Обратная сторона личной свободы

Лариса Кондрашова

Людмила всегда стремилась быть самостоятельной, независимой, и поначалу ей это действительно удавалось. Но однажды она попала в очень нехорошую историю, ей на самом деле грозила опасность, и ко всему прочему примешивалась еще и горечь разочарования в любимом. И вот тут то, когда ей понадобилась настоящая поддержка, Людмила поняла, что помочь ей могут только родные – мать, отец, которого она никогда не видела, отчим, считавший ее родной дочерью. И стоило ей осознать, что семья – это и есть главное для каждого человека, как все встало на свои места. И самое главное – она задумалась: действительно ли возлюбленный ее предал или произошло чудовищное недоразумение?

Я в крайность впадаю, я в детство впадаю,

А падаю вниз — и от боли рыдаю.

Ольга Альтовская

Глава первая

Она стояла перед бабкой и кричала. Вопила как резаная. И самым приличным словом в ее крике было… как говорила сама бабка: порождение ненормативной лексики, означавшее название собаки-самки.

Бабка же грамотная. Как-никак бывшая учительница младших классов.

Она даже во время этой, надо сказать, безобразной сцены стояла и смотрела на расходившуюся внучку сурово и с брезгливостью — как на шелудивого котенка, наделавшего лужу на ее любимом ковре, — отчего та злилась еще больше.

Потом Людмила выдохлась и села в коридоре прямо на пол, уставясь перед собой остановившимся взглядом.

Теперь она невольно видела бабкины ноги в дорогих домашних тапочках с львиными головами, застывшие чуть поодаль. Львы будто охраняли своего хозяина — Аллу Леонидовну Дьяченко, взиравшую с высоты своего роста на нечто непотребное.

Ее внучка, выросшая в интеллигентной семье, просто не могла знать таких слов. Таких мерзких слов, которые не могут вылетать из нежного девичьего рта. Такие слова могла бы произносить дочь сапожника или мусорщика, но инженера?

Бабка Алла Леонидовна все еще высилась посреди коридора крепко сбитой глыбой, проявляя скупые эмоции на красивом моложавом лице, но Людмиле, сидящей на полу, она казалась увеличенным болванчиком, похожим на того, который стоял в гостиной на пианино. На неподвижном, расширявшемся книзу силуэте, если толкнуть его пальцем, раскачивалась такая же, как у бабки, голова, с гладко прилизанными волосами, затянутыми на затылке в пучок а-ля училка.

На самом деле бабка могла выглядеть совсем по-другому. Особенно когда распускала свои длинные русые волосы с умело закрашенной сединой. Молодилась. Если раньше Людмила посмеивалась над этой ее слабостью: несмотря ни на что, выглядеть моложе своих лет, то теперь ненавидела. И за это тоже.

За полчаса до сцены с матом в адрес бабки Людмила почти так же кричала в лицо Николаю:

— Убирайся вон, ты, дрянь!

И рассыпала, хохоча, целую дробь неприличных выражений. Тра-та-та-та-та-та!

И видела перед собой его испуганные глаза. Он до этого и не представлял, что его Люсенька, его Былинка, его Тихий Ручеек может в один момент превратиться в разнузданную фурию. В монстра. В панельную девку, потому что девушки из порядочных семейств таких слов не употребляют.

Получается тавтология: он не знал, что она знала такие слова. А что он вообще знал? Думал, возьмет в жены робкую девчоночку из хорошей семьи, которая по окончании Николаем военного училища безропотно поедет с ним на край света. В гарнизон! Она не выкрикнула, а прокаркала это слово: гарнизон! И показала фигу: вот тебе, гарнизон!

А он все стоял и пялился в недоумении, куда подевалась его Люсенька — юная, хорошенькая, с ясными голубыми глазами, которая — надо же, как удобно! — в один год с ним должна была окончить свое медицинское училище. Медсестры нужны везде и всегда. Так что проблем с работой для нее не предвиделось.

Николай присматривался к Людмиле давно. Но тогда, приехавшая в дом по соседству, она была еще маленькая, всего четырнадцати лет. Малек, со временем обещавший вырасти в красивую рыбку, которая плавала бы на зависть другим в его семейном аквариуме.

Прежде он встречался с уже взрослыми, совершеннолетними девушками, своими ровесницами. Зачем было рисковать, заводить роман с соплячкой? Совсем иное дело теперь, когда ей скоро исполнится восемнадцать лет. Как раз подойдет срок подачи в загс заявления о регистрации брака. А пока можно немного погулять, поцеловаться, потрогать, не нарушая его целостности, запретный плод… Как говорится, продлить желание. В крайнем случае у него имелись знакомые девушки, которые могли снять напряжение. Это даже его заводило: такая вот раздвоенность. Там он крутой, страстный мачо, здесь — робкий, тихий влюбленный.

С самого начала она потребовала у жениха, чтобы тот называл ее Люсьеной. Вычитала в словаре, что это имя французское и означает — сила в битве. По крайней мере не Людмила — милая людям! Это его умилило: она показалась ему такой маленькой, наивной. Воительницей себя представляет.

Она говорила, что в восемнадцать лет поменяет имя Людмила на это — Люсьена. Но он и так звал ее Люсенька-бусинка. Или просто Лю-лю. Вначале звучало это как-то… по-блатному, что ли. Но потом она привыкла. Даже вроде нравилось. И вдруг сегодня такой облом! При том, что Николай уже сказал о своей невесте родителям и друзьям. Показывал им фотографию, на которой Людмила получилась прямо-таки киношной красавицей. Друзья ему завидовали. Некоторые даже ехидничали. Мол, такая красотка лейтенанту не по звездам. Первый же подполковник уведет…

Людмила смотрела вслед жениху, теперь уже бывшему, почти без сожаления. Чего она вообще напридумывала себе, будто он тот, о ком она всегда мечтала. Если быть честной, то он выглядел именно так, как ей никогда не нравилось. Ни внешне, ни в поступках. Губошлеп! Нерешительный. Зацикленный на авторитетах. Святоша. Да еще и хитрож… Раз дав себе волю, она уже в выражениях не стеснялась.

Ничего, сегодня у нее день такой: рубить концы. И с Колей. И с бабкой. И вообще со всей родней.

Интересно, чего бабка вдруг решила слить ее в канализацию? Вроде до этого все было нормально. Точнее, между ними установилось относительное равновесие. Никто из женщин — ни юная, ни старая — не лез в дела друг друга. Как-то негласно обозначили статус-кво, которое не нарушали. Может, бабке не понравилось, что Люда решила выйти замуж?

Она помнила, как четыре года назад, в четырнадцать лет, родители отправили ее с Севера на «материк», под опеку бабушки-педагога. Думали, что передают в надежные руки. Им и в страшном сне не могло присниться, что девочка окажется предоставлена самой себе. Отпущенной на волю вольную. Домашняя, всегда находившаяся под присмотром взрослых.

— В полдесятого чтоб была дома! — приказывал отец, и она подчинялась. Со всех школьных мероприятий, товарищеских встреч мчалась домой, с опаской поглядывая на часы — не опаздывает ли?

А чтобы произнести матерное слово… Да у нее губы не осмелились бы для таких слов сложиться!

Мама Вероника, отправляя дочь в родной город — тот, в котором родилась и провела несколько лет после учебы в Питере, уже специалистом с дипломом, — думала, что ей там будет лучше. Не к чужой тете едет, к родной бабушке. Именно под ее твердой рукой Вероника стала тем, кем стала, — достойным членом общества. Потому что ее воспитывали в строгости и смирении.

Маму, но не Люду. Вот в этом Вероника Тимошина ошиблась. Не учла, что у них с дочерью характеры слишком разные. Для Людмилы слово «смирение» вообще не подходило. А если бы она еще знала, что ее папа вовсе не папа, а отчим, вряд ли слушалась бы его столь беспрекословно.

Вероника Дьяченко была человеком мягким, не тяготилась ролью вначале послушной дочери, потом послушной жены и чувствовала себя вполне счастливой под опекой мужа, принявшего эстафету от тещи и продолжавшего ту же линию строгости и непререкаемости.

Почему вдруг ей пришла мысль услать от себя дочь? В какой-то момент ей показалось, что муж Виктор — отчим Людмилы — уделяет слишком много внимания подрастающей девочке. А тут еще накануне она прочитала книгу о том, как отчим соблазнил падчерицу, — не «Лолиту», нет, гораздо более откровенную, вот и напридумывала себе, будто дочь нужно отправить к бабке. Так ей будет спокойнее.

Девочка не знала, что отец у нее неродной, и, посоветовавшись, супруги Тимошины решили вообще не говорить ей об этом. Зачем? Виктор Люду официально удочерил, в свидетельство о рождении вписали его имя-фамилию. Как и отчество девочки — Викторовна.

Людмила в отличие от матери над собой насилия не терпела и очень скоро поняла, что ее воинственная бабка просто не встречала до сих пор достойного отпора. Тихий ребенок — дочь — на ее глазах постепенно превратился в тихую девушку, которая почти не доставляла ей никаких хлопот.

И словно в насмешку на старости лет она получила под свою опеку внучку — настоящее исчадие ада! Она никак не могла понять, что ребенка, а тем более юную девушку нельзя воспитывать только запретами и суровостями, ей нужно кое-какое подтверждение тому, что воспитатель имеет право учить, потому что сам свои постулаты исповедует. И в них верит. Человеку двуличному верить трудно. Особенно юным максималистам.

Алла Леонидовна, в прошлом учительница младших классов, по ее мнению, только из-за козней коллег не получившая звание «Заслуженный учитель», на самом деле вовсе не обладала чертами, присущими прирожденному воспитателю детей.

Но вот судьба бросила ее вначале в педучилище, а потом и в сельскую школу, и она этому не противилась. Плыла по течению не задумываясь: а может, стоит сменить профессию?

По истечении десятка лет сельская школа, в которой она учительствовала, превратилась в городскую — большая станица получила статус города. И в этой школе Алла Леонидовна Дьяченко проработала всю свою жизнь до выхода на пенсию, ездила на занятия на маршрутке из краевого центра в этот город-спутник. Что поделаешь, не всем везет и не все получившие диплом учителя становятся педагогами по сути.

То, чего ожидала от матери дочь — быть одновременно и бабушкой, и педагогом, — не произошло. Вместо роли педагога Алла Леонидовна, по сути, исполняла роль надзирателя женской тюрьмы. А Люда при ней была единственным заключенным, который постоянно устраивал бунты или просто бузил, причем надзирательница не могла с достоверностью сказать, когда очередное восстание начнется.

Не раз у нее возникало желание отправить внучку обратно к матери, но… Сколько было этих «но», сразу и не сочтешь.

Во-первых, дочь Аллы Леонидовны присылала деньги на внучку. Причем такие приличные, что отказываться от них уже не хотелось. Дочка с зятем работали на севере Тюмени и получали немало, столько здесь, на юге, большинству людей и не снилось.

Алла Леонидовна постепенно привыкла иметь в кошельке вовсе не пенсионные деньги — интересно, смог бы кто-нибудь из служб соцобеспечения жить на три тысячи рублей в месяц? И покупать себе что-нибудь еще, кроме хлеба и молока, о чем так беспокоятся политики? Посадить бы их на эти хлеб и молоко! При том, что врачи все время убеждают: пища на две трети должна быть растительной. То есть фруктово-овощной, что и на юге ого-го как кусается!

А с помощью дочери она получила возможность покупать и лучшие колбасы, и деликатесные консервы, да и себе порой могла позволить приобрести ту или иную тряпочку. Ведь, как известно, женщина в возрасте должна хорошо одеваться, чтобы на нее обращали внимание мужчины.

Во-вторых, в сумму ежемесячного содержания внучки вовсе не входила ее одежда — тут родители одевали Людмилу собственноручно и порой присылали ей такие вещи, что юная мерзавка выглядела в них как королева.

В-третьих, как можно отправить куда-то почти совершеннолетнюю девушку без ее желания? Та вовсе не хотела возвращаться в ставшую ей чужой Тюмень.

В-четвертых, прописанную в твоей квартире… с дури, конечно!

Тут Алла Леонидовна лукавила сама с собой. Дело в том, что Людка собралась замуж. За курсанта ракетного училища Колю Переверзева. Парень жил через два дома от Дьяченко. Вернее, жил до поступления в училище. Теперь он уже оканчивал пятый курс, был на государственных харчах, то есть полном государственном содержании, чем весьма гордились его родители.

Алле Леонидовне довелось как-то разговаривать с его матерью. Совершенно случайно. Та разглагольствовала, что они с мужем кладут деньги на книжку, чтобы, когда сыночек получит звание офицера, закатить ему свадьбу. Такую, чтобы перед людьми не было стыдно.

«Прозевала я Людку-то, прозевала», — говорила себе Алла Леонидовна, вспоминая, какой приехала к ней внучка, подросток четырнадцати лет, робкий, тощий цыпленок. То есть по меркам бабки.

А так-то у нее все уже было на месте. И сисенки, и попа. Только талия тонкая, впору переломиться. И глаза огромные, голубые, такие ясные, что хотелось сравнить с каким-нибудь цветком. Казалось, она все еще чему-то удивляется. Может, тому, что мать так рано ее от себя отправила?

Хотя совсем уж никчемной девчонкой Людмила не была, бабушка ею вначале даже гордилась. Самостоятельно поступила в медицинское училище, когда конкурс туда был не меньше, чем в институт. И училась вроде неплохо. По крайней мере на первом курсе ее куратор говорила, что у девочки «светлая голова».

В ту пору Алле Леонидовне пятьдесят четыре года исполнилось — так получалось, что в ее роду женщины рано рожали. Сама она мать Людмилы, Веронику, — в двадцать лет. Вероника Людку — тоже в двадцать лет.

Так вот, Алла Леонидовна привыкла жить одна, в спокойствии и свободе. А свобода ей была нужна для самого обычного дела — тесного общения с одним человеком, с которым Дьяченко время от времени встречалась в своей квартире уже два года и ко времени приезда внучки все еще не собиралась расставаться.

К сожалению, после появления в ее жизни Людмилы связь Аллы Леонидовны с этим человеком долго не продлилась. И все из-за этой неблагодарной девчонки, которая не ценила ни заботу родной бабушки, ни то, сколько она времени на нее потратила. Можно сказать, отказавшись от личного счастья.

Теперь у Аллы Леонидовны другой мужчина и лет ей пятьдесят восемь, но это вовсе не значит, что она и теперь готова принести себя в жертву и нянчиться с внучкой, которая вовсе не заслуживает хорошего к ней отношения. Вероника назвала ее Людмилой. Зачем? Ей больше подошло бы имя Варвара, такая она выросла дикая и невоспитанная.

Люда и сама своего имени не любила. Напрасно мать в свое время уверяла, что как это здорово: Людмила — значит, людям милая.

— Я не хочу быть милой людям, — хмурилась она. — Зачем мне все люди? Пусть я буду милой Максу. — К тому времени у матери родился второй ребенок — сын, и Люда любила его, как прежде не любила никого на свете. — Еще тебе и папе…

В то время Люда не знала, что отец у нее не родной. Тогда не знала и сегодня утром еще не знала. Вот теперь узнала. Совсем недавно…