Следующий апокалипсис. Искусство и наука выживания

Крис Бегли, 2021

Пандемия, изменение климата или война – наша эпоха пропитана ароматом Судного дня. Современные фильмы, книги и другие источники наполнены жуткими фантазиями о жизни после апокалипсиса. Мы представляем себе ужасные, заброшенные города и то, как возвращаемся к земле в отчаянной попытке выжить. В своей книге Крис Бегли утверждает, что наши представления о том, как происходит катастрофа, в корне неверны. На примере краха цивилизаций прошлого, таких как майя и Западная Римская империя, автор показывает, что это, скорее, не крах в результате катаклизма, а длительный процесс постепенных изменений. Некоторые люди бросают свои дома и соседей. Другие объединяются, чтобы начать все заново. Важнее всего то, что происходит после события, запустившего эту реакцию. Бегли подчеркивает, что конец света пережили сообщества, группы людей, а не герои-одиночки. И так будет во время следующего апокалипсиса. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Часть I. Прошлое. Археология апокалипсиса

В 1994 году я договорился с Филдовским музеем естественной истории в Чикаго о том, чтобы предоставить им коллекцию современной керамики из индейской деревни пайя в восточном Гондурасе, в которой я жил во время проведения археологических полевых работ. Нуэво-Субирана — это раскиданная по дну долины деревня с населением около 500 человек, хотя она кажется намного меньше. Я выявлял и документировал археологические памятники в ряде речных долин. Во время работы над проектом я мог бы жить в любой деревне, но решил спросить у племени пайя, могу ли я арендовать место в Нуэво-Субиране и будет ли кому-то интересно работать со мной над этим проектом. Община дала разрешение, и полдюжины человек помогали мне в полевых работах. Многие в общине использовали керамические кастрюли для приготовления пищи, в основном определенной, например бобов (как некоторые жители Кентукки являются поклонниками старомодных чугунных сковородок).

Во время археологических раскопок керамику мы находим чаще, чем любой другой тип артефактов. Почти все такие находки — сломанные черепки, но по ним я могу определить размер и форму посуды, понять особенности формы и дизайна и увидеть, как со временем менялись или сохранялись рисунки на керамике. Археологов больше волнует информация, которую мы можем выудить из артефакта, а не состояние объекта, поэтому разбитые горшки для нас очень ценны. Я обнаружил набор элементов дизайна, повторяющихся на керамике в обширном регионе восточного Гондураса. Почти все они были вырезаны или вдавлены в поверхность и состояли из узнаваемых последовательностей линий и точек.

Осколки современных керамических горшков часто обнаруживались возле жилых домов. Некоторые горшки прослужили десятилетия, но большинство — гораздо меньше — люди случайно разбивали их и выбрасывали. Я спросил своих соседей об этой посуде. Что они в ней готовят? Подходят ли горшки для каких-то определенных блюд? Как долго они служат и из-за чего чаще всего ломаются? Как люди избавляются от разбитых горшков (странный вопрос для любого, кроме археолога)? Я узнал, что все керамические горшки в этой общине делала женщина по имени Глория. Она жила на другом конце деревни, примерно в километре от моего дома, изредка мы встречались. Я нанес ей визит, чтобы поговорить о керамике: спросил, могу ли я приобрести около пятидесяти горшков для Филдовского музея, и она согласилась изготовить их в течение следующего месяца. Мы договорились, что по возвращении она расскажет мне о процессе изготовления горшков. Этот отчет я собирался отправить в музей вместе с самой коллекцией.

Пару недель спустя я вновь пришел к ней домой, и она показала свои горшки. Я обратил внимание на рисунок по краю, которым она украсила несколько своих изделий. Изображения были почти идентичны рисункам на черепках тысячелетней давности, которые мы обнаружили в ходе полевых работ. Это было событие чрезвычайной важности. Знала ли она о тех рисунках? Знала ли, что они означают? Неужели это свидетельство преемственности поколений от далекого прошлого к современному племени пайя? Как было бы здорово провести прямую линию от гончарного дела ее предков до частного производства Глории! Это оказалось бы полезным и для нашего понимания прошлого. Иногда археолог в состоянии интерпретировать иконографию из прошлого, но в данном регионе я не знал, что означают те или иные символы, и решил спросить об этих узорах у Глории.

— Ты ведь видел обломки, которые находишь здесь повсюду? Думаю, их сделали наши предки, вот я и использовала эти мотивы для своих горшков, — ответила она.

На вопрос, знает ли она, что означают те или иные узоры, женщина засмеялась и покачала головой. Я был разочарован, хотя понял, что означают эти узоры для нее сейчас, а именно желание сохранить связь с далеким прошлым, грубо уничтоженным европейской колонизацией и последующими расизмом, нищетой и маргинализацией, превратившимися в неотъемлемую часть жизни коренного населения. Она открыла мое ограниченное видение «смысла» и показала, что иначе взаимодействует с прошлым, не так, как чаще всего видит это археолог. В целом, археология говорит об археологах так же много, как и о прошлом.

В этой части Гондураса между людьми, жившими тысячу лет назад, и племенем пайя существует связь. Хотя бы потому, что они занимают одно и то же географическое пространство, практикуют схожие методы ведения сельского хозяйства и говорят на собственном уникальном языке. В других сферах преемственность менее очевидна. Есть несколько преданий о том, что произошло в далеком прошлом, например история Чиприано о Белом городе, и никаких письменных свидетельств до XVI века. Порой археология — единственный способ получить доступ к прошлому.

Размышляя о следующем апокалипсисе, я сосредотачиваюсь на будущем. Взгляд в прошлое помогает увидеть грядущее. Оглядываясь назад, мы получаем гораздо более широкий взгляд и больший набор событий для наблюдения, чем те, что представлены в настоящем. Но прежде чем мы обратимся к прошлому в поисках подсказок на будущее, стоит сделать несколько оговорок. Конечно, с тех пор многие существенные факторы изменились. Население планеты выросло, как и его плотность на большей части территории. Наша повседневная деятельность радикально отличается от характера деятельности людей в доиндустриальную эпоху. Тем не менее сходство существует: мы живем в мире крайне сложных и взаимосвязанных систем, и, возможно, нам не удастся предвидеть волновой эффект изменений в какой-либо определенной сфере. Все существует в уникальном контексте, каждая история неповторима и никогда не воспроизводится. Взгляд в прошлое требует тщательного рассмотрения принципиальных отличий, а также сходства. С этой оговоркой взгляд в прошлое обостряет наше видение будущего.

Наше понимание предыдущих событий несовершенно. Археология, как и любая наука, — это процесс. Выводы могут меняться, натолкнувшись на новые данные. Каждое новое исследование дополняет предыдущее, а порой и предоставляет сведения, опровергающие прежние идеи. В следующих главах я упомяну несколько предложенных археологами выводов, которые мы более не считаем верными. Так уж устроена наука, и не надо думать, что с учеными или с процессом что-то не так. Мы строим гипотезы и приходим к выводам, основанным на имеющихся у нас данных, которых, на наш взгляд, достаточно для определенных утверждений. Мы собираем новые данные или смотрим на факты с новой точки зрения, меняем наши представления о том, какие гипотезы верны, а какие нет. Разумеется, единого мнения не существует. Ученые спорят постоянно и почти по всем вопросам, но это — двигатель процесса, а не признак дисфункции. И новые поколения археологов усовершенствуют результаты моей работы на Москитном берегу Гондураса. Опираясь на мои исследования, они будут использовать более качественные данные или больший их объем, у них будут более свежие интерпретации и перспективы, и они составят более полную картину событий прошлого. Мы всегда движемся к новому пониманию, и это не обвинительный акт в отношении исследователей-предшественников или самой дисциплины. Ученые строят лестницу: каждый добавляет по ступеньке, чтобы подняться выше и заглянуть дальше. Каждый новый шаг — это не завершенное произведение, а лишь очередная ступень в лестнице.

Доступ к прошлому и его интерпретацию затрудняют многие факторы. Иногда это полевые условия или разрозненные данные. Иногда проблема в археологе или в самой дисциплине. Наибольшую трудность для ученых представляет наше колониальное наследие. Археология, а также ее смежная область, антропология, развивалась одновременно с колонизацией мира европейскими державами. Существует множество скрытых путей, согласно которым эта ситуация влияет на наши действия и мысли о мире. Археология имеет долгую историю колонизаторов, изучающих прошлое колонизированных народов. Это продолжается и по сей день. Я родом из Соединенных Штатов, изучаю прошлое в бывших колониях. В этом нет ничего необычного. Однако гораздо реже археологи родом из бывшей колонии проводят исследования в метрополии, на родине колонизаторов. Такое случается, но редко. Эти узоры являются лишь одним из признаков колониального наследия в археологии.

Колониальное наследие влияет на способ проведения археологических исследований — на то, кто в них участвует, какие вопросы мы задаем, какие следы прошлого называем ценными и интерпретируем и что, по нашему мнению, можно считать данными или доказательствами. Это влияет на то, что мы создаем в качестве археологов, и на то, каким образом мы представляем свои находки. Возможно, первое, что необходимо изменить в этой системе — список участников археологических исследований, чтобы более широкая и разнообразная группа специалистов решала, как справиться с другими ограничивающими моментами этой колониальной истории.

Существование привилегированных групп приводит к тому, что ограниченная часть человечества пишет прошлое для всех остальных. Мое видение прошлого живет в настоящем и, следовательно, отражает мой жизненный опыт. Как и у всех археологов, современная расстановка сил и системы, в которых мы живем, формируют мое понимание прошлого, включая несправедливые и неизбежные фрагменты этой системы. Я должен подумать о том, как эти реалии влияли на интерпретации прошлого. Например, я родился в конце XX века в Соединенных Штатах Америки. Мой опыт — это опыт белого мужчины из патриархального общества, построенного на превосходстве белых и эксплуатации темнокожих. Как я ни ненавидел элементы истории своей группы, я не в силах их избежать, и мое понимание прошлого никогда не освободится от определенного угла зрения.

Я пытаюсь устранить предвзятость, свести к минимуму поправки на угол зрения, но как бы я ни старался, у меня ничего не выйдет. Я мог бы привести в пример сотни факторов, которые формируют мою точку зрения и обуславливают взгляд на мир. Так, я по умолчанию использую двоичную гендерную систему, хотя знаю, что у людей в разные эпохи и в разных частях света существовал гораздо более сложный подход к гендеру. Вот другой пример: я замечаю, что пытаюсь объяснить действия людей мотивами, которые отражают мое воспитание в капиталистической системе, прославляющей личные достижения. Я с детства усвоил идеи о том, как ведут себя люди и что движет их поведением, и мне с трудом удается представить себе общество, в котором личные достижения не считались бы подобным критерием успеха. Мне известно, что есть общества, где целеустремленность и сосредоточенность на личных достижениях считается позорной, эгоистичной или тщеславной. Прямо сейчас, в рамках ограниченных параметров современного мира, существует яркое разнообразие мировоззрений. Представьте, если мы перенесем это разнообразие на 300 000 лет назад, к истокам человечества. Чем больше перспектив, тем лучше удается нам интерпретация прошлого, тем эффективнее мы устраняем или сводим к минимуму предубеждения и слепые пятна. История археологии ограничила число точек зрения, участвующих в интерпретации прошлого. Но чем разнообразнее перспективы, тем проще нам понять прошлое, и чем больше разных голосов будет представлено в данной книге, тем лучше. Чем шире будет диапазон в будущем, тем выгоднее для археологии.

Глава 1. Когда наступает крах

В древнем мире, от острова Пасхи до Вавилона, мы находим множество примеров событий, которые принято называть «коллапсами». Все на свете либо меняется, либо исчезает. Я подробно разберу три глубоких катаклизма прошлого, чтобы понять, что это были за события, чем они были вызваны и как повлияли на людей, которым пришлось через это пройти. Я рассмотрю известные всем «коллапсы» из тех периодов, с которыми работал: цивилизация майя в Центральной Америке и Мексике, Западная Римская империя вокруг Средиземного моря и множество индейских племен в восточной части Северной Америки после прибытия европейских колонизаторов.

Я работал археологом в разных частях света и имел возможность исследовать реалии прошлых апокалипсисов. Я смотрю на то, что происходит, когда рушатся цивилизации, и спрашиваю себя, а верен ли этот термин — «коллапс». Часто археологи считают это определение весьма спорным. Вопросы, которые так или иначе озвучивались на протяжении десятилетий, нашли свое отражение в книге Джареда Даймонда «Коллапс. Почему одни общества приходят к процветанию, а другие — к гибели»^{2}. Многие археологи, высоко оценив работу Даймонда и прежде всего его способность проводить исследования и представлять их общественности доступным языком, сочли его анализ конкретных тем малоубедительным и не поддержали настойчивое стремление обнаружить коллапс в каждом исследуемом случае. Некоторые коллеги работают над проектами по изучению концепции коллапса, а некоторые сравнивают события прошлого с настоящим и будущим, как делаю здесь я^{3}. Предполагаю, что у кого-то другого уже возникали все те умные мысли, что появляются у меня, и я до сих пор не ошибался. В данном случае многие археологи писали, что понятие коллапса является для нас важным и проблематичным^{4}. Я обратился к нескольким из этих ученых и очень благодарен за их вклад.

Многие события, которые мы называем коллапсами, на самом деле таковыми не являются. Меняются определенные элементы общества, политическая система, люди по-новому распространяются по территории, но лишь крайне редко системы разрушаются основательно, до неузнаваемости. В то время как многие элементы цивилизации майя исчезли, миллионы представителей этого племени сегодня живут в Гватемале, Гондурасе, Белизе и Мексике, а их язык, религия и некоторые явления повседневной жизни демонстрируют связь с далеким прошлым. Ярлыки, подобные термину «коллапс», могут привести нас к неверному представлению о прошлом. Следует быть очень осторожными в интерпретации исторических данных.

Археологу события прошлого порой кажутся очень резкими и неожиданными. Создается впечатление, словно что-то было, а на следующий день исчезло, хотя на самом деле изменения происходили на протяжении столетия. Исследователям часто недоступен тот тип временного разрешения, который требуется, чтобы понять, как изменилось то или иное общество. В нашем арсенале есть такие технологии, как тесты на углерод-14, позволяющие определить возраст чего-либо, но всегда существует погрешность, обусловленная таким фактором, как размер выборки. На практике для установления даты мы в основном используем стиль найденных артефактов и сооружений. Стили со временем меняются, и мы определяем возраст предмета так же, как определяем возраст автомобиля по форме и дизайну или возраст фотографии по прическам и одежде запечатленных на ней людей. В своих исследованиях я часто определяю время того или иного события или возраст предмета с поправкой на нескольких десятилетий. Это обычное явление, особенно в местах, мало изученных археологами. Но даже там, где было проведено огромное количество исследований, сроки остаются относительно грубыми. Это может повлиять на нашу интерпретацию того, что перед нами.

Археология слишком часто принимает изменения в стиле или дизайне за свидетельство резких перемен в самой культуре. Вес, который мы придаем присутствию или отсутствию чего-либо, влияет на наше видение ситуации. Если для идентификации определенной группы мы используем маркеры, например памятники, которые она создает в определенном стиле, или ее манеру записывать даты, то, когда эти маркеры меняются, мы считаем это важным и полагаем, что следом исчезла и сама группа. Я всегда обращаю внимание на прерывистость или, напротив, непрерывность развития того или иного общества. Событие уровня апокалипсиса разорвало бы непрерывность. Мы, археологи, считаем изменения в материальной культуре свидетельством разрыва, когда на самом деле столь значительного отделения прошлого от настоящего могло и не произойти.

Исходя из личного опыта, я могу представить себе технологические изменения — даже значительные, — которые сегодня никто не считает фундаментальным разрывом с прошлым, даже если археолог из будущего мог бы интерпретировать их именно так. Многие изменения мало влияют на общество в целом. Технологические прорывы, такие как переход с механической коробки передач на автоматическую, оказали незначительное влияние на культуру в целом за рамками сферы вождения автомобиля, хотя нередко такие изменения провозглашали революционными. Даже резкие и ощутимые изменения, например переход с винила на компакт-диски, а затем на стриминг, не являются разрывом такого масштаба, который бы меня заинтересовал, если бы я рассматривал его в археологическом контексте. Эти изменения повлияли на музыкальную индустрию и в чем-то изменили наше отношение к музыке, но фундаментальных перемен в обществе они с собой не принесли.

Исчезновение определенного типа памятников или переход от одного метода строительства к другому в прошлом могли быть не столь значительными, как кажется археологу, интерпретирующему это изменение сегодня. Подобная тенденция обнаруживать апокалиптические настроения в прошлом является особым уклоном археологии, где мы придаем прерывистости слишком большое значение. Представления о том, как общества выживают и продолжают существовать, можно омрачить тенденцией всюду видеть прерывистость. Оно и понятно: мы легко замечаем все новое, неуместное, любые изменения. То есть мы легко замечаем разрывы и не выдвигаем на первый план то, что остается неизменным. То есть игнорируем непрерывность. И не только в археологии. Склонность всюду видеть прерывистость вместо непрерывности влияет на нашу интерпретацию прошлого и на видение будущего.

Также следует обращать внимание на термины, которые мы используем для обозначения этих изменений. Разумеется, не все изменения вредны, да и вообще они неизбежны. Решение использовать термин «коллапс» для описания определенного набора изменений крайне неудачно, будто что-то стояло, а затем какая-то его часть отвалилась, и вся конструкция рухнула, как башня. Получается, что потерпевшее коллапс общество — это развалившееся общество. Однако общество, которое изменилось, вовсе не обязательно развалилось, ведь перемены могли быть и к лучшему. Некоторые политические системы активно стремятся поставить часть населения в неблагоприятное положение или лишить его гражданских прав. Для таких людей кризис был бы со знаком плюс, а не минус. Многие археологи обнаружили коллапсы, которые укрепили некоторую или даже большую часть населения. От кризиса в конце бронзового века в Средиземноморье до цивилизаций боливийского Альтиплано, археологи рассматривают крах существующей системы как потенциально революционный, как возможность возникновения другой системы^{5}. Поэтому нам не следовало бы приравнивать «коллапсы», которые мы наблюдаем в древнем мире, к поистине апокалиптическому событию с очевидно негативными последствиями. Мы видим, что терминология имеет значение, и смыслы, которые мы вкладываем в те или иные события, меняют наше понимание прошлого.

Археологам необходимо подумать о том, почему мы называем некоторые изменения в прошлом коллапсами и тем самым обозначаем развитие определенной группы населения как провал, в то время как аналогичные значительные преобразования в других группах мы так не определяем. Во время недавнего разговора об используемых нами терминах археолог Патриция Макэнани заметила:

— Мы же не идем в Стоунхендж и не говорим: «Вау! Эти люди и впрямь изуродовали окружающую среду. Почему они ушли? Почему перестали использовать Стоунхендж?» Нет, мы так не говорим. Мы просто думаем, что здесь происходило что-то связанное с астрономией, а потом в определенный момент это стало не важно, и данное место утратило свое значение, превратившись лишь в объект паломничества.

Выходит, что отношение к каждой группе разное. Это другие общества распадаются; а когда дело касается нас, то… мы просто меняемся. «Апокалипсис» — это не то слово, которое археологи обычно используют для описания прошлых катастроф. Мы часто применяем слово «коллапс», хотя и не согласны с целесообразностью данного определения. Некоторые ученые отвергают этот термин, утверждая, что «коллапс» означает что-то более радикальное, всепоглощающее и внезапное, чем то явление, на которое указывают реалии. Однако некоторые археологи поддерживают понятие «коллапса», полагая, что другие термины, например «трансформация», вводят нас в заблуждение и не отражают всего ужаса, через который пришлось пройти тем людям. Иногда события прошлого настолько глубоки и стремительны, что уместен термин «коллапс». Я использую его, когда хочу подчеркнуть скорость и значимость произошедших перемен.

В литературе представлено столько разных мнений, что для дальнейшего изучения вопроса я обратился к нескольким археологам, которые работали непосредственно с этой темой. Я собирался спросить, как они представляют себе коллапс и как это может дать нам информацию о будущем. Я использую здесь «журналистский» подход, потому что он позволяет ученым подробнее остановиться на опубликованных работах или обсудить эти концепции с новой точки зрения. Одним из первых археологов, о которых я подумал, была Патриция Макэнани, о которой я недавно упоминал. Она преподает в Университете Северной Каролины в Чапел-Хилле, работает в регионе майя и много пишет о концепции коллапса в археологии.

Мы поговорили о некоторых трудностях, с которыми сталкиваются археологи при согласовании своих данных с действиями в прошлом. Не так-то легко сопоставить наши тщательно выстроенные теории о прошлом с неполными данными, которые мы пытаемся восстановить. Этот недостаток нужного разрешения мы компенсируем широтой своего видения. Мы способны рассматривать долгосрочные перспективы. Сила археологов заключена в нашей способности смотреть диахронно, поверх больших промежутков времени. Однако трудности все равно остаются: мы не всегда знаем причину долгосрочных перспектив, и на интерпретацию влияют проблемы современного общества^{6}.

Макэнани осознает, что наши представления о прошлом, как правило, отражают настоящее, и что мы переносим свои нынешние тревоги на интерпретацию прошлого. Так, в 1960-х годах, по ее словам, «бушевала война во Вьетнаме, исследователи цивилизации майя заговорили о войне как о причине коллапса. А потом все заговорили о религиозном фундаментализме [в 1980-х годах] и о том, что, возможно, религия стала причиной того, что случилось с этими южными городами в IX веке, почему столь многие из них были покинуты, почему население решило уйти в другие края».

Археологи называют разные причины коллапсов и резких перемен. Иногда кажется, что к катастрофе привели действия определенной группы людей, но чаще мы усматриваем причину в чем-то другом. Если мы не будем осторожны, то представим себе социальный коллапс в прошлом как что-то, что происходит с группой, словно исход кризиса определяет какая-то внешняя сила, а сами люди пассивны, или же их реакция не приносит результат. Однако многие археологи признают, что социальный ответ на внешнюю силу или кризис сильнее формирует траекторию развития общества, чем сама внешняя сила. Одним из примеров, когда внимание сосредоточено на внешней силе, а не на реакции на нее, является использование факторов окружающей среды для объяснения прошлых коллапсов. Археолог Гай Миддлтон из Института египтологии при Карловом университете в Праге подробно пишет на эту тему, и, начав изучать эти вопросы, я обратился к нему. Он утверждает, что чаще всего коллапс объясняют экологическими факторами^{7}. Это не только отражает нашу нынешнюю озабоченность политикой в области экологии, этот акцент на внешних силах также «затеняет признание активной роли социальных процессов». Другими словами, мы забываем, что даже такие широко распространенные явления, как ухудшение состояния окружающей среды или изменение климата, порождают сложные человеческие реакции, и они, возможно, сильнее влияют на исход кризиса, чем сама причина, сам первоначальный перелом ситуации. Как мы увидим, особенности того, как разворачивается коллапс, не полностью определяются природой изначальной причины. Скорее эта причина опосредована сложными системами, и реакция на эту причину отражается на всех этапах преобразования и восстановления.

В своих дискуссиях мы часто упускаем продолжительность существования общества и время, затраченное на его упадок. В качестве иллюстрации Макэнани рассказала следующую историю.

— Несколько лет назад я посетила один город в Германии, потому что в нем бывал Карл Великий. Позже я подумала, что никому не придет в голову подойти к нынешним жителям города и спросить: «Вы не скучаете по Карлу Великому? Разве это не были старые добрые времена? Как жаль, что Карл Великий так сильно разрушал окружающую среду и вел слишком много войн, так что вся система рухнула». Ты же не думаешь об этом в таком ключе. Ты понимаешь, что это было очень давно, и государственные системы тогда трактовались совсем иначе. Аналогичные вопросы задаются по поводу некоторых племен, таких как майя, и это связано с колониальным наследием, о котором я говорил ранее.

Ниже я приведу три тематических исследования, которые я использую для изучения драматических и даже апокалиптических моментов в прошлом. Эти примеры из Центральной Америки и Мексики, Средиземноморья и Восточной и Северной Америки демонстрируют контраст во времени и пространстве, а также в интерпретации событий, которые привели к упадку или распаду каждой из групп.

Классический крах цивилизации майя

Все исчезло: дом, даже земля. Это место занял океан. Я стоял в маленькой деревушке на побережье Гондураса и смотрел туда, где когда-то находился дом, в котором прошло детство моей жены. Я ничего не видел и ориентировался лишь по остаткам школьного здания, пережившего наводнение. Как я ей скажу, что река вышла из берегов и изменила курс, устремившись прямо через барьерный остров, где стояла деревня, и проложила себе новый путь прямо через эту территорию? Моя жена выросла в доме, который собирался ей передать ее дед и которого больше не было. Она говорила о том, чтобы вернуться в деревню, где прошло ее детство, и, возможно, пожить там на пенсии. Но деревня исчезла. Не только дом, но и все остальное. Теперь это часть Атлантического океана.

Как бы ни было печально, это было ничто по сравнению с разворачивающейся в деревне трагедией. Два мощных тропических шторма обрушились на деревню с разницей в месяц и принесли с собой рекордное количество осадков. Весь урожай пропал. Один человек утонул в бушующей реке, которая пронеслась через населенный пункт. Два шторма, которые обычно случаются раз в сто лет, пришли друг за другом в течение двух месяцев, и всего через пару лет после разрушительного урагана. Вот как выглядит изменение климата. Люди покидают родную землю, потому что их дома и посевы уничтожены. Деревня теряет треть населения. Это было последнее проявление природных катаклизмов, которые происходили на протяжении тысячелетий. Засуха, уничтожение лесов, повышение уровня моря в конце последнего ледникового периода — все это изменило то, где и как жили люди.

Это произошло в той части Гондураса, которая прославилась самым знаменитым коллапсом в Северной и Южной Америке — крахом цивилизации майя в IX веке нашей эры. Примерно в то время, когда западную Африку захватил ислам, когда создавался «Беовульф», а Карл Великий сражался с саксами, люди в некоторых регионах Мексики и Центральной Америки покидали свои города. Иногда мы находим следы того, как это происходило, как в случае с племенами в тропических лесах Гватемалы, которые отдирали фасады своих храмов и возводили из щебня стены в качестве защиты от нападающих^{8}. Большинство людей покинули те места, но небольшая группа закрепилась в том районе и заняла оборону. Засуха, разрушение окружающей среды, насилие, а также крах политических и экономических систем вынудили людей покинуть некогда великие города. Несмотря на все это, общины выстояли. Сегодня в регионе проживает более 7 млн представителей майя, что говорит о том, что фокус на апокалипсисе мешает разглядеть значительную социальную преемственность (непрерывность), а вместе с тем и степень взаимозависимости, которая противоречит нашим представлениям о выживании в одиночку.

Термин «майя» охватывает более тридцати племен. Их представители говорят на разных языках и живут в разных регионах. Между ними существует связь, хотя и достаточно отдаленная, да и само сообщество совсем не однородно. Перед лицом опасности они все оказались в рамках одной объединяющей категории. «Майя» — современный собирательный термин, не используемый древними племенами. Он аналогичен понятию «коренной американец», возникшему в XIX веке, тогда как прежде подобной объединяющей категории не существовало.

Территория майя велика и разнообразна и включает в себя регионы таких стран, как Мексика, Гватемала, Белиз, Гондурас и Сальвадор. Большую часть этой территории занимают дождевые леса, и, на мой взгляд, они влияют на наше представление о коллапсе. Мистика, окружающая племена майя и их историю, частично обусловлена тем, что некоторые крупные города майя расположены в районах, которые в настоящее время заняты тропическими лесами. Один из синонимов тропического леса — «джунгли». Это слово вызывает множество ассоциаций, в том числе негативных. Слово «джунгли» пришло к нам из хинди («jangal») и обозначает запущенную, дикую территорию, которую больше не обрабатывают. Термин «джунгли» получил распространение в колониальную эпоху и несет в себе коннотации некоего темного, грозного и зловещего места. В колониальном контексте это слово имело дополнительный смысл: эти заросшие районы, дикие и не возделанные «надлежащим образом», избежавшие «цивилизованного» подхода колонизаторов, являются примитивными, плохими и опасными.

Я много работал в тропических лесах и часто слышал, как лес называют «непроходимыми джунглями», явно с негативным оттенком. Говоря о регионе в таких выражениях, мы не только унижаем сам регион, но и его жителей, предполагая, что они какие-то ущербные, раз живут в таком враждебном и мрачном месте. Получается, что джунгли — это какая-то преграда, барьер, который нужно преодолеть; тогда оправданы любые героические действия вторгающихся исследователей, представителей колониального прошлого. Если ты выжил в этой среде, можешь считать себя героем. Во многих сенсационных сообщениях об археологических находках в тропических лесах, в том числе в Гондурасе, прослеживается тенденция представить «первооткрывателей» этих мест (которые, конечно, местным жителям уже давно известны) в качестве героев. Образное выражение «затерянный город» прочно ассоциируется с тропическими лесами и родиной майя.

Даже в наши дни исследователи XIX века, а также некоторые археологи, писатели и кинематографисты представляют данный географический регион как нечто, что нужно одолеть, победить, завоевать. Они словно забывают о том, что джунгли не являются такой уж враждебной средой обитания и предоставляют кров миллионам семей. Прямо сейчас тысячи малышей играют в тропическом лесу. Эта неудобная правда мешает представить регион экзотическим, опасным и способным покориться лишь настоящим героям. Артефакты, оставленные племенами майя, настолько уникальны и грандиозны, а регион их распространения представляется таким враждебным и диким, что этим археологическим памятникам уделяется особое внимание. Москитовый берег, территория, на которой я работал в Гондурасе, всегда привлекала к себе больше внимания, чем близлежащие районы с не менее впечатляющими археологическими объектами лишь потому, что это малонаселенные «джунгли», то есть идеальное место для воплощения фантазий колониальной эпохи, таких как поиск затерянного города.

При этом выжить в тропическом лесу легко. Если бы мне пришлось выбирать регион для бегства, я бы без колебаний выбрал дождевой лес. Отчасти потому, что я с ним хорошо знаком. А отчасти из-за обилия питьевой воды, легко идентифицируемых съедобных растений и минимальной опасности замерзнуть или подвергнуться нападению. Безусловно, есть и проблемы, в том числе ядовитые змеи и тропические болезни, такие как малярия и лихорадка денге. Но даже с учетом этого тропический лес является одним из самых простых мест для выживания. Его мрачный и зловещий образ далек от реальности. «Непроходимые джунгли» — это то, что мы видим сквозь фильтр колониального прошлого.

Размышляя о том, как выглядела территория майя в прошлом, следует иметь в виду, что археологические памятники, которые мы находим в дебрях тропических лесов, когда-то являлись крупными городами или поселениями в окружении обработанных полей. Тогда все выглядело по-другому. Сейчас в восточном Гондурасе, где я работал на Москитовом берегу, некоторые остатки поселений находятся в 4–5 днях пешего пути через тропический лес, и обнаружить их в зарослях очень трудно. Мы знаем, что в период расцвета эти районы были очищены от лесного покрова, и на освободившихся местах возводили деревни и сельскохозяйственные поля. Поселения не были изолированы; их соединяли мощеные дороги. Мы до сих пор находим участки этих троп в лесах на востоке Гондураса; прежде они связывали поселения, которые сейчас кажутся полностью изолированными друг от друга^{9}.

«Коллапс», о котором я говорю, произошел между 750 и 900 г. н. э., в конце так называемого «классического периода», датируемого 250–900 годами н. э. В конце данного периода население городов майя в плодородных равнинных районах на юге сократилось, производство памятников прекратилось, а более крупные объекты оказались заброшенными. О причинах произошедшего спорят до сих пор. Некоторые места пострадали больше других, где-то раньше, где-то позже. Разумеется, племена майя не исчезли, а переместились. Во время «коллапса» возникли крупные поселения на севере региона, и мы видим, как люди движутся на север от равнинных тропических лесов в Гватемале и ее окрестностях до полуострова Юкатан в Мексике^{10}. Люди также переезжали из городских районов в сельские, но модели их расселения нам пока неясны.

Термин «классический период» был введен европейцами, которые появились в регионе примерно через 600 лет после его окончания. Они обнаружили остатки поселений того времени и рассказали о них, в том числе о крупных сооружениях и поразительных произведениях искусства. Некоторые особенности уникальных археологических памятников, например содержащих письменность майя, перекликаются с существующими убеждениями, что культуры достигают расцвета в сфере творчества, власти и всего остального, а затем приходят в упадок, и это представляет собой разложение предыдущего периода. Ту же схему европейцы наложили на классические культуры Средиземноморья и Мезоамерики.

Майя существовали в течение не менее 3800 лет, время, которое мы определяем как ранний доклассический период. И снова мы сталкиваемся с проблематичной терминологией, в которой все измеряется отношением к одному периоду, а именно классическому. Сами названия предполагают, что «классический» период предпочтительнее, чем «недосформированный» доклассический или «упаднический» постклассический. Археологи уже давно писали о причинах того, почему такие регионы оказались заброшенными в IX веке н. э., и это, безусловно, один из «коллапсов», проникших в воображение общественности. С начала XX века, а может быть и раньше, археологи говорили о классическом кризисе цивилизации майя, хотя многие временные детали были указаны неверно^{11}. Эти поселения и памятники находились в центре внимания многих работ археологов и их предшественников, начиная с XIX века.

События, которые мы относим к классическому коллапсу майя, стали известны широкой аудитории в связи с пророчеством апокалипсиса, который должен был состояться в 2012 году. Идея о том, что эта дата будет сопряжена с апокалипсисом, породила великое множество популярных сюжетов и кинофильмов. Она основана на ошибочном представлении о том, будто племена майя предсказали, что конец света произойдет в конце тринадцатого бактуна («baktun»), единицы времени, измеряемой 144 000 днями или приблизительно 394 годами. Согласно одному из сравнений календаря майя с нынешним григорианским, критическая дата приходится на 21 декабря 2012 года. Этот день прошел, а конец света не наступил. Апокалипсиса мы не наблюдали. Любой, кто знаком с племенами майя, оспорил бы утверждение, что они вообще предсказывали конец света или что мы способны достоверно соотнести их календарь с григорианским летоисчислением. Пророчество майя не сбылось потому, что его не существовало. И хотя ожидаемые события 2012 года не произошли, в далеком прошлом без драматических и радикальных перемен не обошлось. В течение своей долгой истории цивилизация майя претерпевала значительные изменения. Классический коллапс майя был не первым и не единственным подобным событием в регионе. Похожие происходили в их истории и раньше.

Книга Джареда Даймонда «Коллапс. Почему одни общества приходят к процветанию, а другие — к гибели» популяризировала ситуацию майя^{12}. Автор сделал упадок уделом элит, божественных царей майя, которые провоцировали, а затем игнорировали социальные проблемы, бесконечно повышая военные расходы и траты на предметы роскоши, в том числе на гигантский объем обожженного известкового цемента для пирамид (который мы видим в фильме 2006 года «Апокалипсис» («Apocalypto»). Для его производства требовалось огромное количество дров, что способствовало ухудшению состояния окружающей среды.

Ухудшение состояния окружающей среды, в том числе вырубка лесов, считалось причиной краха цивилизации в ареале обитания майя и в других регионах^{13}. Это объяснение часто подвергается критике, и вместо него выдвигаются другие причины резких перемен в конце классического периода: войны, болезни и засуха^{14}. Пример майя показывает, насколько сложны коллапсы прошлого. Существуют самые разные научные мнения о том, что произошло в IX столетии н. э. Ученые ломают голову над природой перемен и их причинами^{15}. В следующих главах я исследую возможные причины краха цивилизации майя и покажу это событие глазами жителей региона майя в конце IX века н. э.

Западная Римская империя

Второй исторический пример катастрофы цивилизации, который я здесь рассматриваю, — это упадок и крах Западной Римской империи в IV–V веках н. э. Империя охватывала западное Средиземноморье, включая большую часть Европы к западу от Адриатического моря и Северную Африку западнее Египта. Я начал работать в Средиземноморье около 10 лет назад, когда помогал разрабатывать в Испании подводную трехмерную систему. В течение следующих нескольких лет я продолжал работать в Албании, Черногории и Хорватии, преподавал там в полевых школах подводной археологии, помогал с курсами научного дайвинга и участвовал в исследованиях в рамках Проекта по изучению побережья Иллирии, который затрагивал восточное побережье Адриатического моря от Хорватии до Греции. Для меня это был новый захватывающий опыт: обломки кораблей, которые мы находили, разительно отличались от тех, что я видел в Центральной Америке и Карибском бассейне, где изучал останки судов, датируемых XVI–XIX веками. В Средиземноморье возраст большей части задокументированных мною объектов составлял от 1000 до 2500 лет, и среди обломков судов мы находили множество кувшинов или амфор.

В 2016 году меня пригласили помочь с проектом на острове Фурни в Греции, где мы обнаружили огромное количество затонувших кораблей^[3]. Теперь средства массовой информации называют этот архипелаг «главным кладбищем кораблей Средиземноморья», и я считаю это определение довольно точным^{16}. Каждый день наша маленькая команда обнаруживала одно или два новых места кораблекрушений, почти всегда с помощью местных рыбаков, которые прекрасно ориентировались в здешних водах и показывали нам затонувшие корабли. Однажды мы нашли затонувшее судно с хорошо сохранившимся деревянным корпусом. Лежавшая рядом амфора, форма и дизайн которой позволили определить ее возраст и происхождение, указывала на то, что судно очень старое. Однако дальнейшие исследования показали, что это, вероятнее всего, обломки XVII века. Некоторые члены экипажа, состоящего в основном из греческих археологов, заметно расстроились: на их взгляд это было недостаточно древнее судно. Я же был рад обнаружить столь старый и хорошо сохранившийся корабль.

Нахождение такого количества останков кораблей поубавило мой энтузиазм по поводу обнаружения новых. Но когда обломки оказывались относительно старыми или из тех периодов времени, о которых мы мало что знали, вдохновение возвращалось. Византийские обломки — это, конечно, лучше, чем более молодые средневековые, но ненамного. Древние позднеримские обломки, относящиеся к IV или V веку н. э., представляют особый интерес для тех, кто стремится понять, как приходят в упадок общества. В то время Рим переживал период затяжного кризиса, и следствием этого стало Падение Западной Римской империи. Поздний римский период в значительной степени представлял «закат» в часто используемой фразе «закат и падение Римской империи».

Если крах цивилизации майя — самый известный пример подобного явления в Америке, то закат и падение Западной Римской империи — наиболее обсуждаемый упадок во всем мире. Коллапс майя иногда объясняют состоянием окружающей среды, в то же время крах Римской империи считается результатом накопившихся социальных и политических проблем. Общая история развития и распада Римской империи хорошо задокументирована: наиболее известен шеститомный труд 1776 года Эдварда Гиббона «История упадка и разрушения Римской империи». С тех пор появилось множество других публикаций на эту тему^{17}. Римская республика пала в 27 г. до н. э., и на смену ей пришла Римская империя, просуществовавшая до V века н. э. На протяжении всей ее истории накапливались серьезные проблемы, обострившиеся в конце IV века. Закат и падение Западной Римской империи является результатом ряда проблем, возникавших в течение примерно двух столетий, кульминацией которых стало свержение последнего императора Ромула Августа в 476 году н. э., или, поскольку ряд историков считает его незаконным, Юлия Непота в 475 году н. э. Это был очень долгий закат^{18}.

Восточная часть Северной Америки

Третий исследуемый пример связан с моим родным штатом Кентукки и моим первым археологическим опытом. Я провел там свои первые раскопки, обучаясь в колледже, несколько лет проработав в Кентукки, прежде чем в аспирантуре переключился на Центральную Америку. Однако я никогда не прекращал археологические работы в своем штате, а теперь занимаюсь подводным исследовательским проектом на водных путях, пересекающих его. Здешние места интересны с археологической точки зрения, это мой дом, тут собралось сообщество отличных археологов.

Одно из моих любимых воспоминаний о раскопках в Кентукки относится к тому времени, когда я только окончил колледж. Позднее тем летом я собирался выйти на оплачиваемую работу, но мне нужна была работа прямо сейчас. Я позвонил своему другу и наставнику, археологу Сесилу Айсону из Лесной службы США, и спросил, скоро ли у него начнутся какие-либо проекты, и если да, то нужен ли ему еще один член команды. Я только что вернулся из короткой поездки в Европу, своего первого путешествия за границу. У меня не было денег и негде было жить. Сесил вел один проект, стартующий на следующий день, но бюджет был до того скудный, что денег на дополнительного члена команды не хватало. Он описал мне работу: это были раскопки скального убежища в восточном Кентукки с несколькими очень древними залежами породы. Я знал этот район, и его рассказ меня заинтересовал. Я спросил, можно ли мне поработать с ними в обмен на комнату и питание в местной гостинице, в которой они остановились на время проекта. Он согласился. Позже в тот день я ждал грузовик, стоя на тротуаре в центре Лексингтона, на площади перед зданием суда, увешанный рюкзаком с инструментами и спортивной сумкой с одеждой. На автомобиле я должен был проделать двухчасовую поездку на восток.

Я протиснулся в самую дальнюю часть скальной пещеры, лег на живот и попытался дотянуться до дна. На тот момент я уже около месяца работал с археологами Лесной службы. Мы проводили раскопки на участке высоко на склоне горы в восточном Кентукки, в небольшом скальном укрытии под нависшим утесом. В поисках артефактов люди разграбили большую часть таких пещер, и часто единственные неповрежденные участки находились в недоступных углах. В один из таких уголков я и забился. Встать я там не мог и поэтому зачерпнул землю совком в ведро, выбрался к передней части укрытия и пропустил грязь через сито с ячейками в четверть дюйма, чтобы отсеять мелкие артефакты. Я был так глубоко, что едва доставал до пола, но артефакты продолжали прибывать. У самого дна я обнаружил крупный кусок древесного угля, завернул его в алюминиевую фольгу и надписал. Этот образец будет отправлен на датирование по углероду-14. Чуть глубже артефакты закончились, и я перешел к раскопкам в другом месте. Год спустя я услышал, что самый древний артефакт в Кентукки был извлечен из этого скального убежища; его возраст определили в 13 тыс. лет. Я часто задавался вопросом, не тот ли это кусок каменного угля.

Перенесемся на 13 тыс. лет вперед, в наши дни. Мы видим, что в этом регионе проживает несколько индейцев, которые были насильственно выселены федеральным правительством в начале XIX века. Теперь, когда это стало модным, многие жители Кентукки заявляют о том, что произошли от коренных американцев, но кроме этого ничем не доказанного родства здесь крайне мало аборигенов, и территории, на которых тысячелетиями проживали люди, исчезли, оставив лишь следы. Мы стали искать способы объяснить эту ситуацию. В Кентукки существует миф о «темной и кровавой земле». Он вводит нас в заблуждение, заставляя думать, что данный регион не был постоянным домом индейских племен, когда прибыли европейцы. Если опираться на миф, то можно предположить, что это была спорная, омытая кровью войны территория, а не земля, постоянно занятая какой-то одной группой. Другие истории пытаются заставить нас поверить в то, что Кентукки до прибытия Джеймса Харрода, Дэниела Буна и остальных колонизаторов, основавших в этом районе поселения, представлял собой охотничьи угодья. Это не совсем так, и мы давно об этом знаем. Однако эти истории продолжают существовать и очень пригодились при заселении территорий, так как объясняли, почему в этом районе не осталось ни одного индейца. Столь удобные предания распространены по всей Америке.

Я рос под эти истории. Ими было пронизано все вокруг, и когда я заинтересовался археологией, был уверен, что заниматься раскопками следует где-то в другом месте. В Перу или Египте, но только не в Кентукки. Я не знал, что история человечества в моем родном штате составляет 15 тыс. (а то и более) лет. Я не имел представления, какие фантастические археологические памятники есть у нас в Кентукки и какие здесь опытные исследователи. Я узнал все это в колледже, когда появилась возможность поработать с некоторыми из них, проводя раскопки в окрестностях Кентукки. Многих из этих специалистов я встретил в 17 лет, на своих первых раскопках. Как-то раз в свой выходной я вызвался помочь в полевых работах на участке Снэг-Крик, месте, где располагалась поздне-доисторическая деревня с видом на реку Огайо. Туда ведет шоссе Мэри Инглес, названное в честь «первой белой женщины» в Кентукки. Мы не знаем ни первоначального названия деревни, ни имени кого-либо, кто в ней жил.

Как и многие в Кентукки, я рос, то и дело натыкаясь на вспаханном поле или в камне на странные наконечники стрел или копий. В тот уик-энд в Снэг-Крике я научился распознавать и извлекать эфемерные остатки домов и собирать воедино образы прошлого на основании того, что нам удалось обнаружить. Мы нашли отверстия для столбов, обозначающие края зданий. Мы нашли ямы; они предназначались для хранения, но позже, когда необходимость в них отпадала, их заполняли пеплом и мусором. Возраст поселения, которое мы исследовали, составлял от 500 до 600 лет, то есть оно было не таким уж и древним. Мне доводилось бывать в английском пабе и постарше этого. Я стоял у ворот фермы в Исландии, которая носила то же название, что и в саге о викингах, написанной почти тысячу лет назад. А ведь в Кентукки мы даже не знаем, на каком языке 600 лет назад говорили коренные народы и как они себя называли.

Археологи делят прошлое на периоды на основании различий, наблюдаемых в артефактах или материальной культуре определенного региона. Мы выявляем разные археологические «культуры», опять же, на основе оставленных материалов, которым часто присваивают название того места, где археологи обнаружили это явление. Иногда нам удается связать археологические культуры с историческими или современными сообществами, но чаще — не удается. Применяемые исследователями категории временной или культурной принадлежности могли являться важными для живших в прошлом людей, а могли и не являться. Большая часть временных периодов достаточно длительна, а изменения постепенны, чтобы пережившие их люди думали о времени в рамках установленных нами категорий. Изучая современную популяцию, мы видим, какие ограничения и проблемы мешают обосновывать культурную принадлежность материальной культурой. Жители соседних стран, например Гондураса и Сальвадора, во многом отличаются друг от друга, от лексики и произношения до важных исторических различий, которые делают жизнь в этих двух современных национальных государствах уникальной. Однако основные фрагменты их материальной культуры идентичны. В других случаях различия по этому параметру затмевают сходства в чем-то другом.

Время, непосредственно предшествующее прибытию европейцев, археологи называют поздним доисторическим периодом. За ним последовал период контакта, когда эти группы встретились. Одну из выявленных нами археологических культур называют Форт-Эйншент в честь хорошо известной местности в Огайо. Участок Снэг-Крик был деревней Форт-Эйншент. В течение следующего десятилетия мне доводилось работать на нескольких участках Форт-Эйншент в рамках проекта, с помощью которого археологи стремились понять уклад жизни тех времен, до того, как пришли перемены.

Люди, подобные нам, современным (Homo sapiens sapiens), появились в Африке около 300 тыс. лет назад в процессе эволюции. По меньшей мере 75 тыс. лет назад методом проб и ошибок некоторая часть этих людей покинула Африку и расселилась по всему миру. Одним из последних мест, куда мы добрались, были Северная и Южная Америка. Люди прибыли в Америку из Азии около 20 тыс. лет назад, а может, и раньше. Пробраться на территорию нынешней Канады мешал обширный ледяной покров; люди спустились на лодках на юг и жили на льду, питаясь от моря. Около 13 тыс. лет назад к востоку от Канадских Скалистых гор открылся свободный ото льда коридор, который позволил нашим предкам пройти по суше из так называемой Берингии (область, простирающаяся от России через Берингов пролив и Аляску в Канаду) до остальной части Америки. И уже 15 тыс. лет назад (если не раньше) люди расселились по всей Северной и Южной Америке. С каждым годом мы находим свидетельства более ранних поселений, и я не удивлюсь, если в конце концов мы обнаружим, что Северную и Южную Америку заняли не 15 тыс. лет назад, а 20–25 тыс. лет назад. Доподлинно известно, что у нас в Кентукки люди проживали по крайней мере 13 тыс. лет назад, как указывает анализ на углерод-14 древесного угля из скального убежища.

В те времена люди занимались собирательством, иногда совмещая его с охотой. Сельским хозяйством они не занимались, но о растениях знали почти все, поскольку собирали их и для чего-то использовали. Когда я путешествовал по тропическому лесу в Гондурасе, мы посадили несколько фруктовых деревьев и арбузов, которые дадут плоды к нашему следующему приезду. Разумеется, люди делали нечто подобное на протяжении всей истории, и археологи обнаружили свидетельства использования растений задолго до того, как сельское хозяйство стало преобладающей стратегией^{19}. Со временем население росло, пока в какой-то момент стало невозможным прокормить всех собирательством. Новые потребности в пище привели к тому, что люди стали фермерами. Это не произошло в одночасье, и я подозреваю, не стало результатом «открытия». Это была вынужденная мера, которая потребовала преобразования привычных действий. Если численность населения невелика, собирательство отнимает гораздо меньше времени, чем сельское хозяйство. Но когда плотность населения возрастает, население переключается на сельское хозяйство. В некоторых ближневосточных регионах, включая Сирию и Ирак, люди стали земледельцами около 12 тыс. лет назад. В Перу, Амазонке и центральной Мексике обратились к сельскому хозяйству 6000 лет назад. В восточной части Северной Америки, отличавшейся изобилием ресурсов и относительно низкой плотностью населения, сельское хозяйство зародилось около 3000 лет назад.

К тому времени, как у нас появились первые письменные свидетельства о жизни в этом районе, в Кентукки проживало несколько различных племен: чероки, шауни, ючи и чикасо, а возможно, и другие^{20}. Мы не знаем, как выглядела их жизнь непосредственно перед прибытием европейцев, поскольку это событие сопровождалось резкими и часто катастрофическими эпизодами. Долгое время в Америке преобладали истории, в которых жизнь индейцев до прихода европейцев представлялась с выгодной для последних. Такие истории преуменьшали катастрофические последствия столкновения европейцев с коренными народами или оправдывали последующие действия колонизаторов. Например, вплоть до середины XX века ученые занижали количество людей, проживавших в Северной и Южной Америке до прибытия европейцев. Эта тенденция прекратилась после того, как географ Уильям Деневан назвал цифру около 54 млн^{21}. Его оценка давно считается золотым стандартом. Недавние исследования показали, что на момент прихода европейцев в регионе проживало около 60 млн индейцев^{22}. Более ранние подсчеты радикально занижали это число, и в конце XIX века общепринятой была цифра в 10 млн. Подобная тенденция позволяла скрыть произошедшие резкие демографические кризисы и показывала, что это был пустынный регион и занятие этой земли было оправданным.

Миф об охотничьих угодьях в Кентукки — это еще один местный способ занизить количество местных жителей до прибытия колонизаторов. Один из первых археологов, с которым я работал, доктор Гвинн Хендерсон из Археологической службы Кентукки, писал об этой истории и собирал материал для ее опровержения^{23}.

— Самое стойкое заблуждение о коренных жителях Кентукки — миф о Темной и Кровавой Земле — касается того, как эти народы использовали эту землю, — рассказал Хендерсон в недавней беседе. — Легенда заставляет нас поверить, что индейцы в Кентукки никогда постоянно не жили, а только охотились и сражались за его территории. Этот миф продолжает использоваться в детских книгах, научно-популярных изданиях, исторических журналах. И это несмотря на то, что Кентукки — просто географический конструкт (ничего не значащий до 1792 года) и для окружающих географических конструктов Огайо, Индианы, Иллинойса, Миссури и Теннесси подобного понятия не существует.

В Кентукки из-за войны между разными племенами был период, когда поселения объединились за линией фронта и в определенной части штата осталось мало деревень. Но ни в один период времени этот район не был полностью безлюдным. В Северной и Южной Америке мы обнаруживаем сценарий, наиболее близкий к тому, что описывается сегодня в столь популярных сюжетах об апокалипсисе — а именно, что большая часть населения полушария погибла. Как это происходило и с какой скоростью, зависело от региона. Однако индейские племена продолжали существовать. Если слушать рассказы о том, как коренные народы погибали от рук европейцев и завезенных ими болезней, создается впечатление, что эти группы не выжили. Однако это не так. Культура индейских племен, претерпевшая с приходом европейцев глубокие преобразования, так же важна и интересна, как и культура, существовавшая до европейцев. Разрыв в развитии, который произошел с прибытием в Америку европейцев, не разрушил существовавших здесь культур и не привел к их вымиранию. Описание произошедшего такими терминами, как «уничтожение» или «вымирание», может позволить оправдать те виды маргинализации, которые оказались столь разрушительными в прошлом. Сейчас многие археологи это понимают и отвергают эти «повествования», которые якобы объясняют гибель индейских племен. В некотором смысле это удар ниже пояса. Во-первых, мы создаем повествования, которые преуменьшают разрушительный характер взаимодействия^{24}. Тогда мы предполагаем, что подлинная культура коренных американцев была повреждена до неузнаваемости. До нас пытаются донести, что индейцев больше не существует, во всех отношениях. Это неправда.

После прибытия европейских колонизаторов в Америку разразилась невиданных масштабов катастрофа, вызванная вспышкой болезней. Последовавшие за этим война и порабощение усугубили трагедию. Историк Джеральд Хорн описывает два апокалипсиса: первый вызван болезнями, а второй — ужасами поселенческого колониализма^{25}. Такого рода колониализм мы наблюдаем в Северной Америке, куда колонисты прибыли с целью заселить регион, а не просто использовать его для выкачивания ресурсов. Это привело к длительному геноциду индейцев, вызванному как болезнями, так и порабощением, убийствами и необходимостью покидать обжитые места. Поселенческий колониализм также привел к порабощению миллионов африканцев. В следующих главах я рассмотрю события на востоке Северной Америки в XVI и XVII веках. В попытке понять, почему наступает крах, я начну с изучения причин прошлых катастроф. Позже это позволит нам сравнить современные представления о том, как и почему случается коллапс, и заглянуть в будущее вплоть до того момента, когда этот процесс запустится снова.

Глава 2. Почему наступает крах

Моя жена — модельер. Она называет себя портнихой, отчасти потому, что «дизайнер», на ее взгляд, звучит претенциозно, отчасти из солидарности с теми, с кем она подростком работала в потогонных цехах в Гондурасе. Она задается вопросом, сколько дизайнеров или художников могло бы появиться из этих швейных мастерских, если бы творчество поощрялось, а не подавлялось жесткой необходимостью работать, чтобы содержать свои семьи. Сейчас мы живем в Лексингтоне, штат Кентукки, и у нее есть возможность работать ради творчества. Она основала некоммерческую организацию «Мода Лексингтона», чтобы дать людям шанс на творчество, подавляемое у ее коллег на швейных фабриках. В марте 2020 года мы взяли неделю отпуска после напряженного двухдневного мероприятия, к которому она готовилась на протяжении всего предыдущего года. В нем участвовали дизайнеры со всего юго-востока Соединенных Штатов, множество моделей и представители нескольких племен, демонстрирующих разнообразие культурных традиций. Поскольку жена была занята последними приготовлениями к мероприятию, я решил съездить в Луисвилл (полтора часа в один конец) на выставку, посвященную навыкам выживания и оружию, что было необходимо в сборе материала для этой книги.

К тому времени я, как многие, уже слышал о Covid-19, но у меня не было ощущения, что вирус серьезно повлияет на нашу жизнь. Даже работая над проектом об апокалиптических событиях, я не предвидел масштабов грядущей катастрофы. К тому моменту я прочитал десятки книг и посмотрел множество фильмов о вымышленных катастрофах, но в большинстве из них фигурируют гораздо более смертоносные болезни или фантазии на тему зомби. Реальной версии на горизонте я не видел. Все изменилось, когда я сидел на выставке с Адамом Неметтом, автором постапокалиптического романа «Мы можем спасти нас всех»^{26}. Мы слушали, как организатор и ведущий Боб Гаскин рассказывал о нынешних угрозах нашему образу жизни. В течение 45 минут он говорил о вирусе и его последствиях, о том, что будет, когда закроются школы и разорвутся цепочки поставок. Я слушал с долей скепсиса, как слушал в прошлом подобные презентации об угрозе электромагнитного импульса или неминуемом экономическом коллапсе из-за нашего отказа от золотого стандарта. Однако Гаскин оказался убедительным оратором как с точки зрения риторики, так и с точки зрения способности четко формулировать возможные последствия для систем и структур, лежащих в основе современного общества. Позже, обсуждая с Адамом эту презентацию, я по-прежнему скептически относился к услышанному. Школы не закроются, подумал я. Все пройдет само собой. Я ошибался^{27}.

Позже на той неделе моя жена приняла трудное решение отменить свое мероприятие. Все поменялось за несколько дней. Мой университет на неделю продлил весенние каникулы, и стало ясно, что отмены занятий не избежать. За два дня до ее мероприятия губернатор рекомендовал отменить или отложить все общественные события. Жизнь замерла. В тот момент такие отмены казались глобальной проблемой. Оглядываясь назад, я понимаю, что это было лишь незначительным неудобством.

Пандемия не достигла масштаба апокалипсиса, но стала печальным и трагическим событием, изменив все. Мы увидели, как обрываются жизни и теряются средства к существованию. Некоторые заведения и предприятия закрылись на время, многие — навсегда, особенно небольшой местный бизнес, которым мы так гордились. Оглядываясь назад, я вижу, сколько времени потребовалось некоторым из нас, чтобы осознать, что происходит. Археологи и историки давно признали: люди догадываются, что на них обрушился коллапс, лишь когда он продвинулся далеко вперед. В нашем случае масштабы и последствия пандемии стали очевидны не сразу, и большинство из нас не видели ее масштабов в течение недель или даже месяцев.

Возможно, пандемия и не является событием такого масштаба, как те, что мы наблюдаем в археологических примерах, о которых я упоминал, но она показательна в рамках размышлений о причине катастрофы. Причиной любой пандемии является патоген, но не он один повинен в катастрофе. Современный мир пронизан тесными связями. Авиаперелеты и круизные лайнеры стали первыми виновниками распространения этого вируса. Система глобальных поставок оказалась более уязвима, чем местная цепочка. Практически полное отсутствие реакции федерального правительства США позволило пандемии распространиться быстрее и убить больше людей. Свой вклад в катастрофу внесли также антинаучные и антиинтеллектуальные настроения определенных групп населения, а также политизация защитных мер, таких как ношение масок, соблюдение социальной дистанции и закрытие объектов. Если смотреть на катастрофу, которой стала пандемия Covid-19, то сам вирус является лишь фрагментом истории.

Чтобы определить причины прошлых апокалипсисов, следует идентифицировать все элементы, которые привели к коллапсу, и понять их взаимосвязи. Попытки выделить единственную причину (или совокупность) катастрофы недостаточно для объяснения того, что произойдет дальше. Термин «непосредственная причина» описывает силы, которые вызвали катастрофическое событие в первую очередь. Определить подобную первопричину в некоторых исторических событиях труднее, чем во время пандемии. К возникновению коллапсов приводит множество обстоятельств. Наше внимание к прерывистости в развитии, к изменениям может скрыть от внимания тот факт, что народы и культуры сохраняются даже тогда, когда рушатся конкретные политические и социальные структуры. Исследуя причины коллапсов, мы видим между этими причинами и изменяющимися системами сложную взаимосвязь. Мы также видим, что непрерывность существует несмотря на разрывы. Всегда. Люди и структуры выживают, сообщества перестраиваются. Наши фантазии об индивидуальном выживании расходятся с реальностью. Если мы и выживем, то только в виде сообщества, группы, выходящей за рамки членов нашей семьи. Трудность определения непосредственных причин легко продемонстрировать на примере трех древних катаклизмов.

Классический период майя

Как обсуждалось ранее, археологи наблюдают признаки упадка в течение IX века н. э. в южных низменностях региона майя, но эта территория настолько обширна и не однородна, что в разное время и в разных местах наблюдалась широкая палитра изменений. Не существует единого мнения по поводу того, насколько быстро эти изменения произошли, насколько значительными они были, и — главное — почему они произошли^{28}.

Для понимания причины коллапса, важно знать, вся ли территория подверглась одинаковой тренсформации. Если да, то, возможно, изменения на всей территории вызвали одни и те же причины. Если нет, то установить единственную причину не представляется возможным. В данном случае признаков однородных изменений мы не наблюдаем. Человеческие останки, палеопатология (изучение болезней и травм) и анализ палеодиеты демонстрируют местные различия и разнообразие в низменностях региона майя с точки зрения заболеваемости и питания во время классического коллапса майя. Следовательно, можно предположить, что масштабного и однородного набора условий или причин в данном случае нет^{29}. Если бы регион настигло одно крупномасштабное экологическое явление, можно было бы ожидать сходства в отношении влияний стресса, недоедания и болезней по всему региону. С другой стороны, я допускаю, что крупномасштабное явление, экологическое или иного рода, в разных областях может проявляться по-разному из-за других факторов, которые и определят характер последствий в каждой отдельной области. Мы наблюдаем это в наши дни, когда засуха в одном месте вызывает голод, а в другом — нет. Видим, что катастрофы, вызванные природными явлениями, имеют такое же отношение к политическим реалиям и стратегиям распределения продовольствия, как и к погоде.

Некоторые археологи предполагают, что конец классического периода в низинах майя занял слишком много времени (около 200 лет, с 750 до 950 г. н. э. или позднее), чтобы его можно было классифицировать как коллапс^{30}. Они отмечают, как изменения, очевидные в поздний классический период (в самом конце временного отрезка, когда произошел коллапс), варьировались в разных регионах. В некоторых районах конец VIII века был ознаменован войнами, города приходили в упадок примерно в то же время, но однородных изменений на территории майя не наблюдалось. Новые виды деятельности, например поиск торговых путей, перемещение населения и внедрение новых импортируемых товаров, в некоторых частях региона продолжались, а в других прекратились^{31}.

Археологи знают, что ранее в том же регионе случались подобные трагедии, только по иному сценарию. Одно из таких событий произошло за несколько сотен лет до классического коллапса майя, в конце доклассического периода, и привело к совершенно иной политической ситуации^{32}. Оба этих периода были отмечены засухой, причем она сильнее свирепствовала на юге, вследствие чего во всей южной части региона наблюдается больший спад. Возможно, тот факт, что в разные периоды засуха привела к неодинаковым последствиям, объясняется типами стратегий, использованных для борьбы с сильной засухой, которые не сработали в поздний классический период, но помогли во время засухи более раннего периода^{33}. Одной из стратегий мог быть уход от широкого сельскохозяйственного спектра и сосредоточенность на кукурузе^{34}. Более сложные социальные и политические системы, появившиеся к 750 году н. э., сделали адаптацию к засухе менее успешной.

Некоторые археологи, исследующие этот более ранний коллапс, также видят свидетельство того, что иностранная держава вмешалась, прямо или косвенно, и это взаимодействие в период глубоких изменений привело к появлению могущественной династии, которая правила крупными городами майя, такими как Сейбал, в классический период^{35}. Упадок в конце классического периода не привел к замене одного режима другим. После этого события значительная активность в данном районе прекратилась. Разница между двух кризисов, оба из которых могли отчасти быть вызваны засухой, предполагает, что ход событий зависит от чего-то большего, чем от непосредственной причины. Именно крах сложных систем и то, как они восстанавливаются, определяет характер коллапса или трансформации.

Некоторые из описанных выше исследований были проведены археологом Такеши Иномата из Аризонского университета. Он работает непосредственно с такими проблемами, как засуха, на территории ряда поселений, в том числе города Сейбал в Гватемале. Я говорил с ним о засухе и других бедах классического периода майя. Мы дискутировали о том, насколько верно описывать произошедшее как «коллапс». Он считает, что полностью отвергать концепцию коллапса еще рано.

— Лично я использую термин «коллапс», — признался он. — В некоторых районах мы наблюдаем сокращение населения на 90 %, или же территории оказываются полностью заброшенными. Думаю, в этих районах произошел распад политической системы, и глубокие социальные изменения коснулись всего населения. Но использовать этот термин следует осторожно. В прошлом им обозначали образ «утерянной цивилизации», и общественность, возможно, до сих пор воспринимает его именно так. Вместо того, чтобы пытаться охарактеризовать сложный процесс простым термином, будь то «коллапс» или что-то другое, нам нужно тщательно проанализировать его и описать.

Втянутый в нелепые споры по поводу заявлений об обнаружении потерянных городов (которые являлись таковыми только для назойливых «открывателей», но никак не для местных жителей), я оценил его предостережение не связывать крах определенной политической системы с таинственным исчезновением какого-то затерянного города, ожидающего быть найденным в тропическом лесу. Однако, по его мнению, в некоторых случаях скорость и масштаб преобразования оправдывают использование этого термина. Иномата отмечает, что территория майя была недостаточно однородной, чтобы говорить о «коллапсе» как едином явлении. Процессы, происходившие в южных низменностях (тропические леса в Гватемале, Белизе и Гондурасе), значительно отличались от тех, что имели место в северных районах, таких как Юкатан. Концепция коллапса применима к разным регионам и периодам.

Иногда во время работ в Сейбале Иномата фокусируется на доказательствах влияния засухи. Я спросил его мнение по поводу того, являются ли изменения в конце классического периода результатом экологических проблем, таких как засуха, для которой он нашел достаточно доказательств, и считает ли он возможным называть эти изменения коллапсом. Как и другие, он отметил, что этот вопрос нуждается в дополнительном исследовании, и четкого ответа так и не дал. Он считает, что на ранних стадиях упадка экологические проблемы играли важную роль.

— Возможный сценарий выглядит так: на ранней стадии сработало сочетание социальных и экологических проблем, — отмечает он. — Социальные проблемы включают в себя конкуренцию, войну и быстрый прирост населения. Экологическими факторами могут быть вырубка лесов и эрозия почвы. Свидетельств засухи на ранней стадии мы почти не находим. Была предпринята попытка восстановить различные государственные структуры, но затем, возможно, наступила сильная засуха. Если так, то засуха могла стать последним ударом для общества, и без того ослабленного другими проблемами.

Как мы видим, эти преобразования являются комплексными и вызваны рядом обстоятельств, даже если существовала и непосредственная причина. По мнению Иномата, непосредственные причины — это не то, что привело к коллапсу на его последних стадиях. Например, засуха вступила в игру лишь тогда, когда коллапс уже начался. Согласно существующим данным, в определенное время в некоторых регионах экологические факторы сыграли значительную роль, но установить непосредственную причину сложно. В ходе некоторых убедительных исследований были обнаружены свидетельства засухи в конце классического периода. Доказательства значительной засухи получены из нескольких источников. Один исследовательский проект продемонстрировал данные, свидетельствующие о сильной засухе с 700 по 1135 год н. э. в Западном Белизе, в низменных регионах майя, на основании сталагмитов в пещерах^{36}. Существует корреляция между «сокращением запасов воды» и упадком, наблюдавшимся в IX и X веках н. э. Некоторые археологи считают, что роль засухи в некоторых районах переоценивается, и ее одной недостаточно для объяснения природы и разнообразия изменений в конце классического периода^{37}. Представление о засухе как о причине коллапса, а не как об одном из целого ряда факторов, способствовавших глубоким социальным изменениям, не понравилось многим работающим в данном регионе ученым. Этому вопросу посвящено множество изданий^{38}.

Из множества существующих вариантов, оценивающих события по всей территории майя и близлежащих регионов, кажется, что в конечном счете многопричинный каскад событий вызывает глубокие трансформации, в том числе те, что мы называем коллапсами. Глядя на драматические изменения в прошлом, археологи пришли к выводу, что у явлений, которые принято именовать кризисом, почти всегда несколько причин. Исключения составляют такие события, как извержение вулкана. Однако в большинстве случаев есть непосредственная причина (то, что запускает процесс упадка), и целую череду событий, которые фактически разрушают ту или иную систему. Так, возможными причинами изменений, произошедших в течение IX века во всех частях южного региона майя, могут считаться засуха, вырубка лесов, войны и растущие расходы на содержание элит. Глядя на всю территорию в целом, мы видим, что внутри нее существуют различия, и сегодняшние ученые отказываются от упрощенных выводов. Таким образом, хотя окружающая среда сыграла в коллапсе майя определенную роль, считать его экологической катастрофой — слишком упрощенный и неверный подход. Независимо от причины или ряда причин, запускающих процесс, крах сложных человеческих систем также всегда является сложным.

Археологи склонны видеть в прошлом наши собственные проблемы, и наши интерпретации являются отражением современных проблем^{39}. Мы накладываем, или — «настраиваем», если использовать термин Макэнани, наши проблемы на прошлое и видим там причины, тревожащие в настоящее время. Мне нравится идея перенести наши проблемы на ситуации прошлого, поскольку это позволяет прошлому служить «поучительной историей», археология же служит современному миру своего рода системой раннего предупреждения. Там, где мы сталкиваемся с изменением климата, археологи видят экологические проблемы. Другой частой причиной коллапса считается война, либо как исходная причина, либо в сочетании с другими проблемами.

— Похоже, сегодня война и разрушение окружающей среды — самые популярные объяснения, — заметила Макэнани, когда мы говорили о пандемии Covid-19. — Я убеждена, что скоро теории о причинах краха цивилизации майя будут включать в себя пандемии, — сказала она.

Одна из причин, по которой мы (археологи) не решили некоторые из основных вопросов, связана с типом используемых доказательств. Часто у нас нет прямых доказательств какого-то явления, например войны. Как правило, мы не находим ни участников боевых действий, ни оборонительных сооружений (за редким исключением), ни тайников с оружием. Чаще мы находим косвенные свидетельства, такие как характер заброшенности поселений, а в случае с майя — иероглифические тексты на памятниках и зданиях. Интерпретация этих косвенных улик порой бывает сложной и спорной.

Иногда у нас нет данных из нескольких временных периодов, которые позволили бы провести сравнения. Чтобы уверенно заявлять о росте военных действий, нужно иметь для сравнения базовую линию. Макэнани затронула эту тему в разговоре:

Думаю, есть некоторые проблемы… с тем, чтобы делать такое заявление, как «в поздний классический период боевые действия активизировались». Люди твердят об этом постоянно. И на чем они основываются? На иероглифических текстах, которые описывают какое-то военное событие где-то между двумя пунктами. Проблема с этим утверждением в том, что у нас нет сопоставимых доказательств из раннего классического или из постклассического периодов. Вот вы говорите, что какое-то явление становится более частым и интенсивным. В сравнении с чем? Неужели мы предполагаем, что до конца раннего классического периода царила тишь да гладь, а в позднем классическом периоде начались активные военные действия, которые сошли на нет в постклассический период? Нам известно, что постклассический период был временем активного конфликта. Создавались государства… наподобие средневековых европейских королевств. Так что война была там неотъемлемой частью жизни.

Большинство археологов считают, что в конечном итоге разного рода коллапсы являются результатом разрушения сложных систем, образующих общество, а не следствием каких-то изначальных причин, запускающих процесс распада. Макэнани озвучила эту идею в нашей беседе, сосредоточив внимание на распаде связей, существовавших в мире майя в конце классического периода.

— На мой взгляд, ключом ко всему происходящему являлась структура альянса. По какой-то причине структура разрушилась, и именно это сделало регион непригодным для жизни.

Даже убедительные доказательства засухи следует воспринимать с точки зрения фактора, подорвавшего сложные системы, необходимые для поддержания общества в рабочем состоянии. Макэнани подчеркивает, что засуха влияет на систему, и нам нужно эту систему изучить.

— Подумайте, что в те времена не было Организации Объединенных Наций, которая доставила бы тонны зерна в район, где голодают люди, и вы поймете, что продовольствие и снабжение этих мест всегда были проблемой. Люди и правда голодали. Полагаю, следует еще раз оглянуться и посмотреть на эту структуру альянса с политической точки зрения. Структуры, которые разваливаются под воздействием внешних факторов, становятся причиной коллапсов.

Данные о засухе неоднозначны, но между 750 и 1050 годами н. э. количество осадков по всему региону действительно сокращалось, хотя всей комплексности археологических данных засуха не объясняет^{40}. Сокращение осадков происходило неравномерно в разных регионах в разные периоды времени, их количество то сокращалось, то снова восстанавливалось. Это противоречит картине масштабной, устойчивой засухи. По мнению Макэнани, засуха является одним из возможных факторов, повлиявших на политические преобразования, но не объясняет глубоких изменений. При поиске причины катастрофы в прошлом следует учитывать, как изменения, особенно кризисы, повлияли на существовавшие политические системы. Хрупкость политических систем просто поразительна. Макэнани коснулась этой темы в нашей беседе.

— Политические системы гораздо более чувствительны, чем нам хотелось бы верить. Они хрупки по своей природе. Я думаю, что мы осознаем, насколько хрупка и наша собственная система, которую мы считали крепкой и надежной демократией. На мой взгляд, именно поэтому политические системы сменяют друг друга гораздо быстрее, чем, скажем, религиозные или социальные. Они, как правило, куда более долговечны.

В течение месяцев, последовавших за нашим разговором, эта политическая нестабильность проявилась еще более явно, чем когда-либо. Мы видим хрупкость рухнувших систем; в конце концов они действительно рухнули. Также мы видим устойчивость систем в моменты великих перемен. Характер и степень устойчивости, как и все остальное, меняется в зависимости от конкретного события. Так, Иномата видит свидетельства большой устойчивости после упадка майя в конце доклассического периода и признаки совсем иной устойчивости после классического коллапса майя.

— В конце доклассического периода, после распада [крупных поселений или метрополий, таких как] Эль-Мирадор и так далее, появились другие центры, например Тикаль. Это свидетельствует о гибкости и устойчивости.

В рамках второго кризиса эта устойчивости уже не так очевидна. Он продолжает:

— В конце классического периода в этом же районе наблюдалась резкая убыль населения, и во многих регионах численность так и не восстановилась. На севере ситуация более или менее выправилась, но совершенно непонятно, почему южные регионы пострадали так сильно, а восстанавливались так медленно.

Несмотря на устойчивость человеческой популяции и способность к восстановлению численности, не следует забывать, что упадок мог быть глубоким. Иномата предостерегает нас от склонности преуменьшать значение коллапса, ведь этот процесс был долгим, сложным и вызван целым рядом причин.

— Безусловно, это был долгий и сложный процесс, — утверждает он, — но некоторые люди переоценивают его разнообразие и плавное, поэтапное течение.

Отчасти эта тенденция является следствием неполноты наших хронологий, которые не позволяют точно определить, когда что-то произошло и что еще происходило в то же время. Очевидно, не существует единого мнения о том, что предшествовало событиям в конце классического периода в равнинах майя. Также нет единого мнения относительно того, как происходил спад, можно ли назвать его «коллапсом», являлись ли происходившие перемены масштабными и однородными. Единственное, в чем мы наблюдаем что-то похожее на консенсус, так это в том, что классический крах цивилизации майя представлял собой продолжительную и сложную серию событий и причинно-следственных связей, которые менялись в зависимости от времени и пространства, но которые привели к распаду существовавших в то время социальной, политической и экономической систем. Любое из этих событий могло повлечь за собой другую реакцию, которая затягивала процесс до тех пор, пока изменения не пронизывали все слои^{41}.

Даже без консенсуса мы видим, что реальные, значительные изменения начинаются с коллапса сложных систем, благодаря которым общество функционирует. Если представлять наше собственное будущее, то данный археологический пример четко демонстрирует три момента: во-первых, наши системы хрупки и нам, возможно, не удастся предсказать, какая непосредственная причина или причины запустят процесс, который в итоге приведет к коллапсу. Если мы хотим сохранить эти системы, нужно их защищать. Во-вторых, глубокие изменения могут начинаться медленно и длиться долго. Под коллапсом мы представляем себе что-то внезапное: сегодня есть, а завтра нет. Но это совсем непохоже на то, что произошло с цивилизацией майя. Хотя процесс упадка может не быть линейным или устойчивым, и даже если положение ухудшается внезапно, пример майя показывает, что кризис — процесс длительный. То есть в лучшем случае у нас получится отследить уже начавшиеся изменения (например, климатические), которые приведут к системному сбою, если мы не сменим курс^{42}.

Крах цивилизации майя — один из наиболее спорных исторических коллапсов. Мы до сих пор точно не знаем, почему и как он произошел, как нам его называть. Даже самые общие утверждения легко оспорить несколькими законными и убедительными трактовками. Моя цель состоит в том, чтобы взглянуть на диапазон событий прошлого и сравнить их с нашим видением будущей катастрофы. Все разнообразие выводов, к которым приходят исследователи в отношении краха майя, служит иллюстрацией того, что наши фантазии о грядущем апокалипсисе не похожи ни на одно событие в долгой истории человечества и что нам следовало бы отказаться от индивидуалистического подхода в пользу сообщества и сотрудничества.

Западная Римская империя

Не могу припомнить ни одного события, изучаемого с большим рвением, чем падение Западной Римской империи, сопровождающееся огромным количеством предполагаемых причин. В отличие от других рассмотренных мною примеров, упадок Западной Римской империи отражен во множестве текстовых источников, дополняющих археологический материал. На протяжении столетий этот крах становился предметом исследования бесчисленное количество раз, начиная с анализа, который производился параллельно с событиями.

Чтобы узнать, что думают о падении Западной Римской империи в наши дни, я поговорил с несколькими археологами, работающими в том регионе, и задал им вопросы, прямо или косвенно связанные с этим событием. Сначала я поговорил с Риккардо Монтальбано, археологом и исследователем Пизанского университета, уроженцем этого региона и специалистом в данной области. Он проводил исследования по всей Европе, в том числе в Италии (Риме и Венеции), а также в Англии и Германии. Доктор Монтальбано изучает древний урбанизм, ландшафтную археологию и новые технологии территориального анализа, уделяя особое внимание Средиземноморью в римскую эпоху.

— Трудно описать такое сложное явление в нескольких словах, учитывая то, как долго длится историографическая дискуссия, — признается он. — В прошлом предпринимались попытки выделить конкретные элементы [в качестве причин, включая принятие христианства, экономику или чрезмерные вложения в вооруженные силы], но правда в том, что процесс, приведший к падению империи, не является линейным, и установить его «отправную точку» невозможно. Тут сыграл роль комплекс разных причин, как внутренних, так и внешних. В любом случае стоит помнить, что на две половины империи кризисные факторы повлияли по-разному: в западной части мы обнаруживаем более серьезные последствия, в то время как восток лучше справлялся с динамикой разрушения.

Как и в случае краха цивилизации майя, тут перед нами снова целый ряд причин и разная реакция на одно и то же явление, запустившее процесс упадка. Археологам следует изучить детали контекста, в котором он происходил. Некоторые кризисы начались задолго до того, как они проявились в этом качестве. Чрезмерные вложения в вооруженные силы моментально запустили цепочку событий, десятилетия спустя приведшие к упадку среднего класса. Это происходило в середине III века н. э. Кризисов становилось все больше, они вызвали цепную реакцию или серию таковых.

Монтальбано объясняет работу нескольких основных факторов, разваливших Западную Римскую империю. В середине III века н. э. «границам постоянно угрожали варварские набеги (основная внешняя причина). Чтобы справиться с угрозой, были увеличены военные расходы, что привело к финансовым кризисам». Для финансирования армии Римское государство насаждало все более обременительные налоги. Неоднократные вторжения варваров привели к дроблению политических и торговых систем, разрушению пансредиземноморской торговли, что привело к ухудшению условий жизни и общего состояния здоровья. Растущая пропасть между богатыми и бедными, сокращение численности сельского населения и производительности сельского хозяйства усугубило эти проблемы к V веку н. э.

В археологии очень важны источники, из которых мы черпаем данные: они влияют на интерпретации. В случае с Западной Римской империей существуют как литературные, так и эпиграфические источники (письмена), но эти тексты не дают исчерпывающего описания разного рода кризисов, с которыми столкнулась цивилизация. Кроме того, в отличие от археологических данных, литературные могут нести отпечаток личных или пропагандистских мотивов. У археологов также имеются личные и пропагандистские цели, но сами археологические данные не создаются с каким-то конкретным намерением.

Несмотря на наличие текстовых свидетельств, археология вносит в эту реконструкцию значительный вклад. На самом деле исторические сводки, полученные из текстовых источников, сталкиваются с растущим объемом археологических данных, и это часто идет вразрез с тем, как представляют эти события историки. Монтальбано подчеркнул еще один аспект исторической реконструкции упадка: он отметил, что в наши дни археологические исследования затрагивают не рассматриваемые прежде географические пространства, например Восточную Европу. Расширенный географический контекст позволит более гибко изучить тему падения империи как с позиций хронологии, так и с точки зрения характера изменений.

Также я поговорил с доктором Мантой Зармакупи, ныне профессором Римской архитектуры в Пенсильванском университете. Я работал с ней в Фурни (Греция) в рамках проекта подводной археологии, знал, что она провела обширные исследования в восточном Средиземноморье, уделяя особое внимание греческому острову Делос^{43}. Падение Римской Империи никогда не являлось ее главным интересом, но она увидела, что Делос несколько раз восстанавливался после неоднократных катаклизмов. Важно отметить, что ей удалось определить места по текстам, которые не соответствовали археологическим данным. Например, что касается эпизода разрушения в I веке до н. э., то археологические свидетельства подтверждают текстовые предположения о том, что поселение было уничтожено преднамеренно, улицы перекрыты, а дома сожжены. Однако археологические данные указывают на восстановление в поздний римский период, когда спустя долгое время после того, как остров был назван в текстах заброшенным или пустынным, на нем были возведены акведуки, бани и другие сооружения. Зармакупи напоминает, что не следует упускать из виду комплексность любого кризиса или коллапса и что одного взгляда на событие недостаточно, чтобы охватить всю его полноту. Она отмечает, что в то время, как Помпеи, Геркуланум и другие города были уничтожены извержением Везувия в 79 году н. э., общины по ту сторону горы Везувий выжили и процветали.

Падение Рима произошло вследствие ряда причин, выделить какую-то из них в качестве непосредственной трудно. Ранние историки, в том числе Гиббон, полагали, что упадок стал следствием принятия христианства^{44}. В III веке империя разделилась на две части; произошли вторжения варваров и других племен; начался перерасход средств на военные нужды; существовала зависимость от рабства, а также повсеместная коррупция и экономические проблемы. Некоторые ученые предполагают, что империя так и не оправилась от пандемии так называемой Антониновой чумы, свирепствовавшей с 165 по 180 год н. э. Вероятно, это была оспа или корь^{45}. Историк Эдвард Уоттс предполагает, что началом заката Римской республики стало пренебрежение политическими нормами^{46}. Выводы Уоттса напомнили мне о словах Макэнани, отметившей, что ученые часто замечают в прошлом те проблемы, что резонируют с настоящим.

И снова, как и в случае с классическим коллапсом майя, мы наблюдаем целый каскад причин, которые отражаются друг от друга, пополняя клубок бедствий, неоднородным образом влияющих на регион в течение длительного периода времени. Начало конца происходит еще до того, как возникает идея «конца».

Восточный регион северной Америки

Насколько нам известно, европейское присутствие в Северной и Южной Америке началось в первых десятилетиях X века с набегов норвежцев в Канаду, но эти визиты были незначительны и коротки. Всерьез о европейской колонизации Америки можно говорить, начиная с октября 1492 года, когда флотилия Христофора Колумба из трех кораблей подошла к берегам Багамских островов. В течение следующих 15 лет европейское присутствие в Северной и Южной Америке ограничивалось в основном Карибским бассейном и небольшими набегами на материк, такими как высадка Колумба на материковой части Гондураса в 1504 году во время его четвертого путешествия. И лишь спустя 10 лет осуществилось первое крупномасштабное переселение европейцев на материк.

Лишь в 1513 году европейцы прибыли в Северную Америку, а именно в Понс-де-Леон во Флориде^[4]. В течение следующих 30 лет было предпринято несколько экспедиций в Северную Америку, в том числе такими исследователями, как Верразано, Гомес, Кабеса де Вака, Коронадо и Картье. Для юго-восточной части современных Соединенных Штатов наиболее важной из этих ранних entradas (исследовательских поездок) стало путешествие Эрнандо де Сото в 1539 году. Де Сото высадился на берег неподалеку от залива Тампа в 1539 и пошел на север через Алабаму и Джорджию, в Теннесси, а затем на запад к реке Миссисипи, где и умер впоследствии^{47}. Остальные члены его команды продолжили путь, и у нас имеется три отчета из первых рук об этой поездке, и еще один, написанный спустя несколько десятилетий. С де Сото путешествовало более шестисот человек, двадцать лошадей и двести свиней. Описывая свой поход властям Испании, Де Сото говорил о сельскохозяйственных полях, фруктовых садах и больших поселениях. Он описал большое и могущественное вождество Куза, занимавшее территорию нынешней северной Джорджии и прилегающих районов Теннесси и Алабамы^{48}.

Через 20 лет после похода Де Сото состоялась экспедиция Тристана де Луны и Арельяно, который в 1559 году бросил якорь в заливе Пенсакола, Флорида, и основал поселение под названием Санта-Мария-де-Очузе, недавно вновь открытое в современном городе Пенсакола^{49}. Спустя 10 лет после де Луны исследовательское путешествие совершил Хуан Пардо. Между археологами и историками нет консенсуса относительно значительных различий в отчетах 1541 года по сравнению с отчетами 1560 или 1568 гг. До 1990-х годов археологи и историки чаще всего считали эти различия свидетельством того, что в регионе произошел резкий упадок по мере того, как болезнь следовала за Де Сото по пятам. В настоящее время многие историки не видят в письменных источниках никаких свидетельств упадка. Скорее всего, красочные отчеты Де Сото с самого начала его путешествия задали такой высокий уровень ожиданий, что регион их не оправдал, тем самым создав иллюзию упадка. Ступив на эти земли, Луна и Пардо увидели нечто очень похожее на то, что существовало там в 1541 году, но ничего похожего на популярные в то время приукрашенные истории^{50}.

Коренное население Америки выкосил ряд болезней, но археологи и историки продолжают шлифовать наше понимание того, как это произошло. Мы знаем, что в итоге примерно через 100 лет количество индейцев сократилось на 90 %. Во многом это стало прямым результатом смертности от заболеваний, с которыми они никогда прежде не сталкивались и к которым у них не выработался иммунитет. В этой связи мы чаще всего представляем себе натуральную (или черную) оспу, но было много других болезней, таких как корь, грипп, тиф и ветряная оспа. Некоторые болезни не слишком опасны, если их перенести в детском возрасте (например, ветряная оспа), но у взрослых могут привести к смертельному исходу. И дело не только в том, что болезни непосредственно убивали людей, но и в том, что из-за огромного числа заболевших было трудно обеспечить остальное население предметами первой необходимости. В результате эти эффекты пандемии унесли еще больше жизней.

Из рассказов об этой встрече, обернувшейся катастрофой для коренных индейцев, они представляются нам жертвами трагической ситуации, лишенными всяческих прав. Патогенные микроорганизмы действительно были неизвестны среди индейцев и уничтожали целые общины. Однако неверно считать, что коренные жители были пассивными жертвами и не знали, как лечить или смягчать симптомы этих болезней. Хотя культурная логика, лежавшая в основе их подхода, может быть совсем непохожа на наш, современный. Пол Келтон из Канзасского университета подробно написал о том, как индейские племена, особенно чероки, реагировали на болезни, успешно «снижали смертность и тормозили распространение инфекций»^{51}. Археологи до сих пор точно не знают, как именно разные волны заболеваний проходили в районах юго-восточной части Северной Америки^{52}. Мы привыкли полагать, что испанские походы XVI века принесли разрушительные волны патогенов, по крайней мере, в тех районах, где оказались Де Сото, Луна и Пардо. Данная интерпретация находит мало поддержки у историков, специализирующихся на том периоде. Они считают, что всплески заболеваний спровоцировали плотные контакты в XVII веке, сопровождавшиеся порабощением, войнами и другими социальными изменениями. В таких регионах, как Северная Каролина и Кентукки, прослеживалось гораздо менее выраженное внешнее влияние до прибытия европейских колонизаторов, которые поселились в этих местах в конце XVII века. Как бы то ни было, но эпидемии в итоге пришли во все регионы.

Разруха, вызванная болезнями после прибытия испанцев на американский континент, представляет собой беспрецедентную трагедию в истории человечества. За 100 лет плотных контактов в регионе численность коренного населения сократилась примерно на 90 %. Эта цифра почти не вызывает разногласий; никто всерьез не думает, что это число завышено и на деле составляет всего 75 или даже 85 %. Это была реальная катастрофа. Для Рикардо Агурсии, археолога из Гондураса, с которым я говорил о «коллапсе майя», почти полное уничтожение индейцев является примером верного употребления термина «апокалипсис» в мировой истории.

Когда я об этом рассказываю, студенты часто спрашивают, почему передача болезней действовала только в одном направлении, ведь из Америки в Европу перекочевали лишь единичные заболевания, в том числе сифилис^{53}. Почему аналогичные эпидемии не поразили европейцев в Северной и Южной Америке? Ответить сложно, но одна из причин, почему европейские болезни оказались гораздо более смертоносными для индейцев, заключается в том, что европейцы жили в непосредственной близости с одомашненными животными так, как никогда не случалось в Америке. Европейцы разводили крупный рогатый скот, овец, коз и свиней, и все они жили вблизи человеческих жилищ или даже под одним кровом с людьми: болезни передавались от животных к людям и обратно. Индейские племена тоже разводили животных, но у них не было такого разнообразия крупных млекопитающих, живущих в непосредственной близости от людей. В Северной и Южной Америке состав одомашненных животных отличался в зависимости от региона и общины, включая в себя собак, уток, индеек и морских свинок. Крупные животные ограничивались ламами, альпаками и викуньями, которых пасли в Андах на юге Америки. Такого типа распространения заболеваний, когда они свободно передаются от людей к животным и наоборот (как в Европе), в Америке в том же масштабе не существовало^{54}.

Люди путешествуют и передают болезнь другим, также перемещающимся и передающим ее дальше. И вот патология уже опережает своих первоначальных носителей. Поскольку болезни двигались быстрее, впереди самих европейцев, им крайне редко доводилось наблюдать общины коренных народов в том виде, в каком они существовали до их прибытия. В большинстве случаев ко времени прихода настоящих европейцев волны болезней уже прошлись по регионам и в корне разрушили жизнь индейцев. Это сформировало европейский взгляд на общество коренных американцев и повлияло на наши представления о том, сколько людей проживало на данной территории до прихода европейцев.

Известно, что в период между XV и XIX веками патогенные микроорганизмы распространились среди индейских племен и спровоцировали множество смертей. Этот процесс охватывает почти 400 лет, тысячи миль, сотни сообществ и тысячи общин. В каждой конкретной области были свои, уникальные, детали происходящего и свои последствия. Общины распадались, но образовывались новые, как и новые политические единицы.

В Кентукки торговые модели и союзы изменились под воздействием иностранного влияния, начавшегося в XVI веке. Налетчики ирокезы пришли с севера, и, вероятно, по мере того как менялся более широкий политический контекст восточной части Северной Америки, возник конфликт. Но факт широко известного конфликта между разными племенами коренных американцев, о котором сообщали англичане в XVII веке, не подтверждается археологическими данными. Оспа, скорее всего, появилась в конце XVII или начале XVIII века^{55}. Ущерб, нанесенный этим заболеванием, варьировался в разных общинах, но мы можем быть уверены, что погибло от 50 до 90 % населения, а самыми уязвимыми группами оказались дети и старики. Археолог Гвин Хендерсон отметил, что дети и старики представляют соответственно будущее и коллективную память общины. Некоторые группы покинули этот район, а другие претерпели преобразования или остались в прежнем виде. Этот ключевой период, с конца XVII до начала XVIII века, примечателен полным отсутствием свидетельств очевидцев и археологических данных, поэтому мы не знаем, насколько сильно эпидемия изменила уклад жизни. Нам известно, что особенно переломный момент был в середине XVII века, и далее получили распространение многоплеменные деревни, поскольку выжившие племена объединялись^{56}.

Размышляя о том, почему все сложилось так, как сложилось в ту катастрофическую эпоху, мы можем назвать непосредственные причины: прибытие европейцев и распространение болезней. Однако на конечный итог оказали влияние и другие факторы, такие как политические союзы, торговые сети и миграция соседних групп. То, как по-разному изначальные факторы влияли в разное время и в разных регионах, демонстрирует, как трудно установить четкую связь между причиной и следствием.

Эти примеры указывают на трудности, связанные с установлением непосредственных причин, пониманием всех сопутствующих эффектов и поиском нитей, связывающих причину и следствие. Даже установив непосредственную причину, мы видим, что контекст, в котором она возникла, способен изменить все. В археологической практике важно осознавать все связи и объяснять, почему и как что-то произошло. В работе над данной книгой для меня это менее важно. Я знакомлю вас с этими примерами не для того, чтобы продемонстрировать, как именно это происходило в прошлом, а чтобы сравнить эти примеры с нашими современными фантазиями и видением будущего, которое обуславливает, как мы это будущее планируем и как к нему готовимся. Общим знаменателем является то, что коллапсы занимают много времени, хотя осознание того, что уже на протяжении десятилетий что-то происходит, может прийти внезапно. Непосредственные причины кризисов переплетаются с другими событиями и реакциями, которые происходят в то время, когда ситуация еще находится в движении. Наконец, ни один из этих коллапсов не является полным: люди выживают, восстанавливают свои прежние общины или создают новые, а герои-одиночки, которых мы видим в современных фильмах и книгах, еще никого никогда не спасли.

Глава 3. Как наступает крах

У меня была лихорадка и все симптомы сильной простуды. Я находился в Гондурасе и только что вернулся с презентации своих исследований в Университете Коста-Рики. Всю поездку я чувствовал себя плохо, но потом все вроде бы прошло, и в тот день, когда я улетел домой в Кентукки, самочувствие было сносным. На следующий день у меня поднялась высокая температура, около 40 градусов. Я испугался пневмонии, и поехал в больницу. Оказалось, что у меня малярия, хотя я считал, что ее легко распознать по циклическим лихорадкам. Но это не так. Я и не подозревал об этом заболевании, пока спустя пару недель после появления симптомов мне не поставили диагноз. Вечером меня положили в больницу в Лексингтоне для дополнительной диагностики. Всю ночь и весь последующий день дюжина интернов, медсестер и врачей изучали мою карту и задавали вопросы. Все в этой университетской клинике прознали про мою малярию: эта болезнь почти не встречалась в Кентукки с начала XX века, когда сообщалось о тысячах случаев заболевания в год^{57}. Ситуация была до того уникальная, что, когда несколько месяцев спустя я вновь оказался в этой клинике (привез жену, которая готовилась родить нашего младшего ребенка), один из лечащих врачей узнал во мне «того парня с малярией». Каждый, кто заходил в палату, чтобы «заглянуть в мою карту», задавал вопросы, желая выведать, каково это, когда начинаются судороги (вызванные выделением токсинов в кровоток микробами, спровоцировавшими заболевание). Этого я объяснить не мог. Более того, в течение следующих нескольких недель я был не в силах объяснить своим родным и друзьям психические последствия этой изнурительной болезни: я потерял интерес ко всему и завис где-то между депрессией и апатией, и для меня это был самый тяжелый период. Я мог назвать причину своего состояния, вызванного простейшими микробами Plasmodium vivax. Но я не мог объяснить, каково это — переживать болезнь, вызванную этим паразитом.

Если я чего-то не испытал, то в принципе могу представить себе, каково это, но доподлинно не знаю. Я помню, как старался описывать ощущения от перелома кости человеку, который никогда ничего не ломал. Я не мог точно объяснить, не мог передать словами, как ощущается трещина в кости. Я описывал холодную, острую и слегка тошнотворную боль, но все эти прилагательные не имеют смысла для людей, не переживших тот же опыт. В их глазах я видел вопрос: что такое холодная боль?

Найти причину катастрофы — это только начало. Нам интересно, какими эти события видели люди, которые их пережили… или пытались пережить. Археологам трудно говорить об отдельных людях. Мы имеем дело с шаблонами, с группами, общинами, и наша способность сосредоточиться на отдельном человеке часто весьма ограниченна. Основываясь на том, что нам известно о жизни более широкого разреза общества, мы можем попытаться выявить реалии жизни в период радикальных преобразований.

Крах цивилизации майя не был однородным процессом и в разных частях региона протекал по-разному. Мы также видим, что это был период гораздо более длительный, чем мы привыкли себе представлять. Процесс упадка продолжался целое столетие или свыше того, хотя в некоторых районах он шел более быстрыми темпами. Очевидно, что эти события были вызваны целым рядом причин, в том числе экологическими, связанными с вырубкой лесов и засухой, но в итоге соединилось множество процессов, которые пошли не так. Это привело к утрате доверия к существующим системам. Даже если и была какая-то одна непосредственная причина, спровоцировавшая коллапс, понять природу события проще, если принимать во внимание множество причин. И дело не только в том, что кризис вызвал ряд причин, но и в том, что в разных регионах в разные периоды времени этот процесс выглядел не одинаково.

Как бы это ни было важно для размышлений о будущих катастрофах, факт в том, что классический «коллапс» майя не был полным, по крайней мере с точки зрения численности населения. Общины продолжали существовать, хотя и стали меньше тех, что прежде населяли крупные города. Некоторые виды деятельности прекратились, например создание памятников, люди покинули города. Население в регионе сокращалось, но это происходило в течение столетия. Более того, в этом регионе до сих пор живут миллионы представителей племени майя. Я всегда подчеркиваю контраст между нашими фантазиями о том, как один человек сражается с реальностью, и тем, что характер нашего выживания определяют сообщества, группы людей за пределами нашего семейного круга.

Как же изменилась жизнь в конце классического периода для людей, живущих в том регионе? Во-первых, имеются убедительные доказательства сокращения численности населения в южной части региона майя, а отпраздновать новый бактун смогли лишь несколько поселений. Патриция Макэнани комментирует эти изменения так:

— Мы знаем, что «божественное правление» майя, эта система управления, попала в беду. Население потеряло уверенность в этой системе, возможно, как сегодня мы теряем доверие к нашему правительству. Люди начали уходить. Мы наблюдаем конец этой формы правления.

Свидетельства указывают на то, что, когда божественное правление закончилось и люди покинули города в южной части региона, северная часть следовала совсем другой траектории. Макэнани продолжает:

— По-моему, слишком часто упускается из виду тот факт, что в постклассический период северные равнины (хотя они тоже пострадали от политической напряженности в конце классического периода) пережили возрождение. Именно там проживала большая часть населения, когда в XVI веке на сцену вышли испанцы.

Произошло смещение центров власти и населения. Для среднестатистического жителя южной части региона веками существовавшая политическая система начала разваливаться, и пострадал центр этой власти — города. Пригородные регионы пришли в упадок и утратили свое былое значение. Семьи и небольшие коллективы превратились в сельские общины. С точки зрения духовной жизни и мировоззрения майя мы знаем, что у них существует преемственность между древностью и современностью. Системы верований всегда подвергаются испытаниям, но потеря веры в конкретное божественное правление не подорвала основные религиозные убеждения. Макэнани резюмирует события IX века следующим образом:

— То ли [божественное правление] пошатнулось из-за чрезмерного количества войн или засух (честно говоря, по доказательствам это трудно определить), то ли причиной стало что-то другое, но у правления действительно начались проблемы. То была система, введенная в действие где-то в ранней классике [250 год н. э. или около того]; некоторые утверждают, что и раньше. Эта система управления просуществовала от 500 до 1000 лет, в зависимости от того, какие критерии мы применяем к божественному правлению. И я полагаю, что, если нашей демократии будет от 500 до 1000 лет с момента ее основания, мы сочтем ее успешной.

Одним из ключевых моментов как для исследователей майя, так и для жителей данного региона является стойкость, проявляемая майя перед лицом перемен. Их религиозные традиции, церемонии и родной язык живы по сей день. Мы привыкли считать крах божественного правления, упадок крупных городов и прекращение зодчества какой-то крупной потерей, хотя на самом деле эти перемены, возможно, освободили население от громоздкой системы. Культура, которая создает уникальные произведения искусства и знаменитые памятники, может и не обеспечить свой народ выдающимся качеством жизни. Что, если мера успеха не в длительном существовании определенной политической или социальной систем, а в том, как прожили свою жизнь простые люди?

Это помогает взглянуть на коллапс майя с другой точки зрения, а исследовательская работа в соседних регионах позволяет обнаружить более широкий контекст^{58}. После того, как классическая цивилизация майя пережила трансформацию, произошли изменения, которые в разных регионах выглядят по-разному. Это легко заметить, если внимательно посмотреть на регион обитания майя. В районах за пределами их родины, например в восточном Гондурасе, где мне довелось работать, ситуация совсем иная. В этом регионе всего в 200 км к востоку от родины майя, можно наблюдать определенные сходства с историческим ареалом обитания племени, но есть и кардинальные отличия. Картина коллапса там иная.

В настоящее время на востоке плотность населения гораздо ниже, чем на западе. Восток включает в себя обширные участки тропических лесов и является домом для индейских племен, язык и происхождение которых берут свое начало от нижней части Центральной Америки, Панамы или Колумбии, а не с севера, от мезоамериканских традиций, которым следовали майя. Эти различия сохранялись даже в период коллапса. Мы видим это из того, как они украшают керамику, возводят сооружения и строят города. Незначительные сходства есть, но любой, кто посмотрит на оставшийся материал, сразу разглядит разницу.

Конец ознакомительного фрагмента.

Комментарии

2

Emma Gause, “A Critique: Jared Diamond’s Collapse Put in Perspective.” Papers from the Institute of Archaeology 24, no. 1 (2014): Art. 16, https://doi.org/10.5334/pia.467.

3

Very good examples include Guy D. Middleton, Understanding Collapse: Ancient History and Modern Myths (New York: Cambridge University Press, 2017), and eds. Patricia A. McAnany and Norman Yoffee, Questioning Collapse: Human Resilience, Ecological Vulnerability, and the Aftermath of Empire (New York: Cambridge University Press, 2010).

4

The volume of archaeological publications dedicated to the concept of collapse, or to particular events labeled “collapses” is enormous. Readers who want to explore this issue further might start with the following publications that have been among the most informative for me:

Ronald K. Faulseit, ed., Beyond Collapse: Archaeological Perspectives on Resilience, Revitalization, and Transformation in Complex Societies (Carbondale: Southern Illinois University Press, 2016); Patricia A. McAnany and Norman Yoffee, eds., Questioning Collapse: Human Resilience, Ecological Vulnerability, and the Aftermath of Empire (Carbondale: Cambridge University Press, 2010); Glenn M. Schwartz, and John J. Nichols, eds., After Collapse: The Regeneration of Complex Societies (Tuscon: University of Arizona Press, 2006); and Joseph A. Tainter, The Collapse of Complex Societies (New York: Cambridge University Press, 1988).

5

Philip P. Betancourt, “The Aegean and the Origins of the Sea Peoples,” in The Sea Peoples and Their World: A Reassessment, ed. E. D. Oren (Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2000); John J. Janusek, “Collapse as Cultural Revolution: Power and Identity in the Tiwanaku to Pacajes Transition,” in The Foundations of Power in the Prehispanic Andes, Archaeological Papers No. 14, eds. K. J. Vaughn, D. E. Ogburn, and C. A. Conlee (Washington, DC: American Anthropological Association, 2004), 175–209.

6

This notion of our explanations of the past intersecting with contemporary concerns has been voiced by archaeologists for decades, for example in Richard R. Wilk, “The Ancient Maya and the Political Present,” Journal of Anthropological Research 41 (1985): 307–326.

7

Guy D. Middleton, “Nothing Lasts Forever: Environmental Discourses on the Collapse of Past Societies,” Journal of Archaeological Research 20 (2012): 257–307.

8

Joel W. Palka, “Ancient Maya Defensive Barricades, Warfare, and Site Abandonment,” Latin American Antiquity 12, no. 4 (December 2001): 427–430; C. Hernandez, “Defensive Barricades of the Maya,” in Encyclopaedia of the History of Science, Technology, and Medicine in Non-Western Cultures, ed. H. Selin (Dordrecht: Springer, 2014), https://doi.org/10.1007/978-94-007-3934-5_10086-1; Takeshi Inomata, “The Last Day of a Fortified Classic Maya Center: Archaeological Investigations at Aguateca, Guatemala,” Ancient Mesoamerica 8, no. 2 (1997): 337–351.

9

Christopher Begley. “Ancient Mosquito Coast: Why Only Certain Material Culture Was Adopted from Outsiders,” in Southeastern Mesoamerica: Indigenous Interaction, Resilience, and Change, ed. Whitney A. Goodwin et al. (Louisville: University Press of Colorado, 2021), 157–178.

10

Scott Hutson et al., “A Historical Processual Approach to Continuity and Change in Classic and Postclassic Yucatan,” in Beyond Collapse: Archaeological Perspectives on Resilience, Revitalization, and Transformation in Complex Societies, ed. Ronald K. Faulseit (Carbondale: Southern Illinois University Press, 2016), 287–19.

11

H. J. Spinden, “The Population of Ancient America,” Geographical Review 18, no. 4 (1928): 641–660, https://doi.org/10.2307/207952.Notes to Chapter 1 251.

12

Jared Diamond, Collapse: How Societies Choose to Fail or Succeed (New York: Viking Press, 2005).

13

Some examples include Justine Shaw, “Climate Change and Deforestation: Implications for the Maya Collapse,” Ancient Mesoamerica 14 (2003): 157–167 and Elliot M. Abrams and David J. Rue, “The Causes and Consequences of Deforestation Among the Prehistoric Maya,” Human Ecology 16 (1988): 377–395.

14

Cameron L. McNeil, David A. Burney, and Lida Pigott Burney, “Evidence Disputing Deforestation as the Cause for the Collapse of the Ancient Maya Polity of Copan, Honduras.” Proceedings of the National Academy of Sciences of the United States of America 107, no. 3 (2010): 1017–1022; Richard E. W. Adams, “The Collapse of Maya Civilization: A Review of Preview Theories,” in The Classic Maya Collapse, ed. T. Patrick Culbert (Albuquerque: University of New Mexico Press, 1973), 21–34.

15

One excellent critique of several books about societal collapse is Joseph Tainter, “Collapse, Sustainability, and the Environment: How Authors Choose to Fail or Succeed,” Reviews in Anthropology 37, no. 4 (2008): 342–371, https://doi.org/10.1080/00938150802398677/.

16

Nick Romeo, “How Archaeologists Discovered 23 Shipwrecks in 22 Days,” National Geographic, July 11, 2016, www.nationalgeographic.com/adventure/article/greece-shipwrecks-discovery-fourni-ancient-diving-archaeology.

17

Edward Gibbon, The History of the Decline and Fall of the Roman Empire, 6 vols. (London: W. Strahan and T. Cadell, 1776).

18

Readers who want to explore further the decline of the Western Roman Empire might want to look at the following texts that influenced my understanding of this era, including Simon Esmonde Cleary, The Roman West, AD 200–500: An Archaeological Study (Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2013); Peter Heather, The Fall of the Roman Empire: A New History of Rome and the Barbarians (New York: Oxford University Press, 2006); Stephen Mitchell, A History of the Later Roman Empire, AD 284–641 (Malden, MA: John Wiley & Sons, 2014); and Chris Wickham, Framing the Early Middle Ages: Europe and the Mediterranean, 400–800 (New York: Oxford University Press, 2005).

19

Ainit Snir et al., “The Origin of Cultivation and Proto-Weeds, Long Before Neolithic Farming,” PLOS ONE 10 no. 7 (2015): e0131422, https://doi.org/10.1371/journal.pone.0131422.

20

John R. Swanton, The Indian Tribes of North America, Bulletin 145 (Washington, DC: Smithsonian Institution, Bureau of American Ethnology, 1952).

21

William Denevan, ed., The Native Population of the Americas in 1492 (Madison: University of Wisconsin Press, 1976).

22

Chris Brierley et al., “Earth System Impacts of the European Arrival and Great Dying in the Americas After 1492,” Quaternary Science Reviews 207 (March 2019): 13–36.

23

A. Gwynn Henderson, “Dispelling the Myth: Seventeenth — and Eighteenth-Century Indian Life in Kentucky,” Register of the Kentucky Historical Society 90, no. 1 (1992): 1–25.

24

Michael Wilcox, The Pueblo Revolt: An Indigenous Archaeology of Contact (Berkeley: University of California Press, 2009).

25

Gerald Horne. “The Apocalypse of Settler Colonialism,” Monthly Review 69, no. 11 (2018): 1–22; Gerald Horne, The Apocalypse of Settler Colonialism: The Roots of Slavery, White Supremacy, and Capitalism in Seventeenth-Century North America and the Caribbean (New York: Monthly Review Press, 2018).

26

Adam Nemett, We Can Save Us All (Los Angeles: Unnamed Press, 2018).

27

Adam Nemett writes in depth about our experience at the survival expo in Adam Nemett, “Journal of a Progressive Prepper: What Happens When a Homesteading Experiment Collides with a Global Pandemic?” Rolling Stone, June 2021, www.rollingstone.com/culture/culture-features/pandemic-prepper-homesteader-journal-1167658/.

28

James J. Aimers, “What Maya Collapse? Terminal Classic Variation in the Maya Lowlands,” Journal of Archaeological Research 15, no. 4 (2007): 329–377.

29

Lori E. Wright and Christine D. White, “Human Biology in the Classic Maya Collapse: Evidence from Paleopathology and Paleodiet,” Journal of World Prehistory 10, no. 2 (1996): 147–198, www.jstor.org/stable/25801093.

30

Marie Charlotte Arnauld, Chloé Andrieu, and Mélanie Forné, “‘In the Days of My Life’: Elite Activity and Interactions in the Maya Lowlands from Classic to Early Postclassic Times (The Long Ninth Century, AD 760–920),” Journal de la Société des Américanistes 103 (2017): 41–96, www.jstor.org/stable/26606790.

31

Many articles discuss the post-collapse Maya world, but I returned to these: T. Kam Manahan and Marcello A. Canuto, “Bracketing the Copan Dynasty: Late Preclassic and Early Postclassic Settlements at Copan, Honduras.” Latin American Antiquity 20, no. 4 (2009): 553–580 and Diane Z. Chase and Arlen F. Chase, “Framing the Maya Collapse: Continuity, Discontinuity, and Practice in the Classic to Postclassic Southern Maya Lowlands,” in After Collapse: The Regeneration of Complex Societies, ed. Glenn M. Schwartz and John J. Nichols (Tucson: University of Arizona Press, 2006).

32

Takeshi Inomata et al., “High-Precision Radiocarbon Dating of Political Collapse and Dynastic Origins at the Maya Site of Ceibal, Guatemala,” Proceedings of the National Academy of Sciences of the United States of America 114, no. 6 (2017): 293–298, https://doi.org/10.2307 /26479210.

33

Peter M. J. Douglas et al., “Drought, Agricultural Adaptation, and Sociopolitical Collapse in the Maya Lowlands,” Proceedings of the National Academy of Sciences of the United States of America 112, no. 18 (2015): 5607–5612.

34

Claire E. Ebert et al., “The Role of Diet in Resilience and Vulnerability to Climate Change Among Early Agricultural Communities in the Maya Lowlands,” Current Anthropology 60, no. 4 (August 2019): 589–601.

35

Geoffrey E. Braswell, The Maya and Teotihuacan: Reinterpreting Early Classic Interaction, Linda Schele Series in Maya and Pre-Columbian Studies (Austin: University of Texas Press, 2003).

36

James W. Webster et al., “Stalagmite Evidence from Belize Indicating Significant Droughts at the Time of Preclassic Abandonment, the Maya Hiatus, and the Classic Maya Collapse,” Palaeogeography, Palaeoclimatology, Palaeoecology 250, nos. 1–4 (2007): 1–17.

37

Sabin Roman, Erika Palmer, and Markus Brede, “The Dynamics of Human — Environment Interactions in the Collapse of the Classic Maya,” Ecological Economics 146 (2018): 312–324, www.sciencedirect.com/science/article/pii/S0921800917305578.

38

Gyles Iannone, ed., The Great Maya Droughts in Cultural Context: Case Studies in Resilience and Vulnerability (Louisville: University Press of Colorado, 2014).

39

Patricia McAnany and Tomas Gallareta Negron, “Bellicose Rulers and Climatological Peril?: Retrofitting Twenty-First-Century Woes on Eighth-Century Maya Society,” in Questioning Collapse: Human Resilience, Ecological Vulnerability, and the Aftermath of Empire, eds. Patricia McAnany and Norman Yoffee, 142–175 (New York: Cambridge University Press, 2010).

40

James Aimers and David Hodell, “Societal Collapse: Drought and the Maya,” Nature 479 (2011): 44–45, https://doi.org/10.1038/479044a.

41

Good articles that summarize and critique theories of collapse include Marilyn A. Masson, “Maya Collapse Cycles,” Proceedings of the National Academy of Sciences of the United States of America 109, no. 45 (2012): 18237–18238 and B. L. Turner and Jeremy A. Sabloff, “Classic Period Collapse of the Central Maya Lowlands: Insights about HumanEnvironment Relationships for Sustainability,” Proceedings of the National Academy of Sciences of the United States of America 109, no. 35 (2012): 13908–13914.

42

The focus on systemic collapse, rather than some particular cause, has deep roots in archaeology. Publications from the 1970s came to similar conclusions, including T. Patrick Culbert, ed., The Classic Maya Collapse. School of American Research Books. (Albuquerque: University of New Mexico Press, 1973).

43

Mantha Zarmakoupi, “Hellenistic & Roman Delos: The City & Its Emporion,” Archaeological Reports 61 (2015): 115–132, https://doi.org/10.1017/S0570608415000125.

44

Livio C. Stecchini, “The Historical Problem of the Fall of Rome,” Journal of General Education 5, no. 1 (1950): 57–61.

45

Jennifer Manley, “Measles and Ancient Plagues: A Note on New Scientific Evidence,” The Classical World 107, no. 3 (2014): 393–397.

46

Jason Daley, “Lessons in the Decline of Democracy from the Ruined Roman Republic,” Smithsonian, November 6, 2018, https://getpocket.com/explore/item/lessons-in-the-decline-of-democracy-from-the-ruined-roman-republic.

47

Jerald T. Milanich and Charles Hudson, Hernando de Soto and the Indians of Florida (Gainesville: University Press of Florida, 1993).

48

Cameron B. Wesson, “De Soto (Probably) Never Slept Here: Archaeology, Memory, Myth, and Social Identity,” International Journal of Historical Archaeology 16, no. 2 (2012): 418–435.

49

John E. Worth et al., “The Discovery and Exploration of Tristán de Luna y Arellano’s 1559–1561 Settlement on Pensacola Bay,” Historical Archaeology 54, no. 2 (2020): 472–501, https://doi.org/10.1007/s41636-020-00240-w.

50

Paul E. Hoffman, “Did Coosa Decline Between 1541 and 1560?” The Florida Anthropologist 50, no. 1 (March 1997).

51

Paul Kelton, “Avoiding the Smallpox Spirits: Colonial Epidemics and Southeastern Indian Survival,” Ethnohistory 51, no. 1 (Winter 2004).

52

Marvin T. Smith, “Understanding the Protohistoric Period in the Southeast,” Revista de Archaeologia Americana no. 23, Arqueologia Historica (2005): 215–229.

53

Brenda J. Baker et al., “The Origin and Antiquity of Syphilis: Paleopathological Diagnosis and Interpretation [and Comments and Reply],” Current Anthropology 29, no. 5 (1988): 703–737.

54

Alfred W. Crosby, The Columbian Exchange: Biological and Cultural Consequences of 1492 (Westport, CT: Praeger Publishers, 2003); William M. Denevan, “Introduction,” in The Native Population of the Americas in 1492, ed. William M. Denevan (Madison: University of Wisconsin Press, 1976), 1–12; Henry F. Dobyns, “Disease Transfer at Contact,” Annual Review of Anthropology 22 (1993): 273–291; and Nathan Nunn and Nancy Qian, “The Columbian Exchange: A History of Disease, Food, and Ideas,” Journal of Economic Perspectives 24, no. 2 (2010): 163–188.

55

A. Gwynn Henderson and David Pollack, “Chapter 17: Kentucky,” in Native America: A State-by-State Historical Encyclopedia, vol. 1, ed. Daniel S. Murphree (Santa Barbara, CA: Greenwood Press, 2012), 393–440.

56

Henderson and Pollack, “Kentucky,” 415.

57

“Malaria in Kentucky: Prevalence and Geographic Distribution,” Public Health Reports (1896–1970) 32, no. 31 (1917): 1215–1221, www.jstor.org/stable/4574589.

58

An entire edited volume is dedicated to just this type of contextualization. See Geoffrey E. Braswell, ed., The Maya and Their Central American Neighbors: Settlement Patterns, Architecture, Hieroglyphic Texts, and Ceramics (New York: Routledge/Taylor & Francis Group, 2014).

Примечания

3

Археологическим проектом Фурни руководили доктор Георгий Кутсуфлакис из Эфората подводных древностей (Греческое агентство морской археологии) и доктор Питер Кэмпбелл из Университета Крэнфилда в Англии, и я благодарен за то, что меня пригласили принять участие в данном проекте.

4

Джон Кэбот исследовал побережье Ньюфаундленда в 1497 году, а Жуан Фернандеш Лаврадор нанес на карту прибрежные районы Лабрадора в 1499 году, но не основал поселений.