Член парламента

Кэтрин Терстон, 1904

«Вечером 23-го января, некоторые улицы Лондона покрылись таким непроницаемым туманом, какого не бывало уже много лет. Это само по себе незначительное явление природы оказало, однако, очень большое влияние на судьбу члена палаты общин, представителя Ист-Варка – такое же, как и пограничное восстание против Персии, поднявшееся в Хоросанской области. Первые известия об этом восстании пришли тоже к вечеру 23-го января, и к ним отнеслись сначала с недоверием и даже со смехом…»

IV.

Для тех, кто живет в Вэст-Энде, Флит-Стрит — пустое имя, также как Клифордс-Инн. И все же Клифордс-Инн примыкает к зданию суда, скрываясь в его глубокой тени, как могила у стены сельского кладбища: такая же зеленая трава, такие же серые камни и так же неслышно замирают шаги прохожих.

Против обведенного решеткой зеленого садика внутри двора стоял дом, в котором жил Джон Лодер. На первый взгляд, здание производило пустынное впечатление дома, занятого только конторами, и где жизнь существует только в дневные часы. Но когда спускалась ночь, зажигались огоньки, то в одном этаже, то где-нибудь в другом, — как маяки трудовых существований, подающих друг другу сигналы. Комнаты, в которых жил Джон Лодер, были в верхнем этаже. Из окон можно было с философским спокойствием глядеть вниз, на верхушки деревьев, забывая про разбитую мостовую разваливающуюся решетку сквэра. На двери висела дощечка с его именем, но она выцвела от времени, и буквы стали тенями самих себя. Весь дом с его пустыми стенами и темными лестницами производил печальное, безотрадное впечатление.

Но при входе во внутрь неприятное впечатление значительно смягчалось. Помещение направо в конце узкого корридора было не слишком маленькое, но очень низкое. Цвет стены, как и дощечки на двери, был грязный, пол был голый, без ковра. Посреди комнаты стоял прекрасный старый стол из времен Кромвеля; на простых полках и на камине стояло несколько очень ценных книг — большей частью политического и исторического содержания. На окнах не было занавесей; на столе стояла обыкновенная рабочая лампа под зеленым абажуром. Видно было, что тут живет человек, у которого мало привязанности к вещам и еще меньше радостей в жизни, человек, который существует потому, что он жив, и который работает потому, что он должен работать.

На третий вечер после туманной ночи, Джон Лодер сидел у письменного стола при свете лампы под зеленым абажуром. На среднем столе стояли остатки скромного ужина; в камине горел небольшой огонь.

После того, как Лодер писал часа два, он отодвинул стул и выпрямил окоченелые пальцы. Потом он зевнул, поднялся и медленно прошелся по комнате. Подойдя в камину, он взял трубку, положенную там, и немного табаку из ящика, стоявшего за книгами. Лицо его было усталое и расстроенное, как часто у людей, которые долго работали над чем-нибудь, совершенно чуждым им по духу. Он растер табак в руках, медленно набил трубку и закурил. В эту минуту внимание его было возбуждено шагами, гулко раздававшимися по лестнице без ковра. Он поднял голову и стал прислушиваться.

Шаги остановились. Он слышал, как кто-то зажег спичку. Посетитель, очевидно, не был знаком с домом. Потом его шаги снова зашаркали и остановились перед дверью Лодера. На лице Лодера выразилось величайшее изумление, и он отложил трубку. Когда незнакомец постучал, он спокойно прошел через комнату и отворил ему дверь. В корридоре было темно, и посетитель невольно отступил, увидав яркий свет в комнате.

— Мистер Лодер? — спросил он. Потом он вдруг смущенно улыбнулся, точно извиваясь. — Простите, — сказал он. — Свет меня слегка ослепил. Я не сразу увидел, что это вы.

Лодер, вопреки своей обычной несообразительности, сразу узнал голос своего странного знакового, встреченного в туманную ночь.

— Ах, так это вы! — сказал он. — Пожалуйте. — Голос его звучал холодно. Его, видимо, удивляло, что снова воскресло полузабытое событие. И удивление его было, по-видимому, не из приятных. Он медленно подошел к камину, и гость его последовал за ним.

Пришедший имел нервный, возбужденный вид. — Простите, что я являюсь в неподходящий час, — сказал он. — Но мое время не принадлежит исключительно мне самому.

Лодер сделал успокаивающее движение рукой. — Да кто господин своего времени? — спросил он. Это замечание придавало бодрости Чилькоту, и он тоже приблизился к огню. До этой минуты он избегал глядеть Лодеру в лицо. Но теперь он поднял глаза, и опять — как он ни был подготовлен — отшатнулся при виде необычайного сходства. Тут, в бедно обставленной и плохо освещенной комнате, сходство казалось еще более удивительным, чем в таинственном покрове туманной ночи.

— Я прошу прощения, — сказал он. — Мое ощущение чисто физическое, — я невольно выражаю свое изумление.

Лодер усмехнулся. Легкое неуважение, которое Чилькот вызвал у него при первой встрече, теперь еще усилилось, и к нему присоединилось другое ощущение, не совсем для него ясное. Этот человек производил впечатление такой слабости, такого непостоянства, — а между тем он был странной каррикатурой его собственного «я».

— Сходство, действительно, поражающее, — сказал он. — Но все же нечего терять из-за него душевное равновесие. Подойдите ближе в огню. Что вас привело сюда? Любопытство?

У камина стояло деревянное кресло. Он жестом указал на него, и потом снова взял в руку дымящуюся трубку. Чилькот исподтишка смотрел на него и сел на указанное место.

— Сходство необычайное, — сказал он, точно не будучи в состоянии расстаться с этой мыслью.

Лодер оглянулся.

— Да, это очень бросается в глаза, — сказал он, и прибавил другим тоном: — Не хотите ли курить?

Чилькот стал вынимать папироску, но Лодер предупредил его и, взяв ящик с камина, протянул ему.

— Это единственная роскошь, которую я себе позволяю, — насмешливо сказал он. — Мои средства позволяют мне только одну какую-нибудь прихоть, и я, кажется, сделал мудрый выбор. Это ведь единственный порок, который не обходится слишком дорого. — Он пытливо взглянул на лицо, так комично похожее на его собственное, зажег свернутую бумажку и передал ее своему посетителю. Чилькот погладил свою папироску и нагнулся вперед. При свете горящей бумаги черты его имели напряженный и выжидающий вид. Но Лодер заметил, что губы его не вздрогнули, как в первый раз, когда он ему предложил огонь для папироски.

— Что вы хотите выпить? Или, лучше сказать, не хотите ли стакан виски? — спросил он. — Ничего другого у меня нет. Роскошь гостеприимства мне, к несчастью, недоступна.

— Я редко пью, — ответил Чилькот, покачав головой. — Но вы, пожалуйста, не стесняйтесь из-за меня.

— Я выпиваю раз в сутки что-нибудь, — обыкновенно в два часа ночи, когда заканчиваю работу. Одинокий человек должен следить за собой.

— Вы работаете до двух часов?

— До двух, — иногда и до трех.

Чилькот взглянул в сторону письменного стола.

— Пишете? — спросил он.

Лодер утвердительно кивнул головой.

— Книги? — спросил Чилькот, и голос его слегка дрогнул от ожидания.

Лодер горько засмеялся.

— Нет, не книги, — сказал он.

Чилькот откинулся в кресле и провел рукой по лбу. Он едва мог скрыть радость, вызванную словами Лодера.

— В чем же заключается ваша работа?

Лодер отвернулся.

— Не спрашивайте, — коротко сказал он. — Когда у человека есть одна только способность, и эту способность не в чем проявить, то все остальное ни к чему не ведет. Я обрабатываю чужое поле: тяжелый труд и малое вознаграждение.

Он стоял спиной к огню и смотрел своему посетителю прямо в лицо; в его манере держаться была странная смесь гордости, упрямства и безнадежности.

Чилькот опять нагнулся несколько вперед.

— Почему вы говорите о себе в таких выражениях? Ведь вы человек образованный и воспитанный? — Он предлагал эти вопросы, напряженно ожидая ответа.

— Что значит образованность и воспитание? — спросил Лодер со смехом. — Этим в Лондоне мостовые мостить можно. Что значит хорошее воспитание? Придворное платье, которое требуется при представления королю, — парик и мантия для адвоката. Но разве парик и мантия всегда означают знание дела? Разве придворное платье обозначает и королевскую милость? Нет, воспитание и образование не играют никакой роли. Все дело — в благоприятных условиях. Вы бы должны были это знать.

Чилькот неспокойно задвигался в кресле.

— Сколько горечи в ваших словах! — сказал он.

Лодер поднял глаза.

— Гораздо больше горечи в моих мыслях, — и это хуже. Я один из тех несчастных, которые ждали денег, и потому не выбрали никакой профессии, не избрали себе даже какого-нибудь занятия… у них поэтому нет ничего, за что можно было бы ухватиться при кораблекрушении, — их течение неминуемо выгоняет в открытое море. Я ведь вас ночью предупреждал, что не следует направлять корабль в мою сторону; я — разбитый корабль, который носится по волнам.

У Чилькота вспыхнули глаза.

— Вам, кажется, плохо пришлось от людей? — спросил он. — Проигрались вы в сношениях с другими?

— Другие играли. Я только пострадал от результатов чужой игры.

— И очень?

— Вместо восьмидесяти тысяч фунтов, у меня осталось около восьмисот.

— И как же вы с этим примирились? — невольно спросил Чилькот.

— Мне было тогда двадцать-пять лет, я был полон надежд и очень самонадеян. Но в жизни нет места ни для того, ни для другого.

— А ваша семья?

— Моего последнего родственника я потерял одновременно с моим состоянием.

— А ваши друзья?

Лодер отложил трубку.

— Я ведь уже говорил — мне было тогда двадцать-пять лет. Ведь это все объясняет. Я никогда не думал о том, что будет, — не верил, что перемена денежных обстоятельств может изменить мою жизнь. Словом, мне было двадцать-пять лет. — Он улыбнулся. — Когда выяснилось мое положение, я продал все, оставив себе только стол и несколько книг. Я надел простое платье и отпустил бороду. Потом я положил весь мой капитал в карман и повернул спину Англии, ни с кем не прощаясь.

— На сколько времени?

— Лет на шесть. В это время я объездил половину Европы и добрую часть Азии.

— А потом?

— А потом я опять сбрил бороду, вернулся в Лондон и взял имущество, которое скопил себе.

Любопытство Чилькота не то обижало, не то сердило его. Но Чилькот сидел неподвижно и смотрел на него в упор. Резкая определенность личности Лодера и незначительность достигнутых им результатов приводили его в изумление. Лодер это заметил.

— Вы, очевидно, спрашиваете себя, зачем я собственно явился на свет? — быстро спросил он. — Иногда я сам спрашиваю себя об этом.

При этих словах что-то изменилось в лице Чилькота. Он приподнялся наполовину, потом снова опустился в кресло.

— У вас нет друзей? — спросил он. — Ваша жизнь не имеет для вас никакой ценности?

Лодер поднял голову.

— Я знал, что произведу на вас такое впечатление.

— Так вы совершенно свободный человек?

— Человек, который работает для насущного хлеба, не свободен. Еслибы дело обстояло иначе, я бы, может быть, шел вашими путями — участвовал бы в законодательной и правительственной жизни. Было время, когда мои надежды направлены были в эту сторону. Но мои надежды, также как и многое чисто материальное, относятся уже к прошлому.

Он остановился и посмотрел на своего гостя.

Перемена в Чилькоте обозначилась тем временем еще более резко. Он опять стал мять папироску в руках, брови опустились книгу и губы дрожали от внутреннего волнения. С минуту он сидел тихо, избегая взгляда Лодера; потом он вдруг собрался с духом и посмотрел ему прямо в лицо.

— А что, если бы оказалось, что у вас есть будущее, несмотря на то, что есть и прошедшее?