Ледяная царевна

Лада Лузина, 2014

Три молодые киевлянки неожиданно приняли от умирающей ведьмы Кылыны ее дар. Как же они сумеют распорядиться им? Ведь они такие разные: студентка исторического факультета Маша Ковалева, железная бизнес-леди Катерина Дображанская и уволенная из ночного клуба безбашенная певица Даша Чуб по прозвищу Землепотрясная. По воле или против нее, им пришлось стать Киевицами – хранительницами Города Киева – и каждую ночь дежурить на Старокиевской горе в ожидании удивительных или ужасных событий… Когда отмечают Новый год настоящие ведьмы? Уж точно не 31 декабря. Но кто придет к ним в самую темную ночь года? Чешская ведьма солнцестояния Перхта или итальянская веда Бефана? А может, германский черт Крампус, который в ночь Тьмы утаскивает всех грешников в ад…

© Лада Лузина, 2014

* * *

Глава первая,

в которой Даша видит сон о том, как некто видит сон, о том как некто

Высокий мужчина в огромной волчьей шубе стоял перед уходящими в небо деревянными статуями Вечных Богов. Рядом, вокруг плоского жертвенника Вечных, топтались слуги с горящими факелами. Снег скрипел под их ногами, смола с факелов лилась и ранила снег ало-черной огненной кровью. С неба пала звезда, как трепещущая белая птица, подстреленная стрелой удалой.

Повелитель был неподвижен. Он не повернул головы, когда худенький испуганный отрок подошел к нему.

— Тебе ведомо, кто я?

Мальчик посмотрел на высокого мужчину с тяжелыми глазами рыси и быстро ответил, так, как учила мать:

— Наш повелитель.

Мать в пожалованных ей серебряных колтах, песцовой шапке и золото-жемчужном убрусе стояла в стороне, и лицо ее было измятым, испуганным, а глаза — красными от пролитых слез. С первого дня Кратуна, когда люди властителя пришли к ним со златниками и дорогими дарами, наказав привести сына во двор, она всё рыдала: «Кубунчик, кубунчик, по что?..» Рыдала, спешно дошивая ему нарядную новую рубаху, рыдала, гладя его по голове и научая, что отвечать, рыдала, пока обряжала его… а когда во тьме к ним пришли опять, замолчала, став маленькой и какой-то неважной. Матери не разрешили подойти к повелителю. «Иди один», — слегка толкнули мальчика в спину.

И он пошел.

— Да, я ваш повелитель, — устало принял мужчина заученный ответ. — Но тебе ведомо, кто я?..

Высокий сломался, белое длинное лицо с четко прорисованным хищным носом и взглядом, пронизывающим — словно прокалывающим череп насквозь, оказалось совсем близко, и мальчик узнал, что волчья шуба пахнет свежей кровью, как требуха, которую готовила мать, а длинные одежды владыки расшиты непонятными символами.

Отрок быстро кивнул, — вопрошавший удовлетворился немым ответом, больше повелитель не спрашивал его ни о чем.

— Ты пойдешь к Нему, — приказал мужчина, указывая на деревянного Бога. — А когда подойдешь совсем близко, остановись, оглянись, посмотри на меня. Понял?

— Да.

— Исполняй.

Мальчик двинулся к Богу.

Бог был огромен — казалось, деревянный резной столб подпирает зимнее небо. Лик божества, вырезанный в широком стволе толстого древа, приближался — усы и власы его были серебряными, а глаза из настоящих камней — сверкающих, белых. Глаза Бога жадно горели в свете факелов. Бог был живым, и мальчик боялся его сверкающих глаз, боялся неведомого, прячущегося за необъяснимыми рыданиями матери, — так горько она плакала лишь однажды, когда получила весть о смерти брата на поле ратном.

Бог был совсем близко, когда факелы слуг одновременно опустили горящие головы в жертвенник и вырос костер. Глаза Бога вспыхнули слепящим огнем. Мальчик зажмурился, но сразу вспомнил приказ повелителя и обернулся.

Повелитель стоял на том же месте, но с ним произошло непонятное. Он вырос, сделавшись громадным, как холм, широкие плечи облекал алый плащ, лицо стало хищным — черты заострились.

Запрокинув голову, приоткрыв бледный рот, мальчик в ужасе смотрел на властителя их земель, ставшего страшным великаном.

— Нет… Нет! — услышал он отчаянный плач матери.

Слуги повелителя держали ее, она вырывалась, билась в их руках.

— Это он, — палец великана указал на несчастного отрока. — В колодец!

* * *

Квадрат звездного неба мелькнул и пропал^[1]…

…черная, проносящаяся мимо тьма колодца была бесконечной. Он даже не успел испугаться, когда тело перелетело преграду, отделяющую твердыню земли от дыры в никуда. А потом страх и подавно исчез, всё исчезло, — он летел и летел, и на смену другим пришло чувство бесконечности, бесконечной тьмы, которая не окончится уже никогда, и нет смысла бояться того, что впереди, темнота и есть самое страшное — нескончаемая, неотвратимая, вечная…

Неужели бесконечный, тоскливый, бессмысленный полет в никуда и есть смерть?

Князь проснулся. Темнота его кабинета была иной — тревожной, нахохлившейся, но безопасной, знакомой: привычные синие обои, стол для письма, вогнутые кресла и извечная неистребимая сырость в углах. Похоже, он заснул на диване. Помедлив, князь нашарил спички, зажег огарок свечи на маленьком и расшатанном круглом столе. Стоящий на давно погасшем камине китайский болванчик с острой белой бородкой недобро качал головой, подтверждая невысказанное — неясную, лежащую на сердце темную тяжесть. Но это был просто сквозняк.

С подсвечником в руках князь подошел к окну — всё еще было в движении, по улицам Петербурга скакали кареты, прохожие на тротуарах прятали от непогоды озябшие лица. Фонари страшно плясали на диком ветру, и от них тянулись, шевелились длинные тени — тени метались по снегу в причудливой пляске: казалось, окна и кровли домов, памятники и барельефы то опускаются, то поднимаются с белой земли. Во всем выговаривалось что-то неясное — будто бы мир тоже стал головоломкой, которую предстоит разгадать, так же как серый город — стал белым. Снег выпал, пока он спал…

Белобородый болванчик опять закачался: да-да, всё так, как и кажется: опасность, опасность! Сквозняк загасил огарок свечи.

Вздор! Что за вздор? Как чудесит воображение, плененное зимней бурей… Его ноги совсем озябли, но он все стоял, перебирая в уме нехитрые средства упокоения: стакан воды, одеколон, гофманские капли.

Снег. Это все снег…

Снег падал и навевал ему чудный сон о падении. Неведомый страшный повелитель бросил его в колодец. Или он упал туда сам? Воспоминания истаяли, оставив разорванные неясные образы: громадная пушистая шуба, горькие слезы, мольбы… Лишь полет помнился удивительно ярко — и душа сжималась в тоске, будто он летел до сих пор.

Он снова зажег свечу и поставил подсвечник на стол, рядом с развернутым адрес-календарем, зафиксировавшим самую темную ночь уходящего года. Князь поспешно сгреб бумаги в сторону, взял чистый лист. Следовало записать всё, пока сон не растаял окончательно, не стал водой, вода — паром, пар не развеялся по ветру. Что-то важное мерещилось ему в зимнем сне.

Он пожалел, что проснулся и не увидел его до конца. Не узнал, есть ли дно у колодца на тот свет? Каков он, тот свет?

Почему он решил, что на дне колодца есть свет? Тот самый… Потому что так писали во всех старых сказках.

Худая рука с длинными тонкими пальцами обмакнула перо в потемневшую бронзовую чернильницу и наскоро вывела:

Подойти к колодцу, спуститься к самому дну, а там… что там?

Он снова ощутил в ушах свист падения.

* * *

— Я падаю, падаю!.. А-а-а-а…а-тпустите!..

— Замри. Не шевелись, — приказала Маша, откуда ни возьмись образовавшаяся в Дашином сне.

Даша Чуб лежала под чем-то тяжелым, шуршащим, неприятно-колючим, но на редкость приятно пахнущим.

— Не шевелись, на тебя елка упала…

Стараясь быть осторожной, Маша Ковалева, оказавшаяся вовсе не сном, просунула руки сквозь колкие ветви, взялась за обмотанный ватным снегом толстый ствол и рывком выровняла разукрашенное мишурой праздничное дерево.

— Не шевелись, — повторила она, — осторожно… Кажется, один шарик разбился. У тебя вся постель в осколках!

Даша Чуб недовольно открыла глаза:

— Так я не сплю? Ты откуда нарисовалась?

— Пришла, как мы договаривались. Меня твоя мама впустила, — ответила пошатывающаяся новогодняя елка голосом Маши.

Не послушавшись совета, Чуб рывком соскочила с кровати.

— Ой, это же мой любимый!!! — горестно вскрикнула она, опознав разбежавшиеся по постели голубые осколки. — Мой любимый шарик погиб!.. Почему не мог разбиться какой-то другой?!

— Помоги мне, пожалуйста, — жалобно попросила подруга, чувствуя: еще мгновение — и «пьяная» елка свалится теперь уже на нее. А на ум студентке-историчке совершенно некстати пришло, что раньше елки и были символом пьянства — их привязывали над трактирами.

В четыре руки они вернули ствол дерева обратно — в стоявшее рядом на табуретке металлическое ведро с песком. Елочные игрушки опасливо и неодобрительно звякнули, волны «дождика» затрепетали. Даша сорвала махровый пояс с брошенного в кресле домашнего халата и привязала им еловый ствол к батарее.

— Может, лучше веревкой? — спросила подруга.

— Лучше, — согласилась Чуб. — Но сама посмотри, откуда ва‑аще в этом доме веревка?..

Ковалева послушно осмотрелась: ни Даша, ни ее мать не страдали ни фанатичной хозяйственностью, ни чрезмерной любовью к порядку. Гостья поискала глазами хоть один стул или кресло, не заваленный Дашиными юбками, шапками, лифчиками, хоть один стол или полку, не засыпанные черновиками статей ее мамы, подобного в доме не имелось — как и веревки. Пол покрывал дорогой, настоящий персидский, но старый и невероятно потертый ковер. На шкафах стояли коробки с сокровищами, неведомыми даже самим хозяйкам квартиры. И все же, как ни странно, Маша всегда ощущала себя здесь намного уютней, чем в собственном доме. Поскольку уют — душевное удобство, удобство — отсутствие острых крошек проблем, и, невзирая на всю разность характеров мамы и дочери, их основополагающей семейной чертой была беспроблемность, впадающая практически в «плюс бесконечность».

— Интересно, что за сон чудо-юдовый? — Чуб накинула халат и задумчиво дотронулась до кончика носа. — Мне приснилось, что я падаю.

— Не ты, а на тебя… — попыталась поправить свидетельница происшествия. — На тебя елка упала. — Но ее перебили.

— И даже не я падаю, а кто-то другой… хоть он — и я. — Даша подошла к высокому окну и возмущенно скривилась при виде сизого промозглого дня. — Мне приснилось, будто я какой-то мужик, и ему снится, что он маленький мальчик, который падает в колодец. Он просыпается, садится, записывает это… и падает снова. Что за погода гадючная, в этом году ва‑аще выпадет снег?!

Погода за окном была то ли поздне-осенней, то ли ранне-весенней: сыроватой, но не дождливой, хмурой, но не холодной — в общем, довольно комфортной, но совершенно не праздничной. Серый дом, серый двор, серая земля и серые голые деревья. И у Даши Чуб тоже сделалось серым-серо на душе, но лишь на мгновение…

— Ну ничё, сегодня мы снежок наколдуем. — Ее улыбка стала хитрой, ладошки довольно потерлись друг о дружку. — Завтра такой снег повалит!

— А мне и так нравится. Не нужно ни сапоги, ни шубу носить. Мне и без них есть что таскать на себе, — улыбнулась Маша и погладила себя по еще не очень большому, почти шестимесячному животу.

— А я хочу снега! — объявила Чуб, топнув в подтвержденье босой ногой. — Конец декабря! А вместо снега на меня падают елки… Мама, мама, ты слышала, на меня елка упала?.. Мама! — заголосила Чуб.

В комнату вошел ароматный сигаретный дым, а за ним с вечно дымящейся пахитоской в руке вплыла Вероника (несомненно, у нее имелось какое-то отчество, но Дашина мать просила, чтоб ее именовали именно так).

— Да, приятно засыпать под елочкой, — сказала она, — но, видимо, все же не стоило ставить ее рядом с кроватью. — Вероника мгновенно оценила драматургию проблемы. — Ты во сне постоянно ворочаешься. Наверное, зацепила ее. Хорошо, хоть на тебя не свалился твой дедушка. — Дашина мать бросила обеспокоенный взгляд на огромный и пестрый прикроватный ковер с висевшим на нем фотопортретом Андрея Андреевича Чуба в массивной старой деревянной раме с толстым стеклом. — Он мог тебя и убить.

— «Я тебя породил, я тебя и убью», — хмыкнула внучка с гоголевской фамилией. — Проблем-то, Маша бы мигом меня воскресила. В смысле, — Чуб подмигнула подруге, — Машка и мертвого подымет, если работать надо. А вот шарик — реальная печалька. — Она испустила тягостный вздох и проскулила: — Мне ведь его еще в школе Дед Мороз подарил, когда я в первом классе на утреннике песенку пела. Помнишь, мама?

— Конечно, помню. Очень жаль. И не склеишь, — озабоченно изучила проблему родительница и с обидой расплющила пахитоску в надбитой мраморной пепельнице. — Осколки слишком мелкие, — солидарно вздохнула Вероника и принялась собирать с постели остатки дед-морозовского подарка в свою последнюю рукопись «Маяковский и подражатели».

* * *

Минут десять спустя они уже сидели втроем на большой запущенной кухне бывшей профессорской квартиры: с высокими облезлыми потолками, буфетом с витражными стеклами и такой старой, тонконогой и «крылатой» плитой с черными полками по бокам, что ее можно было по праву величать и старинной.

Четвертым был дед — мысль о его опасности показалась Веронике настолько серьезной, что она немедленно переместила предка на кухню, где в стене торчал дебелый и древний гвоздь, вбитый, похоже, еще самим профессором Андреем Андреевичем Чубом.

— А так даже круче, — оценила перемещение Даша, — так дедушка будет как бы всегда с нами сидеть за столом. — Она с наслаждением сделала третий глоток утреннего кофе.

— Странно, ты совершенно на него не похожа, — заметила Маша, с интересом разглядывая черты Дашиного деда: худощавое лицо, тонкие губы, длинноватый нос с едва заметной горбинкой и внимательные, слегка прищуренные глаза с характерным иконописным разрезом.

Даша Чуб казалась полной противоположностью дедушки — круглоглазая, пухлоносая, пухлогубая, пухлая, как сдоба.

— Она похожа на его жену — свою бабку Анфису, — пояснила Вероника. — А вот Дашин папа, сын Андрея Андреевича, — точная копия отца. Словно их из одной формы отлили. Хотите, Маша, я вам покажу фотографию?

— Не надо, — отрезала Даша Чуб, — я его даже на фотографии видеть не хочу.

— О, я совершенно забыла, — спохватилась Вероника. — Твой папа вчера звонил. Очень хотел тебя сегодня увидеть…

— Вот еще! Сегодня я ва‑аще занята, — резко ответила Даша.

— Я знаю. Я сказала ему, что сегодня вы с девочками отмечаете… Кстати, если не секрет, любопытно, почему вы решили отметить Новый год 20 декабря? — В вопросе Вероники и впрямь не прозвучало ничего, кроме любопытства. И эта ее удивительная неспособность к осуждению — готовность понять и принять абсолютно любую позицию, теорию или веру — не переставала поражать Машу Ковалеву.

— 20, 21 и 22 — три часа Кратуна, три самые темные ночи в году, — объяснила Маша на правах студентки исторического факультета. — И самый древний из всех новогодних праздников — зимнее солнцестояние. Еще во времена палеолита — до рождения христианства, до формирования язычества — люди не могли не заметить, что в конце осени начинается время Кратуна, или Коротуна. Дни становились все короче, ночи — длиннее. Солнце угасало — оно словно медленно умирало. А в декабре рождалось опять, и дни начинали прибывать. Это и есть самый первый — древнейший Новый год. Настоящий. Не придуманный — не от ума, не от календаря…

— Не от фонаря, — подпела Даша.

— А от самой Природы. Солнцестояние можно сравнить с прабабушкой всех-всех-всех зимних праздников от Николая до Крещения. Вот, представьте, жила-была бабушка, и у нее было много добра. Затем она умерла, и добро перешло к многочисленным детям и внукам… С ночами смерти и воскрешения нового солнца были связаны все традиции, древнейшие магические ритуалы, обряды. А затем все они — и традиции, и гаданья, и поверья, и блюда — поделились между двумя десятками зимних праздников.

— Мне так нравится слушать, Машенька, как ладно вы все объясняете, — похвалила ее рассказ Вероника, подпирая щеку ладонью.

— А откуда тогда нарисовался святой Николай, который стал Санта-Клаусом и Дедом Морозом? — спросила Чуб.

— Быть может, Николай и стал Сантой, но точно не Дедом Морозом. Нашего деда в древности называли иначе. Велес, Вихрь, Посвист, Трескун, Студинец, Коротун или Карачун — в зависимости от региона. Коротун — потому что укорачивает солнечный свет. А Карачун…

— Потому что когда он приходит — всем нам приходит Карачун, — засмеялась Чуб. — Так что, Дед Мороз — это Смерть? А его посох — коса?..

— А еще, — Ковалева сделалась очень серьезной, — однажды Киевицкий сказал, что Санта-Клаус и есть дьявол…

— Дьявольщина! — Взгляд Даши упал на умилительно тикающие допотопные ходики. — Мы на парад Дедов Морозов опаздываем… Быстрей собирайся!

— Погодите. — Вероника вышла из комнаты.

Пользуясь ее отсутствием, Маша поспешила к мусорному ведру, где поверх скомканных листов очередной недописанной Вероникиной статьи лежали сверкающие осколки любимого Дашиного шарика.

Склонившись над ними, младшая из трех хранителей Города быстро прикрыла их ладонями, пошептала и полмгновенья спустя с улыбкой протянула подруге дорогой ее сердцу голубой елочный шар с нарисованным на боку белым зайцем.

— Я умею воскрешать не только людей, — тихо сказала младшая из Трех Киевиц.

* * *

…По дивному совпадению, старшая из Трех в тот момент тоже держала в руках новогоднюю игрушку — но ее украшение было дорогим не только для сердца.

Крохотная, как спичечный коробок, карета из дрезденского картонажа казалась отлитой из серебра. Серебристый экипаж был запряжен в шестерку картонных лошадок. Игрушке было больше ста лет — и каждая деталь этой изумительно тонкой работы поражала мастерством и натурализмом: ажурные колеса и бока кареты, уздечки и мускулы на ногах лошадей. При взгляде на нее было нетрудно понять, почему ее стоимость исчислялась в тысячах евро и почему, отыскав чудесные старинные игрушки в Интернете, Катерина Михайловна Дображанская сама прилетела за ними в Германию, не доверив их почте.

Она положила карету и взяла в руки чудесный картонажный самолет-этажерку с тонкими, как у бабочки, крыльями, поцеловала взглядом похожий на золотую безделушку картонаж-пароход, подозрительно напоминавший печально известный «Титаник»… За все ей пришлось заплатить небольшое состояние, но Катерина ничуть не жалела о потраченных денежках.

— Удивляюсь, как вы смогли расстаться с ними, — сказала она немолодой светлоглазой немке с аккуратной седой прической. — Ведь это игрушки вашей семьи.

Дображанская не знала немецкого — зато знала заклятие, позволяющее понимать всех и быть понятым всеми, вне зависимости от языка. И хозяйка игрушек поняла ее тоже.

— У меня есть свои причины, — недоброжелательно отрезала старая немка, машинально разглаживая на коленях серую теплую юбку. — Я придерживаюсь иных убеждений. Я верю в Господа нашего Иисуса Христа!

Хозяйка исподлобья посмотрела на свою слишком красивую гостью, на ее длинные черные волосы, опасные, как лишенные листьев колкие деревья, на ее глаза — как два темных бездонных колодца, на ее кожу — чище первого снега… Не бывает у Бога такой красоты.

Пусть же тьма идет к тьме.

— А при чем тут Иисус? — удивилась Катя.

— Берите, — седовласая немка сунула ей в руки еще одно елочное украшение — крохотного рогатого чертика с хворостом в мохнатых руках. — За него мне не нужно денег. Это Крампус. Он ходит с Сантой.

— Черт?

— Когда-то за почитание Крампуса можно было попасть на костер. Язычники вызывали его на солнцестояние. А теперь… — Немка громко вздохнула, сожалея о старых добрых деньках святой инквизиции. — Наш Иисус не ходит с чертями. Их рождество — это деньги… много денег… бизнес…

— Коммерциализация рождества, — поняла суть проблемы Катерина Михайловна Дображанская, бывшая представителем той самой коммерции, которая очень неплохо наживалась на зимних праздниках, причем прямо сейчас.

— Золото — это дьявол… Санта — антихрист… А я — верую! — подвела итог суровая немка и встала с кресла. — Взгляните туда. — Она указала в окно.

Катерина заметила, что на частном доме хозяйки, как и на соседних домах, висит странный круглый знак — перечеркнутое лицо Санты с надписью «Weihnachstmannfreie Zone».

«Зона, свободная от рождественского деда».

Послышалась далекая музыка. Немка быстро подошла к окну — одним движением сильных жилистых рук задернула обе занавески в пуританских розочках. А Катя поспешила проститься, ей не хотелось продолжать разговор. У старшей из Киевиц тоже были свои причины недолюбливать поклонников святой инквизиции.

Дображанская подошла к арендованной ею машине, осторожно положила бесценные приобретения в багажник и направилась туда, где за рядами просящихся на сентиментальную рождественскую открытку аккуратных домов играла бравурная музыка.

Звуки марша манили ее дальше и дальше и завели на небольшую средневековую площадь… И Катя подумала: а так ли уж не права старая немка?

Площадь заполнила свора чертей — мохнатых, вертлявых, коричневых, черных и красных, рогатых, отвратных на вид.

По улицам старого города шел парад Крампусов — они прыгали с горящими факелами, грохотали цепями и шарами с гремящим металлом внутри, визжали, заносчиво задирались к прохожим и больно били зазевавшихся людей хворостинами. Они не были ни милыми, ни шутовскими, — разрисованные маски чертей казались отталкивающими, страшными, с застывшими открытыми ртами, с громадными длинными зубами, с высокими острыми рогами, способными проткнуть плоть насквозь. Грязноватые шубы, когтистые лапы, черные, коричневые, зеленоватые лица вызывали отвращение и страх… И особенно Катю поразило одно — длинное, смертельно-белое, с окровавленным красным и влажным подбородком. Бледный Крампус с испачканным кровью ртом поймал ее взгляд, уставился на темноглазую красавицу Катю немигающими черными дырами глаз.

Она непроизвольно поежилась и отвернулась…

А во главе разномастных орущих, танцующих, гримасничающих чертей шел Санта-Клаус, точнее, сам местный святой (святой ли?) Николай — в епископской митре, в длинном белом одеянии с красными крестами на плечах.

— В ночь Тьмы затащим всех грешных в ад! — раздался призыв. Шествующие по бокам от святого двое красномордых чертей схватили молодого парня в бежевой куртке, подняли, потащили… Похищенный смеялся, принимая все как потеху.

Кате стало не до смеха — среди множества веселящихся по случаю предрождества людей в мохнатых костюмах и чертовых масках Киевица внезапно узнала иных…

…тех, истинных, которых ей не раз приходилось встречать на киевском шабаше ведьм, тех, кто не нуждался ни в каких карнавальных личинах!

* * *

— Как ты можешь покупать эту елку?.. Она же вся в человеческой крови! Она — свидетель убийства!..

Молодая, облаченная в дутую красную курточку продавщица небольшого елочного базарчика вздрогнула. Оля знала: елки, которые она продает, как говорится, «нелицензионные». А еще знала, что ей нужны деньги, и срубленным елкам по фигу, есть на них спецбумажка или нет — в любом случае им, бедным, как говорит ее папа, пришел карачун.

Но кровь — уже перебор!

Только утром она читала в газете про убийство в лесу… Может? Нет, не может быть… Неужели какая-то из ее елок замазана кровью? И страшно даже подумать, что будет…

Оля незаметно приблизилась к двум говорившим — парню и девушке.

Парень, придирчиво осматривающий обвиняемую елку, был очень красивый — настолько, что Оля сразу позабыла: ей на елку нужно смотреть, не на него… Надменный изгиб рта, гордый нос, черные брови и волосы — вот уж красавец, так красавец. Рыжая невысокая девушка рядом с ним казалась невзрачной — и совершенно во всем: блеклая внешность, скучная одежда, неудачные джинсы. Но всезнающей Оле сразу стало понятно, что красавец делает с ней: девица была «немножко беременной» и держалась за живот характерным жестом.

«Красивый, да еще и порядочный — не бросил же… и где таких другие бабы берут?»

Оля вздохнула — все это ушло от нее еще до того, как она его повстречала. Сплошная непруха. Как будто она не могла взять его на живот. Она бы такого на что хочешь взяла.

— На этой елке висели человечьи кишки! — тряхнул красавец окровавленной (?!) елкой.

«Он что, типа мент? Этот… как… по убийствам», — охнуло внутри бедной Оли.

— Ничего подобного, — убежденно заговорила беременная (и вовсе она не его девушка, а какой-нибудь типа эксперт по крови! А значит, красавчик… свободен!).

Оля немедленно преисполнилась непреодолимым желанием помочь следствию:

«Я еще с утра кровь на елке заметила… и Витя, который эти елки привез, выглядел странно и выпивший был… хоть это не странно, такое с ним каждый день, и я всегда подозревала… а хотите, я вас к нему отведу? Я, кстати, живу по дороге… может, зайдем, чаю попьем, я еще кое-что вспомнила…»

— Какие кишки?! — договорила беременная. — На елке росли яблоки…

«…расцветали яблоки и груши…» — всплыло невольно.

Какие яблоки, какие груши? Она ненормальная!

Девица говорила о фруктах так уверенно, что другой мысли не возникало. Однако внимавший ей не менее серьезно красавец мешал Оле объявить их парой придурков.

«Всякое бывает. Вдруг правда растут? Вдруг типа мичуринские елки придумали… а Витя не знал, и того… срубил в заповеднике… Ну будет мне! Бежать?»

— Вначале елки украшали яблоками, — завершила беременная, — но однажды их заменили стеклянные шары. Шары символизируют яблоки из Эдемского сада. Звезда на макушке ели — это звезда Вифлеема, которая взошла в час рожденья Христа. Елочные свечи — жертва Христова. Елка — сплошной христианский символ! А гирлянды из кровавых человеческих кишок, которыми древние кельты якобы украшали первые елки, — газетная чушь и вранье! Как и про снегурочек — женщин, которых язычники приносили в жертву Морозу: отводили бедных девушек в лес и оставляли их там замерзать насмерть. Никаких доказательств этому нет!

— Хочешь сказать, всё, что еще не доказано, — либо ересь, либо легенды? — поддел он ее. — Кто б говорил! И разве тебе не жалко бедные срубленные елочки?

— А вот елочки жалко… сдаюсь. Уговорил!

«Они не из органов…»

Облегчение было острым, но недолговечным. Они были парой! Они даже не спорили, а шутили — заигрывали друг с другом. Было в их голосах что-то такое — ласкающее, доверительное. Оля не могла сформулировать, но учуяла: он с ней не ради ребенка. Может, она и не уродинка вовсе, а так, спала с лица из-за беременности, такое бывает… Везет же кому-то!

— Елку брать будете? — грубо от обиды спросила она.

— А документы на них у вас есть? — повернулся к ней парень.

И все-таки он был очень красивый — аж сердце заныло, застучало быстрей.

— Есть, — не моргнув глазом, соврала она.

— Не нужно обманывать нас, — мягко сказала девица.

Она все же была неказистой, по крайней мере сейчас — рыжие волосы, ресницы и брови, слишком бледная кожа. Еще и забормотала себе что-то под нос… Чеканутая, так и есть, чеканутая.

— Или вы покупаете, или покладьте елку назад!

— Помилосердствуйте, душенька… — улыбнулся красавец.

О, по отношенью к нему Оля готова была проявить милосердье во всех возможных местах!

–…как можно продавать живые елки? — закончил он.

— Они — уже не живые, — начала она и осеклась.

Красавец отпустил ствол ели и нарочито поднял руки над головой. А ель не завалилась набок, осталась стоять как вкопанная. Точнее, не как — ее ствол уходил в землю взявшимися откуда ни возьмись сильными корнями.

Оля недоуменно оглянулась вокруг в поисках хоть какого-нибудь объяснения НЕВОЗМОЖНОМУ и обнаружила вокруг маленький лес из совершенно живых, никем не срубленных елок, радостно колышущих на ветру пушистыми ветками.

— Вы что, продаете городские насаждения? — иронично поднял брови красавец.

— Как это может быть? — Жалко втянув голову в плечи, пуча глаза, Оля крутила головой, ощущая себя так, словно провалилась под лед в колодец без дна.

— С наступающим Новым годом! — весело развела руками в красных варежках рыжая.

А красавец исполнил еще более феерический финт: улыбнулся и медленно растаял в воздухе, как снегурка весной.

Но где-то в глубине души этому Оля не удивилась…

Поскольку порядочных и красивых мужчин не бывает в природе!

Примечания

1

В этом разделе лексика автора совпадает с лексикой князя Владимира Федоровича Одоевского — русского писателя и философа.