Прямые зеркала

Лина Кирилловых

Мутные, грязные, даже разбитые – они отражают всё с крайне безжалостной точностью. Главное, не перепутать, где своё лицо, а где – чужое.

© Лина Кирилловых, 2019

ISBN 978-5-0050-2614-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1.

Густые папоротники дыбились. Сырой и гулкий лес заваливал путь буреломом: торчащие корни, стволы мёртвых деревьев и мох, мокрый трухлявый запах гниения. Вода в бочагах была гадкая — жирно блестящая, чёрная, смрадная. «Это она, — ноздри жадно и восторженно впитывали. — Кривая земля. Перекорёженная». Колени немного дрожали. Не было трусостью развернуться сейчас и уйти, но довольное чувство — немое хвастовство в пространство, гордость — плескалось у сердца огненно. Он сам дошёл, найдя брод через реку, сам выдержал пугливый быстрый бег: заприметь его какой-нибудь охотник, непременно бы наказал со всей строгостью. Охотники не ходили сюда — что говорить про детей.

Он теперь круче, чем Рыжий.

«Скажи мне, лялечка, — щербатая ухмылка открывала потерянный зуб. — Скажи, когда перестанешь делать в штаны от кошачьего чиха, и тогда, возможно, я возьму тебя ловить с нами рыбу». Несправедливо, обидно: штаны всегда были сухими. Но не было нашейного мешочка с веселящими листьями и хоть какого-нибудь ножа, чтобы чистить ногти, как старшие — а ещё двух-трех лет, чтобы самому старшим быть. Зато был лес. Росший на кривой земле, где шептался туман. И призраки.

Он осмотрелся.

Поверх чахлых болезненных сосен висела молочная дымка. Она оседала на серых колючках иголок, и капли, падающие на нос и за шиворот, жгли неприятным холодом. Мох пружинил и иногда предупреждающе чавкал. Завалы возникали хаотично. В них ещё не просматривался отпечаток великой страшной мощи, вздыбившей землю когда-то, но уже дышала древесным разложением смерть. Смерть обещал весь лес. Главный герой тех историй, которыми старики пугают своих внуков: мрак и живущие в нём существа. Ужасный по полуночным рассказам, грозный и величественный, лес оказался лишь на четверть таким. И хорошо: иначе была бы та трусость.

Лес до сих пор болел. Он шёл рваными пятнами мерзкой парши, которая глодала стволы и корявые ветви, проплешинами, где не росло ни травинки, пузырями-нарывами несъедобных грибов и поникшими листьями. Птиц здесь не обитало. Зверей, наверное, тоже. И человеку было делать нечего. Глупому, уязвимому, слабому.

Особенно, если он — ребёнок.

Громко хрустнуло, падая, дерево. Переломилось пополам и взрыло мёртвыми ветвями воду бочага. Переломилось от сырости, гнили, оттого, что болезнь вышла из кривой земли и поразила его сердцевину, переломилось, потому что его время пришло, и напугало. Грудь под самым горлом сжало. Но из тумана не явилось костлявой лапы с когтями: потревоженная вода успокаивалась. Расщеплённый ствол был изнутри коричневым. Оказалось возможным, немного придя в себя, подойти ближе и потрогать: рыхлая скользкая масса сминалась под пальцами, сама являясь уязвимой беззащитностью. Призраки? Как бы не так. Только природа, калечная и пугающая своим умиранием, только, конечно, обросшая из-за этого ужасами чаща. Старики — болтуны. Вруны. Они всё, разумеется, знают.

Дальше почва становилась бугристой. Она поднималась холмом среди завалов и опадала в овраги, где из-под мрачной воды торчали всё те же останки деревьев. Почву подняло давно и расплескало, и идти было трудно. Низкие колючие кустарники обвивали щиколотки, пачкая ботинки разводами, похожими на улиточный след. Туман спустился. Он ощущался вязким, имеющим плотность и вес, скрадывал согнувшиеся сосны и оставлял на языке после вдохов привкус кислятины. Дышать туманом могло быть вредно. Руки натянули на нос воротник рубашки, и наивный жест принёс уверенность. Бурелом чернел, и не от сырости: подстилка леса здесь кусками сгорела. Куски расползались, сливаясь, и скоро захватили всю землю — сплошное пепелище, которое выжег какой-то очень сильный огонь, раз ничего не выросло после него, даже травинка. В конце концов вокруг и впереди не осталось ни одного прямо стоящего дерева. Все повалились. Обуглились.

Торчали лишь пни.

Кривая земля утомила: затянутая слоем тумана, она была унылым и необитаемым местом, которое растеряло таинственность. Ноги устали карабкаться и перелезать. Незваный гость остановился и повертел головой, оценивая завалы. Сгодится ли горелая ветка как доказательство, что он правда здесь был?

— Ну, привет, призраки.

— Я не призрак, — сказала земля под ногами. — Привет.

Он услышал свой крик — безумный вопль куницы, и в следующий миг обнаружил, что забрался, похоже, единым скачком на груду влажных пачкающих брёвен. Прижался к ним и затрясся.

— Не бойся. Эй! Слышишь? Куда ты делся? — и голос хихикнул. — А, вижу. Ты сел почти на перископ.

Голос призрака — не призрака, земли — был звонким и мальчишеским.

— Уйди. Изыди! Кыш!

— Я не могу уйти. Я здесь живу.

— Тогда не ешь меня, — мольба вышла жалкой.

Горячие позорные слёзы побежали ручейками по щекам. Рыжий выдумал чушь, колюче-обидную глупость: подобный страх — беспомощный, и от него не мочатся в штаны, а просто по-детски ревут. Хотелось свернуться клубочком и выть.

— Ну, что ты… Не надо! — голос заволновался.

Слова долетали, как сквозь пелену.

–… не ем, не злой, не страшный, и вообще я маленький! Я тоже ребёнок, представь? Но я… ох, — зазвучало отчаяние, — я не могу к тебе выйти. Я не могу наверх, наружу. А ты пришёл сюда. Какой ты смелый.

Слёзы разом иссякли.

Горелая кора испачкала рубашку и штаны. Потрясение ещё оставалось — холодом по хребту и мурашками, каменным комком в груди. Храбрец в чужих глазах, обычный трус на деле поднял голову. Сел, поджав ноги, как будто голос мог, прорвав опалённую землю, схватить, и растерянно замер.

— Всё хорошо, — сказал голос. И погрустнел. — Но не для меня.

— Почему? — говорить в обозримую пустоту было странным. — Почему ты сидишь под землёй? Ты человек?

— Наверное, — голос ответил только на половину вопроса. — Должно быть, человек. Предки были людьми, и я, значит, тоже.

— Мои предки жили у кривой земли, — сразу вспомнилось. — Но случилась трагедия. Что-то изменило лес, отчего жить в нём и рядом стало невозможным.

— Да, — голос выдохнул. — Это был мой дом. Свалился с неба.

— Но дома не летают!

— Смотря какие, — голос вдруг запнулся и стал суетливым, напуганным. — Ну, нет… Они снова идут! Мне нельзя говорить. Поймают — отругают. Но ты подожди, пожалуйста! — он затих, исказился и опять зазвучал очень близко. — Пожалуйста, приди! Приди завтра! Я ещё не общался с человеком из верхнего мира. Я, — тоска резанула, — я так мечтал об этом. Меня зовут Дэн.

— Айвар. Лучше — Айви. Дэн, значит… Эй, Дэн?

Кривая земля исходила туманом. Молчала.

Звенящий заморозок тронул серебром речные травы. На самой заре охотники уже были там: утки готовились встать на крыло и покинуть реку, потому что приближались холода. Солнце по-прежнему ярко светило, но воздух стал другим. Пронзительным и строгим. Айви старался изобразить его Дэну. Получалось не очень.

— Свежий и жёсткий. Уже без тепла.

— А у меня тут — сухой. И пахнет железом.

— Хотел бы я, чтобы ты вдохнул воздух по-настоящему.

— Не надо, — Дэн испугался. — Я умру от этого.

— Прости, пожалуйста. Я забываю, что тебе нельзя.

— Я тоже, Айви. Смотрю на лес и очень хочу выйти. Рубку-шестнадцать засыпало, кстати.

— Сколько у вас комнат осталось?

— Триста тридцать одна.

Дэн зашумел, задрожал и вернулся. Айви привык — «помехи».

— Мона ругала Джексона. Снова. Она считает, что он делает из грибов самокрутки. Джексон, конечно, вечно шарится по тепличному комплексу, но не ради вёшенок — он не любит их. Мона глуповата и не видит, что сын там гуляет с девчонкой.

— Девчонки, — Айви фыркнул. — Какой от них толк? Они дуры!

— Джексон полагает по-другому. Может быть, он сам дурак.

— Может.

Дэн рассмеялся.

— Услышит — убьёт.

— А мы ему это не скажем.

— Ладно… Ещё что? Библиотечные поднимают вопрос о продлении дня. Им неудобно при аварийном освещении. Лишняя нагрузка на генераторы — плохо, и вряд ли Совет согласится, но библиотечные — не только летописцы и те, кто бегает от жизни в выдумки. Ещё учёные. Я говорил про костюм? Так вот, они постоянно работают, чтобы сделать новые фильтры.

— Учёные — упорные, — Айви сказал уважительно.

— Но только я волнуюсь.

Айви завозился на брёвнах и обхватил себя руками. Туман был редким, однако влажный воздух леденил. Говорить не хотелось, но Айви сделал это честно, как Дэн просил его:

— Я ездил с горшечниками. Нет, мне жаль, Дэнни — у озера нет ваших. Я бегал по дворам и смотрел. Ещё спросил у местных тёток и у столяра. Смотрели на меня, как на тронутого. Люди в костюмах не приходили туда.

— Фильтры не помогают. И не помогут от этого воздуха. Даль тоже умрёт.

— Дэн, подожди. Есть ещё город! Не знаю, что придётся врать отцу и как туда отпрашиваться, с кем ехать на телеге… Я просто сбегу.

Дикие звери. Шесть дней пути. Скорее, все восемь: могут начаться дожди, и дороги размоет. Дэн подозрительно хлюпнул. Наверное, он мысленно прощался с дядей.

— Дэнни, позволь мне помочь. Не надо раньше времени сдаваться! А если бы было возможным ещё и рассказать всем…

— Нет! — Дэн хрипло отозвался. С ужасом. — Не вздумай!

Тишина была тяжёлой, неживой. Айви всё же закончил:

— Или мне спуститься к тебе.

Дэн, кажется, там, в своей рубке, в страхе мотал головой.

Железная птица зарылась в толщу земли, как куропатки зарываются в снег. Айви не ощущал её ногами, потому что не знал, как она выглядит. Не очень понимал, что это. Он мог вообразить себе норы в железе, потому что в норах, обычных, в лугах, обитали кролики и мыши. И представить подземных людей, как зверей. Тогда уж они были кротами — но даже кроты иногда выползают и не погибают при этом.

— Так уж случилось однажды, Айви.

Кривая земля застыла. Порылась тонким слоем белого, и надо было быть осторожным, шагая: под хрустящим льдом луж скрывалась тёмная вода. Поднимались ли люди в костюмах зимой? Они могли, не зная мёртвого леса, случайно оступиться и…

— Я принёс, кстати. Стащил.

— А если хватятся?

— Это просто копия. Их ещё несколько, но верно: кристалл разрешают смотреть только в библиотеке. Чтобы никто не растаскивал фильмы и не терял. Но мы посмотрим, и я верну на место.

— Посмотришь ты. Эх…

— Я буду тебе рассказывать.

Посыпалась маленькая, совсем невесомая крупка. Дэн откашлялся.

— Пространство, через которое летит наш корабль — чёрное. Сам корабль — большой и округлый. В нём много комнат, а в комнатах людей. Пространство — космос, а люди — туристы, и это означает, что они просто смотрят по сторонам из окон и выглядят очень восторженными. Корабль летит мимо огненных шаров и шариков из камня или газа. Первые — солнца, как то, которое ты можешь видеть, а вторые — планеты. На планетах иногда людям можно жить. Если там есть воздух и вода, и если они не ядовитые для человека по составу, и если маленькие существа, живущие в воде и воздухе, не причиняют человеку вред — не говоря о больших, которые с когтями и зубами. Корабль летит. Он железный, тяжёлый, но может прыгать из одного участка пространства в другое — так придумали учёные, но не наши, которые учатся в библиотеке, а другие, умнее. Он прыгает — р-раз! Туристы смотрят на шары-планеты. Шары красные, белые, рыжие, на них завихрения и ураганы. Корабль прыгает — два! Три ярко-синих солнца. Прыгает — три! Чья-то ошибка. Корабль попадает не туда, куда надо было, и вокруг него — летящие обломки. Куски камней, как будто шар-планету разбили, но я тут вижу, что написано: «поток астероидов». Большой обломок бьёт по кораблю и повреждает его. Корабль начинает падать. За камнями видна голубая планета. Корабль падает… пронзает оболочку планеты, стремится вниз, к туману, из которого выступает зелёное… летит, пытаясь выровняться, но падает, и быстро. Земля расплескивается… она мягкая, водянистая, она затягивает, поглощает… тьма. Слабый алый свет аварийных ламп. Конец.

Айви замёрз, но не двигался с места. После взбучки, полученной за неудачный побег в город, рубцы от хворостины ещё не сошли, и найти удобную для сидения позу было непросто.

— Ужас, — наконец сказал он.

— Ничего хорошего, — согласился приятель.

— Здешний воздух оказался для выживших предков отравой.

— Как они это поняли сразу?

— Приборы сказали.

— Приборы привели корабль в камни, — заметил Айви.

Дэн не ответил. Задумался.

Айви тоже подумал. Не о приборах — о глупых девчонках. Одна из них, Лиза, соседка, всю неделю странно пялилась на него и хихикала. Волосы, как цветок одуванчика, косящие глаза. Страшила! Ей бы пугалом быть на бабкиных грядках — гонять воробьёв и ворон. На штанах у Айви дырка, что ли — он здорово весь извертелся, но так и не сумел понять, в чём причина его смешного вида. К слову, о воронах: в одну из них он запустил очень метко вчера сгнившей картофелиной, и Рыжий это видел.

— Джексон женится. Мона орёт. Глупо: Джексон взрослый, раз его взяли работать на генераторах. Он носит нарукавную повязку с молнией и стал очень важный.

— Гроза была три дня назад, — невпопад сказал Айви. — И молнии. Первые этой весной. Красиво.

— У Францески живот, как половина меня. Представляешь, Айви, это уже шестой ребёнок! Лига чистого бассейна снова ссорится с тепличниками. Вода нужна и тем, и тем, но любой, даже трёхлетка, знает, что еда важнее возможности плавать. Не был бы зал, который называют «конференц», засыпан, теплицы развернули бы и там, забрав всю свободную воду, и бассейным не выпало бы даже одного дня плавания в неделю. Сейчас их три. Ну, не обнаглели ли жадничать?

— Пх! Это верно…

— Скоро будет инструментальный концерт. Сёстры Ольсен утверждают, что в нежилых коридорах на Юге летает привидение. Оно якобы воет там и швыряет в стену ящики, но я-то знаю, что это банда Йоко и Сэма. С недавних пор они называют себя «Силой злых» и рисуют на лицах полоски. Вздумали брать дань с малышни, ты представь, но Даль им накостылял, и «злые» вроде как присмирели. Да… Даль, Колин и Надя собираются выйти наружу. Учёные сделали фильтры.

— О, — ответил Айви.

Дэн обречённо вздохнул.

— Даль говорит, что старый и не боится, но он воспитывал меня после того, как мама и папа погибли при взрыве в бывших мастерских. Он — угрюмый, конечно, и не особо общительный, но я его люблю, и мне страшно. Никто из ушедших не возвращался. Никто не приходил к верхним людям! Куда же они делись, Айви? Куда?

— Я не знаю. Я, — Айви сглотнул, — я рассматривал лес. Я лазил по завалам, Дэн, и даже тыкал ветками в ямы. Туда, где вода. Я думал, что, может… Я не нашёл. Ну, мёртвых… тел…

— Спасибо, — было непонятно, за что благодарность: за то, что Айви не видел погибших, или за то, что искал.

— И всё же жаль, — сказал Дэну Айви. — Жаль, что мне нельзя помочь тебе и им. Что мне нельзя их встретить и привести в деревню. Я этого не понимаю, если честно, Дэнни. Всё потому, что я для вас заразный?

— Ты… ох, — беспомощно ответил тот.

— Это был бунт. Не очень-то и неожиданно. Сторонники Замкнутости консерваторы жуткие — а, как по мне, просто трусы. Но такого не случалось ещё, Айви, никогда — чтобы смещали Совет. Странно, но я и рад, и напуган. Даль не ушёл, но у нас теперь всё стало строже. День снова короткий. И в рубки нельзя.

— Стой… в рубки нельзя? А ты теперь как?

— У меня есть папин ключ. Карта к двери. А-а… я ловкий, проскочу незаметно. Но так не смогут учёные. Наш новый Совет… делает непривычные вещи. Он забрал у учёных их книги. И фильмы тоже пропали. Не все, но тот, который мы с тобой смотрели, например. Фильмы, книги — это вещи общие. Библиотечные собираются протестовать. Знаю я их протесты — плакаты и транспаранты по стенам, несерьёзно, в общем. Но всё же.

— Нехорошо, — сразу вспомнилось отцовское слово, — самодурство какое-то.

— Кто-то у вас делает так же?

— Нет. Я никогда не видел. Старейшин все слушаются, даже охотники. Даже отец.

— А если старейшины поступают неправильно?

— Не знаю. Кто определит? Их много, и они всегда всё обсуждают вместе — даже спорят, случается…

— Новый Совет — тоже много людей. Они твердят, что наши проблемы — из-за неверного восприятия мира. Но мир — не только коридоры, а ещё и лес, и то, что ты мне рассказал! Наш мир — и ты! И все твои деревенские. Мы просто не можем быть замкнутыми.

— Я слышу тебя, — Айви очень хотел подбодрить. — Ты будто рядом со мной. Ты — живой. Ты не закопанный наглухо, Дэнни. И другие тоже.

— Если бы я только мог дышать верхним воздухом, — сказал Дэн тоскливо.

— Учёные придумают что-нибудь. Не кисни, ну, пожалуйста!

— Новый Совет не позволит.

— Тогда они его так же сместят.

— Смещают ли в деревне старейшин?

— О, — ответил Айви. — Нет. Но это другое. Старейшины — старые. Их забирает смерть.

Дэн вздохнул.

— Этого нам ждать очень долго.

— Охотники, — сказал ему Айви, — загоняют оленей толпой.

— Мне кажется, у нас так не умеют — объединяться и бассейным, и тепличникам.

— А мне вот кажется, что вам — надо пробовать.

— Такого не бывало ещё, — Дэн повторил деловито, — чтобы все-все-все поднимались и гнали кого-то сплочённо. Во всяком случае, не слышал… Но я скажу Далю. Он взрослый. Он умный и обсудит с учёными. Он… он пришёл, вроде бы. Эй, Даль! — голос Дэна смазался и съехал. — Это ты? Я тут, тут… Эй! Эй, что вы?! Что… Отстаньте! Не надо!

Сбилось, зашипело помехами: в рубке глубоко под землей шумели, боролись и падали.

— Дэн! — Айви заорал и заметался по брёвнам. Летнее солнце палило сквозь чахлый туман. — Дэн! Отпустите его! Отпустите!

А потом, когда далёкая возня затихла, появилось чувство, что Айви рассматривают.

2.

На двери ещё виднелись цифры: «семьсот семьдесят два». Номер пассажирской каюты, ничего о ней не говоривший. Багровый аварийный свет горел очень тускло. У порога каюты раскинулась тёмная лужа, подёрнутая масляной пленкой, и Дэн, перешагнув её, качнул дверь вбок. Механизм не препятствовал — не работал. Вонь палёной трухи — высушенные грибы — хлестнула, заставляя поморщиться. Сидящий на карачках Сэм поднял голову. Глаза у него были налитые кровью и злые.

— Припёрся, — сказала сбоку Йоко.

Одна из Ольсен выставила ногу, обтянутую драным чулком, и хихикнула. Другая малевала губы, не отрывая взгляд от зеркальца. Зеркало не помогало: Ольсен-вторая заехала за контур, отчего напоминала коридорную жертву ограбления. «Мерзкие», — подумал Дэн.

— Давай сюда, — буркнул Сэм.

Дэн положил на покосившийся стол прямоугольный футляр. Шесть ампул. Он рисковал здорово. Сэм, дёрнув носом, задумчиво хмыкнул. Порывшись в карманах, главарь достал карточку и лениво припечатал её рядом.

— Она не моя, — упавшим голосом ответил Дэн.

Йоко сплюнула.

— Вот горе-то — впору на пол упасть и расплакаться. Ты карту просил? Забирай и выкатывайся.

— Ну что ты, полосочка, — нежно сказала Ольсен с накрашенным ртом-раной. — Парнями разбрасываешься.

Ольсен Драный Чулок рассмеялась.

Она — или вторая, поди различи их, близняшек — вчера смеялась так же. Низким, похотливым липким смехом, когда сразу трое воняющих, грязных работяг с очистной зажимали Ольсен в закутке за задраенным конференц-залом. Дэн успел увидеть мало: голые потные спины мужчин с корявыми буграми мускулов, белобрысую, запрокинутую к стене голову. Он удрал раньше, чем кто-либо мог его заметить, и долго ещё ощущал омерзение. Культисты Замкнутости вешали учёных, которые стремились вытащить людей из мрака к свету — а люди превратились… в это.

Сэм грубо шлёпнул Чулок по ляжке.

— Тут всё моё. Заткнитесь, дуры.

«Общественное» — Дэн не сказал это вслух.

— Катись, — вновь повторила Йоко.

Чужая карточка царапала ладонь. Дэн не решался взглянуть на неё до поворота, но потом, пересилив себя, посмотрел и вздохнул. Потёртая, с трещиной, незнакомая карточка — не его, не Даля. Должно быть, она неактивна, и всё было впустую. Воровство. И отложенное, по сути, убийство. Дэн не знал, кто теперь из-за него погибнет. Хорошо бы, только он сам.

Под тремя широкими полосками границы, нарисованными на заляпанных стенных панелях, Дэн присел на ящик. Он снял правый ботинок и достал из-за пояса нож, который незаметно позаимствовал в столовой. Сделав глубокий разрез на резиновой жёсткой подошве, Дэн затолкал туда карту и, сунув руку в ботинок, проверил, не помнётся ли спрятанное. Он заметил, что штопка у носа расходится. Надо чинить, пока снова не образовалась дыра.

Ботинки Даля — велики, зато целые — Дэн берёг для побега.

Еле слышные звуки заставили Дэна встряхнуться. Заунывное пение, эхом летящее через изгибы коридоров, с большого расстояния казалось тоскливыми обрывками плача. Звуки лгали. Дэн обулся и стал. Он втянул в себя сырую затхлость Юга и пошёл вперёд, всё ускоряя шаг. На плечи и волосы ему иногда падали склизкие капли.

— Нет, нет, — твердила Мона. — Нет, Никушка. Ты девочка. Тебе нельзя смотреть на наказание.

— Но я хочу! — внучка Моны ревела.

Бассейные волокли пластмассовый лежак и переругивались. Галдящий выводок Францески вжал Дэна в стену, и он терпеливо стоял, пропуская, пока последний малыш, ещё нетвёрдо ковыляющий, но уже обёрнутый в чёрно-красный флаг Замкнутости, не просеменил по вытертым плитам. Тепличников оторвали от работы, и они — грязные халаты распахнуты, на руках перчатки — прошествовали мимо, мазнув терпким запахом зелени. Колин, увидев Дэна, отвернулся. Дэн посмотрел ему вслед, уже давно не чувствуя ни злости, ни презрения. Колин лысел. От шеи вниз за ворот у него сбегали старческие пятна. Колин выращивал латук и помидоры. Это получалось у него хорошо. А вот учёный не вышел — да и просто друг тем, кто когда-то считал его другом.

— Я бы подумала, что ты тут ждёшь меня, — сказала из-за спины Дэну Вера. — Но ты не ждёшь, Дэн. Ты опаздываешь.

— Я… — он быстро и смущённо обернулся.

— Не это плохо. Твоя спина выражает, и я уже не говорю про лицо. Дэн…

«Следующим можешь стать ты», — Дэн сразу понял.

Проспект Замкнутости мутно зеркалил. Отражал их, но частично согнутых, частично растянутых — слабость разума, подверженного искушениям, говорили псалмы. Тёмные желания: знать запретное, идти туда, где обитает дьявол. Распутство человеческих мыслей. Дэн снова вспомнил Ольсен и рабочих. Замкнутости до них дела не было. Сношайтесь и плодитесь — на здоровье. Только не мечтайте о поверхности. Вера фыркнула. Ей всё ещё что-то не нравилось. Дэн поддразнил её, потому что не хотел продолжать эту тему:

— Грядки соскучились.

— Я же сказала тебе, что пойду на кухню, а не к грядкам.

— Да нет, — получилось глупо. — Не то! Салат. Горошек. Тыквы. Ночные прогулки.

— Свидание? — Вера весело прыснула. — Ну ты дурак!

— Почему? — Дэн обиделся.

— Ты мне не говорил, — Вера стала серьёзной, — не говорил ни разу. Что я тебе нравлюсь.

— Мы точно опоздаем, — Дэн отвёл глаза. — Пойдём.

В зале Замкнутости горел ярко свет. Люди рассаживались на скамейках и стульях. Многие принесли с собой флаги, а кто-то взял галеты и уже хрустел, предвкушая интересное зрелище. На помосте по центру высился столб — сваренная из стали конструкция. И столы, и стеллажи давно убрали, но сеть в стенах, должно быть, осталась: Дэн, да и все здесь, кто старше тринадцати, наверняка ещё помнили. Сеть порождала проекции. В стеллажах хранились маленькие кристаллы-носители. За столами печатали, ловя пальцами парящие в воздухе буквы, летописцы-историки, читали скользящие строки мечтатели, работали учёные, чьи имена, стремления и жизни Замкнутость объявила враждебным. Понятие библиотеки исчезло.

— Приветствую, братья и сёстры, — Кнут раскинул руки в жесте объятия.

Зал громко захлопал. Бассейные подскакивали на своём лежаке и орали что-то нечленораздельно-восторженное. Мона прижала толстые пальцы к груди и торопливо кивала. Дети свистели и топали. Резко и мгновенно обрывая весь шум, Кнут опустил руки и улыбнулся. Улыбка была безмятежной, блаженной. И хищной.

— Сегодня мы снова радуемся.

Сергей стоял прямо. Он не глядел на столб и на культистов, совершенно, кажется, равнодушный к позору, который его ожидал. Острые черты лица были такими похожими. Дэн моргнул и увидел на миг вместо парня-подростка молодую энергичную женщину, которой, как и Даля, больше не существовало. Теряющий волосы затылок Колина не отражал ничего. Но плечи под тканью халата немного напряглись. Или нет.

— Мы счастливы своим избранием. Мы обитаем в месте, закрытом от скверны, храним и преумножаем дары его. Мы чтим великое учение Замкнутости. Соблазны и грязь, дурной воздух поверхности не проникают в наш дом, — Кнут сделал печальную паузу, — но проникают нам в голову. Что следует делать, когда мысли нечистые?

— Молиться! — зал зашелестел.

— Когда нечистые поступки?

— Следует страдать!

— Когда, — культисты зашуршали складками широких балахонов, — когда один из нас разносит грешные идеи, когда смущает детские умы лживой догмой, когда прячет книгу… Что тогда?

— Столб!

Сергей поморщился. Отвращение легло на острое лицо, и тишина стала мёртвой. Сергей не боялся. «Плохой фарс, никчёмный», — читалось. Хлоя подошла к нему сзади. Сергей внятно произнёс: «Идиоты». Но он не препятствовал, когда Кнут, вновь ставший улыбчиво-мирным, приобнял его и подвёл к столбу.

— Однако не преступник — лишь заблудший. Пусть наказание страданием очистит его разум.

— У тебя воняет изо рта, — сказал ему Сергей.

Уговорившая бабушку пустить её в зал Ника хихикнула. Ахнувшая Мона отвесила ей подзатыльник. Внучка взвизгнула и заплакала. Дэн тупо слушал шипение женщин и гневное мужское бормотание, пока Хлоя и Кнут привязывали к столбу наказанного. Сергей прижался к металлу щекой. Глаза он не закрыл. Дэн подумал, что не сможет это — смотреть. Окажись он у столба, — возможно, скоро — обязательно зажмурится. Ему хотелось и не хотелось повернуть сейчас голову и увидеть, как реагирует Вера. Она молчала. Не хлопала, не скандировала. Не возмущалась сергеевой непочтительностью. Только медленно и глубоко дышала. Вера точно не пойдёт с ним в теплицы гулять, если Дэна привяжут к столбу. Вере будет стыдно.

Кнут взял тонкий трос.

— Помолись, чтобы очиститься, друг, — он широко замахнулся.

— Ты мне не друг. Вы все.

Трос рассёк воздух бывшей библиотеки со свистом. Сергей вздрогнул. Он вздрогнул раз, другой, третий, не издавая ни стона, потом снова и снова. Футболка ветхая, думал Дэн. Но алое отстирывается, а дырки — заштопываются. Он мысленно покатал слово «футболка», как мяч, потому что оно означало игру в тот самый мяч на красивом, огромном, сплошь зелёном поле. Под наружным солнцем. «Гнилая кровь», — сказала сбоку Мона. Сидящие рядом горячо поддержали её. Небритый Джексон мрачно хмурился.

Глаза брата Нади — упрямые, светлые, набрякшие влагой от боли — смотрели прямо на Дэна.

Дэн осознал вдруг, что кухари все идентичны руками. Машины предков жарят, варят, парят, сушат, но кухари чистят еду, режут, формируют и накладывают. У них бледно-белые руки от частого мытья водой и коротко, под корень стриженые ногти. Красные и тёмные отметины — шрамы от порезов, ожоги. Определённые брезгливые повадки: не касаться в повседневной жизни грязного — нестиранной одежды, липкой вещи, человека, который вспотел и не мылся. Скоро Вера тоже станет подобной. Хорошо, что Дэн работает не на очистной. Возможно, у них что-то сладится.

В столовой Вера сидела напротив Сергея.

Наказанный должен был стать, пока время не пройдёт, изгоем. Есть в одиночестве и так же проводить досуг. В коридорах, на работе с ним не разговаривали. И не лечили в лазарете. Сергей был в бригаде у Джексона — Дэн вспомнил хмурость и понял причину: работник, которого побили в наказание, болеет и работает плохо. Сергей, однако, не казался особо больным. Он отстранённо ел фасоль с капустой и лишь единожды скривился, когда повёл плечом не так, и раны засаднили. Футболка на нём была новая. Дэн с удивлением узнал свою из запасных: эту, тёмно-зелёную, ему когда-то отдал Даль, а Дэн её спрятал и долго хранил, чтобы потом подарить без особого повода Вере. Слишком большая для девушки, футболка, тем не менее, могла бы стать ночной рубашкой, и эта мысль долго грела Дэна: Вера спит, надев тёмно-зелёное, и Дэн через футболку как будто обнимает её. Вера что-то говорила Сергею. Тот периодически кивал. Вера нарушила правила, и Дэн разозлился. Он просто боялся, что кто-то из культистов увидит. Или что им донесут. Но не ревновал, конечно.

Конец ознакомительного фрагмента.