Ведьмин дом

Кристи Зейн

Моё имя Кира Эллингтон. Я дитя тьмы.Но пока по улицам Лондона разгуливали призраки и ведьмы, я очнулась после комы, забыв последний год жизни. Память играет со мной, заставляет пройти по тёмным дорожкам. Легенды и сказки становятся правдой и меняют мою сущность до неузнаваемости. Но о ком же тоскует моё сердце? И сколько я ещё смогу скользить на грани между реальностью и безумием? Искать ответы бесполезно, магия уже убила меня. Книга содержит нецензурную брань.

© Кристи Зейн, 2023

ISBN 978-5-0060-8136-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Больница

Во сне тёмный король бросил к моим ногам своё сердце и Королевство.

— Она такая бледная. Ах, моя девочка, — мамин голос, будто бы собравший в себе море слез, звучал отдалённо.

— Она очнется. Обязательно очнется, — твёрдые пальцы коснулись моего лба.

У отца были грубые ладони с шершавой кожей. Три дня в неделю, точнее: в пятницу, субботу и воскресенье после ужина, ровно в девять тридцать вечера он направлялся в маленькую мастерскую на чердаке. Массивная дверь из кедра скрывала комнату, наполненную старой, обветшалой мебелью. Тощим, но крепким столом и одиноким стулом, что протяжно скрипел, когда отец садился или вставал с него.

Плотные полки с трудом удерживали уродливые произведения искусства, что получились не такими, какими их мечтал увидеть отец. Но он не выбрасывал фигурки, хранил, как барахольщик. Отец обожал строгать из дерева шкатулки, статуэтки, игрушки. Можно было подумать, будто он собирался продавать изделия. Но нет. Папа расставлял вещицы в доме, чтобы потом хвалиться гостям, рассказывая какой он мастер.

— Кто бледная? — сдавленно спросила я, едва отлепив друг от друга онемевшие губы.

— Иисусе!

Я съёжилась из-за визга мамы.

— Доктор Янг! Доктор Янг! — крик отца смешался с воплем матери, а после послышался топот.

Не сразу получилось поднять веки, они словно склеились, или же кто-то пришил их толстой нитью. Открыла глаза и резко прикрыла, поскольку яркий свет едва не ослепил. К тому же ощутила, сотни иголок, впивающихся в роговицы. Слезы полились сами собой. После пятой попытки, наконец, удалось приоткрыть веки, и я увидела бежевый потолок. Повернула голову вправо и зажмурилась от слепящих солнечных лучей. Пришлось приложить ладонь ко лбу, и как только я это сделала, заметила торчащую из руки трубку, которая вела к капельнице на штативе, что разместилась у кровати.

Левой рукой нащупала панель, присмотрелась, нажала на синюю кнопку, и спинка кровати приподнялась. Я находилась в больничной палате с бежево-голубыми стенами. Справа виднелась коричневая дверь с табличкой, на которой изображалось два человека. Там, откуда слепило солнце, обнаружилось внушительное фиолетовое кресло. Я развернулась влево и посмотрела на старую тумбу, по цвету как дверь в туалет. Перевела взгляд на телевизор, висевший напротив койки. Под ним стоял рыжий круглый столик и два мягких стула, которые облюбовали вещи, и я сразу приметила мамино белое пальто.

Одернула покрывало и ужаснулась от обилия бинтов на ногах. Страх вонзил клыки в мою бледную плоть. Первой мыслью было: неужели я больше не смогу ходить? Согнула сначала правое колено, потом левое. Фух. Я даже не ощущала боли. Провела ладонью по животу. Иисусе! Как я исхудала. Поглядела на тощие, исколотые и покрытые синяками руки, что походили на прозрачные ленточки. Попыталась привстать, но тело затвердело, а ещё жутко горела спина, будто её облили кипятком.

Из-под меня тянулась трубка, наполненная мочой. Я нагнулась влево и скорчилась, найдя мешок с темно-коричневой жижей. Схватилась за голову, потрогала волосы. Похоже, их не мыли годами, однако расчесывали. Пригляделась к кончикам. Они начали сечься, и красивый блонд превратился в вековую, прогнившую желтизну. В затылке что-то кольнуло. Запустила пальцы туда и нащупала нити. Сдавленно вскрикнула, сердце загремело, и мне захотелось сбежать.

Что произошло?

— Кира, — слащавый голос с хрипотцой вынудил отвлечься.

В палату вошёл доктор. На нем, как и подобает, был белый халат, а под ним в тон стенам голубой костюм. Такие носил медперсонал. При виде этого одеяния моментально появлялся страх, воспалялись нервы, и куча болезней вырывалась наружу. Иногда, общаясь с врачами, казалось, будто они скажут о том, что я при смерти и, жить осталось от силы месяца два, и то, если повезёт. Всегда ненавидела докторов и больницы.

Обычно я до последнего терпела боль, однажды даже упала и сломала руку, но все равно не хотела ехать в госпиталь, поскольку больницы пахли отчаянием. Я остро ощущала запах лекарств и смерти. Полчище покойников стояли в коридорах и ждали, когда им подкинут нового соседа. Нагнетающая обстановка вводила в уныние, отчего терялась надежда на прекрасное будущее. Словно врачи — это старуха с косой, которая протягивала руку и обещала бессмертие в загробном мире, а на деле человек превращался в очередной гниющий труп, что сожрут черви.

— Я доктор Янг. Можешь называть меня Нэйт.

Доктор Нэйт Янг напоминал мужчину с рекламного билборда, где тот мило улыбался и пытался заставить прохожих зайти в стоматологию, обещая решить все проблемы. На самом же деле он хотел содрать побольше денег с наивных клиентов, у которых здоровые зубы. Нэйт старался расположить к себе, демонстрируя радушную ухмылку, но не удалось. Я лишь сморщила нос. Реакция доктора была странной. Он вздернул тонкие русые брови. На лбу появилось несколько глубоких морщин, отчего кожа вздулась и покраснела. Глаза, больше похожие на пенни, блистали удивлением, а может, и недовольством. Сначала я подумала, что они у него карие, оказалось темно-зелёные. Я продолжила морщить нос, и доктор повторил за мной. Приподнял верхнюю губу и скукожил толстый, мясистый нос. Потом вытащил ручку из грудного кармана, записал что-то в папку, а после почесал голову, распушив серовато-русые кудрявые волосы, и нервно захихикал.

— Пациент отлично себя чувствует, — не вопрос — утверждение. — Проснуться после месяца в коме и уже пытаться встать — это похвально, — доктор подошёл к кровати.

— Месяц в коме? — из меня будто вытряхнули воздух. — Я ничего не помню. Я…

Память отказывалась выдавать яркие и сочные картинки прошлого.

— Успокойся, — доктору пришлось насильно приклеить меня к матрасу. — Следи за светом, — он начал водить фонариком перед моим лицом. — Кира, ты молодец, — опять что-то записал и задумался.

— Месяц в коме? — я собиралась без остановки повторять этот вопрос.

— Что ты помнишь? — спросил доктор, вновь демонстрируя наигранную добродушную улыбку. Если честно, стало жутковато.

— День рождения Жужу. Джулии, — ответила я, старательно мучая память. — Подождите. Ко мне недавно приходил другой врач. Как я могла быть в коме, если разговаривала с ним?

— Иногда пациенты слышат голоса и видят реалистичные сны, — Нэйт читал свои заметки. — И когда был день рождения Джулии?

В голове слиплась каша.

— Пятого августа. Не может быть! — я так громко вскрикнула, что Нэйт вздрогнул. — Я попала в аварию, уезжая с вечеринки Жужу? — отлепила спину от матраса, но доктор снова вжал меня в него.

— Да, была авария, но двадцать восьмого июля…

— Что? — я запаниковала, и какой-то прибор запищал.

— Успокойся, Кира, — доктор отошёл к стене, и я увидела, как он нажал на кнопки. — Какой год?

— Что? — у меня затряслись руки, а сердце норовило выпрыгнуть и ускакать прочь из этого дурдома.

— Какой сейчас год? — он снова оказался напротив меня с серьёзным взглядом и начал щелкать ручкой. Противный звук.

— Две тысячи восемнадцатый, — я поглядела на него, как на идиота, а он погрустнел.

— На дворе две тысячи девятнадцатый год. Двадцать девятое августа, — он перестал щёлкать ручкой и закрыл лицо ладонью, будто собирался заплакать, а я была готова свалиться в очередную кому. — Мы сделаем ещё одну компьютерную томографию и УЗДТ сосудов головного мозга, плюс ещё МРТ сосудов, — он кивнул каким-то своим мыслям, пока я глазела на него с открытым ртом. — Одну минуту, — доктор заспешил к выходу, открыл дверь и удалился.

Я сидела в прострации. Накатила страшная усталость и печаль, а ещё чувство неполноценности, словно у меня отняли частичку чего-то важного. Хотя так оно и было — я забыла год жизни. Как можно забыть целый год? Такое случалось только с актёрами в кино. В реальности ни разу не встречала тех, кто терял память, и уж тем более тех, кто позабыл определённый отрезок жизни. Внутри образовалась чёрная дыра. Я испугалась, что она начнёт засасывать и остальные воспоминания. Вдруг это бездонное нечто захочет полакомиться дорогими моментами и в конце я превращусь в сумасшедшую, которая не знает собственного имени.

— Пчёлка! — в палату ворвался отец, и я моментально расплакалась, будто малышка, оставленная одна в незнакомом месте. И наконец, пришло спасение в виде грозного и храброго папы. — Моя девочка! — он ухватил один из стульев, притащил ближе к кровати, сел и сжал мою руку. — Пчёлка, — папа вдруг громко и болезненно разрыдался, а я оторопела.

Отец редко называл меня по имени. Когда злился, говорил: Леди Эллингтон. Но в основном я была для него пчелкой.

Папа с мамой любили устраивать пышные дни рождения. И вот, когда мне исполнилось четыре годика, кто-то из гостей подарил огромную плюшевую пчелу, которая до сих пор занимает важное место на полке в моей комнате. Я влюбилась в игрушку, как только увидела и дала оригинальное имя — Пчёлка. Кстати, это папа сказал, что имя оригинальное. А я с пчелкой и спала, и бегала по дому. Кружила её в танце в саду, перемещая с цветка на цветок. Потом приходила на кухню и думала, что пчёлка дает в банку мед. Оказалось, это мама подливала мед в особую баночку, которую я разукрасила в желто — чёрную полоску. Я выросла и осталась пчелкой для папы. Но не для мамы.

— Моя сладкая булочка! — вслед за папой в палату ворвалась мама, в привычной манере раскидывая руки в стороны. — Доченька! — она ухватила фиолетовое кресло и с трудом приволокла к кровати, хотя расстояние от силы было несколько дюймов. — Моя булочка! — мама принялась целовать мои пальцы, стараясь не задеть торчащие из правой руки трубки.

Сладкой булочкой я стала в семь лет. Тогда мама забеременела братом и постоянно хотела сладкое. Каждое утро начиналось со сдобы. Кухню усеивали различные капкейки. Аромат выпечки просачивался в стены, кружил в воздухе пряным кружевом, прилипал к губам, заполнял комнаты. Вместе с мамой я могла с утра до вечера поглощать пирожные.. И перед сном, когда мама спрашивала, какое блюдо приготовить на завтрак, я отвечала: сладкие булочки. И вот уже двадцать четыре года… Ох. И вот уже двадцать пять лет я пчёлка и сладкая булочка.

— Как мы рады, что ты очнулась, — произнес папа, шмыгая носом.

— Наша красавица, — мама пригладила мои волосы, висевшие паклями.

— Мистер и Миссис Эллингтон, — вернулся доктор Нэйт. — У Киры ретроградная амнезия. Обычно данный вид амнезии имеет кратковременный эффект, однако Кира не помнит последний год, что крайне беспокоит меня. Будет проведено ряд обследований, но я убеждён, потерянная память скоро восстановится. Мы обсудили с вами дальнейшие действия.

Я вздернула бровь. Со мной ведь никто ничего не обсуждал.

— Амнезия? — промямлила мама и громко высморкалась.

— Почему не сообщили нам об этом в коридоре? — отец не отпускал мою ладонь и смотрел только на меня.

— Мистер Эллингтон, я хотел, чтобы и Кира услышала диагноз.

— Мама, папа, — я всегда произносила мама и папа с ударением на вторые гласные. — Вы можете объяснить, что случилось? Я словно в дешёвой комедийной мелодраме и не понимаю, что творится, — поглядела на них грозным взглядом, но вместо ответов они накинулись на доктора.

— Вы хотите сказать, что она не помнит целый год? — похоже, и мама собралась мучить врача тем же вопросом, что и я.

— И когда память вернётся? Что от нас требуется? — отец поднялся со стула и принялся грызть ноготь на большом пальце правой руки.

— После такой серьёзной черепно-мозговой травмы и комы это естественно, что Кира потеряла память. После тщательной диагностики я удостоверюсь в диагнозе. Хотя уверен, это ретроградная амнезия. Я выпишу сосудистые препараты, улучшающие кровоток. Нейропротекторы, влияющие на метаболизм нейронов, ноотропы для стимуляции когнитивных способностей антиоксидантов. Она будет принимать их совместно с другими лекарствами. Однако я бы ещё посоветовал психологическую терапию. Сейчас сложно о чем-то говорить. Обычно память возвращается в течение недели, максимум двух. Если амнезия продолжается, то следует записаться к психологу. Именно к психологу, — доктор Янг опять принялся водить фонариком перед моими глазами.

— У меня как раз практика у профессора Брауна. Он поможет, — я заелозила и почувствовала боль в руке из-за иглы, которую до этого не замечала.

— Пчёлка, — отец выглядел так, словно ему отгрызли пол лица. — Ты давно закончила практику.

— И чем я тогда занимаюсь? — вновь попыталась напрячь память, но тщетно.

— Когда её выпишут? — спросила мама, вскочив с места.

Почему никто не отвечал мне?

— Сделаем ряд анализов, снимем швы, — едва доктор упомянул швы, я машинально дотронулась до затылка. Да, на ощупь рана и вправду была огромной. — Дней пять ещё побудет здесь.

— А я могу выйти куда-то покурить? — не успела задать вопрос, как на меня с диким удивлением уставились родители, а у мамы почему-то задергался глаз.

— Пчёлка. Ты не куришь. Никогда не курила и считала курение ужасной привычкой, — папа снова принялся грызть ногти. Раньше я не обращала на это внимание.

Родители не сильно изменились за год, который не помню. Даже мама не сменила причёску. А может и меняла, но вернула прежнюю.

Заболела голова.

— Я курю! — твёрдо заявила я, пропустив мимо ушей речь отца.

— Нет, сладкая булочка, не куришь, — сложилось впечатление, будто мама заплачет из-за несправедливости в лице курящей дочери.

— Значит, теперь курю. — я громко вдохнула и плюхнулась спиной на подушку. — Нэйт. Где взять сигареты? И где я могу покурить? И в какой мы больнице? — вот глупая, не удосужилась приглядеться к бейджику на халате доктора.

— Больница Святой Марии. Курить я тебе не разрешаю. Выпишу, отправлю домой и там делай, что пожелаешь, но не здесь…

— Боже милостивый! — голос Жужу, как звон сотни колоколов оглушил присутствующих. — Девочки, она очнулась!

И в палату ворвалось три вихря.

— Рири!

Поскольку Оли была самой плаксивой особой из всех жителей Великобритании, она, естественно рыдала и первой кинулась ко мне, но ее остановил доктор.

— Что за беспредел? Тут больница, а не паб! — у доктора Нэйта раздулись из без того широкие ноздри.

— Но… — начала Энн, — Мама Кэт сказала, что Кира очнулась. Мы подумали…

— Всем выйти из палаты, кроме четы Эллингтон. Простите, девушки, но сейчас не время для празднования, — доктор пригрозил моим подругам пальчиком, словно они нашкодившие малышки.

— Почему? С Рири что-то не так? — у Жужу вытянулось лицо, а папа подталкивал троих к выходу.

— Рири, — жалобно простонала Оли, но дверь захлопнулась у её носа.

— Тебе требуется отдых, Кира. Месяц в коме — это не шутки. Я вернусь, а пока побудь с родителями. Скоро придут медсестры и отвезут тебя на анализы. А пока отдыхай, — доктор Янг махнул мне и вышел в коридор, откуда доносились крики трех девушек.

— Мама, — позвала я, и приметила тень печали на её лице. Тень, которая оставила глубокий шрам.

За толстым слоем тонального крема проглядывались синяки под глазами из-за бессонных ночей. Появились новые морщинки, что исполосовали уголки опустившихся губ. Некогда горящие, озорные, живые, синие, как глубина океана глаза, потускнели и собрали в себе мрак кошмаров наяву.

Мама похудела. Шифоновая сиреневая кофта, некогда облегающая пышную грудь и тонкую талию, висела на ней, как на вешалке. Несмотря на привычный гордый вид, мама поникла, как цветы, простоявшие в вазе без воды. Не могу представить, что она пережила, пока я находилась в коме. Мне хорошо, я ничего не помнила, а она видела меня каждый день. Каждый божий день умывалась слезами и боялась, что я не очнусь. Месяц в коме — это много. Иногда люди не посыпались.

— Что моя девочка? — мама опустилась на кресло и тяжело вздохнула, вытирая очередную слезинку.

— Что со мной случилось? — я вдруг почувствовала, словно мне пять лет и прошу родителей объяснить непонятное слово.

— Кристофер, — мама указала отцу на стул. Она взяла его и меня за руки. — Давай ты, я не в состоянии, — она расплакалась, я погладила её ладонь.

— Пчёлка, я постарел лет на десять, — отец сжал переносицу.

Он не врал. Я помнила отца молодым мужчиной сорока четырёх лет. Вечно весёлый. Он обожал придумывать сомнительные анекдоты, которые смешили только его, но не окружающих. Папа умел придать несовершенному совершенный вид, и не знаю, как ему это удавалось. Я ненавидела овсянку, а отец украшал её так, что я не замечала отвратительный вкус, лишь любовалась творением. Он ни разу в жизни ни кричал на меня, даже если устраивала хаос на пустом месте.

Сейчас отец походил на старика с мутными ржавыми глазами, что были песочными, такими же, как у меня. Здоровый цвет лица сменился на болезненно бледный. На роскошных каштановых волосах появилась седина. Разрослась щетина, которую он не любил. Я и подумать не могла, что люди способны стареть за столь короткий промежуток времени.

Отца уважали все. Он заслужил уважение, во-первых, потому что богатый, во-вторых, потому что порядочный. Папа был в меру скромный, умел молчать, но в то же время не наступал на горло гордости. Однако ни с матерью. Главное — отец являлся сильным человеком. Он не любил намёки, предпочитал конкретику. Не выносил открытую слащавую лесть. Чувствовал чужую ложь на каком-то космическом уровне и использовал её в своих целях, как ловкий трюкач.

— Ах, папа! — я провела рукой по его щеке, и острые волоски ущипнули кожу.

— Это было ужасно, пчёлка. Ты возвращалась домой, но машину занесло, и та врезалась в дерево. Нам позвонили и сообщили об аварии. А дальше все как в тумане, — он говорил, мама плакала, а я пыталась вспомнить хоть что-то. — Ты не приходила в себя и впала в кому, — мама протянула папе платок.

— Откуда я возвращалась? Я была одна? Где случилась авария? — вопросы разрывали усталый мозг на куски.

— Встречалась с девочками, — ответила мама. — Авария случилась рядом с этой больницей. Ты была одна, — она потупила взгляд, будто утаивала нечто важное. Я насторожилась.

— А кто вёз девочек? Жужу, не садится пьяной за руль. Я не пью поэтому развожу всех. Папа? — по спине пробежался холодок.

Что-то не так. Что-то не так.

— Девочки, поехали на такси. Ты уехала раньше…

— Что-о-о? — я перебила отца. — Я бы никогда не уехала раньше. Что вы не договариваете? Я сделала что-то ужасное?

Кажется, у меня закипела кровь и вздулись вены.

— Мисс Эллингтон, — дверь в палату открылась, и на пороге появилась молодая медсестра с чересчур уставшим видом. Она медленно подкатила инвалидное кресло поближе к кровати и занялась торчащими из меня, словно щупальцы, трубками. — У вас назначено МРТ, — она мило улыбнулась, а родители отошли подальше.

— Пчёлка, ты ничего не сделала, — пробормотал папа, пока медсестра помогала мне пересесть на инвалидное кресло.

Иисусе, это было сложно. Ноги отказывались слушаться, как будто их отрезали от кого-то и пришили мне, а те решили устроить бунт, не желая подчиняться новой хозяйке. Тело казалось хрупким стеклом. Если бы толкнули, я бы упала и разбилась. Меня тошнило. Мир кружился вокруг, или я кружилась вокруг него, но ощущение мерзкое. Интересно, что стало с моим лицом? Я уже предвидела как буду орать, когда наткнусь на зеркало.

История об аварии выглядела неправдоподобно. Даже не так. История была ширмой, скрывающей адский ужас. Уверена, девочки расскажут истину. Но если родители знали о том, что девочки и так все поведают, почему не раскрыли тайну сами? Похоже, я сильно стукнулась головой, если пытаюсь обнаружить заговор родителей. Может, я тронулась умом? Повредила мозг и теперь вижу скрытое, вместо того, чтобы проще смотреть на вещи? А ведь я психолог. Неужели из меня вытрясли и остатки знаний?

Больница Святой Марии находилась в Паддингтоне, на улице Уорд-роуд. Величественное здание, напоминающее старинный готический замок. С колоннами и стенами из красного, обмазанного кровью больных кирпича. Узорчатые рамы держали толстое стекло, чтобы сумасшедшие, как я, не выпрыгнули на волю. Белесые башни, как острие кинжалов, направленных вверх, охраняли покой пленных призраков, которые по ошибки застряли в святом госпитале и терроризировали постояльцев. Почему я так думаю? Потому что пока меня возили по кабинетам, я отчётливо ощущала холод и призрачные прикосновения. Меня хотели напугать, но не удалось, ибо воспалённый разум не воспринимал ничего, лишь ничтожно желал вспомнить хотя бы крупицу прошедшего года. Призраки шептали на ухо дивные факты о больнице, а возможно, я уже знала эти факты, и их ведал мой собственный голос.

Память играла со мной в опасную игру, подтасовывала реальность и фантазию, как опытный картежник. Осколки прошлого впивались в мысли, кололи до боли, но не помогали, а причиняли муки.

Я провела в больнице неделю и за это время ни разу не спросила родителей об аварии. Я была убеждена, что вспомню все сама, после лечения, назначенного доктором Янгом. И, по правде говоря, я постоянно спала. Это странно, ведь я пробыла в коме месяц. За семь дней ко мне в палату впускали только отца и мать, словно я несла некую заразу, вирус, способный заразить других потерей памяти. А я мечтала о сигаретах. Жутко хотелось курить. Хоть самокрутку, хоть пожевать табак — без разницы, лишь бы получить каплю никотина, которая убивает лошадь. Я не лошадь, меня так просто не убить.

Перед выпиской я не сомкнула глаз. Отказалась от снотворного. В мои изможденные разорванные вены перестали вливать болеутоляющие. Кожу покрывали фиолетово — жёлтые синяки. Я походила на труп, который должны были закопать, но передумали, поскольку мертвечина очнулась. Призраки больницы Святой Марии прощались со мной всю ночь, а я желала покурить.

— Потихоньку. Ещё шажок.

Мама держала меня за руку. Нет, не так. Она почти тащила меня на себе в сторону шкафа.

— Мама, я способна ходить сама, — поцеловала её и вырвалась из цепких объятий.

— Ты такая умничка, — она опять принялась плакать, будто внутри неё открыли кран и никак не могли закрыть.

— Чьи это вещи? — открыла хлипкие скрипучие дверцы шкафа и наткнулась на бледно-розовую кофту в рюшах. — Что за юбка? — я схватилась за вешалку, на которой висел крохотный обрезок, напоминающий фиолетовую мини-юбку с белыми разводами по краям. — Балетки? — с ужасом поглядела на золотые туфли на нижней полке. Мало того, что их облепили стразами, так ещё и пришили большой бант такого же золотистого оттенка. — Мама, это ты принесла?

— Да, — она опешила и застыла с поднятыми руками.

— А зачем ты это купила? Для кого? Ты же знаешь, я люблю готический стиль, — я тыкала пальцем в одежду, что годилась для молодой девчонки, любительницы кукл Барби.

— Булочка, но я привезла твою одежду. Это ведь твоя любимая юбка.

— Что? — я ещё раз посмотрела на лоскуток ткани, способный едва прикрыть задницу. — Действительно, моя одежда. Что-то мне нехорошо, — меня повело, и мама помогла сесть на стул.

— Пчёлка, летит домой! — в палату ворвался отец с кипой бумаг. Видимо, это были рецепты и куча описаний моей болезни.

— Ты купил сигареты? — я пялилась на шкаф, где скрывались призраки прошлого в виде пестрых вещей.

— Родная, ты не куришь, — отец подошёл ко мне и погладил по голове.

— Курю. Иди, купи сигареты, пока одеваюсь, — я встала и зашагала в уборную.

В зеркале на меня глазела измученная девушка со впалыми щеками. Я не узнавала её, а она оплакивала былую красоту. Мама с папой что-то бурно обсуждали, наверное, моё поведение и желания. Я собрала копну грязных волос в пучок. Могла бы искупаться, но вода отталкивала меня. Внезапно возникла новая фобия — боязнь воды, которой раньше не было. Я любила ездить на море, проводила часы, лёжа в ванной и играя с душистой пеной, что щекотала гладкую бледную кожу. Сейчас меня не тянуло даже помыть лицо. Я стала грязнулей.

— Дорогая, нам пора, — сказала мама, стоя возле двери.

— Да, иду, — я вышла из уборной, прильнула к шкафу и достала отвратную одежду.

По больнице меня катили в инвалидном кресле, и было жутко наблюдать за реакцией людей. Они смотрели с жалостью. Наверняка думали: такая молодая и уже инвалид. Они не знали, что у меня проблемы только с головой. Хотелось кричать на них. Доказывать, что я здорова. Но я молчала, выжидая момент, когда, наконец, покину обитель мрачных стен, где воняло спиртом, лекарствами и отчаянием людей, которые не переставая верили в хорошее, а сами умирали на белоснежных столах в операционных. Я тоже лежала на таком столе с пробитой черепушкой и, возможно, видела яркий свет. Он звал меня, приглашал в гости, чтобы потом попросить остаться насовсем, но я воспротивилась, и за это меня лишили памяти.

На улице, как и перед любым госпиталем, столпились люди. Мама направила кресло в сторону парковки, а я залюбовалась деревьями. Осень ещё не покрыла землю оранжевым покрывалом, но рано успела дотронуться до листьев, позволив некоторым из них пожелтеть и упасть на зелёные лужайки и вымощенные серым камнем тропинки. Вохдух пах тыквой и свечами, что готовили к Хэллоуину. Осень для меня не только день рождения, это ещё и два месяца праздника Всех Святых, и запах корицы на пальцах. Лондон напевал осеннюю мелодию, в которой кружились страстные любовники, страшась промокнуть под дождём. Дождь. Я с детства обожала его терпкий аромат, пропитывающий почву, аромат уюта и мечты.

— Ждём папу, — мама остановилась чуть поодаль парковки и принялась убирать прилипшие пряди волос с лица.

— Вот, — внезапно появился отец и протянул пачку Мальборо. Странно, но я будто хотела другие сигареты. — Держи, — он дал маленькую чёрную зажигалку. — После первой же затяжки поймёшь, что никогда не курила, и бросишь столь глупую привычку, — папа обнял меня и смачно поцеловал в щеку.

Я обхватила сигарету губами, но та оказалась слишком толстой. Я точно курила тонкие. Крутанула колёсико зажигалки, и вспыхнул огонек. Поднесла к сигарете, и густой дым заполнил лёгкие. Блаженство. Кажется, я курила всю жизнь и получала от этого истинное наслаждение. Люди кашляют, когда вдыхают дым впервые. Я же смаковала отвратную горечь, словно деликатесное блюдо. Однако Мальборо не те сигареты. У моих был сладковатый пряный привкус. Табак, смоченный шоколадом или карамелью. Я поморщилась. Папа засмеялся. Мама закатила глаза, не желая смотреть, как её дочь губит здоровье. Смешно.

— Убедилась? — папа самодовольно ухмыльнулся.

— Убедилась, что Мальборо мне не подходит. И раньше у меня был мундштук, — стряхнула пепел и вдохнула обжигающий нос дым.

— Кристофер, — мамин тон стал железным. — Я больше не могу. Кира, — она назвала меня по имени, значит, злилась. — С завтрашнего дня начинаешь сеансы у психолога.

— Кэтрин! — грозно рявкнул отец. — Она сильно пострадала. Дай ей время, — он потянулся за сигаретой, но я не отдала.

— Ладно, — я встала с инвалидного кресла, бросила бычок под ноги, растоптала, подняла и выбросила в урну. — Пора домой, — и медленно направилась к папиной машине.

Из Паддингтона мы быстро доехали до Клифтон Виллас, где находился мой дом номер десять. Ничего не изменилось. По обе стороны узкой проезжей дороги стояли пышные деревья с не успевшей пожелтеть листвой. Тот же высокий забор сплошной белой стеной охранял старый роскошный особняк семьи Эллингтон. Чёрная, похожая на ворота, железная дверь, которую подпирали две толстые колонны с фонарями, вдавленными в бетон, была открыта и зазывала гостей посетить прекрасный сад.

Древняя вилла, что таила секреты предков, приветственно глядела на меня. Я помню, как облупилась краска, но на кирпичные стены нанесли новый слой, даруя дому молодость, хотя он мне больше нравился с морщинами и сединой. Изысканные молочные рамы, сохранившие викторианскую скукоту, раскрасили в медовый цвет, видимо, постаралась мама. Трехэтажный особняк продолжал хранить уют семьи, а белоснежные перила и протоптанные чёрные ступени, ведущие к входной двери, хранили мои детские рисунки, так же, как и мазню брата.

— Ты стала ещё уродливее, — меня на пороге встретил младший брат, который отличался приличными манерами и чудесной речью, а ещё умением делать комплименты.

— Не обнимешь? — я раскинула руки, а Килиан фыркнул и удалился.

Лучший брат на свете.

— Проходи, — мама пихнула меня в дом.

Прихожая стала светлее, поскольку купили новую люстру, похожую на стеклянный фонарь со множеством лампочек. Бледно-розовый мраморный пол покрывал красный ковёр под тон дугообразного дивана, что скромно таился под лестницей. На нем валялись оранжевые подушки, а на круглом столике — тетрадки. На лестнице заменили бежевый ковёр, что сочетался с перилами, на серый длинный лоскуток, но мне понравилось. Мамин розовый стул с мягкой спинкой, как обычно, стоял возле камина, который никак не вписывался в прихожую. Однако маму это не волновало. Она повесила над ним громадное зеркало, а по бокам налепила двойные шарообразные лампы. А ещё она любила ставить поверх очага цветы и свечи. Узорчатые обои кремовых расцветок по-новому заиграли в сочетание с багровым пятном на полу. Я уставилась на наш портрет над диванчиком и заулыбалась. Мы с братом были там маленькие и весёлые.

— Мама, — я тяжело вздохнула. — Что с Килианом?

Стало обидно, что брат не обнял, не обрадовался моему возвращению и вёл себя как незнакомец. В детстве Килиан не отходил от меня. По ночам залезал в мою кровать, если боялся чудовищ в шкафу. Бегал за мной, как хвостик, а потом изменился, но все равно тянулся ко мне. Подростки — это сущий ад.

— Он расстался с Лиззи, — мама пожала плечами.

— Печально, — я помнила, как он трепетно относился к Лиззи. — Килиан приходил в больницу? — что-то мне подсказывало, что нет.

— Ох, дорогая. Ты же знаешь брата, он не любит больных, — да, в этом мы с ним были похожи. — К тому же он расстался с Лиззи в тот день, когда произошла авария, и закрылся в себе…

— Не приходил, — я устала слушать о том, как брат наплевал на сестру. — Пойду в комнату.

Хотелось отдохнуть. Я чувствовала усталость, будто проработала день.

— Хорошо. Я пока приготовлю бранч, — мама чмокнула меня и заспешила на кухню.

Наша семья была богатой, мы могли позволить себе кухарку. Однако мама обожала готовить сама и всегда говорила, что нет вкуснее еды, приготовленной с любовью. Ни один повар не сумеет вложить столько души в блюдо, сколько вложит мать. Она лукавила, поскольку иногда заказывала ужин в любимом ресторане. Килиан порой подшучивал над ней. Ел с недовольным выражением и высказывал неприязнь по поводу того, что в блюдах не чувствовалась материнская любовь. Мама злилась, папа хохотал.

Сегодня шестое сентября. Через неделю тринадцатого у меня день рождения. Я предчувствовала: родители уже готовились к грандиозному празднику. Как-никак мне исполнится двадцать пять лет, а я не помню год жизни, поэтому не способна принять тот факт, что мне двадцать пять. Я все та же двадцатичетырёхлетняя девушка, которая собиралась закончить практику, открыть офис и работать психологом. Мы с папой выбрали место, где я бы принимала пациентов, но мечты остались дымкой в прошлой. Я так и не спросила, чем занималась целый год. Боялась услышать, что я ничего не добилась и сижу на шее родителей, продолжая выкачивать из них деньги.

Розоватая дверь встретила меня табличкой «Осторожно злая Рири». Когда Жужу освоила фотошоп, первым делом она написала красивым шрифтом эти слова. Распечатала, заламинировала и приклеила на дверь. Килиан пририсовал зеленым фломастером череп, а папа, словно подросток, прилепил мою фотографию, на которой я плачу, открыв рот на пол лица, а в ноздре шариком раздулась сопля.

У меня началась истерика. Давно я так не смеялась.

Я открыла дверь и окунулась в иной мир. Комната была моей, но в то же время и не моей. Нет, ничего не изменилось, оттого и стало не по себе. Бежево — коричневые обои с громоздкими цветами казались чересчур старомодными. Такие узоры больше подошли ли бы покоям, где живёт престарелая дама. Ажурная лепнина и огромная хрустальная люстра на потолке кричали о том, что им тут не место. Тяжёлые шторы, готовые упасть вместе со стеной, не давали свету пробраться внутрь. Это радовало. Я поняла, что темнота мне по душе.

Кремовая занавеска из плотной ткани крепилась к потолку над кроватью, напоминая балдахин. Сама кровать прискакала из музея викторианской эпохи. Белое мягкое изголовье и дощечка у ног держались на тонких позолоченные колоннах. Им под стать лежало покрывало с завитушками, а на нем шесть подушек в белоснежных наволочках с оборками. По краям кровати разместились круглые бело — золотые столики на длинных ножках. А них лампы с абажурами. Напротив кровати стояло трюмо песочного цвета с большим зеркалом в золотой раме и мягкий стул с деревянной резной спинкой, в виде тюльпанов. Справа вдоль стены виднелся шкаф, забитый не одеждой, а хламом. До сих пор не знаю, зачем я его поставила, ведь у нас была гардеробная.

Я глубоко вдохнула и зашагала в ванную комнату, что скрывалась за дверью рядом с кроватью. Розовое царство с ванной для королевы. Зеркало на всю стену демонстрировало мои изъяны. Я открыла кран и умылась. Взяла махровое пушистое полотенце, на котором вышили инициалы «Кира Э». Мама заказывала полотенца для каждого члена семьи отдельно. Выдвинула ящик, достала деревянную расчёску в виде пиона и расчесала сальные волосы. Стоило бы искупаться, но не хотелось ощущать колкие капли воды на израненной коже. Посмотрела на бутылки с различной пеной и солью, которые пахли одинаково кисло. Раньше я любила ароматы цитрусовых, сейчас они вызывали отвращение.

Я вышла из ванной, прошла к кровати, села и услышала мелодию из детства.

Отец не испытывал тягу к современным музыкальным аппаратам. Он предпочитал слушать песни на пластинках. Эта привычка досталась ему от отца, а тому от его отца. Папа никогда не расставался со старым золотым граммофоном, хранящим вековую пыль и отголоски предков. Отец говорил, что только винил способен передавать истинные голоса и затрагивать струнки души. Только пластинки даровали удовольствие от чистого звука, который залезал под кожу, лился по венам и доставал до сердца. Музыка — это яд и лекарство для больного. Правильная мелодия оживит и даст желание жить, а неправильная может погубить хрупкий сосуд, заполненный чувствами.

Отец был лучшим дегустатором музыки.

Сегодня пятница. Я совсем забыла, что по пятницам отец включал одну и ту же песню «Can’t help falling in love», которую пел Elvis Presley. Я выбежала из комнаты, спустилась в прихожую и тайком заглянула в зал.

Там были они.

Родители кружились в танце. Никого не замечали, отдались сладкому потоку. Я обожала наблюдать за ними исподтишка. Любовалась, как мама закрывала от удовольствия глаза, а папа нежно целовал ей щеки. Их руки и тела словно сливались воедино. Они порхали над бренной землёй, улетали туда, где жила любовь и забота. Я мечтала, что когда-нибудь у меня будет также, что встречу того, кто будет каждую пятницу приходить домой в обед лишь для того, чтобы потанцевать со мной. Кто будет напевать мне на ухо слова, которые заставят душу петь.

Take my hand.

Take my whole life too.

For I can"t help falling in love with you.

Из главной гостиной послышался рев мотора. Килиан решил поиграть в гонки. Я ещё раз взглянула на счастливых родителей и направилась к брату. Он раскинул ноги на диване и, сморщив лицо, стучал по кнопкам джойстика. Мамин плед свалился на серый ковёр, украшенный ромбами. Несколько подушек улетели в угол комнаты, а обшарпанный синий прямоугольный стол, сотворенный папой, отдалился ближе к камину, что занимал чуть ли не всю стену. Я безумно любила этот камин, обрамленный камнем орехового оттенка. На Рождество мы собирались возле него, садились на огромный дугообразный диван и смотрели рождественские фильмы.

Телевизор размером с бильярдный стол облюбовал верх над камином и практически всегда работал, создавая белый шум. Я поглядела наверх и заметила, что мама повесила две новые каскадные люстры, которые едва не свисали до пола. Позади дивана обнаружились лампы, напоминающие засохшие ветки. Окна выходили на задний сад, где виднелись цветы и качели. Но самым любимым для меня был балкон с темно коричневыми перилами. Он расположился над гостиной, и там стояли кресла, словно сделанные из сахарной ваты. Мы с мамой могли проводить там весь день, читая книги.

— Чего тебе? — спросил Килиан, не взглянув на меня, конечно, он же лидировал в гонке.

Брату восемнадцать, и он сильно походил на отца в молодости. Только папа был джентльменом даже в юном возрасте, а Килиан — раздолбай. Каштановые волосы торчали в разные стороны и закрывали красивое смуглое лицо. Глаза брата собрали в себе несколько цветов. Серый, голубой и зелёный. Тонкий, но внушительный нос у него был в отца, а у отца в деда. О да, таким носом можно было клюнуть, но мне всё нравилось. Килиан постоянно сжимал губы, отчего те становились узкими и безобразными. А ещё он любил их жевать. Отвратительное зрелище. Казалось, он сожрал красноту, ибо губы стали бледно-розовыми. Килиана считали самым симпатичным мальчиком в лицее. Ещё бы.

— Как дела? — я присела на край дивана.

— Все окей.

Как же меня бесила фраза «все окей».

— Мне жаль, что вы расстались с Элизабет, — я всегда старалась называть её полным именем.

— С кем? — Килиан на долю секунды приподнял бровь.

— С Лиззи, — я растерялась.

— А, да. Печально, — ответил он, но я не ощутила и крупицу печали.

Врунишка.

— Ты поэтому не навещал меня? — я решила подсесть к нему поближе.

— Отойди, ты мешаешь! — крик Килиана заставил съёжиться.

Мне сделалось не по себе, словно я пытаюсь втереться в доверие к незнакомому человеку.

— Ладно. Ладно, — я подвинулась обратно.

— Не хочу говорить о Лиззи или о чем-то ещё. Я занят. Уходи! — он сказал это с такой злостью, что кольнуло в груди. Я едва не заплакала. Слезы застряли в гортани, и накатила осязаемая боль.

— Ладно, — я с трудом взяла себя в руки и вышла из гостиной.

— Черт! Все из-за тебя, Рири! — я вздрогнула от ора Килиана. — Я проиграл из-за тебя!

Может, я действительно сделала нечто ужасное? Даже брат меня ненавидел.

В крохотном зале продолжал петь Elvis Presley. Доносился радостный визг мамы, наверное, папа поднимал её на руки и кружил.

Я поднималась по лестнице и ощущала обиду вперемешку с несправедливостью и ещё нечто незнакомое, напоминающее желание то ли мстить, то ли выпрашивать прощение, причём, встав на колени. Ни того, ни другого я никогда не делала.

Очутившись на втором этаже, я передумала идти в покои и побрела в гардеробная. Надоело ходить в одежде Барби.

Мама обустроила гардеробную в конце коридора. Пространство сияло от избытка света и персиковых тонов. Тут было столько выдвижных ящиков и шкафов, что не сосчитать. Мамины наряды занимали больше места, чем мои, папины и Килиана. Хотя сторона брата отличалась искусным беспорядком. Он никому не разрешал складывать свои вещи, говорил, что все лежит как надо, а если мы влезем, то он потом ничего не найдёт. Моя одежда висела рядом с маминой. Я подошла поближе и едва не взвыла из-за обилия нежных цветов. Платья, юбки, кофты, рубашки были с оборками, кружевами и ещё кучей кукольной атрибутики. Как я носила это раньше? И что сдвинулось в разуме, что я изменилась?

Придётся менять гардероб.