Выстрел в Опере

Лада Лузина, 2007

"Киевские ведьмы. Выстрел в Опере" – новый роман Лады Лузиной и продолжение волшебной истории, начатой ею в книге "Киевские ведьмы. Меч и Крест". Ровно 90 лет назад октябрьская революция пришла в мир из Киева – из Столицы Ведьм! И киевлянин Михаил Булгаков знал почему в тот год так ярко горели на небе Марс и Венера – боги-прародители амазонок. Ведь "красная" революция стала революцией женской. Большевики первыми в мире признали за женщинами равные права с мужчинами, сделав первый шаг к Новому Матриархату а этом захватывающем приключенческо-историческом романе вы встретитесь с киевской гимназисткой и будущей первой поэтессой России Анной Ахматовой и Михаилом Булгаковым. Узнаете, что украинки произошли от легендарных амазонок, что поэзия причудливо переплетена с магией…

Глава третья,

в которой Даша и Маша решают поменяться мамами

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть…

Евангелие от Иоанна

Маша непреодолимо боялась высоты.

Точнее, высоты боялось Машино тело, не оставляя самой Маше выбора, бояться ей или нет.

Стоило телу приблизиться к краю высокого, Машины ягодицы исполосовывал страх, живот устремлялся вверх, разум исчезал.

Маша боялась высоких, крутых лестниц и глубины пролетов. Боялась перевешиваться через перила балконов и до смерти боялась смотреть с обрывов вниз…

А вот летать не боялась.

Совершенно!

Стоило ей взлететь в воздух, ее окутывала немыслимая естественность — привычность происходящего. В глубине души Маша всегда верила: люди способны летать! Иногда эта вера граничила с уверенностью так близко-близко, что, стоя на балконе, она разводила руки, закрывала глаза, ощущая: еще чуть-чуть, и она поймет, как это сделать.

И теперь, сидя на заднем седле метлы, прижимаясь к уверенной спине Даши Чуб, подумала снова:

«Летать так легко… Так ПРИВЫЧНО! Как во сне». И испытала такое безбрежное, невесомое чувство свободы, что впервые за сегодняшний день испугалась: через два дня у них заберут эту власть — и она, как и все на свете не-ведьмы, опять будет летать лишь во сне.

Днепр, широкий и черный, остался позади.

«Редкая птица долетит до середины Днепра», — утверждал Николай Васильевич Гоголь. Но, будучи не птицей, а Киевицей, блондинка с фамилией Чуб перемахнула древнюю реку за пару секунд и ворвалась в Киев Левобережный.

— Спускаемся, — предупредила Землепотрясная минут семь спустя.

Стать летчицей-космонавткой Даша мечтала не зря — Чуб была прирожденной труболеткой!

Сделав умопомрачительный зигзаг, она нырнула в черную расщелину улицы и вновь взвилась вверх.

— Это не Ахматовой. Это…

— Она параллельная! — откликнулась Маша. — Вправо!..

Дашина подруга-метла лихо перепрыгнула ряды серых крыш и пошла на снижение.

— А люди? — обезумела Маша. — Они ж нас увидят!

— Они увидят зрелище, а мы — «Хлеб»! — съерничала Чуб и, наплевав на все возможные инсульты и инфаркты, которые они могли вызвать оптом и в розницу, пролетев мимо окон мирных граждан, снизилась на высоту второго этажа.

— «Невидимы и свободны», — прошептала Маша слова, сделавшие незримой булгаковскую Маргариту Николаевну.

Но литературное заклинание не помогло.

— Вот он, наш «хлебушек»… — Чуб рулила к «особой примете».

Машины ноги коснулись земли.

Двухместная метла выскочила из-под нее, ударилась об асфальт.

— Да, это тот самый дом! — Даша подобрала свой «фаллический символ» и глубокомысленно оперлась о древко подбородком. — Этаж, по-моему, был третий, — сказала она. — А вот окно… Ты помнишь, какое окно?

— Горящее.

— Классная примета, — хохотнула напарница. — Ни-че, что пока мы летели, оно сто раз погаснуть могло? О’кей. Облетим третий этаж по периметру.

— Даш, нас увидят! Еще не поздно. Ты только представь…

— Представила. Жуть! — кивнула та. — А варианты есть? На метлу!

Ведьмацкий экипаж взмыл в воздух.

К счастью, большая часть окон была зашторенной, черной. Или к несчастью — если одно из них было тем самым, успевшим погаснуть окном, куда им предстояло попасть.

Выровнявшись, Даша «прочертила» третий этаж.

Маша успела разглядеть голого парня-подростка, стоящего у зеркала, к ним спиной. Мужчину за компьютером — дядя даже не поднял головы от монитора. Пожилую семейную пару, взиравшую в голубоватый телевизионный экран. Женщину, стоящую на табуретке, с веревочной петлей на шее…

Больше ничего рассмотреть она не смогла, одурев от грохота.

Оглушенная пролетела сквозь окно, болезненно приземлилась на пол и только там поняла: со свойственной Даше Чуб простотой несостоявшаяся космонавтка протаранила стекло древком метлы, загремев (в прямом смысле этого слова!) прямо в дом потенциальной самоубийцы.

Впрочем, самоубийца больше не была потенциальной — она висела. Ее лицо со страшной гримасой корчилось в бурой петле. Чуб танцевала вокруг, пытаясь обхватить висевшую за ноги. Конечности женщины конвульсивно болтались туда-сюда, не даваясь Даше в руки.

— Маш, помоги!!!

Ковалева с трудом собрала себя с пола.

Рука, повстречавшаяся с осколком стекла, кровоточила, бок обиженно ныл.

Взгляд метнулся к отброшенной табуретке, а ум сообразил: при виде кошмарного зрелища — двух влетающих в дом на метле нежданных гостей — женщина вздрогнула, и постамент вывернулся у нее из-под ног.

Вскочив, подхватив табурет, Маша постаралась вернуть его на место. Чуб таки удалось обхватить ноги повесившейся и вернуть ее ступни на сиденье. Но теперь обмякла верхняя часть — голова дамы безвольно висела в ожерелье веревки. Самоубийца была без сознания.

— Нож! — закричала Чуб, кое-как удерживая горизонтально упрямую дамочку, пытающуюся задохнуться в петле — не так, так эдак!

Ковалева вобрала в себя комнату и обнаружила нужное — ножницы в стакане на письменном столе.

Поддерживаемое четырьмя руками, тело несчастной повалилось на грязный паркет.

— Интересно, чего она вешалась? — подумала вслух Даша Чуб.

Маша осмотрелась.

Комната казалась нежилой. Письменный стол выбежал на середину гостиной, всюду лежали чемоданы, тюки. На полу валялся белый журнал, оказавшийся при близком знакомстве литературным — с гордым именем «Ренессанс». В их небесном видении женщина держала его в руках.

Ковалева подобрала издание. Открыла наугад.

Но журнал распахнулся сам — там, где был научен открываться. На 89-й странице, запечатлевшей то самое высосанное жизнью лицо спасенной…

— Анна Голенко, — прочитала студентка. — Ее зовут Анна Голенко. Тут напечатаны ее стихи. Она — поэтесса.

— А-а-а, — поскучнела Чуб, — тогда понятно, чего она вешалась. Все поэты кончают с собой — это у них такая традиция. Вот только куда нам ее девать? Одну нельзя оставлять. В больницу?

— Ты что! — округлила глаза напарница. — Ведь дело ж не в самоубийце. Вряд ли Киевицы спасают самоубийц. Ее повешенье должно для нас что-то значить.

— Тогда к нам, на Яр Вал? Подождем, пока очухается.

— А если, когда она очухается, наши кошки что-нибудь скажут? Она ж опять в обморок упадет. И вообще…

С появлением Акнир Башня на Яр Валу перестала быть безопасным местом.

— О’кей, — приняла нелегкое для нее решение Даша. — Везем ко мне.

— К тебе? Куда?

До недавнего времени певица и арт-директор проживала в гримерке клуба «О-е-ей!», будучи изгнанной из которой, перебралась в Башню. И еще ни разу не заикалась про наличье иного — постоянного места жительства.

— На Десятинную, — разжевала Чуб. — Живу я там. Правда, я с матерью жутко поцапалась. Но все равно ведь надо у нее про родственников-ведьм выяснять. К тому же она обожает возиться с самоубийцами.

— Обожает возиться?.. — поразилась Маша.

За время их знакомства «обожает возиться с самоубийцами» было первой информацией о Дашиной матери.

— Ага, — подтвердила Чуб. — Мама обожает поэтов, покончивших с собой. Она у меня знаешь кто? Маяковка!

— Кто-кто?

— Ну, знаешь, есть пушкинисты, есть булгаковеды, этих ты точно знаешь. А она — маяковка! Всю жизнь изучает жизнь и творчество Владимира Маяковского, на хрен никому не нужное. Я про то, как Влад Владович покончил с собой, слушала в детстве вместо сказки. Представляешь, в какой ужасной атмосфере я вынуждена была расти?

— А ничего, что сейчас два часа ночи? — засомневалась Ковалева.

— Конечно, ни-че. Я ж говорю, она — маяковка! Богэма. Мама сроду не ложилась спать раньше трех.

Дом на улице Десятинной покорил Ковалеву своей дореволюционной основательностью.

На добротных, одетых в рыжую кожу дверях висела медная табличка:

Профессор А. А. Чуб.

Внучка Чуб нетерпеливо вдавила звонок — бездыханная поэтесса нависала на них мертвым грузом.

Дверь открылась мгновенно.

На пороге стояла женщина в джинсах и старой футболке. В левой согнутой в локте руке дымился остаток дешевой сигареты «Прима». Бледные, белые волосы были гладко зачесаны назад. И, глядя на Дашину мать, Маша впервые осознала: ее подруга — настоящая блондинка.

Что же касается иного сходства, лишенные краски, аскетичные черты этой женщины были настолько правильными, чистыми, почти иконописными — что оставалось только догадываться, какая понадобилась примесь отца, дабы в итоге получилась Даша, с ее носом-картофелиной, эфиопскими губами и кругло-кукольными глазами.

— Привет, ма, — угрюмо поприветствовала родительницу Чуб.

— Заходите. — Женщина посторонилась, давая им возможность пройти.

Ни внезапный визит, ни дикий вид дочери, обмотанной простыней и увешанной золотом, не вызвали у нее и намека на вопрос.

Киевицы спешно протащили поэтическое тело сквозь обширный, захламленный вещами длинный коридор и уложили принесенное на диван в темной комнате, оккупированной сталинской мебелью.

— Эта женщина… — объяснила Даша маме, кривясь. — В общем, она кончала с собой, и мы ее подобрали.

— Просто кончала, и вы ее подобрали? — уточнила Дашина «ма».

— Да.

— Молодцы! — сказала мать.

Маша выпучила глаза, силясь представить, что бы сказала ей родная мама, кабы она приволокла в дом постороннюю женщину, которая «просто кончала с собой».

— А я — Маша, — вежливо представилась она.

— И еще, ма, у меня к тебе дело, — снова скривилась Чуб.

— Тогда идемте на кухню. Очень приятно познакомиться, Маша. Я — Вероника. — За именем не последовало отчества. — А ты, Маша, чем занимаешься?

— Какая разница, чем она занимается! — отчего-то разозлилась Землепотрясная. — Она просто моя подруга.

Женщина безмятежно пропустила Дашин выпад.

Они зашли в кухню, обширную, неухоженную, показавшуюся Маше ужасно уютной. На стене висели древние ходики с шишечками и надписью «49 лет великого октября».

— Вы не слишком голодные? — поинтересовалась Вероника, задумчиво взирая на свой холодильник.

— Это означает, — язвительно поведала дочь, — что еды у нас, как обычно, нет!

— Ну, бутерброд можно сделать, — спокойно заметила Вероника.

— Ладно! О’кей. Давай бутерброд. Жрать хочется жуть! Я во-още ужасно голодная, ма! — с вызовом выговорила Даша.

— Значит, три бутерброда, — резюмировала мама.

Чуб страдальчески закатила глаза.

— Так вот, ма, о деле, — начала она, ощетинившись, как еж. В каждом ее слове топорщилась цыганская иголка.

— Да, доченька.

— У нас в роду были ведьмы?

Дашина мать замерла с батоном и палкой колбасы в руках. Но то, что в первый, ошибочный миг Маша приняла за удивление, оказалось лишь персональной манерой Вероники глубоко и серьезно задумываться.

— Насколько я знаю, нет, — так же спокойно сказала она после секундного размышления. — А что, очень надо?

— Вот так! — Даша резко придушила пальцами шею.

— Твой дед по отцу написал книгу о ведьмах.

— Я знаю, — невежливо оборвала мать внучка Чуб. — А чего он ее написал? Может, я ведьма по папе?

— То-то и оно, что нет. — Женщина резала хлеб. — Ты ж знаешь, мы с твоим дедом были большими друзьями. И я помню, как он жалел, что в его роду нет ни одной ведьмы, и узнавал: не было ли их в нашем. Он всю жизнь собирал информацию о киевских ведьмах, и, естественно, ему было б интересно… Но твой дед страшно гордился, что ваша фамилия — Чуб — самая что ни на есть гоголевская! В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» козак Чуб — отец той самой Оксаны, которая послала Вакулу за чаревичками «как у царицы». А сам Вакула, по Гоголю, сын ведьмы Солохи. И если Вакула с Оксаной поженились, их дети были ведьмацкого рода…

— Чуб — девичья фамилия! — резанула внучка Чуб. — Оксана б ее все равно поменяла. И во-още литературной родословной не бывает. Спасибо. Помогла! Толку от тебя!

— Даш, зачем ты так? — не выдержала Ковалева.

— Не обращайте внимания, Машенька. — Вероника поставила пред ними деревянную доску с нарезанными большими кусками, расхристанными бутербродами и включила электрический чайник. — Обычное несовпадение характеров.

— Обычное несовпадение? — Чуб почему-то обижалась все больше и больше. — Да ты никогда, никогда меня не понимала! Ты даже не слышишь, что я тебе говорю. Тебе на меня плевать. Дома я. Ушла из дома. Тебе все равно.

И Маша вдруг догадалась: именно совершеннейшее спокойствие Вероники и выводит Дашу Чуб из себя.

Дашу выводит то, что мать ну ничем нельзя из себя вывести!

— Ты — взрослый, самостоятельный человек и имеешь полное право жить где и как ты хочешь, — высказала свое родительское мнение Вероника. — Если же ты хочешь поговорить о наших взаимоотношениях, для этого не обязательно провоцировать скандал. Я знаю, у тебя такой характер. Эмоциональный. Тебе легче сказать наболевшее в виде крика. Но я еще раз повторяю: ты можешь сказать мне совершенно все в спокойной форме. Я тебя пойму.

— А-а-а-а-а-а!!! — возгласила Чуб. — Вот видишь! Видишь! — обернулась она к Маше. — С ней совершенно невозможно разговаривать!

Маша, однако, видела совсем другое:

— Даша, но у тебя замечательная мама…

— Вот! Все так говорят! Все! — пришла в отчаяние дочь. — Замечательная! Да она хуже всех самых ужасных мам!

— Даша, — тихо спросила Маша, — ты мою маму видела?

— Да твоя в сравнении с моей — ангел, ангел! Нет, намного лучше, чем ангел, — нормальный человек! Если бы у меня была такая мама, как у тебя… Тебе нравится моя? О’кей! Решено! Давай махнемся не глядя! Мама, ты слышала, мы с Машей решили обменяться мамами? — с надеждой объявила она. — Я пойду жить к ее маме. А Маша будет жить с тобой.

Ее надежды не оправдались.

— Хорошо, пусть Маша поживет у нас. — Вероника подсунула дочери чашку с чаем. — Я заварила, как ты любишь, с мятой. Ешьте. А я пока пойду посмотрю, как там ваша несчастная… Кстати, как она пыталась покончить с собой?

Женщина с удовольствием закурила.

— Она вешалась! — рявкнула Даша. По ее округлым щекам ползли длинные слезы.

— Вешалась? — восхитилась Вероника. — Как Марина Цветаева!

— Да. И она тоже поэтесса!

— Тогда понятно, почему она решила повеситься. Быть поэтом — это практически невыносимо.

Даша демонстративно заткнула ладонями уши, открыла рот и извергла невыносимый и долгий крик.

Мать любовно погладила дочь по стокосой макушке, улыбнулась Маше и вышла из кухни.

В кармане у Чуб закричал конкурент. Продолжая орать, та изъяла мобильный, сморщилась, глядя на высветившийся номер, и, обиженно заглохнув, нажала кнопку.

— Да, Катя! — гавкнула она. — Да, загорелось. Какая-то тетка пыталась повеситься, и мы ее спасли…

— Тетка пыталась повеситься? — различила Маша далекий Катин голос. — И что нам это дает?

— Может, че-то и дает. Мы не знаем. Она пока спит.

— Ну, так будите ее и выясняйте скорей! У нас через два дня Суд. Оно нам надо…

Даша сбросила вызов и презрительно засунула трубу обратно в карман.

— Вот видишь, видишь! — слезливо проскулила она. — У нас через два дня Суд. Моя жизнь висит на волоске. А моя мать отказывается мне помочь!

— Послушай, Даша…

Машу смущало непродуктивное поведение подруги, и она изо всех сил старалась нащупать узел, развязав который, Землепотрясная смогла бы взглянуть на свою мать адекватно.

— Твоя мама, — осторожно спросила Ковалева, — она всегда была такой?

— Всегда! — с готовностью засвидетельствовала Даша. — Она никогда мне ничего не запрещала. Никогда не ругала. Даже когда я пьяная приходила. Даже когда я парней приводила. Даже когда я не приходила вообще! С таким воспитанием я могла вырасти кем угодно: алкоголичкой, наркоманкой, блядью…

— Но ты же выросла собой, — сказала Маша. — И ты очень… очень необычная. Я только сейчас поняла, чем ты отличаешься от всех нас — и от меня, и от Кати. Ты — свободна. Я не про то, что тебе все разрешали. Ты свободна внутри самой себя.

— Знаешь, — Даша вскинула на подругу злые глаза, — а я только сейчас поняла. Ты кошмарно похожа на мою мать!

— Забавно, — сказала Маша, подумав. — Я только сейчас поняла. Ты очень похожа на мою.

* * *

В окне уже серебрился рассвет, когда два голоса размеренными толчками вытянули Машу из сна.

Даша спала на соседней кровати, открыв рот.

Маша села. Прислушалась.

— Поэзия сейчас никому не нужна, — посетовал женский голос.

Несоразмерно громкий, хриплый, обличающий — существующий вне дня и ночи, пространства и времени, жизни и смерти.

Именно такой голос и должен был быть у человека, вернувшегося в мир из небытия и неуверенного: а стоило ли ему возвращаться?

— Да, поэзия нынче не в моде, — поддакнул ей умиротворяющий голос Вероники. — Вот раньше, до революции, поэтам поклонялись, как сейчас эстрадным звездам. На их выступления собирались толпы. Когда на сцену выходил Северянин, купчихи срывали с себя драгоценности и бросали к его ногам. Барышни держали на прикроватных столиках портреты Александра Блока и целовали его лик перед сном. В поэтов влюблялись, травились из-за любви к ним серными спичками… На них молились. Не актеры, не певцы — поэты были истинными властителями душ!

— А теперь стихи никто не печатает, — сказал голос повесившейся.

— Более того, даже напечатанные — их никто не читает, — надбавила Дашина мать. — Собственно, поэтому издателям и невыгодно печатать поэзию.

— А нам всем что, повеситься? — В голосе повесившейся закричала истерика.

— Вы… поэтому? — прочувствованно спросила ее Вероника.

— Да, — отрубил ответ голос. — Но вы все равно не поймете.

— Отчего же?

— Вы скажете, я сумасшедшая! — Голос стал рваным и злым. — Вы считаете, если поэтесса, так обязательно ненормальная.

— Конечно же, вы — ненормальная, — убежденно уведомила ее Дашина мама. — Разве вы соответствуете среднестатистической обывательской норме? Обыватели не становятся поэтами.

— Правильно! Они становятся неудачниками! — гадливо скривился глас поэтессы. — Я — неудачница. Как и все мы, киевские литераторы. Вы можете назвать хоть одного знаменитого поэта из Киева?

— Александр Вертинский.

— Да какой из него поэт?! — оскорбился голос.

— Вы правы, поэзы Вертинского — отдельный жанр. Но можно назвать писателя — Михаил Булгаков.

— Он уехал в Москву, — отсек голос повесившейся кандидатуру любимого писателя Маши. — В Киеве он не написал ни строки. Ни одной! Знаете почему?

— Не знаю, — признала Вероника.

— Потому, что с тех пор, как отсюда вывезли наш талисман, — нас лишили силы! — загробным голосом изрекла поэтесса. — Мы немощны. Мы немы. Никто не слышит нас, что бы мы им не кричали!

То было преувеличением.

В данный момент ее голос гремел на всю квартиру, как телевизор, включенный на максимальную громкость. Маша недоуменно покосилась на Чуб, поражаясь крепости ее сна.

— А что это за талисман? — вежливо осведомилась Дашина мама.

— Вы все равно не поверите. — Поэтесса попыталась опять отползти в глубь себя.

— Поверьте, — заверила ее Вероника, — я вам поверю.

— Вы верите в мистику?

— Я — литературный критик, — не без гордости презентовала себя мать-маяковка. — Можно ли не верить в мистику судеб, изучив творчество писателей и поэтов? Их стихи — полны пророчеств! Их жизни полны мистических совпадений. Взять хотя бы того же Влад Владовича Маяковского. Побывав в Киеве, он…

— А что вы думаете об Анне Ахматовой? — перебила ее поэтесса.

— Я не ее поклонница, — суховато ответила перебитая. — Но, безусловно, отношусь к ней уважительно.

— И зря! — визгливо вскрикнул голос. — Потому что она — воровка! Она все украла! Все свои стихи…

— У кого? — изумилась критикесса. И в ее вопросе набатом прогремел неподдельный, профессиональный интерес.

— Давайте-ка я лучше расскажу все с самого начала, — предложила поэтесса, почуяв, что отыскала, наконец, своего идеального слушателя. — Месяц назад мне попалась в руки книга «Украинская ведьма».

— Профессора Чуба?!

— Откуда вы знаете?!! — вздрогнул голос рассказчицы.

— Ее написал мой свекор. Отец моего бывшего мужа. Вы сейчас в его квартире. Умирая, он завещал ее не мужу, а внучке и мне. К слову, именно его внучка, моя дочь Даша спасла вас сегодня.

— Боже мой! — провопила повесившаяся. — Еще одно совпадение! Теперь я знаю, вы поверите мне. Быть может, даже поможете. Это не может быть просто случайностью. Это знак!

Маша встала: кричавшая была совершенно права — случайностей не существовало в природе.

И Киевица Ковалева на цыпочках пошла в коридор, страшась упустить хоть полслова.

— В книге отца вашего мужа я прочла способ узнать судьбу. — От нетерпения голос повесившейся глотал буквы и слоги. — Способ прост. Если в течение дня вы три раза подряд услышите или прочтете одно и то же слово, — задумайтесь, что вам хотят сказать свыше! Естественно, речь идет не о «спасибо», «пока». Но если три раза за день три разных человека поминают, к примеру, Севастополь, — возможно, вам стоит съездить туда.

— Думаете, стоит? — спросила Вероника так, словно размышляла: не пора ли ей спаковать чемоданы и рвануть в город русских моряков.

— Уверена, — железобетонно сказала поэтесса. — Стоило мне прочесть книгу вашего свекра, на следующий день мне три раза подряд встретилось слово «Лото». Я сразу купила билет. И что вы думаете? Я выиграла!

— Выиграли?!

— Да!

— Что?

— Представьте себе, машину! И не говорите мне, что это совпадение!

— О, нет, — проговорила Вероника. — Машина — не совпадение. Это достаточно увесистый факт.

— Правда, потом я ее продала и на эти деньги разменяла квартиру. Но это уже не важно. Точнее — как раз это и есть самое важное! Я купила квартиру на улице Анны Ахматовой. Въехала туда вчера. Попыталась разложить тюки с вещами и нашла среди них старый номер журнала «Ренессанс». Там были напечатаны мои стихи. На 89-й странице! — подчеркнула повесившаяся с жирным значением. — Я принимаюсь перечитывать их, как вдруг… журнал падает из моих рук и открывается на статье «Анна Ахматова в Киеве»! И знаете, как начинается эта статья? «Анна Ахматова (настоящая фамилия Горенко) родилась на знаменитую Иванову ночь в 1889 году…» Вы понимаете?

— Пока не понимаю, — честно призналась литературная мама.

— 89! — повысила голос поэтесса. — Номер моей страницы! Что вы скажете на это?

— Даже не знаю, что сказать.

— Потому что вы не знаете, ЧТО было в той статье! — Голос повесившейся стал угрожающим — обещающе-интригующим. — Будучи пятилетней девочкой, Анна Горенко гуляла с бонной по киевскому Царскому саду. И нашла там золотую булавку в виде лиры. И бонна сказала ей: «Ты непременно станешь великой поэтессой!»

— Интересно. Я не знала об этом.

— Я тоже. Это малоизвестный факт. Но меня осенило! То была не просто булавка! Лира — талисман! И Анна Горенко вывезла его из Киева. Несмотря на свою украинскую фамилию, она не стала украинской поэтессой. Она стала Ахматовой…

— Исключительно потому, — втолковала поэтессе литературная дама, — что отец Анны не хотел, чтоб она печатала под его фамилией свои декадентские стихи. Быть поэтессой считалось не вполне приличным, и он попросил не срамить его имени. «И не надо мне твоего имени», — сказала она…

— Неважно! — в запале выпалил голос. — Важно, что она стала первой! Первой признанной женщиной-поэтессой России! Единственной в своем роде. Наш талисман — Лира — дал ей силу. И эта сила ушла от нас! Ее исчезновение обесточило всю нашу литературу. В том числе и меня. Потому что это был мой талисман. Его должна была найти я. Я — избранная! Избранная!

— Почему именно вы? — не осмыслила Вероника.

— Да потому, — закричала поэтесса, — что я — Анна Андреевна Голенко. А она — Анна Андреевна Горенко. Намек более чем прозрачный! Она пошла в гору, а я осталась голой. Потому что она меня обокрала! Обокрала еще до моего рождения. Теперь мне ничего не светит. Я обречена. Как и все мы, пишущие здесь, — не нужные, не интересные, чьи стихи никто не хочет не только печатать, но даже слушать. Вот почему в Киеве никогда не было ни одного Великого писателя. Ни одного Великого поэта! И не будет. Этот город мертв для литературы! Даже ваш Вертинский начал писать свои поэзы только тогда, когда отсюда сбежал. Есть только два выхода: либо уезжать отсюда, либо сдохнуть! Но мне некуда ехать… Улица Анны Ахматовой — мой последний рубеж.

— Но подождите, — остановила ее Дашина мама. — А как же третье упоминание Анны Ахматовой? Первое — улица. Второе — статья. Ведь, исходя из теории моего свекра, должно быть и третье совпадение.

— Должно, — согласилась Анна Андреевна Голенко. — И, конечно же, было. Вчера вечером мне позвонила моя дочь, из-за которой мне и пришлось разменять квартиру. Она позвонила предложить мне работу. И кем, кем? Торговать косметикой в метро! «В конце концов, — сказала она мне, — в тяжелые для нее времена даже Ахматова торговала на базаре селедкой. А кроме того, мама, ты же не Анна Ахматова!»

— Брошь в виде лиры? — Даша агрессивно почесала нос. — По-моему, это полная бредятина! То есть, — пояснила она, — быть может, Ахматова и нашла какую-то брошь. Я, например, в детстве нашла золотое кольцо на Владимирской горке. Потом продала, ну, когда выросла, жутко деньги были нужны. Причем за бесценок, так жалко… О чем я?

— Об Анне Ахматовой.

— Да. Мало ли кто чего где нашел! Эта поэтесса точно двинутая. Не была бы двинутая, не полезла бы в петлю из-за такой ерунды. Сама придумала. Сама расстроилась. Сама повесилась. Скажешь, нет?

— Скажу, что, скорее всего, ты права.

На лице Чуб отразилось довольство (она любила быть правой!), а руки ее продолжили потрошить платяной шкаф.

Маша Ковалева наморщила лоб — выводы, сделанные из теории трех совпадений несостоявшейся самоубийцей А. Голенко, и впрямь мнились слишком надуманными.

— И Анна Андреевна — жутко распространенное имя и отчество. — Даша придирчиво рассматривала кожаные шорты, больше походившие на стринги-трусы. — И Горенко-Голенко — не аргумент! Если прошерстить киевский адресный стол, можно найти десяток Голенко, двадцать пять Горенко и двух-трех полных тезок — Горенок Анн Андреевн. И все это ровным счетом ничего не значит.

Вот только что-то в дурацкой ночной истории цепляло Машу своей настоящестью.

— А я вот о чем не спала сегодняшней ночью… — Землепотрясная, кряхтя, пыталась влезть в шорты-трусы. — То, что мой Ян не демонстрирует тебе свое отношение ко мне, тоже не означает, что он относится ко мне так же, как и к тебе! Скажешь, я не права? — Шорты сопротивлялись. Но Даша не сдавалась и победила.

— Но все-таки брошка была в виде Лиры, — с сомнением сказала Маша.

— Да хоть в виде черепа и костей! Что из того? Да и была ли она во-още? Может, это такая себе легенда семейная: родичи Ахматовой потом придумали, когда она поэтессой стала, чтоб было чего журналистам в интервью рассказать. Или она сама. Она во-още была жуткой обманщицей. Вот уж кто умел себя распиарить, так это Анечка Горенко. Ты вообще в теме, что еще при ахматовской жизни художники нарисовали больше двухсот ее портретов? Вот это, я понимаю, раскрутка!

Чуб подскочила к зеркалу и показала ему свою попу.

Шорты врезались в ягодицы, оставляя нижнюю часть открытой на обозрение.

Однако в пониманье певицы одежда существовала отнюдь не для того, чтобы что-то скрывать, а одеваться хорошо, в ее понимании, означало — так, чтобы оборачивались все прохожие.

Ныне же следовало расстараться особенно…

— OK! Сзади полюбят, спереди привыкнут, — глубокомысленно огласила Чуб. — А когда мы сегодня с Яном встречаемся?

— Но в Киеве, действительно, не было ни одного большого писателя. Ни одного большого поэта, — продолжала сомневаться студентка исторического факультета. — За всю его историю.

— Не было, — подумав, покивала косами дочь литературного критика. — Но ты так рассуди: а при чем во-още Лира к Киеву? Лира — это ж типа из Древней Греции.

— Логично.

— Остынь! Куча народу находит всякую хрень. Куча народу вешается! Здесь даже нет ничего мистического. — Вид сзади Дашу удовлетворил.

Оставалось подобрать умопомрачительный верх.

— Если бы в этой истории не было ничего мистического, нас бы туда не позвали, — аргументировала Ковалева.

— О’кей, — немедленно отыскала лазейку Землепотрясная, обладавшая ярковыраженным талантом к спорам. — Анна Голенко верила в мистику, и ее мистицизм ее доконал. Поэтому ее проблема как бы подпадала под нашу парафию…

— Я поняла! — озарило Машу. — Теория твоего дедушки Чуба! Теория повторяющихся слов. Это же правда! Так с нами общался Город, когда мы были совершенно слепыми. Он постоянно подбрасывал нам подсказки. Он нас направлял. Все вокруг указывало нам путь — название спектакля на афише, статья в газете…

Внучка Чуб принялась чесать нос.

Именно благодаря статье в случайной газете, принесенной ветром и прибившейся к Дашиным ногам, Дашины ноги и отправились в «Центръ колдовства», где умирающая Киевица Кылына…

— О’кей. И че из того? — оборонилась спорщица. — Это означает лишь то, что мой дедушка был умный парень.

— Нет, — оспорила упрямая Маша. — Это означает, что кто-то специально подводил Анну Голенко к подобному выводу.

— Вот и прекрасно, — сделала нелогичный вывод певица. — Вот мы и поняли, в чем колдовство. Кто-то подводил эту тетку к самоубийству, но мы вовремя вмешались и спасли ее.

— Но кто этот кто-то?

— Какая разница?! — разрезала Даша воздух рукой. — Пойми ты, Голенко — это полный голяк! Я задницей чувствую. — Для убедительности Даша выпятила интуитивное место и похлопала по нему рукой. — Какая-то третьеразрядная поэтесса возомнила, что ее обокрала Анна Ахматова, и решила покончить с собой. Хренотень и графоманские бредни! — Певица вздохнула.

Ибо было понятно: никакая это не хренотень. А нечто важное и значимое, что они по ничерта-незнанию просто не способны понять.

Иначе зачем бы на небе загорался красный огонь?

— Но иногда твоя задница все же ошибается, — сказала Маша.

— Ну, она, конечно, не Господь Бог, — капитулировала Чуб.

Выдернув из шкафа украинскую вышиванку-сорочку, она прикидывала ее на себя.

— Ладно, пускай не голяк, пусть висяк. — Раритетная рубаха из коллекции дедушки Чуба слегка примирила ее с Машиным упрямством. — Разницы нет! — Внучка Чуб нырнула в рубаху. — И если в ближайшее время небо не маякнет нам че-то покруче и попонятней, ее для нас и подавно не будет. — Даша завязала узел под грудью, нацепила четыре мониста, серьги, двадцать браслетов и прозвенела: — Сегодня 10-е! Послезавтра бой. И за такую историю нам его на год не перенесут. А поскольку на небо больше полагаться нельзя, единственное наше спасение срочно отыскать хоть один ведьмацкий корень! Слушай, — озадачилась она, разглядывая экипировку (как и следовало ожидать, кожаные шорты-трусы в комплекте с буйной национальной вышивкой и ботинками а-ля Джонни Депп выдали землепотрясный результат!). — Но если мой деда так классно знал все ведьмацкие примочки, неужели он мог вычислить их просто так? Неужели у нас в роду никого не было? Это же нонсенс! Родиться в Киеве, где стоит целых четыре Лысых Горы, где каждая вторая — ведьма… И оказаться третьей! Да быть того не может. Я задницей чувствую. Я — точно ведьма! А Катя тем более! Во времена инквизиции ее бы сожгли без всяких доказанных родственников, только за то, что такая красивая. Сказали бы «ведьма» — и в костер…

— Купальский костер. Купала!!! — закричала Ковалева так громко, что сумела потрясти даже Землепотрясную. — Ахматова родилась на Ивана Купалу! В «Иванову ночь». Она — ведьма!

— Разве Ахматова родилась 7 июля? — застопорилась певица.

— Анна Ахматова родилась 23 июня, то есть 11 июня по старому стилю. — В комнату, улыбаясь, вплыла Дашина мама.

— Почему же в статье было сказано «родилась на знаменитую Иванову ночь»? — впала в ступор студентка.

— Потому, — ответила литературная мама, — что Ахматова сама написала: «Я родилась в один год с Чарли Чаплиным, «Крейцеровой сонатой», Эйфелевой башней. В то лето Париж праздновал 100-летие падения Бастилии — 1889-й, а в ночь моего рождения справлялась и справляется знаменитая древняя «Иванова ночь». О, она умела выписывать свою биографию!

— Она классно пиарила! — перевела эстрадная дочь. — Говорю, она была обычной обманщицей, как и все нормальные звезды.

— Ахматова? Ну конечно, обманщица, — улыбнулась Вероника. — Анна Ахматова всерьез утверждала, что род ее пошел от последнего хана Золотой Орды — Ахмата, прямого потомка Чингисхана. Что ее бабушка, чью фамилию она взяла как псевдоним, татарская княжна. Хотя ее бабка Прасковья Ахматова не была ни княжной, ни, тем паче, татаркой.

— И про Иванову ночь приврала для красного словца, — добила подругу Даша. — И про Лиру, и про предсказание «Ты станешь поэтом». Это же шоу-бизнес! Здесь все врут.

— Значит, Ахматова — не ведьма, — погасла Маша.

— Ахматова? Ну конечно же ведьма, — улыбнулась Вероника. — Не зря же Цветаева называла ее в стихах «чернокнижницей», а муж Ахматовой, Николай Гумилев, написал: «Из города Киева, из логова Змиева я взял не жену, а колдунью».

— Что? — коротко охнула Маша.

— Из логова Змиева?! — звякнула монистами дочь. — Откуда он знал про Змея?!

— Про Змея? — приподняла бровь Вероника.

— В Киеве живет Змей. Жил Змей. Но мы его… — Чуб чуть не выдала матери древнюю тайну.

«Надо предупредить ее, — испугалась студентка. — Нельзя открывать правду слепым. Это Великий запрет».

Но уже зазвеневшая в воздухе тайна не произвела на Дашину мать никакого воздействия.

— Я уже говорила сегодня Анечке Голенко… — Вероника закурила, выдохнула дым и закончила: — …о магии литературы. В своих произведениях писатели и поэты часто предсказывают то, о чем не может знать простой смертный. Взять, к примеру, трагедию «Титаника». За четырнадцать лет до кораблекрушения вышла книга, где писалось, как, напоровшись на айсберг, тонет корабль под названием «Титан». Или зачем далеко ходить, муж Ахматовой — поэт Николай Гумилев — не только предсказал свою смерть, но и почувствовал рожденье звезды. «В созвездии Змия загорелась новая звезда», — написал он за полвека до того, как японские астрономы официально зарегистрировали появление новой звезды в созвездии Змеи. А за пять лет до своего расстрела Гумилев подробно описал в стихах человека, который «занят отливаньем пули, что меня с землею разлучит»…

— И чего это значит? — спросила Даша.

— Точно не знаю, — известила дочь Вероника. — Но недавно у меня появилась теория. Все талантливые литераторы — ведьмы и колдуны, в той или иной мере. Судите сами: и писатели, и колдуны выстраивают хитросплетения слов в неком завораживающем нас порядке. Колдуны называют это заговорами и заклинаниями. Литераторы — романами и стихами. Ведьмы и колдуны делают это осознанно. Писатели и поэты — в озарении. А суть не меняется! Достаточно расставить нужные слова в нужной последовательности — и ты можешь изменить мир.

— Чароплетство, — медленно произнесла Маша, скорее вопросительно, чем утвердительно. — Писатель тоже создает мир, существующий по придуманным им законам. Как и…

«…Марина, вынудившая всех тысячу лет подчиняться провозглашенным ею законам!»

— Как и колдун, — кивнула литературная мать. — Буквы как ноты, пишущий должен чувствовать ритм и мелодику слова, его магию! Лучший пример: молитвы и заклинания, само прочтение которых точно отрывает тебя от реальности и… творит чудеса. В идеале писатель должен писать так же! Как чародей. Как сам Господь Бог, который, согласно Евангелию от Иоанна, сотворил мир с помощью слова.

— То есть вы думаете, — с тревогой спросила Маша, — писатель способен переделывать мир? И литературная модель мира, которую он создает, как восковая кукла — модель человека, которую ведьма колет иглой? Она колет куклу, а с человеком случается беда.

— Прекрасное сравнение! — окрылилась Вероника. — Если позволите, я воспользуюсь им в своей статье.

— Нет, ма, — после секундного размышления напыжилась Даша. — Мне эта теория не нравится. Из нее получается, будто мужчины в магии круче, чем женщины. Ведь писателей-мужчин всегда было больше.

— Ну, я бы так не сказала. — Стоило Даше открыть рот, улыбка Вероники стала умильно-прозрачной. — Просто женщинам не так уж давно разрешили быть писательницами. Каких-то сто лет назад они сидели дома, рожали по восемь детей, были перманентно беременными. Когда им было писать? Да и захоти они, кто б их опубликовал? Жорж Санд, Мери Шелли, Леся Украинка были скорее исключениями — бунтарками. А сейчас погляди на лотки — сплошные дамочки пишут. Их больше, мышонок. Боюсь, скоро мы вовсе выживем мужиков из литературы. Все идет к тому.

— Я — не мышонок!!! — загорлопанила Чуб, взорвавшись внезапной и громогласной гранатой. — Не смей разговаривать со мной так! Словно я маленькая! Глупая! Я — большая и умная. Только ты считаешь меня дурой…

— Конечно же нет, — разубедила ее Вероника. — Я считаю, что у тебя сложный период — искательный. Ты ищешь себя, не можешь пока найти. Но я люблю тебя такой, как ты есть, на всех этапах, периодах, ведь ты моя дочечка. — Вероника глядела на дочь с такой непоколебимой любовью, что было понятно: она впрямь любит Дашу любой — кричащая, пыхтящая, топающая, она доставляет ей равную радость!

«Вот бы у меня была такая мама…» — сглотнула Маша слюну.

— Я тебе не дочечка! Маша теперь твоя дочка. Забыла? — тут же осуществила ее мечту Даша Чуб. — А я ухожу. И перестань улыбаться. Ну, крикни! Закричи, как человек. Чтобы я поняла: тебе не все равно…

Дашина мама подумала. Улыбнулась. И издала короткий, веселый вскрик.

— Так лучше, дочечка? — вновь заулыбалась она.

— Ты издеваешься! Тебе все равно! Все! Забирай себе Машу… Пусть она с тобой живет. Пусть! Ты ж не против?

Даша плакала.

— Я тебе уже сказала, не против. Вы ж видите, Маша, — обратилась к ней Вероника, — у нас очень большая квартира. Если вам нужно, можете жить у нас сколько угодно.

— А можно… — Маша вдруг занервничала, захлопала глазами, покосилась на Чуб. — Можно я и правда… Если что… Недолго совсем.

Но Чуб ее не услышала:

— Все! Прощай навсегда! Я ухожу жить к Машиной маме!

* * *

–…тысячи людей пишут в стихах черт знает что, и это не делает их ведьмами!

Уже оклемавшаяся от легких сомнений, Даша спрыгнула со своего мопеда, домчавшего их на Уманскую, 41, — и продолжила спор.

— Ну, назвал ее муж «колдуньей». В другом стихе «царицей» назвал. В третьем Гумилев во-още называл ее лесбиянкой. Ты мне лучше вот че скажи, что это за бред: «Можно я у вас поживу?»

Оказывается, Даша прекрасно все слышала!

— То есть не вопрос, живи сколько влезет, — гостеприимно предложила она. — Ты ж видела мою мать, она и не заметит, что в квартире еще кто-то живет. А заметит, обрадуется, — будет ей с кем о стихах пообщаться.

— Я в поэзии плохо разбираюсь, — выдавила студентка-историчка.

— Что? Правда? Вот уж не думала.

Удивление Чуб можно было понять: на вид Маша была типичным представителем вымирающей породы романтических барышень, которые все еще читают на ночь стихи.

— Ни-че, — сказала Землепотрясная. — Писателей мама тоже любит обсасывать. Булгакова твоего уважает. Он же считал своим учителем Гоголя, а Гоголь, по сути, покончил с собой — насмерть уморил себя голодом. А всех, кто покончил с собой, мама собирает в свой каталог. Я тебе на спор могу перечислить сто писателей и поэтов, покончивших с собой. Хочешь? Маяковский. Цветаева. Радищев. Хемингуэй. Цвейг. Гомер. Джек Лондон. Сафо… Говорили бы, — прервалась она, — о литературе во-още. Но с чего вдруг ты собралась у нас жить? Колись, наконец! Что за булыжник ты носишь? — сделала Чуб третью попытку докопаться до Машиной тайны.

Но Маша, молчавшая, смотрела на свой родной дом, к парадному которого принес их красный мопед.

Смотрела и боялась его.

И потому в третий раз ее Тайна осталась тайной.

— Если нас выгонят из Киевиц, — сказала она, — мы не сможем жить в Башне. А я… не знаю, смогу ли я вернуться домой. Мама не поймет… я не смогу объяснить… и… я не знаю, что делать.

— И все? — Землепотрясная подозрительно втянула ноздрями Машин ответ. — Матери боишься, и все? Хотя… Мать у тебя сама по себе натуральная ведьма!

Маша не стала спорить.

Не стала припоминать, что еще вчера Чуб уверяла: Машина мама — «ангел, ангел».

Дочь «ангела» была занята — пыталась заставить себя сдвинуться с места и войти в подъезд.

— Не дрейфь! Прорвемся! Победа будет за нами! — засмеялась Землепотрясная Даша, никогда не терявшая хорошего расположения духа дольше, чем на пятнадцать минут. — Нужно просто показать Суду твою мать, и они сразу признают нас чертовками, бесихами… А кроме того, это уже моя мать. Сейчас она узнает, что значит иметь нормальную дочь! Пойдем, — подтолкнула она Машу к парадному. — Вариантов нет. Хочешь — не хочешь, нужно узнавать, есть ли у тебя ведьмы в роду. Это я беру на себя. Напомни-ка, как мою маму зовут?

— Анна Николаевна.