День рождения

Любовь Боровикова, 2014

Для Любови Боровиковой, автора книги «День рождения», нет безусловной границы между поэзией и прозой. Ей привычно и в том, и в другом пространстве. Своеобразие данной книги – в простоте, с которой автор пересекает жанровые границы. Но простота эта не легковесна, она подчиняется трудно доставшейся мысли.

Тая и Рая

У Таи была корова, и у Раи была корова, и обе походили на своих хозяек. Тайна смирная, рассудительная Дочка целыми днями паслась внизу, на речной луговине. Посмотришь в сторону реки — а там привычно перемещается уже вдоль берега черно-белое пятнышко, туда и обратно, туда и обратно. Этой воистину Божьей коровке пастух был ни к чему: она сама себя пасла.

А вот Раиной красно-рыжей Чайке без пастуха была беда и погибель — и ей, и всем нам. Укромному пастбищу у реки она предпочитала деревенские огороды и единственную в деревне улицу, по которой любила промчаться рысью, взмыкивая и глядя перед собой с той первобытной, дремучей дурью, от какой душа вмиг перелетает в пятки.

Вечерами, в одно и то же время, над деревней разносилось певучее: «Доча-Доча-Доча!» Это Тая звала свою буренку, и та с патриархальным «муу-у» брела навстречу хозяйке, предъявляя ей и всем вокруг огромнейшее розовое вымя, наработанное за день.

Рая же Чайку не звала, а скучно и устало материла. Та на проклятья, естественно, не отзывалась, и начинались поиски. Иной раз они затягивались до ночи, и так каждый день.

Немудрено, что у главного продукта жизнедеятельности Дочки и Чайки совпадало только название — молоко. У работящей Дочки это была густая, пахучая, с восхитительной кремовой пенкой субстанция, у пропащей Чайки — белёсая водичка без цвета без запаха. Но поскольку вся деревня кормилась от Тайных-Раиных щедрот (у Таи было несколько постоянных стародавних клиентов, у Раи — все остальные), никто не роптал.

И всё было хорошо — было бы хорошо, если бы шалая Раина Чайка не возненавидела…нет, не свою смиренную соперницу, степенную Дочку, а ее хозяйку, Таю. Попугать-то Чайка любила — всех без исключения, без различия пола и возраста, но с этой бедой мы уже свыклись. Завидев на дороге красно-рыжее чудище, народ быстро растекался по окольным тропкам, на которые Чайка никогда не посягала. Все так привыкли к этому «никогда», что оно просто не могло не кончиться. И оно кончилось, скоро и скверно.

В один из тихих, мирно сияющих деревенских полдней дремавшая (или караулившая?) прямо на дороге Чайка узрела Таю, спешившую по своим делам на другой конец деревни. Заметив разбойную буренку, Тая проворно свернула на параллельную дороге тропку и пошла себе дальше, сокрушаясь о Чайкиной дури и ни о чем таком не помышляя.

Что было дальше, рассказывали две свидетельницы. Первая видела, как Чайка за доли секунды догнала Таю, сбила с ног и принялась бить и топтать, и копытами, и рогами, валяя по земле из стороны в сторону. Ни крикнуть, ни позвать на помощь Тая не успела, только прикрывала лицо руками. И если бы хозяйка тропки, на которой Чайка убивала Таю, не вышла в огород за салатом — кто знает, чем бы всё кончилось.

Второй свидетельницей была сама Тая. Недели две спустя она остановилась у нашей калитки и крикнула меня. Вместо Таи я увидела Тайну тень — так похудела и потемнела она. В правой руке — сплошной черно-желтый синяк вместо ладони — она держала крепкую, с оструганным острым концом палку. «Слышишь, — с ходу, не поздоровавшись начала она, — попроси Женю справить тебе такую же и без нее не ходи. А увидишь Чайку — беги к забору, через забор ей не достать. И кричи, кричи! Обещаешь?»

Конечно, я обещала — и вот тогда-то испугалась, испугалась по-настоящему. Тая была домоседкой, по гостям не ходила. Наверное, ей хватало общения с погодой, с временами года, с семьей сына, навещавшего ее раз в месяц, с курами и тремя кошками, с великолепнейшим кустом золотых шаров на спуске к реке. А еще огород, картошка, еще сено для Дочки… За годы совместного существования в деревне она зашла ко мне только однажды, прошлой осенью, в октябре, когда все дачники, московские и ярославские, разъехались.

В ранних сумерках я подошла к окну — узнать, не кончился ли дождь, — и увидала на лавке под окном женщину в мужском дождевике. Вгляделась — Тая.

Я выбежала на крыльцо: «Тая, ты? Что случилось? Зайди!» Но она только поглядела на меня своими впалыми глазами и горестно помотала головой: «Телочка померла, а сказать некому. Вот, к тебе пришла. Посиди со мной».

Я села на мокрую скамейку, обняла Таю за плечи, мы помолчали, потом она ушла под проливным дождем.

…Без палки мы теперь не выходили, хотя надобность в ней отпала практически сразу. Рая отвела одичавшую Чайку в соседнюю деревню, к родне мужа, и там ее заперли в пустом хлеву. Можно было сделать это (давным-давно пора было сделать) и дома, в собственном хлеву-развалюхе, но, видимо, Рая боялась деревенских, и больше всех, конечно, Таю.

А между тем волну никто не гнал: милицию Тая не вызывала, к разгневанной общественности не обращалась, объясняться с Чайкиной хозяйкой не ходила. Всё было как всегда, всё шло своим чередом. Правда, мы перестали озираться, искать глазами, не залегла ли где поблизости красно-рыжая Раина чума. А когда уже привыкли жить без страха — к хорошему быстро привыкаешь, — деревню облетела новость, которая не умещалась, не укладывалась в сознании.

В соседнее Остеево, где содержалась пленная Чайка, зашли цыгане. Раин муж был пьян или хотел опохмелиться, денег у него не было, и он обменял дурную корову на бутылку. Наутро Рая, ночевавшая у себя дома, побежала в Остеево доить Чайку, а дверь в хлев настежь и в хлеву пусто…

Не слишком добрую, не слишком умную Раю жалели все. Все понимали, каково ей. Корова для деревенской женщины, любой, такой, как Тая, и такой, как Рая, — почти что смысл существования: опора, заработок, общение, уважение. Еще вчера жизнь Раи шла, со всеми ее досадами и просветами, с утренними и вечерними дойками, со свеженалитыми трехлитровыми и литровыми банками, с обменом хитрыми деревенскими новостями, с вечной заботой о сене: пора ли ворошить, успеет ли подсохнуть до дождей.

Шла — и остановилась.

…Мы малодушно обходили Раю стороной, чтоб не наткнуться лишний раз на ее непонимающий, как будто вынутый взгляд.

Однажды я принесла из лесу душицы со зверобоем и возилась с ними на подоконнике, куда обычно ставили цветы. Поворачивая букет то так, то эдак, чтобы золотой зверобой оказался на солнце, а лиловая душица — в тени, я ненароком подняла глаза и увидала Раю. Она брела куда-то, наклонив голову, замедленно, как беженка (наш дом как раз посреди деревни, и из окна мы видим всех идущих мимо). А ей навстречу, всё с той же палкой, тяжелой, острой на конце, двигалась Тая.

Заметив Раю, она вдруг заспешила, заторопилась (а деревенским было доподлинно известно, что со дня Чайкиного душегубства Тая и Рая не встречались). Они сошлись напротив моего окна, и Тая бросилась к оцепеневшей Рае. «Какое горе, какое горе!» — громко, на всю деревню причитала Тая, и плакала, и обнимала ту, из-за которой едва не погибла. А я стояла у окна и, как античный хор в единственном числе, твердила вслед за плачущими: «Горе, какое горе!»

Я и не знала, что у старой Таи, родившейся в деревне, столь благородная родня. Хотя навряд ли Тая слышала о греческой царевне. Навряд ли ей было известно, как Антигона прощалась с жизнью. В какой момент произнесла слова, благодаря которым жизнь возможна — любая жизнь: «Я рождена любить, не ненавидеть».