Осторожно, двери открываются

Кэтрин Вэйн, 2021

Таня и Юра – двое совершенно незнакомых попутчиков поезда «Санкт-Петербург – Москва». Он – неприметный курьер со своими заморочками, а она – холодная красавица с ограничениями. Эти двое молодых людей вряд ли могут найти что-то общее между собой, и пути их могли бы разойтись и никогда не пересечься в современной Москве, если бы не тайное желание каждого – совершить перемены в собственной жизни. Столица становится главной ареной для узнавания друг друга, а сложные взаимосвязи в её улочках приводят героев к тяжёлым итогам.Всегда ли за красивым личиком скрывается красивая жизнь? А наглец-попутчик действительно ли опасен? И как одна картина одного художника способная родить новую жизнь? Эта история про людей, чьё содержание так поразительно похоже на каждого из нас. Про жизнь, творчество, разочарование и дружбу, которая всё-таки спасает.

Глава 4

Какое сегодня число или месяц? Стрельников не знал. Он развёс до обеда все срочные заказы, переоделся незаметно для всех в офисе и помчался на Никитский бульвар. Погода стояла свежая, наконец-то весенняя и сегодня ему с Таней гулять до Арбата. Она предложила. Взяла и просто написала об этом первая.

— Ну как поживает моя улыбка на твоём холсте? — вместо «здравствуй» спросила девушка при встречи, заставив художника сконфузиться. Он отшутился, что муза его покинула и ощутил острую нехватку сознаться ей, что никакой Юра не художник, а мальчик на побегушках у всей Москвы. Так, по крайней мере, ему казалось честным. Вчера Таня уже имела неосторожность сознаться в своей грешности.

— Я в шестнадцать лет перестала любить балет. Я его призерала. Ненавидела. Меня тянул мир мюзиклов и кино. Лёша сказал, это дело более прибыльное и успешное. Я повелась и меня едва не отчислили из хореографического училища, — она бросила вопрошающий взгляд на парня, зажав меж пальцев сигарету и, когда поймала во взгляде его неодобрение, вернула сигарету в коробок и виновато опустила голову. — Правда потом всё таки меня отстранили потому что танцевать я не могу больше… Как видишь.

И сейчас, на заявление Юрия, что он простой курьер, Таня оживилась, засмеялась и, гордо посмотрев на него, сказала:

— Значит, мы с тобой оба бесполезно прожили детство. И во сколько лет ты бросил художественую школу? — она задумчиво повернула колёса, стараясь почти не держаться за них, чтобы не испачкать ладони.

— Ни во сколько. Бакалавр архитектурного института, четыре года отпахал.

— Вау. А я думала у нас с тобой есть что-то общее, — когда она удивлённо вздёрнула бровями, Юра понял, что ему стоило соврать. Чтобы Таня была рада случайному совпадению их разрушенной судьбы.

Юра остановился у зеркальной витрины кофейни и кивнул спутнице.

— Ну как же, смотри: два непризнаных гения.

Девушка всмотрелась в разводы от грязи на стекле, похожие на фальшивое зеркало. Хорошая фальшь. Не моргая она подняла глаза на отражение курьера. Увидела первый раз за их встречи глубокие зелёные глаза, неровную рваную чёлку, скрывающую волевые брови и острый, почему-то смешной кончик носа и незаметную, более смешную для неё ямку на подбородке. А ещё мощная шея, почти такая же длинная как у Лёши. В Юре было родное, простое для неё. Как хорошо, действительно хорошо, что он просто курьер. Иначе ей бы стало действительно стыдно, что на его фоне она из себя ничего не может представлять.

Арбат заканчивался, снова повторялся другой стороной, где развернулась уличная ярмарка и кинотеатр «Октябрь», где кто-то суетился у входа ради премьеры какого-то нового провала российского кино. Двое молодых людей можно было застать где-то неподалёку в рассказах об одинаковом детстве: прилежно одетую в платьице и с косичками Таню на набережной Невы и скромного Юру с копной густых волос в белой рубашке на диване у стены с ковром за юбилейным бабушкиным столом. Таню папа всегда садил на шею, чтобы она увидела из сотен людей проплывающие Алые паруса. Юра подкладывал как можно больше подушек, чтобы за столом казаться выше и наливал яблочный сок в громадный бокал. Они говорили эти глупости из жизни сами не зная зачем. Продлить встречи? Убить время? Понравиться друг другу? Странные способы, трудный переход на лёгкость.

Она нужна было ему. Как воздух. Как вдохновение. То время, часы, прогулки. В разговорах с Майей этого не было давно. Юра после работы звонил ей, упрашивал приехать на восьмое марта, уже почти оплатил билеты на самолёт, но Майя своенравно цедила сквозь зубы «не хочу» и бросала трубку. После праздников Юра звал её снова к себе, умолял и долго составлял перечень концертов, куда они могут пойти, но она просила больше не издеваться над ней и начинала это делать сама: в Екатеринбург его обратно не звала, в Москву переезжать не хотела и с неприятной злобой отвечала на его «люблю», — «Будь ты рядом я бы ответила взаимностью».

Юра уставал любить Майю и отдыхал на работе. А теперь и на прогулках. Он видел заново Москву и, чтобы не казаться дураком, перелистывал учебники архитектуры, а затем в образе слишком вольного рассказчика декларировал параграфы о перестройке белокаменной в готическую архитектуру. Он на Таню, точнее её увлечённость его рассказами смотрел и видел, что нет, всё же он не пуст как думал, разъезжая в поисках работы, ранее. Он кто-то есть. Он что-то значит.

И до него тянулась балерина вечерами. Таня куталась в шерстяное одеяло и уединялась на балконе, подальше от Лёшиных репетиций — поближе к чьим-то знаниям. Она, девочка с детства пропитанная классической музыкой, романтическими сказками, театром и атласными занавесками кулис, для себя не знала живописи, архитектуры и на вопросы Юры — «надеюсь, я не скучно рассказываю», могла лишь томно моргать глазами. Не скучно, она ничего в этом не понимала. Потеплее девушка куталась в оделяло, смотрела в телефоне краткую историю Москвы и её улиц. От Тверской на Триумфальную. Пешком. Сколько времени пройти? Что она может сказать? Тщательно Таня читала исторические заметки из блогов и книг, потеряла счёт времени и всё, что вспоминала между строк — это зелёные глаза. Цвет. Яркий. Контрастирующий с серыми оттенками неба.

Но что если это всё обманка? Он — обман и скоро надоест. Она ему. Юрию. Как уже успела надоесть другому. Таня прикрыла балконную дверь, постаравшись въехать очень тихо в мега малую сцену мега малого театра (гостиную), где от одного угла до другого Лёша растягивал свои отточенные движения. В такт его бёдер ниже талии покачивалась резинка от белья, поскрипывала, плотно прилегающая к ступням, балетная обувь и две дорожки пота сверкали на его спине. Таня отвела глаза и сглотнула.

— Помнишь, Григорий Степанович говорил, что репетировать нужно одетым? — хотела подъехать поближе, коснуться губами его сильных рук, но хватило её только на скромную улыбнку. Холодная и горячая кожа танцора, на груди его красные пятна от разогревшихся мышц, а в голубых глазах покой и вот-вот, сделав что-то неправильно, Таня может разрушить этот безопасный вечер.

Лёша не взглянул на неё, продолжая прогибаться в спине.

— Вспомнила тоже маразматика. Посмотришь как я танцую связку?

Заезженная история, когда Алексей, потакая своим амбициям танцует то, что ему вряд ли дадут скоро — сольная партия Евгения Онегина. Отказов он не принимает, обрекая свою возлюбленную на роль судьи, в руках которой всегда должны быть лишь хорошие оценки.

Зазвучала музыка. Чайковский. Рёбра Татьяны сковало ледяной коркой. Она не могла смотреть на его танцы. Теперь ей чётко ясно, почему он сегодня в хорошем настроении. Опять, снова. Она опускает голову и видит только как ступни скользят не в такт по полу. Всё не то. Движения руками слабые, шаги неверные и мало для размаха, мало места вокруг. Паркет не тот, акустика другая и даже зеркальные стены в гостинной никак не спасут положение. Не спасёт и Таня. Она знает, что его амбиции душат способности накорню. Лёша и вполсилы не работает на репетициях, поэтому его как пешку по сцене склоняют то взад, то вперёд. Массовка. Кордебалет это тоже работа, это тоже усилия, но не когда тебе двадцать и ты на сцене с пяти лет. Харизмой Лёша кормил себя, не принося в своё мастерство ничего нового. И постепенно это мастерство начало работать против него: усталость, спешки, гордо поднятая голова. Таня не смотрела как он танцует, но по смазанной финальной точке знала — всё ужасно. И ему завтра на это укажут на репетиции. Но она сказать не имела права.

С выражением счастья и превосходства танцор обратил свои глаза к любимой.

— Ну, как?

Она растерянно посмотрела на то, как тяжело поднимались его плечи. Плохо.

— Неплохо, — Таня закивала в подтверждение своих слов, — только движения слишком расхлябаны. Ты делаешь всё смазанно. Это усталость. И бёдра твои… Они опять смотрятся пошловато.

— Вот как? — парень вытер полотенцем лоб от пота. Брови грозно опустились почти на переносицу и танцор стал похож на Мефистофеля. — Опять в тебе говорит долбаный хореограф из Вагановки: строгий, нудный и очень консервативный. Кончай такой быть, а. И да, это не усталость, а лёгкость, которой требует роль, — Лёша достиг пика своей раздражительности, разглядывая свою неотразимость в одном из зеркал. — По факту есть какие-то замечания?

Таня открыла было рот, чтобы упомянуть сбитый ритм и ошибки в элементах. Но это было не мыслимо — что её услышат.

— Нет, ты прав. Это, наверное, я устала. Поеду спать.

Её учили быть честной. С самой собой. Ей в ухо кричали, чтобы она не смела себя обманывать — всё было плохо, давай ещё. Но когда нужно было оценивать других, у Тани не было иного выбора как соврать. Нет, она уже не должна была говорить дурно о других. Или хорошо, или ничего.

— Точно не посмотришь ещё раз? — Лёша обернулся и подмигнул своей бывшей партнёрше по сцене.

Он подумал, что она подмигнула в ответ, но это был лишь нервный тик.

— У тебя всё хорошо, Лёш. Только долго не танцуй, тебе рано вставать.

Вслед привычней было бы услышать «спокойной ночи». Но не в этой квартире. Не сейчас. В глубоко голубых глазах была занятость собой. Теми самыми бёдрами. Обидой на замечание. Смазанность. Да, что она понимает? Спать? Пускай идёт. Нравится так скучно жить? Пускай живёт. Пока Таня двенадцать минут будет высаживаться с кресла на кровать, Лёша будет снимать свой танец на телефон. Мысленно бежать к кому-то, кто от его танца задохнётся в слепом восторге. Он будет улыбаться от комплиментов, думать, что на сегодня и правда стоит закончить себя изнурять. Будет нежно ворковать перед сном. С кем-то очень близким, кто танцовщицу в кресле обогнал на раз.

Тая легла в кровать и холодная ткань одеяла мгновенно окутала её напряжёное тело. День тяжёлый. Долгий. Сегодняшний вечер был начат тяжело и точно так же заканчивался. Пару часов назад, в ожидании когда подъедет Алексей, Таня всё-таки первый раз за день закурила, выдувая дымок подальше от Юры. Они сидели перед памятником Карлу Марксу: впереди Большой театр, там сегодня опера, слева правительственный кортеж пролетел на всех парах, справа машины встали в затор и никуда не торопятся. А прямо рядом, совсем близко, тихо, на пониженном тоне, курьер задал вопрос, который висел в его памяти с их первой нелепой встречи.

— Что… Произошло с тобой?

Таня повернула голову, пристально глядя на своего экскурсовода. Он её рассматривал сегодня каждую минуту: изучал механизмы кресла, осматривал линию согнутых рук, присматривался к изгибам её ног, смотрел как они иногда болтаются и всё время норовят соскочить вперёд, под колёса. Да, да, ей говорили на реабилитации год назад, что разговоры эти неминуемы.

Таня сделала глубокий вдох. Как пианист перед первым аккордом.

— Два года назад меня на дороге сбила машина. Это была чисто моя вина: не посмотрев выскочила на проезжую часть, перебежать на другую сторону и вот итог, — руки Тани легли на собственные колени, пальцы крепко выпрямились, а взгляд искал покой, — тяжёлая травма спины, нарушение двигательной системы. Ниже пояса я ничего не чувствую. Совсем ничего. Кто-то говорил, что скоро всё пройдёт, после операции нужно восстановиться, пройти лечение и реабилитацию. Но ничего не поменялось. Чувствительность не вернулась через месяц, два, год.

Юра смотрел на то, как Таня спрятала нервную дрожь рук в карманы. Зря затеял этот разговор. Но и ужас весь в том, что, уже начав его, надо доводить до конца.

— И сейчас ничего не чувствуешь?

— Нет.

Юра покосился в её сторону. Тяжко. Глаза искали в пространстве города переключатель. Только Таня не хотела уходить с темы. Все они, ударенные жизнью, порой грубые садомазохисты, втягивающие в свою игру памяти посторонних слушателей. Их всегда манит странное желание пережить моменты с кем-то заново. Вслух. И так сотню раз.

— Я помню как в первые дни долго хотела встать, пройтись. Не понимала, что со мной и никто ничего не мог объяснить. Все молчали и только одно твердили — «ещё немного нужно подождать», — она усмехнулась тому, что те времена слились в один долгий, постоянно пасмурный, холодный день. — Через месяц больничных мучений папа пришёл в палату, с цветами, весь уставший. Страшно похудел. Я видела как у него появилась лысина, свежие морщинки, седые пряли. А ему ведь только сорок лет, — голос её стал осипшим от поднимающегося по горлу комка, — я попросила его прогуляться со мной по коридору, — глубокий вдох требовал закусить осколок памяти дымом. Едким. Вредным, — папа молчал не меньше десяти минут, а, может, и больше, всё время просил меня есть фрукты. Потом вернулся, сел обратно на кровать, взял меня за руку и спросил: Ты ведь у меня сильная девочка?». Я не поняла зачем он это спрашивает. А он сжал крепко мою руку, опустил глаза и сказал — «я тебе оформил инвалидность».

Юра сжал руки в замок, подавшись немного вперёд. Чтобы успеть обнять Таню за плечи. Если она позволит.

— Сначала я не поняла, что происходит. Успокоила сама себя, что мне не так плохо как отец думает. И только ночью, вот посреди ночи, я стала понимать, что такое инвалидность. Почти месяц ты лежишь в больничной палате без движения. Не разрешают. Тебя возят от операции к операции и ничего не объясняют. Таня потерпите, скоро будет лучше. И вот наступила эта ночь, когда приходит осознание — я встать с постели не могу, — с улыбкой боли она взглянула на Юру и быстро отвернулась. — Знаешь, что за ощущения в такой момент? Мне кажется я чувствовала то, что чувствуют люди, которых сжигают заживо.

Там были крики, истерики, срывы и тяжёлое снотворное два раза в день, но, стряхнув пепел, Таня не стала говорить. Для самой себя она решила, что и так слишком много. Хватит.

Юра потёр лоб. Его взгляд искал, где бы можно было найти хорошее в этой истории. Сочувствовать вслух он побоялся.

— Сколько было операций?

— Не знаю. После двух я перестала считать. Врачи рекомендовали не тратить зря деньги и просто смириться. Научиться жить с тем, что есть.

— Но как же их долг? — возмутился парень.

— Честность — вот это их долг.

Таня отрезала фразы как ненужные куски ткани. Замолчала. Миллион раз курьер будет прав, спрашивая обычное — «почему». Есть глубоко в душе всякого человека ещё немного детской наивности, благодаря которой веришь, что обязательно должно быть иначе: больные должны быть здоровыми, неходячие должны ходить, старики не стареть. Но это всё из фантастики, а по существу остаётся немыслимая реальность.

— А я бы хотел посмотреть как ты танцуешь.

Девушка закрыла лицо ладонями. Заплачет, господи, сейчас зарыдает. Но она заливисто захохотала. Знала ведь, что он совсем скоро, из приличия он скажет это.

— Да, спасибо, но можно и без этих мотивирующих речей. Терпеть не могу сочувствие.

— Нет, правда, честно. Хотел бы я видеть, как ты танцуешь. Балерина — это же красиво.

Она взглянула на него с серьёзным тоном в глазах. А он, действительно, хочет видеть в тебе что-то, чего не увидит никто. Его любопытство ровно так же удивительно, как её тихий говор и спокойная строгость. Бывает люди начинают повторять кино: переносить героев, сюжеты, фразы в свою собственную жизнь. Иногда они это делают с книгами: живут в своей чужой жизнью. Но а она, молча наклонив голову и подперев её рукой, была той героиней, которую никто не придумал ещё. Она сама себя выдумала. Смахнула с глаз пряди волос и, после откровений о себе, стала подпевать уличным музыкантам — «Снова в ночь летят дороги… День в рассвет менять. Кому чья, а мне досталась… Трасса Е-95». Но она всё ещё была балериной. И у неё всё ещё горели глаза на афиши Большого театра.

Выключив настольную лампу, Юра потёр глаза. Она сказала: «Завтра встретимся и пойдём в Зарядье как ты и хочешь, но у меня условие — мы говорим о музыке». Что это такое Юра уже забыл. Он любил тишину, покой и в съёмной квартире его не было телевизора, а крышка ноутбука покрылась пылью. Он бегал с утра за деньгами, а вечерами, по возможности, отправлял их Майе и оставалось время лишь на сон. Какая ещё, в задницу, музыка, если баночка чёрной краски всегда придавливает квитанции за свет и воду? Завтра опять заплатить за месяц и зубы на полку. Всё это казалось в глазах балерины неважным, привычным, не проблемным, поэтому она с таким вдохновением вдруг захотела говорить о музыке. А Юрий не имел желания говорить о том, что уже не любил. Он зевнул, упал одетым в кровать и примял рядом со своим боком подушку. Наверное завтра он придумает в метро о чём скажет ей при встрече. Да.

— Сейчас ехал, заслушался Рахманиновым. Серьёзно. Я люблю его музыку.

— Да что ты? А я нет, — встречному курьеру Таня усмехнулась, принимая из его рук стакан с чаем. Ему это стало само собой разумеющимся делом, а она, уже с самого утра посылала все эти мысли в космос — «пускай не забудет чай, я уже замёрзла».

— Ну тогда Чайковский, — Юра поправил серую толстовку, которая когда-то была белой и по новой своей привычке поспешил впереди инвалидного кресла, к дороге спиной.

— Ага, Мусоргский и Хачатурян. Мы не на «Умницы и умники». Ты даже ведь не знаешь, какую музыку они написали.

Оба быстро поняли, что игра в «обмани меня» не их способ общения и, глядя друг на друга, усмехнулись.

— Ты просто слушала тогда, в поезде, фортепиано и скрипку. Мне понравилось то, как тебя увлекала эта мелодия и я подумал, что наверное это волшебная композиция…

Таня ехала всё быстрее и быстрее, не упуская возможности задеть Юру.

— Со мной то ясно, а что же ты?

— Не слушаю музыку. Совсем. С утра до вечера я глухой, — ему перед ней стало немного стыдно. В окружении туристов на Красной площади, горожан и горожанок Москвы, Юра казался единственным современным жителем, который добровольно отказался от музыки. Таня смотрела на него и хотела поймать лукавство в глазах, ведь в них она уже с точностью до слова научилась угадывать правду и ложь, но они проехали вдоль шумной витрины ГУМа и парень ухом не повёл.

— Художник и не слушает музыку…

— Она раздражать меня стала в какой-то момент. Когда листаешь, листаешь песни, мелодии, а тебе хочется уже не слушать, а просто долистать до конца. До последней песни на земле. Какой тогда в ней смысл?

Вскоре они оказались в начале долгого помоста над рекой в Зарядье. Юра, не ожидая что ему разрешат, взялся за ручки кресла и помог ей зарулить на нужный остравок. Он и правда не слышал то, что называют музыкой и прямо сейчас становился ещё более неинтересным, пустым. Художник, который закинул своё занятие, не ищет работу, бегает по городу и носит документы, музыку не слушает, о балете не знает ничего и незнакомка, простая балерина, смотрит на него с удивлением как на барана, а знакомка, родная и любимая, где-то далеко не отвечает на звонки и он ничего с этим не делает. Ему было всё это безразлично как и музыка. Каждый день Юра бегал куда-то как все, ни о чём себя не спрашивал, не думал, а случилось теперь ему пройти до края смотровой площадки, где под ногами бурные речные потоки и он опустел. Понял, что как все это не то, о чём он когда-то мечтал. Молодой, а уже забежал в тупик. И для чего, и для кого бег за жизнью Юра не видел в зеркале реки.

Таня заметила, как зелёные глаза покрылись тоской. Не по людям, не по местам, а по чувствам. Знакомые ей ощущения. Когда пусто внутри, а где именно эти пустоты притаились и чем их заполнить не знаешь. Она вставила наушники в уши, включила музыку и закрыла глаза, погружаясь в эту пустоту поглубже.

Конец ознакомительного фрагмента.