Житейские измерения. О жизни без вранья

Людмила Табакова

Вы когда-нибудь слушали дождь, стучащий по земле? Любовались полётом бабочки? Смотрели на солнце в исчезающей ночи? Вы торопитесь и пропускаете половину прелестей жизни на Земле. Попробуйте жить медленно и услышите музыку ветра, шелест листьев, а в книге рассказов «Житейские измерения» Людмилы Табаковой – музыку слов, из которых с удивительной простотой возникает художественно выточенная правда.

Обманутые далью

На косогоре, как плоты на речном заторе, вздыбились избы. Смотрели они горящими на солнце окнами на енисейские дали, на плакучие ивы у самой реки, на деревенских мальчишек, ловивших с берега рыбу, на беду, выручку и надежду — паром, соединяющий не только берега, но и людей с их проблемами, отношениями, чувствами.

Мудро распорядилась хозяйка-природа: не надеясь на человека, за тремя реками спрятала она богатства Сибири, сделала недоступными для рвачей и хапуг, защитилась дальними расстояниями, весной и осенью — плохими дорогами, летом — несметными полчищами мошки, зимой — трескучими морозами.

На берегу у парома теснились в очереди люди. Лица хмурые, неулыбчивые. Вон сердитый хромой бородач застыл в неудобной позе на телеге с сеном. Рядом недовольно поджала губы полная женщина в яркой панаме. В ожидании посадки волнуется народ, но сдерживает эмоции, готовые по условному сигналу вырваться на волю, стоит только чиркнуть спичкой о коробок.

А вот колоритная парочка — белый верблюд и осёл. Рядом, видимо, их хозяин — невысокого роста молодой красавец — азиат в тюбетейке. Необычное явление. Любопытно. Эй! Кому хочется быть оплеванным или получить удар тяжёлым копытом двухметрового великана, подходи!

Есть желающие! Мужчина — азиат со всей ответственностью стремился выполнить просьбу пьяненькой женщины. «Мадам» не хотела идти по скользкому трапу, она пыталась взгромоздиться на осла. Попытки оказались безуспешными. «Мадам» перекатывалась через спину ослика, не успевая задержаться в вертикальном положении. При этом она цеплялась за одежду мужчины, притягивала его к своему разгорячённому телу. Наконец хозяин нашёл выход. Одной рукой он держал женщину, другой — поводья.

— Старый осёл молодую везёт!

— Поездка во сколько обойдётся?

— Платить будет как? Натурой? — наконец-то развеселился народ, соревнуясь в остроумии.

Я, улыбаясь, со стороны наблюдал эту сцену. Но как только оказался на пароме, сразу подошёл к азиату, отодвинул плечом «мадам», погладил невесёлого верблюда, потрепал за уши осла.

— Таджикистан? — спросил я, протягивая парню сигарету.

— Да, Пенджикент, ба худо. Веришь? — улыбнулся таджик. Я — Фарход. А ты?

— Зови меня Фёдор. Какими судьбами в этих краях? — я торопился задавать вопросы и затянулся сигаретой так, что она мгновенно превратилась в окурок, обжигающий пальцы.

— Мы здесь втроём. Я, верблюд и осёл. Ты заметил? Что может позвать далеко? — глаза Фархода подёрнулись мечтательной дымкой. — Ты не видел мою невесту… Красавица. Лена. Русская она. Жениться хочу. Деньга надо. Жирный Даврон — человек-вагон на лето одолжил мне верблюда и осла. Пойду у от села к селу. Мальчик катаю туда-сюда, груз везу… Да-а… Показ — деньга беру…

Я засомневался в смелом проекте Фархода, но разочаровывать его не стал. Пусть и ему, как мне когда-то, откроется новая даль, и пусть она его не обманет.

Что может быть страшнее одиночества среди людей? В Сибири я оказался зимой. Помню, пьяный, лежал на спине сугроба, смотрел на звёзды, пригоршнями ел снег, чтобы заморозить тоску по тёплым родным краям, близким людям и приглушить запах водки. Рядом поляна нетрезвой рябины, спелые ягоды которой ещё осенью забродили от счастья в тёплых объятиях бабьего лета. Теперь раскрасневшиеся на морозе, они покачивались на ветках, смущённо прикрываясь снежными шалями. А дрожащие от холода нижние ветки стыдливо, неумело пытались натянуть на обнажённые стволы лохматые сугробы. Шустрый соболёк в нарядной зимней шубке, застёгнутой на две блестящих бусинки хитрющих глаз, захмелев от пьяных ягод, стройным гибким телом приглаживал сугроб под рябиной.

Пьяные ягоды, солнце, соболёк, устроивший праздник свободы души на лесной поляне, и буравчиком в голове один и тот же вопрос: «Ты вернёшься ко мне? Вернёшься?»

Голос Фархода вернул в настоящее.

— Можно я расскажу тебе о моей Лене? Да? Её отец где-то на Сибирь, тут. Да-а…. Она не видела его. Ни разу, веришь? Однажды он прислал письмо. И мама Лены решила ехать. Зачем? Послали отцу телеграмму: «Будем в гостинице ждать». Приехали втроём. Мать, Лена, Сашка. Ждали. Потом много ждали. Не дождались. Он уехал дальше, давно. Телеграмма не получал. Деньга нет. Крыша нет. Красивый мама есть. Да-а… Нашёлся добрый человек, дал деньга на дорога назад Таджикистан…

Память настойчиво тиражировала слова: «Ждали. Потом много ждали. Он уехал дальше, давно…» Фарход говорил долго. Я начал воспринимать речь, как бессмысленно повторяющиеся звуки.

В кристально чистой воде Енисея на малой скорости парома проплывали белые облака. Но белый цвет капризен, изменчив, он легко поддался соблазнительному прикосновению приблизившейся тучи и легкомысленно растворился в ней.

Теперь в потемневших водах я едва различал крохотный дворик, устроившийся между двумя «хрущёвками». Между домами — пару горбатых ив и журчащий чистой водой арык. За высоким забором урючный сад, который каждый считал своим. В семистах метрах, если обойти каменный дувал, нёс свои воды Заравшан — украшение древнего Пенджикента. Границы города когда-то охраняли сторожевые башни. А теперь я увидел их превратившимися в холмы — «шляпы». Вот они, покрытые плотной жёсткой травой, красные от цветущего мака.

Родина… Нет, я не таджик. Я русский, родившийся в Таджикистане. Мои соседи — узбеки, татары, армяне, казахи жили одной дружной семьёй. Кажется, я слышу звук зурны, собирающий всех на праздник. Сообща накрывают на стол. Сосед Фируз тащит бутыль с вином, Алия — лепёшки, Давон — шашлыки, мой парнишка Сашок принёс трёхлитровую банку кильки, купленную на последние деньги в магазине, фрукты без меры несут все.

Лёгкие, как пушинки, сёстры Габриэлян услаждают взоры танцем. В дальнем углу двора звучит дутар. Там тоже танцуют.

А вот и она, моя жена — красавица Жанна. Смоляные волосы — локонами, чёрные глаза — бездонным омутом, тонкий стан — былинкой. И загорелись звёздами глаза веселящихся мужчин. Прочь духовное! Прочь эпоху сильных, умных и независимых женщин! Кто сказал, что они лучше красивых?

Женщины нашего двора… Я наблюдаю за ними из окна. Фируза — ангел в доме. Она радует глаз, сердце и желудок мужа опрятным внешним видом, кроткой улыбкой, вкусной едой, уютом в доме.

Анна всегда рядом с детьми, их четверо. Милые, милые, непосредственные, живые.

Жена башмачника Одила-крокодила напоминает неприбранную постель…

Около часа я ломал мысли о женскую красоту, пока не понял, что Жанне пора домой. Её движения стали неуверенными. Принимая очередной стакан с вином, она пошатнулась и упала в объятия стоявшего рядом мужчины.

Я спустился во двор.

— Салом малейкум, дорогой, — приветствовал меня сосед.

— Салам, Илькам, — похлопал я по плечу татарина. — Жанну хочу домой увести. Устала женщина. Беременная она…

— От кого беременная, дорогой?

— Странный ты, брат. Я говорю тебе, что моя жена беременная, а ты спрашиваешь, от кого? — мой голос дрогнул.

— Извини, брат. Я думал, ты знаешь… — оправдался подвыпивший сосед.

Я ждал раскаяния, мольбы о прощении, но Жанна не пыталась мне что-то объяснить ни сразу, ни на следующий день. Она молчала, утверждая молчанием свою правоту. Её красота больше не радовала меня совершенством.

Холодное отчаяние с почестями похоронило надежду на семейную жизнь. Обида душила, не давала дышать, стальным кольцом стягивала грудь. И как ответ на это унижение — решение быть гордым застыло на лице моём железной маской.

— Ты вернёшься ко мне? Вернёшься? — последние слова Жанны.

Мне казалось, что умею летать, и я бросился в пропасть. Не ошибся. Сил хватило взлететь почти с самого дна.

Географию России я изучал не по атласу. Моя судьба, как горнолыжник, закладывала на склонах жизни сложнейшие виражи. Я менял города, месил сапогами грязь деревенских просёлков, не брезговал никакой работой, богатым не стал, но на жизнь хватало. Не было только уверенности в завтрашнем дне. Я жил на фоне страха, не видел будущее.

Окончательно осел в Сибири в дальнем медвежьем углу, о котором говорят, что там медведей больше, чем людей. Освоился, прижился. Работал по профессии фельдшером в местном медпункте, охотился, рыбачил. Вот только семья не складывалась. Может, потому что Жанна снилась часто, снился Сашок. Ещё чаще снился ребёнок, которого никогда не видел. «Ты вернёшься ко мне? Ты вернёшься? — спрашивала Жанна, такая же молодая и красивая, как и двадцать лет назад. Что ответить ей, я не знал.

— Да ты не слушаешь… — рассердился Фарход, заметив мой отрешённый взгляд.

Я вздрогнул и поднял глаза.

— Так вот, — продолжал Фарход, убедившись, что снова завладел моим вниманием, — я думал: уехать или нет? Хотел что-то делать себе, для эта… Ватан… да, вспомнил — Родина, для любимой девушки и не знал, что надо. Сибирь богатый… Заработаю деньга, вернусь к Леночке. Мы живём там, где во дворе с чистой вода арык. За забором — урючный сад. Недавно посадили новый. Ты знаешь, что имя Елена только у самых красивых девушка? Нет? Она будет моей женой. Ба худо!

Арык с чистыми водами, урючный сад… Совесть била во все колокола:

— Ты отыщешь их! Ты отыщешь! Отыщешь!

— Ба худо! — попытался я перекричать звон колоколов, потом совсем тихо продолжил. — Трудом праведным не наживёшь палат каменных. А если и заработаешь, могут тут же отобрать. Будем верить, что тебе повезёт, Фарход. Остановишься у меня. У судьбы нет привычки сводить посторонних.

Через пятнадцать минут другой берег Енисея принял паром, соединивший не только берега, но и людей с их проблемами, отношениями, чувствами. Горящие на солнце окна изб видели, как сошли с него люди. Среди них — русский, седой мужчина зрелого возраста, и странное трио: таджик, верблюд и осёл.

Примечание: Ба худо (тадж.) — я клянусь.