Грустная книжка

Леонид Жуган

От начала садика до выпускного – где-то 5000 беззаботных дней! Первой в садике меня встретила Маринка Кривкина, а крикнул «Пока!» перед известием, что зачислен в институт, однокашке Маринке Некрасовой. Пришло на ум от новогодних запахов: «От Маринки до Маринки – мандаринки, апельсинки!». А от заказа Джузеппе папе Карло до золотого ключика Буратино прошло всего дня три, что ли? Какое короткое детство! Какая грустная сказка! А со мной возились 5000 дней! Это ж во сколько раз я счастливей Буратино?

«Пиастры!»

Памяти Саньки Клочихина

Про самый знаменитый пиратский крик в литературе самого знаменитого в мире попугая, нахально прижившегося на плече у самого знаменитого «друга» самого знаменитого пирата, знают по мультикам все с самого садика. Но вот глажу я свою кисяву Глашку, мою третью кошачью любовь, сижу с ней на крылечке и с полным стаканчиком, и вдруг доходит мне, старому пеньку, переживающему за свою усатую Дульсинею, что про эту не так-то простую парочку — про зелёного пернатого автора бессмертного крика и его одноглазого хозяина на костыле (прототип был одноглазый!) — я всю жизнь думал неправильно, как нас учили: это «отрицательные герои», буки и бяки. А ведь они-то и оказались самыми счастливыми в романе!

Они были неразлучные — потому и дал им Стивенсон шанс любить друг друга до гроба. Только Долговязого Джона Сильвера и его попугая Флинта Стивенсон втихаря, двумя строчками, отправил в конце романа прямым ходом навеки в «рай»: к их навечно любимой чернокожей женщине, чтобы «жили они в своё удовольствие»!…А переживать было за что: «Вот помрёт и Глашка. Кто же там, за высокими и невесомыми облаками приютит её? И к кому там прибилась Стешулька моя? И — моя Прошечка?» Но пока лилась-заливалась горькая водичка, я уже был спасён, уже небо меня успокоило: «А к кому ещё им там идти, бедным, как ни к Саньке? Только один Сашка точно не бросит новенького, прибывшего и прибившегося к нему горемыку, и обласкает и моих усатых-полосатых чудиков! И нальёт им небесного молочка! Уж он братьям по разуму никогда ничего не жалел!» Вот с такой мыслью, освободившей меня от моих больных шкурных вопросов, я вертаю на место пустой стаканчик и опять успокаиваюсь. Почему опять?

Я был на Камчатке в экспедиции, когда хоронили Саньку, и мой отец и за меня бросил землю в его могилу. Но судьба потом распорядилась так, что могила отца оказалась рядом с могилой Саньки. И такая тягомотина была на сердце, пока не спилили в этом году накренившуюся, длиннющую и толстенную иву, падающую прямо на памятник Сашке! А она выросла внутри оградки могилы моих отца и бабушки, прямо впритык к памятнику отцу. Хух, гора с плеч! И что бы мне потом, там, сказал бы Санька, когда бы эта ива рухнула на памятник его мамы, который рядом с его памятником? И так вышло, что вокруг все стелы тёмные, а Санькина из светлого камня… Ещё бы! Он был самым добрым хозяином и другом своих маленьких пиастриков, всего живого и хвостатого, ищущего заботы и защиты. И в школьном живом уголке, мне почему-то казалось, что лапки и мордочки его шустрых подопечных веселей всего тянулись именно к Саньке, моему однокласснику, к Саньке Клочихину.

А я с детства был прохладен к зверушкам, и совсем не любил кошек, так получилось по жизни. У отца в детстве умерла годовалая сестрёнка Алиса от царапины кошки — и как было любить этих пушистиков, если мы с Галкой двойняшки? Она же моя сестрёнка! И только под полтинник я впервые влюбился в свою Стешку, которая приехала прямо в ремзону в школьном автобусе, — в забытую детьми пушистую, серую, дымчатую, с чёрной головой чёрта мою самую любимую и гениальную кошку! Только увидел — понял: это только моё сокровище, моя Джульетта, моё счастье, и без её хвостика и усиков мне не жить! И она мне день в день на полтинник прямо за спиной на диване родила потом Прошку, мою вторую любовь, мудрейшую и мудрющую мою муську, и мы с ней прожили двенадцать лет как в сказке, только что ни померли в один день. Только про усатых и хвостатых моих джанечек уже сляпал пять опусов — да в рифму, да пьесами — разве только что кантат да ораторий не сочинял для них под луной. Ума полоумному хватило б, да на моём музыкальном слухе природа решила сэкономить. Но вот смотрю опять на полный стаканчик — и снова грустная тень проскользнула по закоулкам моих извилин: «А почему всё, собственно, так устроено, а? Братьям нашим меньшим их ушедшие им до лампочки, а ушедшие от нас помнятся и мы не мы без памяти о них? Не, просто, без Сократов и Дарвинов, — какой должен быть на этот вопрос простой и, может даже быть, неприглядный ответ? Без генетик, в двух словах?..» Но… тут полный мой стаканчик совсем запутывает мою мысль.

Убираю одним глотком «помеху» — и сразу ответ готов: «Польза! личная польза!» Ну, ладно, соглашусь: и личная польза. Как ни вертись, — личная, и только человеческая: животные об ушедших не помнят. Естественно, можно украсить этот человеческий эгоизм и терминами из биологии, и цитатами из духовных учений, было бы чем прикрыть эту нашу «невинную корысть».

Но и чего тут стесняться по большому счёту? Вспоминаешь добрых людей, какие здесь и кого уже нет, — и сразу понимаешь, сколько ж ещё в тебе «пыли и шума». Польза? — польза, даже для окружающих. А убаюкивать слабую, затерявшуюся в вечных, пугающих нас категориях, неспокойную душу всесильным небом — польза? Да, — и ещё какая! Я и за родных спокоен, и за своих кошек теперь, и за себя — любые сказки в мире материальны, когда полезны. И всё ж верчусь, как шашлык на шампуре, — так со всех сторон жарко: знать, всё ж присутствует во мне невосполнимый дефицит простого натурального добра, раз память ищет опоры в прошлом, в ушедших: им, уже небесным, не поменяться — и только им мы здесь верим до конца.

Санька ушёл совсем молодым, ему, наверно, не было и двадцати пяти. Ну никак его сердце не могло успеть очерстветь. И Санька там, конечно, самый главный — в том заоблачном живом уголке. Да я и сам был бы только рад очутиться там, хоть белым и пушистым, хоть в полосочку и облезлым, если в другой жизни окажусь котом, но с одним условием: лишь бы — любыми путями! — но попасть там в хозяйство Сашки.

Завидую обаятельному головорезу Сильверу и его клюватому другу. Они друг друга знали как облупленные, и в их сердцах жило полное доверие и вечная любовь друг к другу. И после ещё одного стаканчика я вдруг радостно вздрогнул: костыль — ну, пусть, палочка — у меня уже есть! глаз в детстве из рогатки шпулькой подбили! и очень даже серьёзно — месяц провалялся в областной больнице! а вместо говоруна Капитана Флинта, вон, греется у меня на пузе любимая котяра! — чё? почти Сильвер! И Джанечка моя крутобёдрая вон: поливает грядки, уже загорелая вся! — чем ни «чернокожая»?

«И дорога а ля Стивенсон в вечный рай любви — вся моя!»

Даже крикнул с крылечка! Аж три раза! «Пиастры! Пиастры! Пиастры!»

Джанечка моя покрутила пальцем у виска, а я снова вздрогнул, но… уже с вопрошающей надеждой, туда, к кучеряшкам в небе: «Как ты там? и твой маленький любимец на твоём плече? Сань? Он там тоже признаётся тебе в любви: „Пиастры! Пиастры! Пиастры!“?»

5. 06. 2018