Юноша и Зверь. [история чёрного серебра]

Любовь {Leo} Паршина

Санкт-Петербург, 1909 год. Гимназист Александр Кононов волею случая знакомится с англичанином Филиппом Лорелом. Филипп богат, красив и молод. На первый взгляд…А еще он любит рассказывать страшные, порочные истории, и главные герои этих историй удивительно похожи на него и на его друзей. Не будет ли последняя рассказанная история о самом Александре?

Глава третья. Пасха

На «Вербу», конечно, пошли все, да еще и вместе все с теми же Барятовыми. К ним же и собирались в гости после гуляния.

Денис оставил их почти сразу и, похоже, возвращаться не собирался. Более всех это раздосадовало Сашу — теперь-то он сам точно не мог попросить разрешения пойти по своим делам. Так что он просто шел чуть поодаль от остальных. Карманных денег на сладости у него хватало, хотя ему и сладостей-то не особо хотелось.

Он шел меж палаток и шатров, вздрагивающих на мартовском ветру, и просто наслаждался возможностью быть наконец-то среди людей, чувствуя некую причастность к общей радости, к общей вере. Только куда-то подевался детский восторг от праздника.

По привычке он подошел к лавке, в которой торговали «херувимчиками» — восковые детские мордашки были наклеены на фигурные листы золотой бумаги. Конечно, к ним так и сползалась детвора, и затосковавший гимназист вскоре отошел в сторонку.

В последний раз Саша купил такого херувимчика в тринадцать лет, уже не зная, для чего он ему понадобился. И отдал на следующий день Лизе (у Кононовых тогда работала ее мать, а сама Лизонька порою приходила ей помочь, особенно в праздники). А купленных до этого он по сей день находил на полках в шкафах и чулане. Восковые личики двоих из них оказались расколоты и раскрошены и представляли собой весьма печальное зрелище. Да, хрупки игрушечные ангелочки… И чертики, если подумать, тоже — они продавались тут же, рядом, и пользовались у детей особым спросом. Еще бы — американские черти, скачущие в стеклянной трубочке!

У Саши был один такой, кончивший свою жизнь тем, что его узилище разбилось в классе русского языка. Цветная жижа, наполнявшая трубку, разлилась по паркету, а сам маринованный черт укатился под шкаф, и более его никто не видел. Это особенно расстроило Сашу — его ведь с самой покупки так и подмывало разбить трубку, чтобы самого чертика рассмотреть и пощупать.

А еще при взгляде на чертиков вспомнился Филипп Лорел.

«Сходить ли к ним еще разок? — подумалось юноше. — Не захотят меня видеть, так прямо и скажут, что заняты».

Тут к Саше подошла и тронула его за плечо Елена.

— Вот ты где, — улыбнулась она, покосившись на чертиков. — А мы тебя уже хватились.

— А Дениса что же не хватились?

— Так он с самого начала отцу сказал, что с нами пойдет только до ярмарки. Не капризничай.

Вслед за матерью Саша пошел к остальным, которые уже стояли в стороне от толчеи и угощались калачами. Вернее, угощались исключительно Барятовы — Геночка и его маменька, то и дело подкармливающая мужа.

— На чертей залюбовался, — вздохнула Елена, подводя Сашу.

Барятовы рассмеялись, а Дмитрий Петрович протянул:

— Еще бы! Вообще, что за пакостные игрушки английские?..

— Американские, папенька.

— Хоть японские! Вот не пойму, зачем малым детям с чертями играться.

Всю последующую дорогу до дома Барятовых (благо, жили они недалеко, на Почтамтской улице) заняла беседа об упадке нравов. Мол, раз черта не боятся, то и Бога скоро тоже бояться перестанут. А тогда уж и неизвестно, на какую дорожку ступят. «Помните, как давеча в „Северной“ какой-то незадачливый бомбист сам подорвался?.. А с женщинами, помилуйте, что творится — что ни день, на любовников с серной кислотой бросаются!»

Так шли и серьезно беседовали солидные господа. Раз уж собрались вместе — не хвалить же современное общество с его декадансными нравами, в конце концов!..

В воскресенье приютилась у всех по домам молодая вербочка, и наступила Страстная Седмица. Для верующих то было время тревожного и все же радостного ожидания. Все памятные дни — от Вербы и до Пасхи — словно бы приближали людей к давним событиям в Иерусалиме. Будто все происходило заново, все обретало реальность — вино становилось кровью, и спасенный мир мог существовать дальше. Впрочем, до торжества жизни над смертью оставалось еще несколько дней.

В понедельник гимназистам объявили, что всем воспитанникам православного вероисповедания обязательно надобно будет явиться вместо уроков в четверг утром к исповеди и причастию в церковку при гимназии.

Друзей у Саши в гимназии было трое: Дима Гурин (личность творческая — будь он девицей, попал бы в кружок Софи), Юра Волков (во всем Диме противоположный) и Миша Синицын. Последний был безнадежно влюблен в некую Юленьку и рассказами о ней так утомил одноклассников, что уже год, как его самого называли Юленькой. Он поначалу обижался, а потом привык — видно, не считал имя столь горячо любимого существа за оскорбление.

Их четверых все учителя гимназии единогласно считали самой разговорчивой шайкой в классе. Больше всего болтали промеж собой Саша, Дима и Юленька, Юра же обычно отпускал меткие сухие реплики, которыми либо членил разговор, поворачивая его в новое русло, либо — что чаще — с явным удовольствием ниспровергал Диму с поэтических высот. Заметив однажды эту особенность, учитель логики как-то счел весьма остроумным во время разговоров на его уроке заметить: «Господин Волков, успокойте свой гарем, пожалуйста».

Однако уже в самой церкви на службе в четверг вдруг разворчался сам Волков — хоть и не в полный голос, но крайне недовольно.

— Глупость какая-то! Исповедь на то и исповедь, что должна быть делом добровольным. С чего это я обязан вот так запросто рассказывать о том, что у меня на уме и что в жизни творится?

Саша не утерпел и зашептал в ответ:

— А что же у тебя за мысли такие потаенные, змей?

— Я не змей. Змеи наши Халимов и Кох — дрыхнут, пока мы тут поклоны бьем.

Тут на них обернулся классный наставник Алексей Алексеевич — молодой и оттого при каждом удобном случае строгий. Хотя, в этот раз он был прав совершенно.

— Господа, вы хоть помните, где находитесь?

Дальше Саша слушал службу в тишине и отчего-то почувствовал небывалое волнение — как всегда перед исповедью. Вот-вот предстояло рассказать что-то сокровенное, честно признать, что был в чем-то не прав, ошибался, был грешен.

Принимали исповедь двое священников: один, отец Иоанн, тот, что и так служил при гимназии, преподавал Закон Божий, и второй — пришлый, с какого-то подворья. Саша попал на исповедь к отцу Иоанну.

И тут уж он, расчувствовавшись, рассказал все: и про то, как ел шоколад на прошлой неделе, и про то, как пил вино, и про то, как слушал все, что рассказывал ему англичанин. Отец Иоанн выслушал спокойно и только спросил, не нарушал ли юноша пост в другие дни, а когда тот заверил, что не нарушал, прочел над ним разрешительную молитву и позволил принять причастие.

Впрочем, причастие приняли все. Саша даже и припомнить не мог какого-нибудь года, когда хоть кому-нибудь после обычной исповеди отказали в причастии. Быть может, сказывался столь юный возраст паствы.

Несмотря на заботу о душах воспитанников, руководство гимназии решило не забывать и об их головах, а потому в четверг отменили не все, а только первые уроки. От окончания литургии и до начала занятий оказался зазор больше часа, и вся Сашина компания решила переждать это время дома у Юленьки — тот жил буквально в соседнем доме.

Едва пришли, Мишина маменька всех усадила за стол и дала постных пирогов с грибами и компоту.

— Эх, — вздохнул Саша. — Даже жалко причастие заедать.

Миша-Юленька замотал белобрысой головой.

— Ничего не знаю! Я говел, как следует, я заслужил.

— Нашел о чем жалеть… — начал было Волков, но тут же Дима замахал на него руками:

— Изыди! Лучше ничего сейчас не говори, ей-богу. Пей компот, Юрочка. Миленький, пей компот!

У Саши и Юленьки от смеха компот чуть не полился через нос, когда они увидели, как от искреннего удивления вытянулось лицо Волкова.

Некоторое время все жевали молча, пока Саша, призадумавшись, не спросил:

— А как вы думаете, мы на причастии действительно кровь и плоть принимаем? Нет, я понимаю, что нас этому учат, на службе об этом говорят. Но вы считаете, что все это по-настоящему?

— Конечно! — уверенно ответил Дима

Юленька пожал плечами:

— Мне это всегда казалось неким символом — нам сказано вспоминать, мы и вспоминаем.

— А смысл тогда в чем? — не унимался Дима. — Просто вспоминать мы и во время молитвы можем. А когда мы принимаем Его плоть и кровь, мы сами лучше становимся. Это же физическое единение между собой всех верующих.

— Красиво говоришь! — не удержался Волков.

— Зачем же ты тогда сам сегодня причащался, раз так тебе забавно?

— Зачем причащался? Да просто с рождения православный и гимназию закончить хочется. Что же я, зря учился? Не бросать же и вас на предпоследнем году. Пей компот, Дима!

После тягот Великого поста и волнений исповеди, впереди ждало радостное воздаяние — Пасха и следующие за нею пасхальные каникулы.

Конечно, этот светлый праздник ждали с особым трепетом. Настолько особенным и радостным не было, пожалуй, даже Рождество — ведь из всех когда-либо родившихся мессий или пророков лишь Христос воскрес после своей смерти.

Последняя, Великая суббота перед пасхальной ночью была особенно строгой. В доме Кононовых по повелению Дмитрия Петровича на завтрак и обед ели только сухари с несладким чаем. Ужина не полагалось вовсе, зато ночью, уже по приходу из храма, можно было полакомиться пасхальной снедью.

С раннего утра Лиза натерла в доме все полы, а после они с Еленой сложили куличи, творожную пасху и крашеные яйца в корзины и понесли освящать к Владимирской церкви.

Когда они ушли, Саша заглянул в кабинет к отцу, где тот беседовал о чем-то с Денисом.

— Папенька, я отлучусь на четверть часа? — спросил гимназист, как ни в чем не бывало.

Но отец вдруг немного нахмурился.

— По какому же важному делу?

Саша даже немного растерялся от такого вопроса.

— Да, собственно говоря, не по какому. Просто. Может до Ю… то есть до Миши дойду.

— До Миши завтра дойдешь, когда Пасха наступит. А сегодня потерпишь до вечерней службы. У тебя дел никаких? Можешь уроками заняться. Или Писание почитать — к экзаменам тоже пригодится. Голову и душу чем-то дельным займи. А каникулы и все прочие радости будут с завтрашнего дня.

— Хорошо, папенька, — проворчал Саша и поплелся к себе.

Украдкой он уволок с кухни сухарь и, сев у себя за стол, стал его грызть, снова глядя на окна по другую сторону двора. Правда, пока не стемнело, глядеть было особо не на что.

Радость от ожидания у него заметно поутихла. Он сам не видел ничего предосудительного в пешей прогулке и разговоре с приятелем, но уйти, нарушив запрет, конечно же, не мог.

В конце концов, он пролистал дневник, припоминая, что было задано на последних уроках, и в итоге решил несколько задач. Делать устные упражнения или же учить что-то не было смысла — через неделю, перед самыми занятиями все равно бы пришлось все переучивать заново.

Затем гимназист вполне здраво рассудил, что времени до вечера еще полно, дел немного, а силы для ночной службы еще понадобятся, и решил вздремнуть. Проспал он целый час, зато глубоким и безмятежным, крепким сном, какой бывает, пожалуй, только в теплое время года.

Проснувшись, он стоически переборол не желание, а скорее привычку нашарить под кроватью припрятанный там «Декамерон», который он взял у Антона, да так и не начал читать. Взглянув на часы и вспомнив про задачи, Саша поспешил пересесть за письменный стол, где его принялись на пару искушать Жюль Верн и Конан Дойл — томики обоих лежали на узкой полочке под столешницей.

Вот уж нет, думал Саша, раз решил до конца поста держаться, то уж продержусь. Хотя бы просто из принципа. Тем более что осталось всего несколько часов до Светлой Пасхи.

Но, насколько просто было не выйти из дома или не открывать книгу, настолько же трудно оказалось усмирить свое воображение.

Раз за разом вставали перед его мысленным взором картины из кровавой легенды, рассказанной ему Филиппом Лорелом.

Саша старался убедить себя в том, что теперь не время вспоминать, перебирать в памяти подобное, но уже ничего не мог с собой поделать. Образы всплывали в памяти, неслись, как в синематографе, будто бы он и в самом деле посмотрел эту историю, а не услышал.

Это было тем более странно оттого, что в последние дни, особенно после исповеди, он не вспоминал вечер в гостях у мистера Лорела.

К счастью, скоро пришли маман с Лизой, довольные и радостные. Куличи, пасху и яйца они оставили на кухне, укрыв чистыми полотенцами.

После обеда, состоящего все также из сухарей и теплой воды, Саша украдкой заглянул на кухню, приподнял краешек полотенца и принюхался к сладкой и тонкой смеси аромата куличей и принесенного с ними в корзинах свежего весеннего воздуха.

Когда стемнело, стали, наконец, собираться к заутрене в храм. Пришли заранее, чтобы встать поближе к алтарю, и, конечно же, получилось так, что стояли очень долго.

К самому началу заутрени ноги у Саши затекли, а голова гудела, но, как только служба началась, он почувствовал удивительное облегчение. От физического утомления все происходящее казалось ему еще более мистическим и торжественным. От огня и тепла свечей, от дыханий собравшихся людей, казалось, плыл, рябил, как вода, пропитанный ладаном воздух. «Как это красиво, — вдруг подумалось Саше. — И какое же это все древнее — старое, как мир — все эти молитвы, весь этот ладан, вся эта вера… Не христианская, а просто вера. Интересно, в древних Фивах Амону жгли ладан с такой же искренней верой?»

Свечки, что до конца не сгорели, принесли домой и поставили среди приготовленных назавтра куличей и пасх. Один кулич, правда, съели ради праздника тут же, и выпили по половине бокала сухого вина.

От вина Саше, уставшему за весь этот день и за долгую службу, захотелось спать просто смертельно. В эту ночь он спал очень крепко, ровно, без сновидений, а проснувшись поутру с удовлетворением отметил, что всю вторую половину минувшего дня он почти не вспоминал Филиппа Лорела.

Наступило Пасхальное воскресенье — праздник еще более радостный оттого, что являлся первым днем каникул.

Утром Саша похристосовался со всеми домашними, даже с Лизой, отчего та зарделась пуще пасхального яичка.

К обеду пришли Барятовы, шумные и радостные — даже кислый Геночка счастливо и загадочно улыбался.

Сидя за праздничным столом, Саша вновь вспомнил о своих англичанах — ему вдруг очень захотел повидать их и поздравить с Пасхой. Даже если им и поздравления, и Пасха без надобности. Так вышло бы даже интереснее — снова бы поспорили с мистером Лорелом.

Конечно, в этот день он к англичанам не пошел. После горячего Саша с позволения папеньки распрощался с домашними и с гостями, набрал полные карманы крашеных яиц и побежал к Мише-Юленьке. У них с друзьями была на этот день договоренность собраться «по цепочке» — Саша идет к Юленьке, вместе они идут к Юре Волкову, а затем к Диме, и там уже решают, куда идти дальше и что делать.

Юленька в ожидании уже топтался в прихожей. Дверь в его квартиру была открыта настежь, и из кухни несся на лестницу изумительный аромат печеной курицы.

— Христос воскрес! — воскликнул Саша с порога.

— Воистину воскрес! — радостно ответил Юленька, они расцеловались и обменялись яйцами.

У Юленьки дома яйца всегда красили в удивительно темный, почти шоколадный цвет.

Правда, подаренными друг другу яйцами они тут же, в прихожей, стали биться, а разбив, конечно, тут же съели.

Собрав скорлупу, Юленька исчез с ней в кухне, а через минуту вернулся через совершенно другие двери — оказывается, прошел кругом через всю квартиру, сказав своим, что уходит.

Дальше они, как заметил Юленька, «пешком побежали» к Волкову и долго звонили в дверь, прежде чем он вышел к ним уже одетый.

— Ну что, пошли? — быстро спросил он, не давая друзьям произнести главных пасхальных слов. Дверь он тут же закрыл за собой — Юра Волков не слишком любил приглашать гостей к себе домой. Дима предполагал, что он просто стесняется, поскольку семья его живет довольно скромно, отчего и сам Юра вынужден подрабатывать репетиром с первоклашками. Но Саша, единственный из них троих побывавший у Юры дома, понял, что причина тут в другом: в этой квартире было очень хмуро, темно, там не имелось картин и даже книг — разве что в Юриной комнате, где можно было жить и дышать.

Маменька Юры тем вечером так и не вышла, сказавшись нездоровой, а папенька — невысокий, угрюмый и лысоватый человечек — глухо пробурчал приветствие и поспешил скрыться в кабинете. В тот день Саша понял, почему Юра так любит спорить — вся его жизнь была спором с той почвой, из которой он вырос.

Пасху у Волковых дома, похоже, праздновали — во всяком случае, из квартиры доносились голоса, звуки застолья и запах жареного мяса — но друзья знали, что сам он «баловство с писаными яйцами» не признает, никогда ими не бьется и не меняется. Поэтому они просто протянули ему по яйцу.

— И чтоб оба съел! — строгим тоном отрезал Саша, не давая Волкову времени возразить.

Тот прыснул со смеху и положил яйца в карманы.

Двинулись к Диме. Дорогой Саша взглянул украдкой на Юру и увидел, что тот передернул плечами, как птенец коршуна, выползший из своего гнезда в скалах на солнечную лужайку.

Дома у Гуриных дверь открыла «веселая вдова» — так Дима за глаза, любя, называл свою старую тетушку. Она действительно была вдовой и действительно очень веселой, добродушной женщиной.

— О, молодые люди! Христос воскрес, Христос воскрес! — пропела она и каждый из гимназистов, ответив «Воистину воскрес», склонился и поцеловал ее теплую морщинистую щеку. — Проходите, юноши, проходите. Дима? Конечно, он еще не готов! Проходите, не стесняйтесь.

Квартира у Гуриных была большая, просторная. Много комнат, много света и много людей: большая семья — папенька, маменька, бабушка, трое детей — на праздники удваивалась, а то и утраивалась.

Сейчас все двери в квартире были открыты настежь, маленькие дети, приведенные родителями на праздник, носились всюду, возглавляемые Диминой пятилетней сестренкой. На полу в гостиной лежали игрушки — и старые, и новые, только что освобожденные от коробок и оберток.

Дима высунулся из столовой в гостиную, воскликнул «Ой!» и исчез еще на несколько секунд. Вернулся он с тремя пасхальными яйцами — не просто крашеными, а расписными. Он раздал их друзьям, похристосовался со всеми и стал представлять всем выглядывающим в гостиную любопытным родичам. Пришли и хозяева, Димины родители.

Наконец, наглядевшись на новых гостей и поняв, что надолго они не останутся, все снова разбрелись — кто в столовую, чаевничать, кто в кабинет — курить.

— Я знаю, куда нам пойти! — торжественно объявил тогда Дима друзьям.

Сказал он это так торжественно, что все трое даже несколько насторожились. Дима только рассмеялся их лицам, махнул рукой и продолжил:

— У меня приятель есть, актер. Он мне сказал, что сегодня они большой компанией молодых актеров и студентов собираются в одной студии. Будут играть «Ромео и Джульетту», просто так, для себя, для тех, кто придет. Надо будет только для приличия захватить что-то поесть или выпить — все-таки, считайте, в гости идем.

Все с легкостью согласились на Димин план: своего ни у кого не имелось, а посмотреть за простой гостинец спектакль казалось довольно заманчивой идеей. Так что Дима прихватил один из горы куличей, имевшихся у него дома, а на бутылку вина скинулись и купили по дороге.

Студия, в которую они пришли, оказалась не актерской и даже не художественной, а какой-то артистической мастерской. Туда уже понабилось изрядно народу и практически все стулья, кресла, лавки и табуреты были заняты.

Принесенные еда и питье составлялись на общий стол, который уже окрестили театральным буфетом, но надолго там ничто не задерживалось.

Четверо гимназистов сдали то, что принесли, в «буфет», себе взяли по куску имевшейся снеди и сели на подоконник широкого окна — от сцены далековато, но только там удалось разместиться.

Волков в один момент умял свой кусок кулича и положил голову Саше на плечо.

— Я подремлю до второго отделения?.. Разбуди, если в первом кого-нибудь убивать начнут.

— Спи, мой хороший. Пусть тебе приснится тень отца Гамлета.

— Люблю я тебя, Кононов.

— Два Ромео, — хмыкнул кто-то из сидящих впереди.

— Твое счастье, о презренный, что Христос воскрес, — успел выпалить Саша, прежде чем публику призвал к тишине звонок — за хилыми, складными кулисами кто-то отчаянно трезвонил в простой колокольчик.

Затем из-за кулис нарочито степенно и важно вышел молодой человек в тоге и в лавровом венке и, встав в позу, стал читать пролог. Зрители зааплодировали, кое-кто не удержался от смешков — вполне, надо сказать, ожидаемых. Начиная этим и кончая свадьбой веронских влюбленных, все первое действие было сыграно легко, просто, без запинки, то с искренними слезами на глазах, то с изрядной долей юмора, порою на грани фарса.

Впрочем, все молодые актеры ведь понимали, что они не в Александринском театре, что сегодня праздник, и что зрители собрались в ожидании простого студенческого представления. Декорации были условны, костюмы — напротив, пестры и разнообразны. Джульетта, например, была одета в платье явно из эпохи ампира, Тибальт все время проходил в каком-то сценическом, блестящем подобии кольчуги, зато с повязанной на плече красной лентой, отмечавшей его принадлежность к семейству Капулетти. У Меркуцио же в костюме были вещи, явно позаимствованные из облачения шута или Арлекина, что, однако, не нарушало, а скорее дополняло его образ.

От всего этого спектакль вышел по-настоящему площадным, задушевно-балаганным — истинно Шекспировским.

Никто не смотрел, затаив дыхание, — многие переговаривались, перешучивались по ходу пьесы, спокойно вставали, чтобы выйти покурить или взять что-то с «буфета», при этом уверенные, что никого ничем не обидят. Сцена и зал невероятно чувствовали друг друга.

И все актеры были так красивы! Не физически, не чертами — далеко не все они являлись эталонами красоты — но каждый излучал необыкновенный свет. Казалось, что то нежное, сокровенное нутро, которое люди обычно таят ото всех, эти молодые, талантливые актеры сейчас открыли — разорвали толстый кокон и показывали светящийся мед своей души всем желающим, держа его на раскрытых ладонях, как дети. Они еще прожили на сцене так мало жизней, образы еще не успели нарасти на них, как слои папье-маше.

Друзья просидели в студии весь вечер. После окончания спектакля началась общая кутерьма: доедали остатки еды с «буфета», посылали кого-то за новыми порциями, заводили граммофон, через пять минут его выключали и играли на пианино. Юра, как всегда, взялся спорить с Димой о религии, о душе и человеческой совести. Юленька побежал говорить по очереди со всеми актерами, выражать им свое восхищение.

А Саша наблюдал за происходящим, просто наслаждаясь течением жизни вокруг себя.

— Кононов, у тебя такая блаженная физиономия, — заметил Волков, вернувшийся на подоконник отдохнуть от праведных споров.

— Я… — Саша потянулся, а затем блаженно прикрыл глаза. — Я довольная, толстая жаба на теплом камне посреди реки. И я не слышу, как ты смеешься, глупая гиена.

Расходиться народ начал часов в девять. Саша с Юрой решили, что пора бы и им честь знать, отловили среди гостей Юленьку, подозрительно молчаливого, а следом за ним и Диму. Последний впрочем, уходить отказался — у него в этой компании было несколько приятелей и знакомых, с которыми он давно не виделся. Он только попросил Волкова, жившего с ним рядом, заглянуть к нему и сказать домашним, что он не придет ночевать.

На лестнице в парадном выяснилось, что Юленька хлебнул лишнего. Поступь, не подводившая его на ровной поверхности, никуда не годилась на выложенных плиткой ступенях.

— Юлька! — рявкнул на него Волков, придерживая за шиворот. — Ну ты и разговелся. Я-то думаю, чего он молчит, не сопротивляется, когда его уводят.

— Я не виноват, — пробормотал Юленька. — Мне водки налили, сказали пить. Ак-ктеры.

— Лицедеи — слуги Дьявола! Разве не знал? Давай, шагай, держу я тебя. Ну что, Кононов, сначала Юльку домой доставим?

К счастью, по улице Юленька вновь пошел прямо и почти твердо. Щеки у него горели, но скорее от стыда, чем от выпивки.

— Юра, тебе же здоровенный крюк придется делать, сказал Саша в какой-то момент. — Хочешь, я его доведу?

— Не, — отмахнулся Волков. — Я не тороплюсь.

Придя домой, Саша не стал рассказывать домашним о проведенном дне — так хорошо ему было сегодня, что не хотелось ни с кем делиться.