнце палило нещадно, гимнастёрка на спине вставала колом от соли…

Сарапулов понимал, что так долго продолжаться не может, стволы нужно пробанить, выйдут иначе из строя, перегревшись. Солдаты падали с ног, едва успевая подносить снаряды, но ещё больше все боялись, что скоро и подносить-то будет нечего…

Раскоряченные стальные черепахи медленно ползли по полю, справедливо опасаясь мин, и, кстати сказать, вполне себе обоснованно, о чём свидетельствовали несколько чадящих остовов среди выгоревшей на солнце травы.

Редкая цепь автоматчиков, посверкивая вспышками выстрелов, прячась за броню танков, медленно надвигалась на позиции артиллеристов. В ответ им скупо огрызались «папаши»² из окопов охранения. Когда кто-то из особо резвых подходил на годное расстояние, из окопа взмётывалась фигура и размашисто бросала гранату. Это отбивало у фашистов охоту лезть на рожон на какое-то время, а когда загорелась ещё пара танков, остальные, пятясь, поползли обратно.

Михаил Николаевич прислушался… Ему показалось на миг, что на лестнице раздались голоса. Скорая? Но нет, это молодёжь с пятого этажа стремительно слетела вниз по лестнице, о чём-то громко щебеча. Сарапулов обессиленно откинулся на подушку, скривившись от острой боли… Вот так и загнёшься в шаге от спасения…

Но тот бой встал им в слишком большую цену. Были выбиты оставшиеся два расчёта, почти не осталось никого в охранении. Да и со снарядами было совсем плохо: пара бронебойных да три подкалиберных.

Сарапулов шёл по полуобвалившейся траншее и скупо бросал по паре слов выжившим. Не раненых не осталось ни одного. Перемотанные наскоро бинтом головы, руки, ноги, окровавленные тряпки на земляном полу блиндажа. Медсестричку убило ещё в прошлом танковом накате, бойцы перевязывали себя и друг друга сами, как могли.

Повернув за угол траншеи, Михаил Николаевич вдруг услышал тихий окрик «Капитан…»

Он обернулся. Откинувшись навзничь возле бесполезного теперь разбитого осколком снаряда противотанкового ружья лежал пожилой старший сержант и смотрел на него неожиданно светлым и чистым взглядом. Взглядом человека, который испытывал не только адскую боль от ранения осколком в живот…

Капитан вернулся к бойцу, наклонился над ним:

— Иваненков? Так ведь, сержант?

— Так точно, гвардии сержант…

Солдат истово закашлялся, харкая кровью, по многодневной седой щетине прокатилась скупая слеза. Сарапулов присел перед ним на корточки.

— Что, пехота, зацепило?

— Да вот, как всегда, не вовремя… Ещё одну атаку мы тут, по ходу, не выдюжим…

— Верно говоришь, боец, — капитан стащил с головы фуражку, смахнул пот со лба. — Прижали нас, брат, так, что топать некуда…

Он сорвал с пояса флягу, рывком свернул крышку и поднёс к почерневшим от крови пересохшим губам Иваненкова.

— На-ка вот, глотни водицы… Тут по соседству родник, ребята подносят, когда время позволяет.

Сержант приоткрыл рот, вода полилась в пропечённую глотку, жёстко заходил вверх-вниз острый щетинистый кадык. Пил солдат, закрыв глаза, и видно было, что боль хоть и на миг, но отпускает, уступая место обманному блаженству.

Иваненков допил и обессиленно откинувшись на земляную стену окопа, глубоко выдохнул.

— Ты это, капитан, на пару слов… Громко вещать не могу, придвинься.

Сам не ведая, почему, капитан присел поближе к раненому. А Иваненков, не открывая глаз, продолжал:

— Я давно иду за тобой, капитан…

Михаил Николаевич вздрогнул… Внимательно глянул на сержанта, но тот уже открыл глаза, и вновь были они светлы и ясны. По спине пробежала волна холодных мурашек.

— Ты славно бился под Москвой, меня не замечал, однако я всегда был одесную тебя… Всегда был готов прикрыть, прийти на помощь. Суть моя такая: быть твоей тенью, так Боги наказали.

«Что ты несёшь, паря?» — хотелось рявкнуть во весь свой командный голос капитану, но его словно заворожил речитатив этого человека, стоящего уже одной ногой по ту сторону буден.

— Мне пора пришла уходить в закат. А твоя очередь наступила Чертог нести. Расстегни свою гимнастёрку… Руки что-то немеют…

Словно заворожённый, капитан одну за другой расстегнул пуговицы на груди. Раненый, словно клешнёй, ухватил его за руку:

— Дай мне Его…

Капитан, словно загипнотизированный взглядом умирающего сержанта, покорно снял с шеи подаренный отцом медальон и протянул раненому. Тот на мгновение сжал вещицу так, что побелели пальцы, потом вернул капитану и тихо произнёс:

— Бери и береги, теперь это твоё Бремя. Носи, не снимая что и зачем поймёшь, когда срок придёт… И не поминай лихом…

— А когда оно придёт-то — время, и чему срок? — едва успел спросить капитан Сарапулов, но солдат смежил веки и умер…

Михаил Николаевич нащупал под рубашкой тот самый медальон — Чертог: Сварожий круг, похожий на колесо со спицами и завитками по краям. Усмехнулся. С самого раннего детства он твёрдо уяснил себе, что для него вера одна. О вере в Богов, летописях и о Ведах рассказывал прадед, а затем дед и отец. И теперь в его руках Чертог, который он так и не смог передать…

После войны Михаил Николаевич Сарапулов пошёл на работу в органы внутренних дел, погрузился в борьбу с обнаглевшим за военные годы преступным миром.

Так до самого выхода на пенсию он и проработал в уголовном розыске, а покинув ставший до боли родным прокуренный кабинет на Петровке, ещё долгие годы преподавал в Академии МВД, в Обнинске.

И вот — гримаса судьбы: подыхает в одиночестве, заполучив пулю в спину.

Михаил Николаевич простонал: где же эта скорая?!

Он чувствовал, что слабеет. Сознание покидало одурманенный болью мозг, суля блаженство небытия. Михаил Николаевич вдруг вспомнил фразу своего деда: «Смерь это всего лишь остановка на твоем длинном пути. При жизни береги в себе человека, Мишаня. А при смерти помни о свободе своей души».

Сарапулов рывком разорвал пуговицы на сорочке, сунул руку за пазуху, нащупал Чертог, сжал с истовостью фанатика. Краем угасающего сознания успел услышать шаги и голоса на лестничной площадке. Подумалось: «Лучше поздно, чем никогда».

И Михаил Николаевич Сарапулов провалился в сияющий туннель, ведущий к ослепительному белому свету.

Примечания

1

«Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва!» (также «Москва за нами!») — крылатая фраза, сформировавшаяся в 1941—1942 году в период обороны Москвы в Великой Отечественной войне. Приписывается политруку Красной армии Василию Клочкову, и считается произнесённой во время боя у разъезда Дубосеково.

2

«Папаши» — окопное название пистолетов-пулемётов ППШ (системы Шпагина).