Охота на левиафана; На море

Майн Рид

Жизнь капитана Мэси, героя романа Майн Рида «Охота на левиафана», полна экзотики и головокружительных приключений. Старый вояка и гарпунер вспоминает о своей молодости, когда он согласился на предложение капитана Дринкуотера и отправился в погоню за огромным плоскоголовым морским чудовищем. Чувствуя непреодолимую тягу к путешествиям, молодой Вилли убегает из дому и решает стать матросом. Из-за отсутствия опыта юный романтик попадает на борт корабля «Пандора» и с ужасом понимает, что ни о каком морском братстве не может быть и речи. На судне царят волчьи законы. В романе «На море» рассказывается предыстория героев книги «Затерянные в океане».

Охота на левиафана

В поисках фламинго. Охотник за ворванью

Для меня нет в мире более интересного уголка, чем Луизиана, где я впервые ступил на американскую землю. Я покинул школу со страстной любовью к природе и здесь мог упиваться дикими ее картинами во всей их первозданной свежести.

В этом отношении Луизиана не оставляет желать ничего лучшего. Ее неизмеримая территория, более обширная, чем Англия, представляет собою причудливую поверхность, покрытую то непроходимыми лесами и прериями, то болотами. Растительность здесь роскошная, обильная, почти тропическая. Можно насчитать более ста видов туземных пород деревьев, среди них магнолия, напоминающая собою лавр, с листьями, словно лакированными, с цветком широким, как тарелка, веерообразные пальмы, мрачные кипарисы, будто задрапированные серебряной тканью.

Все это, и многое еще сверх этого, столь же новое для меня, подстегнуло мою любознательность и усилило и без того сильное увлечение разнообразием природы. Мой интерес был подстегнут тем более, что я только что совершил скучный шестинедельный переход по морю. Дело происходило в ту эпоху, когда черные султаны пароходов еще не отражались в голубых водах Мексиканского залива.

Если растительное царство Луизианы доставило мне истинное наслаждение, что сказать о царстве животном? Бесчисленные стада оленей бродили по саванне, в лесах раздавалось рычание пумы, безраздельно властвующей над более мелкой дичью — волками, рысями, лисицами, хорьками, енотами.

Единоличным тираном рек, заливов, лагун был чудовищный аллигатор, прожорливость которого являлась роковой для всего живого, что имело несчастье оказаться вблизи его пасти или ужасного хвоста. Обширные воздушные пространства и поверхности вод были населены крупными птицами с блестящим оперением, такими как белоснежная цапля чепура, луизианский журавль, голубая цапля или самая яркая среди них — одетый в багрец фламинго. Высоко в небе величественно парили ястребы и другие хищники соколиной породы, например, коршун с раздвоенным хвостом или белоголовый орел.

Для меня, страстного охотника, Луизиана с этим изобилием дичи казалась землей обетованной. Едва высадившись, я пустился в странствия, чтобы исследовать самые дикие уголки ее болот и лесов. В продолжение более полугода я бродил в окрестностях Нового Орлеана, чаще всего пешком, реже верхом, иногда в челноке плавал вдоль заливов.

Но все же я не был удовлетворен: ни в одну из моих охотничьих поездок мне не удалось встретить дичь, которую я всего больше хотел бы положить в свой ягдташ, — фламинго. Я забыл сказать, что стаи фламинго населяют большие болота в устье Миссисипи, на всем протяжении берега, когда они высиживают яйца.

Я сгорал от нетерпения увидеть это редкое зрелище. Но напрасно обращался я ко всем проводникам, ко всем местным судовщикам — ни один из них не мог точно указать, где гнездятся фламинго. Я уже почти отказался от мечты присоединить чучело фламинго к другим моим охотничьим трофеям, когда случай пришел мне на помощь. Я нашел то, что искал.

Однажды я познакомился с человеком, который жил, как и я, в знаменитом отеле «Сент-Шарль». В нем не было ничего примечательного, от других смертных его отличала разве что военная форма — форма офицера пограничной охраны. Наш общий друг представил мне его как капитана Мэси, командира таможенного катера «Бдительный», который в это время стоял на якоре в устье Миссисипи, осуществляя наблюдение за соседним берегом.

Как-то раз за обедом во время десерта разговор коснулся охоты, мы заговорили о животных, которые преимущественно встречаются в этой стране, и я признался в давнем моем желании посвятить денек охоте на фламинго, рассказал о своих бесплодных попытках и заявил даже, что сомневаюсь в существовании этих птиц в Луизиане.

— Фламинго! — воскликнул капитан Мэси. — Но я стрелял их десятками!

— Где? — встрепенулся я.

— Да на всем берегу к востоку от устья Миссисипи. Они плодятся в окрестностях острова Баратарии. Вы, конечно, знаете этот остров, где старый пират Лаффит со своими разбойниками имеет привычку вставать на якорь.

Это неожиданное известие только усилило мое желание поохотиться на фламинго. Я тотчас же выразил твердое решение совершить путешествие на остров пиратов.

— Конечно, если это возможно, — благоразумно добавил я.

— Если это возможно? — удивленно повторил таможенный офицер. — Почему, скажите, пожалуйста, это было бы невозможно! Если вы человек, которого не пугает наше гостеприимство, не отличающееся чрезмерной изысканностью, то вы будете желанным гостем на «Бдительном». Вы можете провести на нем неделю, даже месяц, если пожелаете. Я берусь проводить вас в места, где вы убьете столько фламинго, что нагрузите ими целую барку!

Я принял приглашение, даже для вида не заставляя упрашивать себя. Двадцать четыре часа спустя я был уже на борту катера, и мы вошли в устье Миссисипи.

Верный своему обещанию, капитан Мэси доставил меня в одно из тех мест, где действительно гнездились птицы. Я мог наблюдать их прямо у них дома, в их родных убежищах. Я думаю, что когда чучело такой птицы видишь в музее, рождается естественное желание познакомиться с нею поближе, узнать то, чего нет в энциклопедиях и сочинениях по орнитологии.

Многие считают, что существует только один вид фламинго, Poenicopterus ruber, чьи чучела можно видеть в коллекциях. В действительности же существует несколько различных видов — в Азии, Африке и Америке. Все они живут в тропиках, но никогда не встречаются на берегу моря, а только по берегам рек и внутренних озер. Тот вид, с которым я познакомился благодаря капитану Мэси, отличается от обыкновенных красных фламинго. В классификации этих редких птиц он принадлежит Новому Свету. Натуралисты называют его Phoenicopterus chilensis. Меж этой породой и близкими к ней породами Старого Света есть много различий, например, ее оперение скорее оранжевого, чем ярко-красного цвета.

Устроив на фламинго настоящий набег, я оставил их в покое. Мое любопытство было удовлетворено, и я мог обратиться к новым впечатлениям. Здесь достаточно интересного не только для охотника или натуралиста. Эти берега пробуждают исторические воспоминания: вспоминаются исследования Луизианы испанцем де Сото, колонизация ее французом Ласалем, наконец — в более близкое нам время — дерзкие предприятия Лаффита с его разбойничьей шайкой и их оргии на острове Баратарии.

Но капитан Мэси рассказывал мне не только о Луизиане и ее прошлом, но и о приключениях, героем которых ему довелось быть. Он сыграл не одну роль на жизненной сцене, но, как скромно прибавил капитан, они никогда не были блестящи. Он участвовал во всех войнах Техаса в ту эпоху, когда мужественная маленькая республика боролась за свою независимость. В юности он принимал участие в революционных войнах в Южной Америке, а еще раньше, едва выйдя из детского возраста, пустился в приключения, рассказы о которых были не менее интересны, чем повествования об осадах и сражениях, — он был китоловом. Скольким опасностям подвергался он, избрав эту суровую профессию! Сколько раз смотрел смерти в лицо! Я трепетал, слушая его, и в то же время узнавал массу интересных сведений о глубинах моря и существах, его населяющих. В свою очередь, надеюсь сообщить нечто новое и моим читателям, молодым или старым. То, что я собираюсь рассказать, и будет повесть о его приключениях, изложенная в том порядке, в каком рассказывал о них он сам. Не могу ручаться за безусловную точность его выражений, но я старался передать их настолько точно, насколько позволяет мне память.

Итак, читатель теперь предупрежден: рассказываю это не я, это говорит капитан Мэси — капитан Мэси, который действительно охотился на левиафана.

— Я родился в деревне, — так начал свою повесть капитан Мэси, — в глуши леса, в восточном округе штата Нью-Йорк. Несмотря на это, с самого нежного возраста я чувствовал сильное влечение к морской службе. Вероятно, это влечение я унаследовал от моего отца, морского офицера. И именно потому, что отец был моряк и погиб во время кораблекрушения, моя мать не хотела, чтобы я избрал эту профессию. Море отняло у нее мужа, и она твердо решила, что сына оно у нее не отнимет.

Не могу сказать, чтобы я помнил отца. Я был еще совсем крошкой, когда море забрало его у нас, но в дни моего детства я много слышал о нем и всегда только хорошее. Он был, как говорили, настоящий моряк с головы до ног. Эта фраза повторялась постоянно, когда речь заходила об отце, и это было мнение не только родных и друзей. Действительно, он был замечательный офицер и выдающийся моряк.

Волнение, испытываемое мною при рассказах о его подвигах, открыло мне глаза на мое призвание, — а подобные рассказы я слышал всякий раз, едва какой-нибудь гость переступал порог нашего дома.

Как бы то ни было, моя страсть к морю росла с годами, несмотря на все усилия матери побороть ее. Моя мать мечтала сделать из меня юриста, и все мое воспитание было направлено на это. Но, вместо того чтобы заглушить мою страсть, убийственно скучные книги еще более возбуждали ее.

В каждый свой приезд домой на каникулы я убеждал мать похлопотать о том, чтобы мне было присвоено звание мичмана. Ей стоило только пожелать этого, потому что, помимо известности отца, уже служившей рекомендацией, наша фамилия сама по себе пользовалась значительным влиянием.

Но умолял я напрасно, она была глуха к моим мольбам, так как питала ненависть к морю, и это чувство было сильнее моих просьб.

В течение долгого времени этот вопрос порождал между нами частые споры, иногда бурные и принимавшие острый характер. Я пускал в ход всевозможные аргументы, но мать мужественно отражала мои атаки, и обыкновенно поле сражения оставалось за ней.

Она решила, что я непременно буду юристом. Как каждая американская мать, она надеялась когда-нибудь увидеть своего сына президентом Соединенных Штатов, а всякому известно, что кратчайший и вернейший путь к этому высокому положению — стать законоведом. Но тот же инстинкт, который влек меня к морю, заставлял ненавидеть то, что ненавидит всякий добрый моряк, точнее, всякий порядочный человек, а именно крючкотворство. От всей души презирал я это крючкотворство и мысли не мог допустить, что когда-нибудь стану членом «корпорации сутяг». В конце концов, убедившись, что мать никогда не уступит мне, я по-своему разрубил этот гордиев узел. Я бежал из дому.

Вполне естественно, что я отправился в Нью-Йорк. У меня не было ни малейшего намерения обосноваться там, но из Нью-Йорка ежедневно отходят корабли во все концы земного шара. В мире нет другого порта, где можно было бы увидеть враз такое количество кораблей под различными флагами.

Однако при поступлении в моряки мне пришлось испытать такие затруднения, что я почти впал в отчаяние. Мне едва исполнилось шестнадцать лет. Хотя в моих учебных занятиях я вполне преуспел, но вне круга классических наук решительно ничего не знал и был абсолютно не способен заработать кусок хлеба ни на суше, ни на воде.

Предлагая свои услуги на кораблях, я был заранее уверен в отказе. Несколько бесплодных попыток скоро убедили меня в этой печальной истине.

Я был уже готов на все махнуть рукой, когда встретился с одним человеком, которому — на счастье или на горе мне — суждено было иметь решающее влияние на всю мою судьбу.

Этот человек был капитаном китоловного судна. Мы встретились с ним не на борту его корабля, так как судно его стояло в Нью-Бедфорде, а просто на набережной Нью-Йорка. Я отправился на борт одного корабля, отходящего в Западную Индию, предложил свои услуги, но, по обыкновению, получил отказ. Возвращаясь по набережной, я раздумывал о своих злоключениях, когда чей-то голос окликнул меня:

— Эй! Молодой человек! Причаливайте, чтобы я мог сказать вам пару слов!

Так как эти слова не могли относиться ни к кому другому, то я обернулся и тотчас узнал человека, беседовавшего на шканцах только что оставленного мною судна. Он подошел ко мне и сказал:

— Вы хотите пуститься в плавание, не правда ли, мой мальчик? — И, не давая мне времени ответить, продолжал: — Ни слова. Я прекрасно знаю, что это так. Так вот, не угодно ли совершить маленькое путешествие со мной? У вас вид неженки, но это неважно. Не один такой уже найдется на борту «Летучего облака». У нас безопасно и не так плохо. Работа подчас тяжела, но я думаю, вы не обратите внимания на эту мелочь. Вас не должно это останавливать, если в ваших жилах течет кровь моряка, а в вас она есть, я уверен, достаточно взглянуть на вас. Итак, что сказали бы вы, если бы я предложил вам стать охотником за ворванью?

Во время этой странной речи, из которой я понял только половину, он не переставал перекатывать сигару из одного угла рта в другой, вынимал ее, снова брал в зубы и производил впечатление человека, жующего табак, а не курящего. Его сигара, длинная «регалия», была измята и изгрызена пальца на два от губ. Такой странный способ курить и еще нечто — что именно, не знаю, — необычайное во всей фигуре моего собеседника заставили меня предположить, что он либо не совсем в здравом уме, либо смеется надо мною.

Последний его вопрос только укрепил меня в этом мнении. Я не имел ни малейшего понятия о том, что мог бы представлять собою охотник за ворванью.

— Ну, нет! — сухо и коротко ответил я. Его фамильярность меня сильно покоробила. — Всем чем угодно, только не охотником за ворванью, — закончил я с глубочайшим презрением.

Я уже хотел повернуться к нему спиной, но более внимательный взгляд, брошенный мною на этого оригинала, вдруг переменил мое мнение о нем. Это был человек в самом расцвете сил. Ему могло быть лет сорок — сорок пять. В выражении его темно-красного лица не было ничего отталкивающего: напротив, в нем просвечивала веселость. Оно было несколько комично, благодаря своеобразной манере курить сигару. Эта сигара, крепко зажатая в зубах, всегда образовывала острый угол относительно поверхности его лица. Ее горящий кончик то поднимался до самого носа, то опускался ниже подбородка.

Выслушав мой сухой и невежливый ответ, он вынул сигару изо рта, потом осмотрел меня с ног до головы и произнес:

— Всем чем угодно, только не охотником за ворванью? Да вы чудак, осмелюсь сказать! Как! Вы мечтаете наняться на корабль, вы согласны на любые условия — не отрекайтесь, я сам это только что слышал, — и вы отказываетесь сделаться китоловом! Позвольте заметить, молодой человек, что вы можете напороться на гораздо худшее. Несмотря на ваш надутый вид, мои молодцы на «Летучем облаке» имеют право считать себя не менее важными особами, чем вы!

Он повернулся и уже начал быстрыми шагами удаляться, как я понял свою ошибку. Действительно, с той минуты, как он вынул изо рта свой «снаряд», выражение его лица совершенно изменилось: в нем уже не было признака глупости или иронии, оно стало решительно и серьезно.

— Постойте, сударь! — позвал я его тоном человека, который раскаивается и извиняется, я почувствовал, что обязан это сделать. — Я понял, что вышло недоразумение, прошу вас извинить меня. Я не знал, что означает «охотник за ворванью^[1]». Если бы я знал, что это значит «китолов», я бы сейчас же сказал «да», и я очень счастлив сказать «да»!

— Ну, мой мальчик, — сказал он, останавливаясь, — я тоже сразу сообразил, что произошло недоразумение. Я оставляю в стороне всякие выражения, которые могли бы показаться неясными, и снова предлагаю вам вопрос: хотите вы вступить в общество китоловов?

— Я не мечтаю ни о чем другом и предпочту этому что угодно!

Я говорил сущую правду: в эту эпоху профессия китолова, по крайней мере в Соединенных Штатах, была в большом почете, и ею составляли себе состояния. Меня же привлекала романтическая сторона — приключения, опасности, дерзкие вылазки, когда чувствуешь себя на волосок от смерти, — одним словом, все, о чем всегда торопятся рассказать журналы. Это был как раз тот образ жизни, о котором я мечтал, и эта жизнь сама шла ко мне!

Бессмысленно говорить, что я поймал удачу за хвост и тут же выразил согласие служить на «Летучем облаке».

— До завтра! — сказал мне мой капитан. — Я вам дам все необходимые указания. Вы найдете меня в гостинице «Корабль и якорь», у пристани Пек. Спросите капитана Дринкуотера с «Летучего облака». Наш корабль стоит на якоре в Нью-Бедфорде. В десять часов, мой мальчик! Будьте точны, если хотите стать охотником за ворванью.

Затем он снова засунул в рот сигару, сильно прикусил ее и оставил меня на набережной одного.

«Летучее облако». Рождественское утро посреди океана

На другой день ровно в десять часов я явился в гостиницу «Корабль и якорь».

Когда я уходил от капитана, мы уже формально скрепили договор, заключенный накануне между нами устно, и я стал частью экипажа «Летучего облака». Капитан сказал мне, где найти судно, и приказал отправляться туда немедленно. Сутки спустя я был в Нью-Бедфорде, на борту «Летучего облака», а через неделю мы уже шли по Атлантическому океану в направлении мыса Горн.

Понятно, жизнь на борту китоловного судна значительно отличалась от той, которую я вел до сих пор. Что касается общества, оно могло бы быть интеллигентней. Оно состояло из полусотни человек, преимущественно уроженцев Америки, но были представители и других стран и разных наций. Но, так как я подписал свой контракт не для того, чтобы найти подходящее общество, а из жажды приключений, то уже заранее подготовился к известным неприятностям. В сущности, мое первое впечатление не было особенно неприятным, потому что окружающая обстановка оказалась даже лучше, чем я ожидал. Через два дня я пришел к убеждению, что грубость моих товарищей более кажущаяся, чем действительная: жизнь, какую они вели на судне, наложила свой отпечаток на их характер и внешность. Уже через два дня я этого попросту не замечал, и они явились мне такими, какими были на самом деле. Я не скажу, что среди них не было людей испорченных, но большинство оказались славные ребята.

Отличительной чертой экипажа «Летучего облака» было известное чувство собственного достоинства и корректность, которых мне не случалось наблюдать у людей этого класса. Что касается дисциплины, то можно было подумать, что мы находимся на военном корабле. Явление это очень частое на американских китоловных судах. Объясняется оно очень просто: нередко можно видеть, как молодые люди высшего общества заключают контракты для службы на китоловных судах, — конечно, не из корысти, а из любви к приключениям. Я сам мог служить тому примером.

Есть и еще одна причина, объясняющая подобное чувство собственного достоинства среди команд американских китоловных судов. Все члены экипажа — юнги или матросы — являются в некотором роде совладельцами корабля, или по крайней мере могут рассчитывать на известную долю барыша от предприятия. Конечно, избегать всего, что может повредить успеху дела, в их прямых интересах. Достаточно одного удачного рейса в продолжение года или менее, чтобы каждый матрос опустил себе в карман маленький клад, заработанный, без сомнения, тяжелым трудом, но дающий теперь возможность заняться иным делом, если охота за китами не пришлась ему по вкусу.

На борту «Летучего облака» было несколько молодых людей вроде меня, не побывавших еще ни в одном плавании. Но с той быстротой и верностью взгляда, которые характерны для американцев (простите мне этот легкий приступ национального тщеславия), мы быстро научились обращению со снастями, а немного спустя постигли все, что необходимо делать при маневрировании корабля. Мы еще не дошли до мыса Горн, как экипаж «Летучего облака» уже не оставлял желать ничего лучшего. Однако было на этой картине одно пятно — это наш капитан. Он был далеко не таким, каким, на мой взгляд, должен был быть.

В буквальном переводе «Дринкуотер» значит «водопийца», но никто менее не соответствовал имени, которое носил, чем наш капитан. Неизмеримо больше заслуживал он имя «Дринкрум», то есть «ромопийца». Можно сказать, что он испытывал ненависть к воде и не пил ее ни капли. Для него и грог был совершенным грогом только тогда, когда к пинте грога он примешивал полпинты рома.

Но в своем роде он был неплохой человек, его характер не был дурным. Трезвый, он был и великодушен и щедр, но под влиянием рома его необузданность доходила до крайности, и степень ее могла сравниться разве что с глубиной нежности к любимому напитку — рому «Санта Круц». Не один раз она ставила в опасное положение его самого, экипаж и судно.

Любимым коньком его было утверждать, что «Летучее облако» — лучшее из всех известных парусных судов и что оно может нести сколько угодно парусов, хотя бы ветер переходил в ураган. Это был действительно прекрасный корабль, но все же я знал суда, которые могли без труда соперничать с ним. Однако плохо пришлось бы всякому, решившемуся высказать это капитану Дринкуотеру: такой человек был бы моментально и навсегда вычеркнут из списков людей, близких капитану. Под влиянием рома, принятого даже в сравнительно умеренном количестве, он в каждом судне, идущем тем же курсом или даже в противоположную сторону, видел вызов себе и, бросая дело, не думая о потерянном времени, приказывал поднимать паруса и начинал гонку, как будто речь шла о том, чтобы взять приз или выиграть пари.

Однажды мы охотились на кашалота и уже готовились опустить в море шлюпки, когда на горизонте показался наш соперник, другое китоловное судно. Оно шло по ветру и тоже гналось за кашалотом, только его кашалот был крупнее нашего, так как это был самец.

— Клянусь Иосафатом! — издал Дринкуотер свой любимый возглас и, приставив к глазам подзорную трубу, продолжал: — Если я не ошибаюсь, это «Дерзкая Сара»… Да, гром и молния! Это она! Вперед, ребята, и покажем старому Бостоку, как надо охотиться за китом!

Его приказ был тотчас же исполнен, потому что капитан Дринкуотер, трезв он был или пьян, все равно, не допускал ни малейшего противоречия, надо отдать ему справедливость. Раз приказ был отдан, он исполнялся, каковы бы ни были его последствия. Вот и сейчас капитану не пришлось повторять два раза, и в результате «Летучее облако» несколько уронило свою репутацию.

Прежде чем мы приблизились на выстрел к «Дерзкой Саре», она уже спустила шлюпки, кашалот был загарпунен и поднят на борт судна.

Когда мы были с нею борт о борт, капитан Босток стоял на гакаборте и кричал нам в рупор:

— На этот раз, Дринкуотер, слишком поздно! Если бы я знал, что «Летучее облако» идет за мною, я бросил бы канат, чтобы взять его на буксир! Лучше вам вернуться к самке, за которой вы, кажется, гнались! Только идите поскорее, чтобы захватить ее!

Никогда еще я не видел такого выражения печали на лице моего капитана! Пока мы возвращались к брошенному нами кашалоту, которого нам уже не суждено было увидеть, Дринкуотер приказал принести себе рому, и еще рому. Стакан следовал за стаканом, и скоро пришлось отнести капитана в его каюту, так как сам он уже не мог доставить себя туда.

К счастью для нас, на судне был офицер, привычки и темперамент которого представляли полную противоположность привычкам и темпераменту капитана. Это был его помощник. Его звали Элиджа Коффен, но в силу фамильярности, царившей на судне, его звали просто Лидж. Уроженец Новой Англии, он был истинным китоловом в полном смысле этого слова. Одно имя его уже было дипломом на звание китолова. Фенимор Купер, дав имя Длинного Тома Коффена герою одного из своих романов, взял это имя из жизни. Действительно, на всем побережье Массачусетса, от Нью-Бедфорда до Бостона, не найдется селения, где не встретилась бы фамилия Коффен. Китоловное судно, отправляющееся отсюда и не имеющее на борту хотя бы одного Коффена, поистине могло считаться исключением.

В этом отношении «Летучее облако» подтвердило общее правило. Если Лидж Коффен не был известен так же, как его однофамилец, герой романа, то все же он был таким же бравым моряком, шарахался от крепких напитков и не поддавался необдуманным порывам. Он был трезв, молчалив и благоразумен — это были главные черты его характера.

Но не единственные, о чем мы еще узнаем. Не раз, прежде чем мы обогнули мыс Горн, смелость Коффена подвергалась испытанию, и он всегда выходил из таких испытаний с честью. Мне было суждено видеть его мужество при таких исключительных и опасных обстоятельствах, в какие я никогда больше не желал бы попасть.

Несколько месяцев мы охотились за кашалотами в Тихом океане. Здесь их водилось очень много. Нефть еще не была открыта, и цены на спермацет были так высоки, что это делало охоту на кашалотов гораздо выгоднее всякой другой.

В двухстах лье от берегов Чили мы попали на хорошее место. Почти каждый день мы встречали кашалотов и почти каждый день загарпунивали хотя бы одного.

Наш капитан продолжал пить, и его тяга к рому «Санта Круц», по-видимому, возрастала соответственно нашим успехам. Эта прогрессия не была лишена некоторой опасности для экипажа.

Как бы то ни было, нам так повезло, что к Рождеству мы уже имели на борту столько жира, сколько могло поднять «Летучее облако», еще сотня бочонков — и наш корабль был бы полон. Естественно, мы были в прекрасном настроении и решили отпраздновать Рождество так весело, как только это возможно на борту судна.

Правда, мы были словно затеряны среди океана, в двухстах лье от берега и еще дальше от родины, но мысль о Рождестве с его мистическими обычаями так же владела нами, как если бы мы готовились к этому празднику под отеческой кровлей или у дружеского очага.

Однако за отсутствием отеческой кровли и дружеского очага мы решили на судне выполнить до мельчайших подробностей все обычные церемонии и сделать заметную брешь в запасах «Летучего облака». Товарищи сказали мне, что такова традиция на «Летучем облаке», уже не впервые проводившем этот день в море. День Рождества праздновали всегда, будь то в Ледовитом океане или в лазурных волнах южных морей.

Но на этот раз помимо обычных причин было и еще одно обстоятельство, располагавшее к веселью. Нас можно было сравнить со счастливыми охотниками, возвращающимися домой с полным ягдташем дичи. И в самом деле, мы очень близко подошли к моменту возвращения домой. Наши сердца согревали воспоминания о рождественских праздниках в кругу своей семьи, среди сестер, кузин или любимых. Чтобы по возможности утешить нас в отсутствии дам, наш великодушный патрон разрешил нам вино в каком угодно количестве, ром и водку, и это усилило веселье на шканцах. Что касается нашего повара-негра, то он заявил, что превзойдет самого себя и что никогда еще компания голодных китоловов не видала такого пиршества, какое готовит он для нас.

Некоторые из нас, печально настроенные, выражали сожаление по поводу отсутствия традиционных индюшки и гуся. Но где их взять посреди океана? Настроенные более снисходительно полагали, что индюшку и гуся могут заменить чайки, бакланы или какие-нибудь другие морские птицы, уж их-то было вокруг в изобилии. И даже альбатрос, если бы имел любезность приблизиться к нам на выстрел, без сомнения мог бы украсить наш стол.

Но и без этого наш погреб предоставлял обилие съестных припасов, которыми можно было утешиться. «Летучее облако» было снабжено провизией на продолжительное плавание, наше же было довольно кратковременно, и мы могли надеяться на настоящую оргию обжорства солониной, свининой, маринадами и консервами. У нас был бы и пудинг из лучшей муки, изюма и сушеной смородины, а вокруг пудинга запылал бы голубым огнем бренди, отпущенный нам капитаном. Мы надеялись на суп, рыбу и другие блюда, рецепт которых был у нашего достаточно искусного повара. Для экипажа, сидевшего полгода на солонине, такое меню выглядело прямо-таки эпикурейским.

В день Рождества с самого утра палуба была, насколько возможно, очищена от загромождавших ее предметов, хорошо вымыта, натерта пемзой, совершенно как на военных кораблях. Принарядились и матросы во все, что лучшего нашлось в их сундуках. Некоторые так разукрасились, словно на корабле предполагался бал, который почтит своим присутствием королева Сэндвичевых островов или Помаре, королева острова Отанти.

Только один человек держался в стороне и не принимал никакого участия в приготовлениях к празднику. Это был офицер «Летучего облака» Элиджа Коффен. В радостное рождественское утро, когда все в чудесном настроении духа обменивались шутками, на лице Лиджа лежала еще более мрачная тень, чем обыкновенно. По-видимому, Коффен старался сделать свою наружность соответствующей своему имени (в переводе с английского оно значило «гроб»). Но никто не обращал на него внимания: он никогда не принимал никакого участия в развлечениях экипажа, и вся эта церемония приготовлений не могла занимать его. Вот если бы составлялся кружок для молитвы, он охотно предложил бы свои услуги, пожалуй, даже взял бы на себя инициативу.

Однако надо заметить, что несмотря на свой холодный и сдержанный характер, Лидж Коффен не вызывал неприязни или презрения среди экипажа «Летучего облака». Все знали, что он честный малый, великолепный моряк, не имеющий себе равных в искусстве бросать гарпун. Если как офицер он не был общителен, то во всяком случае никто не мог упрекнуть его в деспотизме. Однако в этот день мне хотелось, чтобы и он участвовал в общем веселье. Возможно, только я один и заметил его отчужденность, если другие обратили на нее внимание, то без сомнения приписали это эксцентричности его характера, заставлявшей его хмурить брови в то время, как остальные надрывались от смеха.

Солнце перешло меридиан, и аппетитный запах из кухни напомнил о близости обеда. У нас уже текли слюнки, когда знакомый крик, прозвучавший сверху, сразу изменил наш настрой и выражение наших физиономий:

— Кит!

Не боясь соврать, скажу, что никогда этот крик не возбуждал меньше энтузиазма, чем теперь: на некоторых лицах появилось выражение настоящего отчаяния. Начать сейчас охоту за кашалотом значило отказаться от всех удовольствий этого дня, не считая того, что перестоявший обед ничего не стоил. Однако капитан Дринкуотер не был человеком, способным вникать в такие соображения и позволить упустить подобный случай. Даже если предположить, что он пошел бы на проявление гуманности, то его помощник не преминул бы напомнить ему о его профессиональном долге. Едва слово «кит» прозвучало на борту, как спокойный голос спросил:

— С какой стороны?

Этот голос принадлежал Лиджу Коффену.

— С бакборта, — ответил марсовой, — вот он опять!

Матросы «Летучего облака» не были бы настоящими китоловами, если бы сохранили хладнокровие в эту минуту. Спустя мгновение они уже столпились на бакборте, напряженно вглядываясь в океан. Когда кит во второй раз пустил из своего дыхала фонтан соленой воды, он был не далее трех кабельтовых от «Летучего облака». Судя по тому, что струя воды была только одна, мы легко определили, что имеем дело с кашалотом. Но были и другие признаки: толстая квадратная голова, сильно утолщенная шея, двухцветная кожа, серая голова — это был старый самец, и такой, какого мы никогда не видали.

— Клянусь Иосафатом! — вскричал капитан. — В нем сто тонн жиру! Это как раз столько, сколько нам еще нужно, если сумеем его загарпунить! Ребята, — продолжал он, — за ним! Прекрасное животное! Смотрите, он идет медленно, как рабочий вол! Он словно говорит нам: преследуйте меня, если смеете! Спустить бы сейчас шлюпки да устроить на него охоту!

При всяких других обстоятельствах капитан не говорил бы таким вопросительным тоном, а просто крикнул бы:

— Шлюпки в море!

Но теперь он видел, что экипаж не очень-то расположен к охоте на этого кашалота, так некстати появившегося. Соблазнительные запахи из кухни были более привлекательны, чем перспектива гонки за китом. И кроме того, все были одеты по-праздничному, а в таком виде не очень-то приятно приниматься за работу.

Если бы этот кашалот был обыкновенных размеров, едва ли искушение оказалось таким сильным: мы не решились бы выказать неповиновение категорическому приказу, однако действовали бы неохотно. Но старый самец, который может нам принести сто тонн, — совсем другое дело! Спермацет продавался по шестидесяти долларов тонна, это составит недурную сумму, и экипаж получит свою долю в добыче — было о чем подумать даже людям, разодетым по-праздничному. Притом кашалот словно вел за собою «Летучее облако» и имел явно вызывающий вид. Какой китолов устоял бы перед этим?

— Ребята, — вскричал капитан, — мы непременно должны взять его! Это увенчает наш рождественский обед и заменит нам гуся и индюшку. Отложим немного праздник и загарпуним животное! Обещаю вам двойную порцию моего лучшего «Санта Круц»!..

Кит. Удар хвостом. В открытое море!

Чтобы решиться, в последнем обещании экипаж «Летучего облака» не нуждался. Наглость кашалота победила все сомнения и колебания. Едва капитан кончил говорить, как раздался единодушный крик:

— Отлично! Мы готовы!

— Шлюпки в море и вперед! Сто долларов первой шлюпке!

Через несколько мгновений шлюпки были уже спущены в море, и охота началась.

Я попал в шлюпку под начальством старшего офицера. Нас было шестеро: четверо гребцов, считая и меня, рулевой и сам Лидж Коффен. Подгоняемые надеждой заработать сто долларов, мы творили чудеса. Все гребцы нашей шлюпки были молоды и сильны. Кроме того, у нас был лучший рулевой из всего экипажа. Поэтому, когда мы приблизились к кашалоту, то оставили всех позади минимум в ста ярдах. Минуту спустя наш командир уже встал, крепко упершись ногами, прицелился своим гарпуном и глубоко вонзил его в шею кашалота. Мы пришли первыми и заработали сто долларов, мы настигли добычу, на зависть другим шлюпкам, и радостно закричали «ура». Конечно, закричали только четверо гребцов, еще очень юных. Мистер Коффен и рулевой, человек пожилой и опытный, воздержались от подобного бурного проявления чувств.

Вдруг на лице Коффена отразился испуг. Он громко крикнул:

— В сторону! В сторону!

Мы принялись грести изо всех сил, и не зря: надо было увернуться от ударов хвоста кашалота, который вспенил вокруг всю поверхность моря. Эти удары следовали ритмично, один за другим.

— Он уходит! Внимание!

Едва раздался этот крик, как чудовище бросилось вперед и понеслось с быстротой сорвавшейся с узды лошади, унося с собой гарпун. Железо, впившееся в его рану, доводило его до бешенства.

Наш канат разматывался со страшной скоростью, дойдя до последней сажени, он резко натянулся, и наша шлюпка понеслась быстрее, чем на буксире парохода. В продолжение получаса мы буквально летели по поверхности моря, и все по направлению ветра. Скоро мы потеряли из виду побежденные нами шлюпки и даже «Летучее облако». Нами начинали овладевать серьезные опасения, сам рулевой обнаруживал некоторое беспокойство. Что касается Лиджа Коффена, он был совершенно спокоен. Кто-то посоветовал обрезать канат и пустить кашалота на волю, но офицер пренебрег этим советом.

— Не-ет, — медленно произнес он таким странным голосом, как будто собирался начать псалом, — мы не можем так упустить его. Он получил удар гарпуном — он должен получить еще удар копьем. Может быть, пройдет месяц, прежде чем мы натолкнемся на такую же удачу, а через месяц будет не очень-то удобно огибать мыс Горн… Смотрите, он недолго протащит нас на буксире! Вы видите, он истекает кровью!

Это была правда. Оглянувшись, чтобы посмотреть на старого самца, мы увидели, что его фонтан красного цвета, — доказательство того, что задеты важные органы. Иногда достаточно удара гарпуна, чтобы убить кита, но на этот раз наш рулевой подумал, что кашалот смертельно ранен.

Теперь мы были так уверены в поимке кашалота, что забыли о двух других шлюпках и даже о корабле. Все наше внимание было сосредоточено на состоянии раненого гиганта. С минуты на минуту уменьшалась скорость его, что мы чувствовали по ходу нашей шлюпки, все замедлявшемуся. Наконец он остановился.

— Пора! — торжествующим голосом воскликнул наш командир. — Тащите канат, ребята, тащите крепче!

Бросив весла, мы стали осторожно выбирать канат. Этот маневр скоро приблизил нас почти к самому кашалоту. Тогда Лидж Коффен с копьем в руке, опершись на нос шлюпки, приготовился снова поразить чудовищного зверя. Его удары были так точны, что кровь хлынула волнами изо рта кашалота. Тот сделал последнее усилие, чтобы нырнуть, но, ослабленный потерей крови, смог лишь слегка ударить хвостом и опуститься едва на несколько футов в глубину. Он тотчас же всплыл на поверхность, как обрубок дерева, и только по легкому волнению моря можно было судить о последних его усилиях в борьбе со смертью.

Теперь, когда кашалот был мертв, нам надо было вернуться назад, чтобы попросить другие шлюпки помочь нам довести его до корабля или привести корабль туда, где мы убили его. И в том и в другом случае было необходимо прежде всего обозначить место, чтобы иметь возможность снова найти его. Рулевой вспрыгнул на тело кашалота, добрался до шеи и укрепил там небольшой флаг. Потом он вытащил гарпун, мы свернули канат и уже приготовились отплыть, как вдруг раздался крик:

— Кит!

Это крикнул с кормы рулевой: он заметил нового кашалота.

Легко представить, какое волнение охватило нас. Мы только что убили одного кашалота, и тут же случай посылает нам другого! Какой триумф сообщить о том, что мы убили пару! И слава, и прибыль!

Да, это снова был кашалот.

— На весла и остаться в дрейфе! — крикнул наш командир. — Ого, — добавил он, — их двое. А, я вижу, это самка с детенышем. Они идут прямо на нас. Внимание, Билл, гарпуньте сначала детеныша!

Эти слова относились к нашему рулевому, стоящему в эту минуту с гарпуном в руке. Командир знал, что если загарпунить детеныша, самка останется рядом, и у нас явится возможность поразить и ее. Билл тоже хорошо это знал, знали и мы.

Через несколько мгновений самка поравнялась с нами, детеныш плыл рядом. К счастью для нас, он держался у левых плавников матери, именно с той стороны, где была наша шлюпка. Гарпун полетел. Смертельно раненный китенок остался неподвижен на воде. Бедная мать тоже остановилась. Не давая ей времени опомниться, Коффен, в свою очередь, пустил гарпун, глубоко впившийся в ее тело.

— Хорошо задета! — крикнул он.

Но вместо того, чтобы остаться около своего детеныша, как мы того ожидали, мать высоко выпрыгнула из воды, со страшным шумом упала снова в воду и бросилась вперед, таща за собою до звонкости натянутый канат. Канат уже стал похож на проволоку. Мы снова очутились на буксире. Наша лодка летела по морю еще быстрее, чем в первый раз.

Мы скоро потеряли из виду и старого самца и детеныша. Наш флаг постепенно скрывался из глаз и, когда раненая самка соизволила остановиться, совершенно исчез из поля нашего зрения.

Остановившись, мы начали подтягивать канат. На этот раз мы были более осторожны. Мы все понимали, как велика опасность, зная, что нет ничего ужаснее, чем самка, у которой убили детеныша.

Мы беспрепятственно подобрались к ней, она была совершенно неподвижна. Мы сочли ее мертвой, так как она потеряла много крови. Но она не была мертва. Когда мы приблизились к ней настолько, чтобы поразить копьем, мы заметили конвульсивные сокращения мускулов на спине, и тут же ее хвост взвился вверх.

— Берегитесь удара хвоста! — закричал рулевой. — Она сейчас нырнет! Берегитесь, чтобы она не разбила лодку!

Пока он кричал, кашалот поднял на воздух почти перпендикулярно всю заднюю часть тела и, быстро погрузившись головой вниз, исчез из глаз.

Мы знали об угрожающей нам опасности и при команде «На весла!» налегли на них, как люди, спасающие свою жизнь.

И вправду речь шла о спасении жизни, но, увы, было поздно… Через минуту мы почувствовали сильный толчок, сопровождаемый треском. Мне показалось, что что-то рухнуло и я падаю, но только не вниз, а вверх. Едва мелькнула у меня эта мысль, как я почувствовал, что лечу вниз, потом погружаюсь в воду так глубоко, что уже задыхаюсь.

Судя по тому, как глубоко я ушел под воду, я, должно быть, был высоко подброшен в воздух, но как я тонул и как выплывал, уже не помню. И вот я очутился на поверхности. Протерев глаза, полные соленой воды, я огляделся кругом, ища шлюпку.

Шлюпки не было! А мои товарищи? Что случилось с ними? На поверхности воды не было видно признака ни шлюпки, ни живых существ, ни даже трупов. Кашалот, разбив нашу лодку, тоже исчез в безднах моря. В безбрежном просторе я был один. Так по крайней мере мне казалось.

Ветер начал свежеть, поверхность моря покрылась рябью. То здесь то там на гребнях волн показывалась пена.

Конечно, эти волны мешали мне видеть останки нашей шлюпки. Я был уверен, что она разбита вдребезги, а мои товарищи сброшены в море. Все они умели плавать, значит, они здесь, где-то рядом, борются с волнами. Я закричал что было силы. Ответа нет. Большая морская птица с криком пролетела надо мною.

Время от времени я напрягался, чтобы возможно выше поднять над водой голову и осмотреться вокруг. Я родился, так сказать, в глуши лесов, но вблизи протекала большая река, и я сделался отличным пловцом. Поэтому я без особенного страха взвешивал обстоятельства, надеясь, что увижу на волнах какой-нибудь обломок нашей шлюпки и легко воспользуюсь им.

В то время когда мы кончали с самцом, к нам изо всех сил спешили две шлюпки. Надежда на их помощь тоже ободряла меня, и я поплыл в том направлении, где рассчитывал найти «Летучее облако». Но скоро я понял, что мои надежды были иллюзией: пока я плыл, то обдумывал свое положение и понял, что достичь корабля вплавь невозможно. И в самом деле, даже когда мы добивали кашалота, силуэты шлюпок были едва заметны, а потом и самка увлекла нас очень далеко вперед. Мое искусство плавать было бесполезно. «Летучее облако» было слишком далеко, я не смог бы достичь его, даже если бы меня вела какая-нибудь небесная звезда или огни, зажженные на мачтах «Летучего облака». Солнце заходило, и приближение ночи навело меня на эту мысль о звездах и огнях.

По примерному расчету, меня отделяли от корабля миль двенадцать. Двенадцать миль! Я ни за что не смог бы их преодолеть! Я начинал чувствовать что-то похожее на отчаяние.

Я сделал последнее усилие, чтобы еще раз оглядеть пенные гребни волн. Потом лег на спину, на этот раз полный отчаяния. Мне теперь было безразлично, продолжать плыть или исчезнуть в пучинах океана.

Некоторое время, с сердцем, исполненным тоски, я оставался почти неподвижен, изредка только делая необходимые движения, чтобы удерживаться на воде. Но вскоре, считая смерть неизбежной, я решил прекратить свои мучения и погрузиться с головой. Готов ли я был к самоубийству? Если да, то разве ужас положения не смягчал моего греха? Не могу уверить вас, что в эти минуты я предавался таким философским размышлениям. Я думал о доме, о братьях, сестрах, особенно о матери. Никогда я не сознавал так ясно всей правоты ее доводов и справедливости ее упреков, которыми она осыпала меня за неповиновение. О, зачем я не послушал ее предостережений! Только теперь я понял их мудрость.

Не могу определить, сколько времени я предавался этим мыслям. Я был как во сне, только инстинкт самосохранения заставлял меня двигаться, воля здесь была ни при чем. Но я хорошо, даже слишком хорошо, помню то, что вывело меня из этого оцепенения. Это был труп человека с огромной раной, нанесенной холодным оружием. Волна пронесла его передо мною, прямо перед глазами, но я видел только его спину. Подхваченный волной, я обогнал его и увидел его лицо: это был Билл, наш рулевой. В ужасе от этого страшного зрелища, я быстро отвернулся и очутился лицом к лицу с другим потерпевшим крушение. Но этот не был мертв, по грудь в воде, он держался прямо, вероятно на каком-нибудь обломке. Высокая волна подняла его, и я увидел, что он сидит верхом на толстом бревне. Бревно было явно обломком нашей шлюпки. Что касается самого человека, то это был Коффен. Он еще держал в руке копье, которым готовился ударить самку, когда был сброшен в море. Это копье старинного образца, случайно попавшее в шлюпку, было так широко на конце, что Коффен пользовался им как веслом. Я не мог удержать радостного крика и, собрав все силы, поплыл прямо к Лиджу Коффену. Я считал себя спасенным.

Прошло всего несколько мгновений, и я убедился в своей ошибке. Когда я подплыл настолько близко, что уже мог разглядеть выражение лица Коффена, я увидел, что он стремится избежать встречи со мной, потому что он стал усиленно грести, чтобы увеличить расстояние, разделяющее нас. Его лоб омрачился, а на лице без труда читалось: «Тебе здесь делать нечего».

Но мое положение было не таково, чтобы я дал себя спровадить, вопрос, как и для него, стоял о спасении жизни, и я не хотел упустить единственный шанс. Я еще раз напряг силы и поплыл к обломку. Он заметил это и, перестав грести своим копьем, поднял его над головой. Если бы я не понял этого угрожающего жеста, то его слова рассеяли бы все мои сомнения.

— Назад! — крикнул он глухим и зловещим голосом. — Если приблизитесь, вы мертвец! Назад, в море, если дорожите жизнью!

Взгляд его глубоко запавших глаз, угрожающий тон, страшное красноречие жеста — все ясно говорило о его решимости ударить меня копьем, если я приближусь к нему на расстояние удара. Нечто еще более убедительное наглядно показывало мне ожидающую меня участь, если я не позабочусь о себе. Капризная волна опять нанесла на меня труп Билла, бросив его между мною и Коффеном. Когда Коффен заметил это, он резким жестом показал на труп и сказал:

— Вы видите это? Он сам виноват в своей смерти. Он хотел сесть рядом со мною. Но бревно может выдержать только одного, я принужден был сказать ему об этом. Но нет, он настаивал, и я должен был спасать свою жизнь… Вы поймете меня без слов, у вас есть глаза, чтобы видеть. Еще раз предупреждаю, не приближайтесь!

Я дошел до предела отчаяния, чтобы не бояться угроз, но его страшное признание заставило меня похолодеть от ужаса. Я перестал гнаться за ним и удовольствовался тем, что лишь удерживался на поверхности.

Чтобы избежать соседства с несчастным Биллом, я поплыл. Скорее какой-то инстинкт, чем воля, заставил меня издали следить за Коффеном, хотя ни малейшей надежды на помощь не оставалось. Было очевидно, что он не может помочь мне, не рискуя погибнуть сам. Я все еще видел его нахмуренный лоб, суровое безжалостное лицо, крепко сжатые губы. Он действительно мог убить меня, если бы я к нему приблизился.

Тем не менее я продолжал следовать за ним, благоразумно держась на почтительном расстоянии от грозного оружия, которому он нашел такое страшное употребление.

Помните Билла!

Почти десять минут я плыл за Коффеном. Он направлялся все прямо, кое-как помогая себе копьем, и я следовал за ним с такой легкостью, что иногда мне казалось, будто меня тащат на буксире. Мы продвигались вперед, сохраняя между собою одно и то же расстояние. Мы не обменялись больше ни единым словом, но каждый раз, когда он оборачивался ко мне, я видел на лице его все то же холодное, неумолимое выражение.

Я думаю, для него было бы большим облегчением, если бы я пошел ко дну. Я же, уверенный в своем искусстве плавать и в своей природной силе, думал, что смогу плыть за ним до бесконечности. Но все чаще спрашивал себя: для чего? Да, для чего? Однако словно какой-то необъяснимый магнит влек меня помимо моей воли за человеком, который не мог и не хотел оказать мне никакой помощи и, не моргнув глазом, убил бы меня, если бы я только протянул руку, чтобы коснуться его бревна. Может быть, я действительно находился под властью магнетизма и был зачарован Коффеном, как птичка змеей.

Но вместе с тем это чувство было понятно: если было суждено умереть, то я предпочел бы умереть на глазах другого человеческого существа, а не в ужасной пустыне океана, покинутый всеми. Я приходил в ужас при мысли, что отстану и умру одиноким, поглощенный и захлестнутый волнами, и никто не услышит моей мольбы и не скажет мне последнего прости! Я буду слышать в час своей кончины только нетерпеливые крики голодных птиц, потому что море, как и суша, имеет своих хищников. Эти ужасные крики звучали в моих ушах. Птицы знали, что скоро я опущусь в бездну, чтобы потом снова всплыть и стать их добычей…

Ужас, охвативший меня, становился невыносимым. И физически и нравственно я едва держался. Но что делать? Перестать плыть и пойти ко дну или собрать все силы и вступить в борьбу с Коффеном за обладание его обломком, рискуя жизнью, не обращая внимания на его угрозы?

К счастью, я не прибегнул к таким крайностям, и позднее мне оказал помощь именно этот человек, на которого я смотрел как на злейшего врага.

Когда мы оба в отчаянии боролись с волнами, наши взгляды часто встречались. И вдруг мне показалось, что на его лице блеснул луч сострадания. Я знал, что по натуре он не был ни зол, ни жесток, и что не по отсутствию человеколюбия он был так неумолим. В нем говорил самый могущественный инстинкт, инстинкт самосохранения. Я и теперь в глубине души не могу осудить его за его поведение при таких условиях. Но в эти страшные минуты я и сам боролся за свою жизнь, во мне говорил тот же инстинкт. Взгляд Коффена, устремленный на меня, казалось, говорил: «Ну, бедный мальчик, вы мужественно боролись, и я в отчаянии, что ничего не могу сделать для вас. Вы видите, что этот обломок не выдержит двоих, и, конечно, не ждете, что я принесу свою жизнь в жертву, чтобы спасти вашу».

Ни одно из этих слов не было произнесено, но я готов был поклясться, что он произнес их и что я их слышал. Вот почему я сказал ему:

— Я хорошо понимаю, что это бревно не выдержит двоих, но, может быть, вы увидите что-нибудь, на чем я могу спастись? Вы выше, чем я, вы над водой. Ради Бога, взгляните вокруг!

Он сдался на мои мольбы и внимательно осмотрел поверхность моря. Я жадно следил за его взглядами и изучал выражение его лица с тягостным беспокойством.

Спустя немного времени он взглянул на меня и разочарованно произнес:

— Ничего!

— Смотрите еще! — кричал я ему в отчаянии. — Осмотрели ли вы всю линию горизонта? Может быть, видно корабль или флаг, который мы воткнули на кашалоте? Может, вы их просто не заметили?

— Я бы хотел что-нибудь увидеть, — отвечал он уныло, — я слежу уже давно. Пусть Господь сжалится над нами, но я не вижу ни того ни другого.

Снова сжалось мое сердце, но я продолжал плыть со всей энергией отчаяния. Я следовал за Коффеном на том же расстоянии, мои взоры были по-прежнему прикованы к его лицу, но уже совершенно бессознательно, потому что я от него ничего не ждал. Я видел, что мое присутствие тяготило его. Он боялся, может быть, что в последний момент я схвачусь за его бревно и подвергну опасности его жизнь. Но я думал об этом меньше всего на свете или по крайней мере не больше, чем об ином.

Когда он жадно всматривался в волны, очевидно разыскивая какой-нибудь обломок, могущий меня поддержать, его сочувствие заставило меня забыть его жестокость и угрозы — я был обезоружен.

Внезапно он вздрогнул, и его взор с глубоким вниманием устремился куда-то в море.

— Что там? — спросил я без всякой надежды.

— Там, вон там, кажется, что-то похожее на весло.

— Где? Укажите мне направление поточнее!

— Вон там, направо, плывите с этой стороны, отсюда легче его различить!

Я не заставил его повторять и, руководимый его указаниями, смело поплыл вперед. Да, там, вдали, что-то было, я смутно видел какой-то предмет. Когда я к нему приблизился, то увидел, что это не весло, а ворох большой темной травы. Волна бросила меня на нее, и она окутала меня своими длинными стеблями. Она парализовала меня, сковала движения, и я уже предчувствовал свой конец.

Однако мне удалось высвободиться, и я снова поплыл к тому, кто расставил мне эту западню. Вся моя ненависть, весь мой гнев вспыхнули снова. Конечно, он хорошо знал, что плывущий предмет был просто травой, а не обломком лодки. Ему представился случай избавиться от меня, не отягчая свою совесть новым убийством. Но на этот раз я решил вступить с ним в борьбу за обладание бревном.

Я был ослеплен бешенством до такой степени, что ни на мгновение не задумался о том, на чьей стороне сила. Коффен был силен и смел. У него было двойное преимущество передо мною. Он был вооружен и имел точку опоры, чтобы действовать своим страшным оружием. У меня же не было иного оружия, кроме моих рук, без помощи которых я не мог держаться на воде. Нужно было совершенно обезуметь, чтобы решиться на такой поступок.

Но я считал это вполне естественным. По виду юноша, я обладал ростом и силой мужчины, по ловкости и смелости знал немного соперников. Еще в школе я слыл за атлета, и это воспоминание подстегивало меня напасть на Коффена, несмотря на неравенство наших положений. Что еще побуждало меня на этот шаг? Желание погибнуть в море. Я твердо знал, что рано или поздно это случится, и мне хотелось поскорее покончить с этим в короткой и бешеной борьбе, к которой я и готовился.

Разве у него больше прав на это бревно, чем у меня? Разве жизнь не одинаково притягательна и для него и для меня? Он старше меня, он больше видел свет, он многим насладился, тем больше оснований, чтобы он, а не я ушел из жизни, не я, еще не достигший возраста возмужалости, не успевший помириться с матерью… Эта последняя мысль была для меня невыносима. Она довела меня до безумия и придала моим рукам сверхъестественную силу. Как мне помнится, я никогда не плавал с такой быстротой.

Я приблизился к тому, на кого смотрел как на своего врага. Его глаза были устремлены на меня, и я легко прочел в них его намерение. Он вынул свое копье из воды и с угрожающим видом закричал:

— Еще раз предупреждаю, держитесь подальше! Помните Билла!

Ни его угрозы, ни страшный образ, вызванный его последними словами, не удержали бы меня от борьбы, нет, меня удержали чувство более благородное и мысль более возвышенная, мелькнувшая в это мгновение. Имел ли этот человек действительное намерение устроить мне западню? Не стал ли он сам жертвой оптического обмана? Может, он был искренен и я ошибался на его счет? Если это так, то кем бы я стал, покусившись на его жизнь? А если, победив, я узнаю, что он невинен, жертвой каких упреков совести я должен стать!.. Потому что он несомненно утонул бы, отними я у него копье. Всем известно, что Лидж Коффен, отличный и знающий моряк, был очень посредственным пловцом.

Я решил оставить его в покое, если он сумеет убедительно объяснить мне, что принял траву за весло.

— Мистер Коффен, когда вы сказали мне, чтобы я подплыл к этому предмету, знали вы, что это не весло?

— Нет, я не знал этого. Кроме того, я не утверждал, что это весло, я говорил совершенно честно.

— Это правда, мистер Коффен?

— Это правда, но у меня нет обыкновения клясться по пустякам, и я не вижу теперь надобности в такой клятве. Для чего я стал бы лгать? Неужели вы думаете, я боюсь, что вы отнимете у меня этот обломок? С этим копьем я держу вас в своей власти, как кошка мышь. Даже сейчас мне довольно только пожелать, чтобы убить вас. Но ни за что в мире я не хотел бы сделать это. Я жалею только о том, что ничем не могу помочь вам. Иначе как погубив себя, я не могу вас спасти.

Это объяснение рассеяло все мои сомнения. Я ошибался относительно характера этого человека, теперь я лучше узнал его и, мне казалось, смогу покорнее и терпеливее подчиниться своей участи.

По-видимому, моя драма приближалась к развязке. Я так ослаб, что мог продержаться на поверхности очень недолго. Еще раз спросил я себя, не лучше ли покончить разом и пойти ко дну, перестав сопротивляться. Я почти решился, мне стоило только перестать двигать руками, чтобы опуститься на дно бездны. Я подумал, что это будет самоубийством, хотя и вынужденным обстоятельствами, но тяжким грехом. Однако разве я уверен, что Бог окончательно покинул меня?

В эту минуту до меня донесся голос Коффена. В нем слышалась симпатия человека, тронутого моим положением. Быть может, он все это время думал, в свою очередь, о грехе эгоизма, который совершал, предоставляя меня моему печальному жребию?

— Мэси, если вы поклянетесь вернуть мне бревно по первому моему требованию, я уступлю вам его, чтобы вы могли немного отдохнуть. Я плохой пловец, но все же некоторое время продержусь на воде. Ветер падает, и мы должны быть недалеко от нашего кашалота. Мы сможем к нему пристать и дождемся лодок или корабля, определенно отправленных на поиски. Хотите дать клятву, какой я потребую?

— Да.

— Поклянитесь всеми вашими надеждами на вечное спасение.

Я едва имел силы повторить за ним слова клятвы.

— Довольно! — крикнул он и, бросившись в воду, оттолкнул бревно. Минуту спустя я уже сидел на этом обломке, и так как я был значительно легче Коффена, то бревно поднялось выше над поверхностью моря. Конечно, оно не смогло бы удержать двоих, теперь, сидя на нем, я это ясно понял.

Еще более тронула меня благородная доверчивость Коффена, когда он протянул мне свое копье:

— Возьмите его и гребите все прямо, на солнце. Думаю, корабль находится где-то в той стороне.

Он был тысячу раз прав, доверив мне копье, я скорее пронзил бы им свое сердце, чем посягнул на его жизнь.

Некоторое время я плыл в указанном направлении, все время стараясь не оставить товарища далеко позади, потом уступил ему место и поплыл сам. Мы несколько раз менялись так местами. Все время наши взгляды исследовали горизонт. Тот, кто сидел на обломке, играл роль впередсмотрящего. И Бог смилостивился над нами и вознаградил нас за наше теплое отношение друг к другу.

В ту минуту на бревне сидел я и следил за поверхностью моря. И вдруг мне показалось красное пятнышко не более носового платка — это развевался красный флаг, водруженный нами на теле кашалота. Никогда не забуду выражение лица моего товарища, когда я закричал слабым голосом «ура». Я тотчас бросился в воду и уступил Коффену его копье и бревно.

— Да! — в восторге подтвердил он. — Да, конечно, это наш значок! У нас есть шанс на спасение! Капитан Дринкуотер не такой человек, чтобы забыть, что Лидж Коффен совершил с ним двенадцать экспедиций! Люди с «Летучего облака» знают, в каком направлении увлек нас кашалот. Дринкуотер обшарит все уголки океана!

У нас теперь была только одна цель — достигнуть кашалота. Мы напрягали все остатки сил, чтобы плыть и грести.

Наконец мы достигли его. Коффен глубоко вонзил копье в тело животного. Мы воспользовались древком и с его помощью вскарабкались на кита. Очутившись в безопасности, мы упали в изнеможении, более похожие на трупы, чем на живых людей.

Придя в себя, мы начали обдумывать наше положение. По правде сказать, мы не могли считать себя спасенными, а только обрели надежду. Немного передохнув и набравшись сил, мы вскарабкались до самой шеи кита, до того места, где стоял наш флаг. Но какая неожиданность! Трое из наших товарищей уже были там! Весь экипаж шлюпки был налицо, не хватало лишь Билла. Наши удивленные возгласы вывели из оцепенения обессиленных матросов, мы искренне приветствовали друг друга.

Их одиссея походила на нашу, они немногим раньше добрались до кашалота. Один из них торжественно произнес:

— Вот мы и все в сборе, нет только Билла. Никто не видел его?

Не мне было отвечать на этот вопрос. Я поднял глаза на Лиджа Коффена, наши взгляды встретились. Его взор красноречиво говорил: храните тайну.

— Я думаю, он утонул, — уклончиво произнес Коффен. — С нами случилось бы то же, если бы не подвернулся обломок лодки, который помог продержаться на воде так долго.

Наши радостные излияния скоро перешли в меланхолию, и мы серьезно задались вопросом, что нас ожидает. Что мы выиграли, взобравшись на кашалота? Немного отдыха, некоторую отсрочку, какую иногда дают осужденным на смерть, без малейшей надежды на помилование. Если судно или лодки не придут нам на помощь, мы безусловно погибнем.

Каковы шансы на помощь? Рассудок заставлял признать, что они очень слабы. Помощь могла прийти только от «Летучего облака», потому что шлюпки, потеряв нас из виду, должны были вернуться к судну. Мы были уверены, что наши товарищи приложат все силы, чтобы отыскать нас. Но к чему приведут эти усилия? Разве мы не затерялись в пустыне Тихого океана, величайшего на всем земном шаре? Остров в двадцать тысяч квадратных миль показался бы простой точкой на его безграничной поверхности. Что же представляло, в таком случае, тело кашалота, к бокам которого прилепилось пять человеческих фигур, словно раковины к борту броненосца? Судно могло пройти в миле от нас и не заметить ничего. Все зависело от состояния погоды и от большей или меньшей прозрачности воздуха.

А в эти минуты все было против нас. Нас мочил ливень, над морем поднимался туман. Вокруг же не было ничего, кроме волнующегося моря, прекрасный голубой цвет которого перешел в печальный и однообразный серый.

Настала рождественская ночь. Какой она была для пяти несчастных, которые считали себя покинутыми Богом и людьми! Разбитые усталостью, умирая от голода и жажды, с душой, полной смертельной тоски, мы уже не вспоминали и не грезили о радостях Рождества и о пиршестве, в котором могли бы принять участие. Мы были слишком заняты настоящим, мрачным и зловещим, и будущим, еще более зловещим и еще более мрачным.

Солнце зашло. Несмотря на мучительный голод, никто не решился оторвать кусок сырого мяса от горы, которая была под нами, и положить его в рот.

Спасение. Полярный бассейн. Пари по поводу кита

Мы спали. Во всяком случае, я спал глубоким сном. Природа брала свое. Физическая усталость дала нам несколько часов душевного отдыха и полного забвения. Когда я проснулся, мои товарищи уже были на ногах. Коффен взобрался на самую возвышенную точку. Он пристально всматривался в океан.

— Ничего, — сказал он наконец. — Я не вижу ни корабля, ни лодок.

Когда он сошел вниз, его лицо выражало отчаяние. Мы по очереди стали наблюдать за морем. Мы делали это не потому, что питали надежды, а просто потому, что бездействие томило нас и каждый собственными глазами хотел убедиться, что от надежд пора отказаться.

Мы умирали от голода и все-таки не могли решиться попробовать сырого кашалота. Вся душа возмущалась против этого. Если бы мы еще могли развести огонь и сварить его…

Нас начинала жестоко мучить жажда. Уже накануне мы томились ею, а теперь она стала невыносимой. Наше положение усугублялось тем, что утром, в день Рождества, мы выпили двойную порцию рому, а ром, как известно, имеет свойство возбуждать, а не утолять жажду.

Вчера ливень принес некоторую свежесть, ночью ветерок обвевал наши разгоряченные головы, поэтому мы смогли немного поспать. Но в первый день Рождества солнце поднялось над ровным и спокойным морем, на котором едва можно было заметить лишь медленное и слабое колыхание. За час до полудня солнце уже жгло как огонь. Лучи отражались в воде, и море походило на расплавленное стекло.

Эта мертвая тишь и зной мучили наши тела и тревожили душу. Даже если бы на корабле знали, где мы находимся, судно не смогло бы в такой штиль сдвинуться с места.

Некоторые мои товарищи, дошедшие до отчаяния, попробовали подносить куски мяса кашалота к губам. Но это ничуть не помогло им. Мясо кашалота, имеющее в себе массу соли, только усиливало жажду.

— О милосердный Боже, когда же кончатся наши страдания!

Сколько раз раздавались эти вопли отчаяния! Иногда к ним примешивались проклятья морю, солнцу и даже чайкам, чьи белые крылья мы принимали за далекие паруса. Время от времени слышался крик:

— Парус!

Но тот, кто испускал этот вопль, тут же сознавал свою ошибку и посылал проклятья какой-нибудь невинной морской птице, невольно обманувшей его.

Когда этот крик надежды раздался в очередной раз, мы едва обратили на него внимание, до такой степени тяжело было разочаровываться. Но на этот раз магические слова произнес Лидж Коффен. И все-таки мы не сразу поверили своему счастью. Подняв головы, мы заметили, что начинается легкий ветерок. Это обстоятельство победило нашу недоверчивость. Мы все вскарабкались к флагу. Поднявшись на цыпочки, мы смотрели по направлению, указанному Коффеном.

Действительно, там можно было видеть белое пятно, и это пятно ни в коем случае нельзя было принять за крыло чайки. Это был парус, парус, надуваемый ветром. Скоро судно подошло ближе, и мы узнали «Летучее облако».

Тогда из наших уст, вернее, из наших сердец, вырвались горячие восклицания признательности Господу, чья воля спасла нас от смерти. Мы не думали больше о долгих муках, которые перенесли, все было забыто. По установке парусов и направлению хода судна мы убедились, что нас заметили, а если не нас, то по крайней мере красный флаг, развевающийся на кашалоте. Было совершенно невероятно, чтобы его не заметили в подзорную трубу.

Скоро мы различили нос корабля, то опускающийся, то поднимающийся, его фок, надуваемый ветром. «Летучее облако» шло прямо на нас.

В одном кабельтове от нас судно остановилось и спустило три самые большие лодки. За нами достаточно было послать всего одну. Но капитан Дринкуотер никогда не забывал дела. Я уверен, даже чрезвычайно обрадованный тем, что нашел своих людей, он не забыл и о том, что мы сидели по меньшей мере на сотне тонн великолепного жира.

Что касается нас, то в наших головах было нечто иное, чем кашалот с его тоннами жира. Мы бросились в первую же причалившую лодку.

Не без труда забрались мы на борт «Летучего облака» и, когда наконец очутились на его палубе, едва стояли на ногах.

— Где Билл? — спросил капитан, окинув нас быстрым взором и увидев, что одного из шестерых пропавших меж нами нет.

— Утонул, — ответил старший офицер.

Отвечая, он пристально глянул на меня, и я опять прочел в его взоре: храните тайну!

Я хранил ее, пока он был жив. Мог ли я поступить иначе, когда сам был обязан ему жизнью?

Кашалот-самка был потерян для нас так же безвозвратно, как разбитая в щепы лодка. Но так как старый самец действительно дал нам сто тонн отличного жира, наши трюмы были полны.

В этом сезоне нам больше нечего было делать в Тихом океане, и мы направились в Нью-Бедфорд, куда и прибыли благополучно.

Вместо года мое плавание продолжалось более двух лет, как это обыкновенно случается. Можно было ожидать, что я навсегда излечился от страсти если не к морю, то к охоте на китов. Но я не знал ничего лучше. Воспоминание о моем приключении — или злоключении, как вам угодно, — возбуждало во мне приятное волнение и подстрекало начать все сначала. Без сомнения, я видел смерть совсем близко, но я чувствовал сильное влечение к таким драматическим событиям. Одним словом, я решил снова наняться на «Летучее облако».

У меня уже были опыт и знания настоящего китолова, и на этот раз я мог предлагать свои услуги не как робкий новичок. Я даже мог выбирать между судами, отходящими в Атлантический океан, Тихий или Индийский. Но я остался верен своему знамени, или, вернее, своим товарищам. Кроме того, я искренне привязался к капитану Дринкуотеру: это был прекрасный человек, несмотря на некоторые неприятные привычки. Если оставить в стороне его пристрастие к спиртному, он был уважаемый член общества, хороший моряк, смелый как лев и чрезвычайно великодушный.

К старшему офицеру я не питал подобной искренней симпатии, но во всяком случае и он внушал мне дружеское расположение и, если хотите, чувство благодарности. Воспоминание о трагическом конце Билла было не из приятных, но я не мог забыть, что человек, сказавший мне: «Помните Билла!» — спас мне жизнь, рискуя своей. Я был уверен, что при необходимости он снова будет готов оказать мне такую же услугу.

У меня была еще одна причина предпочесть «Летучее облако». Капитан Дринкуотер на этот раз решил оставить в покое кашалотов и начать кампанию против китов, известных под названием «bowhead» (круглоголовые). Это самый большой из известных видов. Говорят, что они в изобилии водятся в полярном бассейне, в той части Ледовитого океана, которая начинается после Берингова пролива. Что касается китов с плоской головой, то они водятся в широтах более южных.

Мы должны были поднять паруса, лишь только капитан продаст груз спермацета и «Летучее облако» будет вновь покрашено и отремонтировано.

Читатель полагает, может быть, что я воспользовался этой передышкой, чтобы исполнить свои сыновние обязанности, повидать мать, попросить у нее прощения за горе, причиненное моим бегством из дому? Увы, в таком случае он слишком хорошего мнения обо мне. Я ограничился письмом, в котором сообщил, что еще жив и готовлюсь отправиться в новое плавание. Я не исполнил свой долг еще и потому, что «Летучее облако» ушло скорее, чем я думал. Позднее, кстати сказать, я узнал, что мать примирилась с моим выбором. Она была если не в полном смысле бедна, то почти бедна и не могла сердиться на то, что хотя бы один из ее сыновей в состоянии зарабатывать себе пропитание, даже рискуя жизнью в опасных приключениях. Уходя во второе плавание, я не знал о состоянии ее дел.

До сих пор для меня слово «океан» было связано с представлением о пространстве неизмеримом и бездонном. Но я должен был умерить свои фантазии, когда поближе познакомился с частью Ледовитого океана, лежащей в Западном полушарии. Когда мы прошли Берингов пролив, мы увидели, что и океан здесь похож на широкий пролив, где можно бросить якорь в любом месте. Когда нет сильного ветра, его поверхность гладка и спокойна. Она похожа на поверхность озера. Что касается глубины, даже самой значительной, то ее смешно и сравнивать с глубиной других океанов. Во всем Ледовитом океане нет места, где лот не достал бы дна на глубине тридцати морских саженей.

Еще недавно географы знали очень мало о море, которое начинается за Беринговым проливом. Сведения, оставленные беднягами, открывшими это море, неполны и недостаточны. В продолжении долгого времени они не пополнялись и не проверялись. Короткие плавания Кука, Коцебу, Бичея в общих чертах ознакомили нас с полярным бассейном. Для того, чтобы мир получил более точные и подробные сведения об этих далеких краях, должна была вмешаться корысть, и она вмешалась, и дело загорелось, как только стало известно, что этот океан таит целые сокровища в виде китового жира.

В 1848 году капитан Ройс, владелец судна «Superior», вернулся в Тейн, порт своего отправления, с ценным грузом — реальным доказательством того, что охота на китов около берегов Гренландии может быть так же успешна, как на западе Американского континента, как в Баффиновом заливе и северной части Атлантического океана. Китоловы сейчас же обогнули мыс Горн и поднялись в моря, омывающие северо-западные берега Америки и северные берега Азии. Можно насчитать немало предпринимателей, составивших себе значительное состояние именно тогда.

В один прекрасный день в середине июля «Летучее облако», миновав острова Диомеда, бросило якорь на широте Северо-Восточного мыса в нескольких милях от берега. Мы стояли не одни. Еще с дюжину судов, как и мы, пришли охотиться на круглоголовых.

Море было совершенно спокойно в тот момент, когда мы бросили якорь, и оставалось таким всю ночь, если только можно было назвать это ночью: Полярный круг начинается с Берингова пролива, и солнечный диск в июле исчезает за горизонтом лишь наполовину. Даже в полночь нет полной темноты. Это скорее прозрачные сумерки. Нет надобности ни в лампе, ни в свече, чтобы читать книгу или газету, напечатанную обыкновенным шрифтом. В любую минуту суток, таким образом, можно выследить китов и охотиться на них.

С нашей стоянки был виден на западе арктический берег, печальный и пустынный. Трудно представить себе что-либо более меланхолическое и менее привлекательное. Насколько мог охватить взор, простирались массы льда. Подобно ледяной реке, они двигались вдоль берега. Мы не боялись их, потому что ни одна из этих льдин ни по своей тяжести, ни по размерам не могла угрожать судну, так солидно построенному, как «Летучее облако».

Берег в это время еще не был окружен ледяным поясом, между сушей и плавучими льдинами сохранялось значительное пространство. В этой части Ледовитого океана льдины, с которыми приходится воевать мореплавателю, не представляют собою ледяных гор, а поднимаются над поверхностью лишь на несколько футов. Они менее опасны, чем льды Гренландии или антарктических морей, где встречаются ледяные горы высотою до двухсот футов. Объясняется это довольно просто: предполагают, что ледяные горы образуются из тех ледяных масс, которые проходят в море через огромные скалистые ущелья, но в море их разбивают волны, а в окрестностях Берингова пролива земля плоска, там нет ни гор, ни скал, ни ледников, следовательно, не может быть и настоящих ледяных громад. Даже если допустить, что там могли бы быть ледяные горы, они не могли бы плыть, так как море здесь недостаточно глубоко. Попадаются льдины высотой двадцать или тридцать футов, но они стоят на дне и не могут сдвинуться.

Первую ночь экипаж был на страже, и лодки были готовы на тот случай, если бы мы заметили кита. Мы видели, что и другие китобои поступили так же. Но кита не было.

Капитан Дринкуотер не был человеком, способным бездействовать. Он приказал поднять якорь, поставить паруса и держать курс на запад, полагая, что в этом направлении мы встретим китов.

Другие суда тоже подняли якоря, и все пустились в разные стороны. Пользуясь легким попутным ветром, мы прошли в море около двенадцати миль. Капитан спустился в каюту, чтобы отдохнуть.

Когда он снова появился на мостике, то принялся ходить вокруг кабестана, потирая руки, как будто попутный ветер заставлял быстрее обращаться кровь в его жилах. Потом приказал подавать завтрак и, с веселым лицом обратясь к помощнику, произнес:

— Ну, мистер Коффен, вот мы наконец в великолепном полярном бассейне, где нас ждет такая чудесная охота. Что вы скажете на это?

— Пока немного, — довольно резко ответил бывалый моряк. — Жиру мы здесь еще не видели.

— Будьте покойны, в жире у нас недостатка не будет. Какое пари вы хотите, что сегодня вечером мы загарпуним кита?

— Ну, — ответил старший офицер, — не стоит держать пари «против», я предпочел бы держать «за», но почти уверен, что проиграю. Думаю, мы не найдем здесь ничего значительного, и, чтобы встретить кита, нам придется двинуться на север.

— Как бы не так! — торжествующим тоном ответил капитан. — Ну-ка взгляните туда! Кит от нас как раз на расстоянии выстрела. Хотя, по правде сказать, он не той породы, которую я предпочитаю.

С этими словами он указал своему собеседнику на finback (кит-полосатик), который уже с полчаса плавал невдалеке от судна, но никто не обращал на него особого внимания, потому что этот род китов наиболее труден для охоты и гоняться за ним не стоит труда. Китоловы его глубоко презирают, он же, словно нарочно, всюду попадается на глаза в этой части океана.

— Этот не может считаться китом, — спокойно возразил старший офицер. — Если бы вы пустились за ним, вы все равно проиграли бы пари, заключи мы его.

— Отлично, мистер Коффен. Мы загарпуним до наступления ночи кое-что получше finback. Я готов держать пари. А вы?

— Я? Мне безразлично, — ответил старший офицер.

— На что держим пари?

— На бутылку шампанского и ящик лучших сигар.

— Идет!

Старые моряки, слышавшие разговор, отлично знали, что уверенность капитана не имеет прочного основания, он спорил, просто надеясь на случай, потому что нет кита, скорость и повадки которого были бы так неожиданны, непредсказуемы и капризны, как у круглоголового кита. Ни один самый опытный китолов не мог бы предсказать наверняка, как он появится, откуда и куда уйдет. Сегодня их покажется так много, что хватит каждому судну из целой флотилии, а завтра уже не видно ни одного. И никто не сумеет сказать, есть ли шанс встретить их или они исчезли на весь остальной сезон, ушли в какую-нибудь отдаленную часть океана.

Только капитан и его помощник успели заключить пари, как вахтенный заметил стаю китов-убийц (killers). Это особый вид кита. Его узнают по длинному треугольному наросту, который матросы обыкновенно называют «стеньговым кливером». Жиру у убийц не более, чем у finbacks, и китобои их равно презирают, если под рукой есть настоящие киты.

«Летучее облако» прошло от них на расстоянии выстрела, но ни у кого даже мысли не возникло выслать в море людей за такой ничтожной добычей. Это было бы просто потерей времени.

Однако тут произошло нечто странное. Первоначально наше появление напугало китов-убийц, но вместо того, чтобы рассеяться в разных направлениях, стая тесно прильнула к нашему судну. Этот феномен скоро объяснился, несколько голосов сразу закричали:

— Кит!

Из самой середины стаи поднялся фонтан воды, выброшенный огромным китом.

— Лодки в море! — скомандовал капитан.

Минутой раньше все были беспечны и безмятежны, теперь же матросы бросились в шлюпки с ловкостью обезьян.

Калифорнийский кит среди убийц. Маленький моржонок. пустынный берег

Все приготовления были окончены в несколько минут, но для экипажа было довольно и одного взгляда, чтобы увидеть, что много шуму поднято из-за пустяков. Действительно, это был кит, известный под названием muscle digger, или ripsack, или «калифорнийский кит». Полагают, что его любимое местопребывание — северные широты. Он считается также ничтожной добычей и кажется настоящим пигмеем рядом со своими собратьями, например полярными китами. Он походит на них общим сложением, но у него нет той спинной выпуклости, которую неправильно называют плавником. Это не более как жировой нарост, инертный и неподвижный. Но форма этого нароста дает опытному китолову ясные и определенные указания, к какому классу отнести животное.

Наш кит не имел на спине того, что называют «стеньговым кливером», но по размеру и форме нароста мог быть причислен к виду muscle digger. Нам было известно, что жир у китов этой породы низшего качества и ус его ни на что не годен, поэтому мы очень удивились, когда капитан Дринкуотер приказал спустить шлюпки на воду.

Из всех китообразных этот — один из самых опасных и неуловимых. Однако на сей раз захватить его не представляло большого труда, и вот почему. Пока мы спускали в море шлюпки, кит несколько раз всплывал, чтобы запастись воздухом. Каждый раз, когда он появлялся на поверхности, его шумное дыхание меняло свой характер. Наконец, оно стало выражать бешенство и крайний ужас. Даже самые неопытные из нас легко поняли причину этого бешенства и ужаса — присутствие убийц. Они окружили его и нападали со всех сторон, как стая волков в прерии на раненого бизона.

Нам оставалось только, так сказать, сложить руки и наблюдать, как убийцы делают за нас нашу работу. Они делали ее добросовестно. Когда наши шлюпки приблизились к полю сражения, удары хвоста muscle digger становились все слабее и все реже. Было заметно, что конец его близок.

Вид наших шлюпок обратил в бегство убийц, и они рассеялись, оставив свою жертву человеку.

Когда мы приблизились к киту, то увидели, что он еще жив и не совсем истощен борьбой, и нам предстоит немало повозиться, чтобы доставить его на судно. Два гарпуна, брошенных сильной рукой, уже вонзились в его тело. Дальше все было как обычно: резкий удар хвостом, погружение в воду, быстрое разматывание каната. Весь экипаж с тревогой ждал минуты, когда чудовище снова появится на поверхности. Убийцы слишком его измучили, чтобы он мог ударом своего хвоста опрокинуть и потопить нас. Когда он вздохнул, изо рта его показался фонтан, окрашенный в красный цвет. Гарпунами он был ранен смертельно.

Но кит был еще жив, и следовало опасаться его конвульсий. К счастью, наши офицеры, командовавшие лодками, хорошо знали свое дело.

— Назад! — крикнули они в тот момент, когда гарпуны вонзились в тело животного.

И вовремя. В предсмертной агонии кит хлестал хвостом налево и направо. К счастью, мы были на достаточном расстоянии от этих ударов и в безопасности могли наблюдать за ним. Когда кит издох, наши лодки добуксировали его до судна.

— Ну, мистер Коффен, — торжествующе закричал наш капитан, пока мы прикрепляли цепи к хвосту добычи, — не говорил ли я, что мы еще до ночи загарпуним кита?

— Капитан, — ответил Лидж Коффен, бросая презрительный взгляд на muscle digger, — если вы называете это китом, то вы правы. Что касается меня, то я не считаю это животное заслуживающим название кита и думаю, что оно не стоило наших хлопот. От этой дряни не получить и трех тонн жиру.

— Отлично, — небрежно отозвался капитан, по-видимому, очень довольный собою. — Я сказал «кита», и это кит. Не знаю, выйдет из него больше или меньше трех тонн, я знаю только одно: что я выиграл бутылку шампанского и целый ящик сигар. Ха-ха-ха!

Он смеялся от всей души, в то время как Коффен строил гримасы, считая себя одураченным.

Капитан продолжал тем же веселым тоном:

— А что, если мы распорядимся принести эту бутылку шампанского и выпьем ее в честь первого кита, убитого в полярном бассейне? Что касается сигар, то я могу подождать до возвращения в Бедфорд.

— Согласен!

— Эй, бутылку шампанского за счет мистера Коффена!

Бутылка с серебряной головкой появилась тотчас. Полетела пробка, вино было разлито по стаканам, и всех офицеров «Летучего облака» пригласили отметить удачу. Капитан был в это утро так доволен, что распорядился выдать экипажу двойную порцию рому. «Чтобы обмыть полярный бассейн», — так он заявил.

Едва осушили мы наши стаканы, как около судна появилось целое стадо моржей. Каждый раз, показываясь на поверхности, эти любопытные животные испускали какое-то горловое рычание. Я не знаю ни одного звука, с которым мог бы сравнить это рычание. Одна за другой появлялись их головы на поверхности, и скоро их уже было не меньше пятидесяти, все они рычали, производя невероятный шум. Через некоторое время моржи разделились на несколько групп и окружили судно. У них был такой угрожающий вид, словно они решились напасть на нас.

— А если нам напасть на них? — произнес мистер Рэнсом, второй офицер. Это был молодой честолюбец, всегда готовый кинуться в авантюру.

— Можно нам пойти? — спросил он капитана еще настойчивей.

— Конечно, раз вам так хочется, — весело ответил капитан, предвкушая удовольствие.

Речь шла действительно только о развлечении, о времяпрепровождении. Китоловы нападают на моржей исключительно развлечения ради или, в крайнем случае, за неимением под рукой другой добычи.

— Вперед! — шутливым тоном скомандовал капитан. — Вы не найдете лучшего случая отличиться!

Мы сейчас же сели в шлюпки, еще стоявшие в море возле кита, живо взялись за весла и направились прямо к самой большой группе моржей. Поняв наше намерение, все остальные группы присоединились к той, которой мы угрожали, теперь это была целая армия. Мы ожидали, что они нырнут или обратятся в бегство, они же храбро поджидали нас, подняв из воды морды и продолжая испускать гневное рычание. Их белые зубы резко выделялись на черных мордах, что придавало им довольно устрашающий вид.

Моржей нельзя считать ничтожными врагами, иногда они становятся очень опасными противниками для людей, нападающих на них в таких простых лодках, как наши.

— Загарпуньте-ка мне этого жирного, — сказал рулевому мистер Рэнсом и указал на самого толстого в группе. Это был старый самец.

Гарпун попал в бок толстому моржу и глубоко засел в нем. Канат сильно рвануло, и мы изо всех сил принялись тащить его к себе. Целый фонтан крови брызнул из раны. Морж нырнул, и сразу же он и все остальные моржи исчезли, как по волшебству.

Через некоторое время мы вытащили раненого зверя на поверхность. С грозным ревом он бросился на нас. Мы имели прекрасную возможность убедиться, какими средствами защиты обладает морж и как легко он может опрокинуть шлюпку. Известно, что клыки у моржа направлены сверху вниз. Этим своего рода крючком он зацепляется за борт лодки и повисает на нем всей своей огромной тяжестью. Лодка переворачивается, и люди падают в море.

Наш противник готовился к атаке. Он уже поднялся из воды и выпрямился, чтобы зацепить своими крюками борт нашей лодки, но мистер Рэнсом вонзил ему в горло широкое копье. Морж снова исчез. Мы были уверены, что на этот раз он ранен смертельно, зверь бился на туго натянутом канате. Но вот канат начал всплывать, и мы решили, что морж мертв. Однако вытащив канат, на конце его мы увидели лишь рукоятку с обломком копья, его железный наконечник был сорван, когда раненое животное металось в борьбе за жизнь. Самого моржа больше мы не видели.

Зато остальные звери были недалеко. Они высунули морды из воды и грозно рычали. Мы выместили на них свою досаду и загарпунили огромную самку. Кстати сказать, моряки называют самку моржа «коровой». Это неточно. Раз самца они называют обычно «конем», то самка должна быть «кобылицей».

Остальные шлюпки тоже участвовали в охоте и были удачливы не более нас.

Я должен отметить здесь один драматический эпизод, который произвел на меня и на других глубокое впечатление. Когда мы уже готовились взять самку на буксир, вдруг совсем неожиданно появился совсем маленький моржонок, еще сосунок. Он плавал вокруг тела своей матери, испуская жалобные крики, словно блеял ягненок у трупа овцы. Все присутствовавшие при этой сцене были суровыми и закаленными моряками, но не один из них должен был сделать усилие над собой, чтобы не прослезиться. Во всяком случае, среди нас не нашлось никого, кому пришла бы в голову мысль убить этого младенца.

Пока тело его матери оставалось на поверхности воды и мы тащили его на канате к судну, детеныш следовал не отставая, время от времени испуская горестные вопли, как покинутый ребенок. Когда мы начали медленно втаскивать тело моржихи на борт «Летучего облака», он инстинктивно пытался уцепиться за него. Убийцы его матери, столпившись в узком проходе судна, смотрели на него, и на лицах их отражалось страдание. Некоторое время матросы оставались молчаливы и недвижимы, как возле гроба, который сейчас будет опущен в могилу. Трудно поверить, но я утверждаю, что видел, как некоторые из моих товарищей плакали. Один бессердечный негодяй — таких среди нас тоже было немало — позволил себе крикнуть:

— Убейте его и тащите на борт!

Этот жестокий крик произвел впечатление разорвавшейся бомбы. И все-таки бедного моржонка пришлось убить. Так приказал капитан. Приказ был отдан не из жестокости, а из сострадания. Лишенный матери, бедный сирота непременно погиб бы смертью более медленной и мучительной.

Уже несколько недель мы плавали в полярном бассейне без всякой удачи, все наши поиски были тщетны. Мы были сильно разочарованы, да и сам капитан Дринкуотер, казалось, был озадачен. Мы пришли сюда в убеждении, что здесь масса круглоголовых китов, но за все время встретили всего двух или трех. Возможно, их слишком много истребили в предшествующий сезон. О полярном бассейне говорили уже много лет, и туда ходили китоловные суда из всех стран света. В этом году наплыв охотников был так велик, что ни один кит не мог показаться на поверхности без того, чтобы за ним сейчас же не пустилось бы в погоню ближайшее судно. Преследуемые во всех уголках полярного бассейна, киты стали трусливы и осторожны.

Мы уже приходили в отчаяние. Возвращаться без груза или с половиной его было позорно: китолов готов на все, чтобы избежать этого.

Уже несколько дней мы плавали в окрестностях Северо-Восточного мыса, и Рэнсом, этот, как я уже говорил, молодой честолюбец, обратился к капитану со следующим вопросом:

— Не считаете ли вы, капитан, что мы могли бы пройтись на шлюпках вдоль берега и поискать удачи?

— Почему бы и нет, — задумчиво произнес капитан, бросая внимательный взгляд на берег. — Но разве вы видите возможность приблизиться к земле? Среди этих льдов нет никакого прохода…

Льды, о которых он говорил, простирались насколько хватало глаз. Они тянулись параллельно берегу, а между ними и землей была чистая вода. Этот ледяной пояс, называемый «ожерельем», состоял из небольших льдин, и такое судно, как «Летучее облако», могло рискнуть пробраться через него. Но капитан Дринкуотер решился бы на это, только если бы знал наверняка, что по ту сторону есть киты, а в этом он не был уверен. Подзорная труба переходила из рук в руки, и никто не замечал на поверхности ни одного фонтана. Общее мнение было таково, что пытаться преодолеть «ожерелье» — значит просто терять время. Только один мистер Рэнсом придерживался противоположного мнения.

— Между льдом и сушей, — с упорством настаивал он, — прекрасная водная поверхность, и море там настолько глубоко, что, я полагаю, самые крупные киты чувствуют там себя совершенно свободно. Тем более что я заметил во льдах несколько разрывов. В такую погоду, как сегодня, шлюпка свободно, без малейшей опасности, пройдет через них.

И действительно, на море царила такая тишина, что едва можно было заметить легкую зыбь.

— Отлично, — весело сказал капитан. — Вперед! Если вы рассчитываете найти там кита, ищите его. Отчего не попытать счастья?

Итак, три шлюпки были спущены в море под командованием трех офицеров. Капитан остался на борту.

Мы легко прошли через льды. Но если бы поднялся сильный ветер или посвежел бриз, этот переход был бы тяжел и опасен. Когда льдина оказывалась слишком близко, достаточно было удара багром, чтобы оттолкнуть ее. Кроме того, то здесь то там в массе льда были промоины и разрывы. Один из таких каналов был сквозным, и мы совершили свой переход, почти не останавливаясь.

Очутившись на свободной воде, шлюпки разошлись в разные стороны в поисках кита. Если бы хоть один был где-то здесь, мы бы тотчас его заметили. Море было гладко и тихо, словно пруд в саду.

До самого полудня мы гребли вдоль берега, не замечая ничего похожего на кита, за исключением finback. Но такая добыча не стоила удара гарпуна. К тому же они были так пугливы и недоверчивы, что не подпускали к себе на выстрел.

— Можно сказать, что китов здесь нет, — с обескураженным видом произнес мистер Рэнсом. — Сойдем на сушу и пообедаем.

Мы сошли на берег. Крепко пришвартовав нашу шлюпку, мы отправились искать сухое местечко, потому что почва была сырая и болотистая. Отыскав его, поспешили приступить к нашему обеду. Он состоял из морских галет и соленого мяса, шутливо называемого «красным деревом», — за цвет и жесткость. Так как мы благоразумно отварили его заранее, то сейчас могли не разводить огня.

Местом нашего пира было подножие небольшой горки, или холмика. Когда мы кончили свой скромный обед, у мистера Рэнсома появилось желание взобраться на вершину этого холма, и он взял меня с собою.

Хотя склон холма был довольно пологий, восхождение оказалось нелегким: поверхность, сырая и скользкая, была покрыта тощими мшистыми кочками, разбросанными, как островки, между ними чернели лужи, в которые мы боялись оступиться. Мы прыгали с кочки на кочку, стараясь не задерживаться на одном месте, потому что ноздреватые кочки не давали надежной опоры, при малейшем давлении на них выступала вода. Белые пятна талого снега придавали пейзажу холодный и унылый вид. Даже в самое лучшее время года эта сторона не имела ничего, что радовало бы взор. Наши впечатления были так же грустны, как, должно быть, невеселы были впечатления французов, когда они отступали из России.

Кит, который «подмигивает». Трудное отступление

Прыгая с кочки на кочку, мистер Рэнсом довел меня до вершины холма. Я говорю «довел», потому что я буквально шел по его следам, заметив у него особенный талант выбирать самые крупные кочки. В ту минуту, когда мы достигли вершины, он вдруг остановился и сделал мне знак не двигаться.

— Тише! — прошептал он. — Подойдите ко мне и посмотрите. Это стоит того.

Я повиновался и тихонько подошел. Оказывается, то, что мы приняли за вершину холма, было хребтом скалы, высоко поднимающейся над морем. Как раз напротив нашей скалы возвышалась другая, совершенно такая же. Эти скалы отделял друг от друга узкий пролив, соединяющий море с небольшой бухтой, окруженной со всех сторон утесами.

Но не на это хотел обратить мое внимание Рэнсом. Маленькую бухту заполнял собою кит — огромный, круглоголовый, могущий дать, и это было видно по первому взгляду, до восьмидесяти тонн жиру. Он расположился у самого устья канала, выставив из воды свою спину, как будто ему было поручено охранять вход в бухту. Так как вода была совершенно спокойна и до такой степени прозрачна, что можно было разглядеть камни и раковины на дне, то мы могли и кита видеть так же ясно, словно в аквариуме.

Это был самец примерно лет ста, если судить по белым пятнам около отверстий его дыхал. С нашего места мы видели, как его дыхала то закрывались, то открывались, — китоловы называют это «миганием». Такое любопытное зрелище доводится наблюдать не часто.

— Вот чего я никогда не видел, — сказал мне мистер Рэнсом, пока мы любовались «подмигивающим» китом. — И вообще я никогда не видел живого кита так близко, хотя занимаюсь этим ремеслом с самого раннего детства. Взгляните, как этот старый самец нежится! У него вид счастливее, чем у короля!

Ей-богу, он и вправду выглядел счастливее короля. Не могу выразить, какое странное впечатление произвело на меня это замечательное чудовище, которое я мог рассматривать, как простую форель или красную рыбу в садке. Через правильные промежутки времени кит вздыхал медленным и глубоким вздохом, выпуская воздух через дыхала. Иногда, словно играя, он легонько ударял по воде своим огромным хвостом, и вода шумела и пенилась, как за винтовым пароходом.

Мы долго наблюдали за ним. Как истые китоловы, мы не могли насытиться этим зрелищем. Но тут покой старого самца был резко нарушен.

В скале напротив была расщелина, наполненная льдом, — получился глетчер в миниатюре. Несмотря на то что на земле кое-где еще лежал снег, солнце грело сильно. Под его жаркими лучами край глетчера неожиданно оторвался и упал в тихие воды бухты. Раздался шум, похожий на удар грома, и вода сильно взволновалась. Широкие круги пошли в том месте, куда упала ледяная глыба, и, расширяясь все больше и больше, исчезали у берегов. Кит тотчас же нырнул. Но вместо того чтобы нырнуть вниз, вертикально, как обычно ныряют киты, он нырнул боком, не подняв своего хвоста над поверхностью воды. Из этого мы заключили, что бухточка недостаточно глубока.

Несмотря на захватывающее зрелище, мистер Рэнсом не забыл своих обязанностей по отношению к «Летучему облаку» и его команде.

Лишь только кит нырнул, мы вернулись на свой бивак, спустившись с холма гораздо скорее, чем поднялись на него.

— В лодку! — крикнул он еще издали нашим товарищам. — Скорей забирайте все!

Так как собрать вещи было недолго, то мы уже через несколько минут были в лодке, на своих местах и с веслами в руках.

Мы очень старались действовать бесшумно, но несмотря на все предосторожности, когда мы достигли входа в бухту, то не нашли кита: он уже скрылся. Целый час мы наблюдали и за бухтой, и за морем, но не заметили ни одного фонтана на море, ни даже легкого волнения на его поверхности. Ледяная глыба медленно отплывала от скалы, вода в бухте становилась такой же спокойной, как до ее падения. Но где же левиафан?

Этот вопрос, на который никто не мог ответить, был истинной головоломкой для большинства из нас, особенно молодых. Но только не для нашего рулевого, старого морского волка, и мистера Рэнсома, опытного китолова, несмотря на его молодость.

Когда наше терпение истощилось, рулевой сказал:

— Кит пошел на дно и там и остается. И, — добавил он с выражением отчаяния, — неизвестно даже, сколько времени он может там оставаться, если предположить, что это действительно круглоголовый. Вы уверены, что это круглоголовый?

Молодой офицер был до крайности недоволен этим вопросом, ставящим под сомнение его профессиональные познания.

— Уверен ли я, что меня зовут Рэнсомом? — резко ответил он. — Конечно, это был круглоголовый.

— Прошу прощения, сударь, — произнес рулевой, видя, что допустил неловкость. — Я не знал, что вы видели животное так близко. Но раз это круглоголовый, то невозможно определить, сколько еще времени он останется под водою. Они сидят на дне, как крабы.

— В путь! — скомандовал мистер Рэнсом, досада которого еще, по-видимому, не улеглась. — Бесполезно терять здесь время. Поглядим, что сталось с другими лодками, и вернемся на судно.

Мы выплыли в открытое море и вскоре соединились с остальными. Мистер Коффен, как старший, подал нам сигнал идти за ним.

Мистер Рэнсом был все еще удручен нашей неудачей, тем более, что он сам настаивал на этой несчастной экспедиции. Может быть, он находил некоторое утешение в сознании, что и две другие шлюпки потерпели позорное фиаско. Могу сказать даже, более позорное. В конце концов, мы хотя бы видели настоящего кита, а они встретили только одного finback и, конечно, не стали его преследовать.

Как бы то ни было, выражение лица Лиджа Коффена было мрачно и озабоченно. Мы это заметили тотчас же, как встретились с нашими товарищами. Обычно ему было несвойственно печалиться или досадовать в случае неудачи. В чем же причина его озабоченности?

Мы очень скоро узнали это. Небо покрылось тучами, ветер стал крепнуть, сильный бриз подул с берега, и на море, до сих пор спокойном, показались небольшие волны.

Мы ясно видели в открытом море «Летучее облако», но были отделены от него ледяным поясом шириною в две мили. Если бы ветер перешел в ураган или даже значительно усилился, нам было бы очень трудно преодолеть проходы.

Чтобы вполне закончить картину грозящего бедствия, надо отметить, что был уже поздний час. Солнце стояло низко, и что еще более затрудняло наше положение, так это туман, поднимающийся надо льдами и над морем. Пока это был довольно легкий туман, но по некоторым признакам можно было ожидать, что скоро он сгустится, он уже и начал сгущаться с подветренной стороны.

Когда все три шлюпки плыли уже вместе, мистер Коффен произнес зловеще и торжественно:

— Вот туман, не предвещающий ничего доброго. Мы еще видим «Летучее облако», но если туман начнет сгущаться с этой стороны, мы его больше не увидим.

Внимательно изучив направление ветра, он обернулся к нам и проговорил чуть спокойнее:

— Ну, если мы рассчитываем ночевать сегодня на борту «Летучего облака», надо поспешить. Налечь на весла! Вперед!

Все шлюпки слышали команду, и мы двинулись прямо по направлению к льдам. Но шлюпка старшего офицера шла быстрее остальных и уже проходила ледяное поле, тогда как остальные еще не дошли до него.

Мы заметили, что вид льдов переменился. Оторванные глыбы, гонимые ветром, бились по воле волн, сталкивались и разбивались одна о другую. Даже те, кто не был знаком с особенностями арктических плаваний, и те поняли грозящую опасность. Но мы ничего не могли поделать. Оставалось только идти вперед.

Обе лодки последовали по каналу за первой, стараясь держаться по возможности ближе к ней. Наша была второй, за нею, на расстоянии весла, следовала третья, под командой офицера Гровера. Три или четыре кабельтова мы шли довольно спокойно. Но глыбы льда, оторванные ветром от берега, загромоздили все свободное пространство: помимо ветра, очевидно, их несло еще подводное течение, и притом очень быстро. Мы могли это заключить по тому, как изменялось по отношению к нам положение «Летучего облака».

Сперва судно было прямо перед нами, потом оно оказалось с бакборта и продолжало удаляться в том же направлении, или, вернее сказать, мы удалялись от него в противоположную сторону.

— Что вы об этом думаете? — спросил мистер Рэнсом, обращаясь к Гроверу.

— Я думаю, наше положение скверно.

Этот ответ заставил нас встревожиться.

— Я это хорошо вижу и сам, — заметил мистер Рэнсом. — Но что мы могли бы предпринять?

— Самое лучшее — поторопиться выйти из этих льдов.

— То есть развернуться и направиться к берегу? Мы ведь прошли едва половину ледяного поля.

«Летучее облако» еще виднелось, но уже казалось призраком в сгущающемся тумане, а лодка Лиджа Коффена — точкой. Она подошла к концу ледяного пространства, и, по-видимому, ей удалось выбраться на простор. Нас же глыбы теснили все больше и больше, а идти предстояло не меньше мили. Наконец канал стал настолько узок, что мы с трудом действовали веслами, льдины с глухим стуком ударялись о борта лодки.

Скоро положение стало так опасно, что оба офицера, каждый со своей шлюпки, с беспокойством глядели по сторонам, не зная, идти вперед или возвратиться. Выбор был вскоре сделан. Туман с моря стал настолько густ, что не было видно положительно ничего. Ветер поднимал и колыхал этот туман, походивший на тучи дыма над горящим лесом. И «Летучее облако», и шлюпка старшего офицера скрылись из глаз одновременно. Но нас это уже не слишком тревожило, так как даже если бы мы и видели их, то добраться до них все равно не было ни малейшей возможности.

— Правьте к берегу! — крикнул мистер Рэнсом мистеру Гроверу, решившись окончательно. — Вернемся на сушу! Это единственный шанс на спасение!

Мистер Гровер не колебался ни секунды. Да и то сказать: канал так сузился, что мы едва смогли повернуть шлюпку. Вследствие этого маневра лодка мистера Гровера очутилась впереди, а мы последовали за ней. Канал все суживался, льдины все наползали, и мы на самом деле могли оказаться в тисках. Все понимали размеры опасности: если бы наши лодки были раздавлены, нам не миновать гибели.

Иногда мы вынуждены были спрыгивать на лед и отталкивать льдины ногами, чтобы очистить проход, или вытаскивать лодку и тащить ее, как сани, через какую-нибудь огромную льдину, загораживающую путь.

Каждый сознавал, что речь идет о жизни и смерти. Между нами и вечностью — только лодка, только кедровая доска толщиною в полдюйма…

Еще полмили боролись мы со льдом. Китоловам часто приходится бороться с ним, и они боятся его так же, как ветра и волн. В конце концов мы вышли из этой борьбы победителями, хотя и не без потерь. Ледяные глыбы кое-где повредили легкий корпус лодок.

Когда мы оставляли этот берег, дикий и пустынный, он казался нам отвратительным и негостеприимным. Сейчас, возвращаясь к нему спустя несколько часов, мы смотрели на него как на землю обетованную, текущую медом и млеком, и чувствовали себя счастливыми и благодарными за спасительное убежище.

Ледяной бивак. Осажденные медведями

Причаливая, мы искали глазами то место, где уже останавливались, но не могли его найти. Сначала мы были очень удивлены, но, подумав, легко объяснили это. Мы все время плыли на запад, увлекаемые льдами, и, естественно, оказались на большом расстоянии от того места, где высадились утром.

Конечно, мы не придали бы этому факту большого значения, если бы он не говорил о том, как заметно удалились мы от «Летучего облака».

Было самое время позаботиться о стоянке, так как уже наступала ночь. Мы не могли быть очень разборчивы. Единственное, чего мы желали, — найти не слишком сырое местечко, где можно было бы расположиться. Несмотря на всю скромность наших притязаний, стоило немалого труда осуществить их: по всему берегу почва была насыщена водой, это было настоящее болото.

Долго блуждали мы среди мшистых кочек, из которых под нашими тяжелыми охотничьими сапогами брызгала вода, как сок из апельсина, пока не попали на возвышенное и сравнительно сухое место. Наше внимание привлекла большая скала. Это был единственный камень на всем видимом пространстве. Очевидно, это был гранитный валун с отвесными боками и площадкой наверху — нечто похожее на пьедестал, ожидающий своей статуи. Вокруг этого пьедестала почва была довольно суха и плотна, так что мы могли здесь растянуться и спокойно заснуть.

Нечего было и думать разложить огонь, так как у нас не было дров; весла и древки гарпунов — вот все, что было у нас деревянного, да и не нужен нам был огонь для варки пищи: варить было нечего. Мы взяли с собой только необходимое всего на день и, на всякий случай, еще немного сухарей. Как нарочно, провизии было очень мало. Хлеба и воды у нас не было даже столько, сколько полагается арестантам, и наши порции были похожи на те, какие дают, когда угрожает голод.

Однако не голод причинял нам наибольшие мучения. Когда мы оставляли «Летучее облако», мы были далеки от мысли, что нам придется провести ночь на суше или вообще где бы то ни было, а не в наших удобных койках, и поэтому мы не взяли с собою ни одеял, ни даже плащей. А ветер, словно издеваясь над нашей беззащитностью и непредусмотрительностью, дул все сильнее и леденил до костей.

Наши мучения доходили уже до того, что мы подумывали сломать скамейки в шлюпках и разложить огонь, чтобы согреться. Кто-то предложил это, и мне казалось, что мы сейчас так и сделаем, как вдруг случилось происшествие, заставившее позабыть и о холоде, и о голоде.

Полночь уже миновала, но никто из нас не спал. И как можно было спать, когда не попадал зуб на зуб? Некоторые, правда, улеглись на земле, другие прыгали и плясали под скалой, чтобы согреться. Заговорили о еде, стали рассуждать о том, что будем есть завтра.

— Что есть! — воскликнул старик Гровер, достаточно знакомый с этим краем. — Дети мои, да ничего!.. В этой проклятой стране нет ничего съедобного — ни животных, ни растений. Единственные животные, которых я встречал в этой части Сибири, это медведи вроде полярных. Я встречал их иногда целыми стадами, но не представляю, чем они могут питаться здесь.

— Хотел бы я, чтобы сюда пришел хоть один, — проговорил молодой китолов, испытывавший волчий голод.

— Почему это? — спросил его товарищ.

— Почему? Да потому, что я с удовольствием поужинал бы медвежьим окороком, то есть, я хотел сказать, позавтракал, так как время ужина давно прошло. Тогда, по крайней мере, стоило бы сломать для костра скамейки наших лодок. Да, впрочем, я чувствую себя способным съесть целого медведя сырым…

— При условии, что он сам вас не съест, — насмешливо произнес мистер Гровер. — Ясно, молодой человек, вы не представляете себе, что такое сибирский медведь, иначе вы не торопились бы свести с ним знакомство. Тсс! Это его рев! Да, клянусь левиафаном, это он!..

Лишь только он сказал это, все разговоры смолкли, и мы с беспокойством стали прислушиваться. Звук, который мы услышали, походил не то на рычание, не то на храп, но не был ни тем ни другим. Он мог бы сбить с толку неопытных, если бы старые китоловы единодушно и немедленно не заявили, что это рев полярного медведя.

Вышла луна, и стало светло. Мы могли видеть далеко вокруг, но не заметили ничего похожего на медведя или на какое-либо четвероногое животное.

Может быть, мы бы увидели что-нибудь, если бы весь снег стаял, но земля была испещрена черными и белыми пятнами, и эти пятна мешали разглядеть окрестность. Но одно не позволяло сомневаться в присутствии где-то около нас живого существа, — это странный звук, не то храп, не то кашель.

— Медведь, я уверен в этом, — произнес мистер Гровер. — И их по крайней мере два, — быстро добавил он, внимательно осмотрев кругом землю, испещренную пятнами. — Наверное, самец и самка. И пусть волк меня съест, если за ними не прыгает медвежонок! Пусть подойдут сюда. Теперь, дети мои, внимание! Если они подходят с дурными намерениями, будет свалка.

Мы увидели двух медведей с детенышем. Их тени резко выделялись при свете луны. Они не забрели сюда случайно, они шли по следу прямо на нас. Они почуяли нас, так как шли с подветренной стороны, и было очевидно, что они имели дурные намерения, как говорил мистер Гровер.

Что делать? Надо быстро решиться на что-нибудь, враг не оставляет нам времени на колебания! У нас было только одно огнестрельное оружие — двустволка мистера Рэнсома — и одно холодное — копье, которое захватил с собою мистер Гровер больше в качестве трости, чем оружия нападения или защиты.

Мы были так же готовы к встрече медведей, как школьники, застигнутые в разгар игры. Поняв свое бессилие, мы решили отступить к нашим шлюпкам. К несчастью, звери шли именно с этой стороны. Как мы, они шли справа по берегу. Пытаться пройти там значило, как говорится, лезть им в пасть.

Мы не знали, что предпринять. Для всех была очевидна степень опасности, но избежать ее было, по-видимому, невозможно, и мы уже сознавали, что кому-то предстоит стать жертвой этих диких зверей. Мы были вполне в их власти.

Было только одно, чего не следовало делать в нашем положении и что сделал мистер Рэнсом. Чтобы остановить животных, он выстрелил из обоих стволов. Но, так как ружье было заряжено дробью на уток, с таким же успехом можно было выстрелить в воду или вообще дать холостой выстрел. Я сказал «с таким же успехом» и ошибся: конечно, было бы разумней сделать холостой выстрел.

Произошло то, что нетрудно было предвидеть. Раны оказались слишком незначительны, чтобы вывести любого из этих гигантов из строя, но они были достаточны, чтобы привести их в бешенство. Теперь они кинулись на нас, рыча от боли и ярости.

Мы уже были готовы броситься врассыпную, предоставляя случаю решить, кому погибнуть за всех, как раздался голос:

— На скалу, ребята, там мы будем в безопасности!

Эта счастливая мысль пришла в голову старому Гроверу.

Мы не заставили его повторять и начали взбираться вверх со скоростью, с какой взбирается на дерево человек, чтобы спастись от рогов разъяренного быка. И вовремя: самка, более скорая на ногу и сильнее рассерженная, буквально наседала нам на пятки. Последним бежал мистер Гровер. Он протянул руку и ударил копьем медведицу в морду. Она сразу остановилась, и мы успели взобраться на площадку.

Первое, что пришло нам в голову, когда все оказались в безопасности, это поздравить друг друга с избавлением от очередной смертельной опасности. Мы громко закричали «ура», как умеют кричать китоловы. Вероятно, эхо пустынного берега никогда не повторяло подобного крика. Второй раз в этот день мы чудом спаслись от гибели, но на этот раз наша радость была едва ли не острее. Во льдах опасность была велика, но шансы погибнуть равнялись шансам на спасение. Встреча с медведями не оставляла надежды уцелеть.

Однако скоро мы увидели, что поторопились радоваться и торжествовать победу. Мы увидели, что медведи и не думали удаляться. Они беспокойно бродили вокруг скалы и яростно рычали. Иногда они поднимали вверх свои морды, и из открытых пастей вырывались целые клубы пара, как из паровой машины.

Мы были твердо уверены, что на скалу им не взобраться, даже если бы они решились на это. Кроме того, Гровер со своим страшным оружием стоял на страже у единственного выхода на площадку.

Да, но чем все это кончится? Вот вопрос, внушавший нам тревогу. И больше всех озабочены им были опытные охотники, потому что лучше других понимали, что нам предстоит. Мы были новичками и с трудом верили тем ужасам, которые рассказывал о полярном медведе мистер Гровер. Однако вскоре нам довелось убедиться не только в том, что все это правда, но и в том, как свиреп и злопамятен этот зверь. Так же, как и его собрат, серый медведь Скалистых гор, он бросается на того, кто его ранил, не рассчитывая последствий, а если не может отомстить сейчас же, способен с диким упорством ждать случая очень долго.

Хотя мы еще не знали всего этого, но у нас были причины чувствовать печаль и озабоченность. Начать с того, что нас было двенадцать человек на площадке в двадцать четыре квадратных фута, и мы все время должны были стоять, тесно прижавшись друг у другу. Кроме того, мы были голодны, и некоторые едва держались на ногах от слабости. Но и страдания голода были ничто перед муками, причиняемыми холодом. Северо-восточный ветер буквально хлестал нас на нашей площадке, а иногда его очередной порыв действовал словно удар ножа. Чтобы хоть немного согреться, некоторые начали прыгать, словно одержимые пляской святого Витта.

Положение становилось прямо-таки невыносимо, но деваться было некуда. Можно было терпеть, если бы у нас была хоть малейшая надежда через какое-то время вырваться из этого ада, но надежды не было, совсем наоборот, Гровер и другие «северяне» не переставали твердить, что медведи снимут осаду лишь через несколько дней, только голод может заставить их уйти.

Это была достаточно печальная и страшная перспектива. Оставаться в таком положении, как мы, несколько дней, даже два, значило умереть. Без воды и пищи, промерзшие до костей, не имея возможности ни на миг закрыть глаза, принужденные все время стоять, — разве могли мы совладать с подобными мучениями?

С минуты на минуту напряжение возрастало, и вдруг кто-то заявил, что лучше было бы попытаться сойти с площадки и спасаться кто как может: чем хуже придется тем, кого настигнут звери, тем вероятнее спасутся те, у кого быстрые ноги. Не правда ли, это была смелая мысль, или, вернее, безумная? Но мы так много перенесли, что она показалась здравой. Большинство уже было готово последовать ей, когда мистер Рэнсом закричал:

— Постойте! Кажется, я нашел лучший выход!

— Какой? — спросило сразу несколько голосов с явным сомнением: подчиненные легко теряют уважение к старшим, когда они оказываются не на высоте задачи.

— Пробиться к нашим шлюпкам, — ответил мистер Рэнсом. — Надеюсь, нам это удастся. Немного терпения, и вы увидите.

Так невовремя и неудачно разрядив свое ружье, мистер Рэнсом, несмотря на то, что формально оставался начальником экспедиции, теперь, насколько возможно, оставался в стороне и не отдавал никаких приказаний. Он выглядел сконфуженным и в то же время озабоченным. Очевидно, он глубоко переживал свои промахи — первый, когда предложил предпринять эту злосчастную экспедицию, и второй, выстрелив по медведям дробью и вызвав их гнев. Можно было сказать, что он изнемогал под бременем своей ответственности. Мало того, он не мог воспользоваться и своим ружьем, ибо свинец и порох у него были, а пистоны по недосмотру оставались в лодке, и мы знали об этом.

Когда он призвал нас к терпению, это было излишне. Мы исчерпали весь запас терпения и теперь смотрели на него с надеждой и ожиданием: что он предпримет?

Каково же было наше удивление, когда он зарядил свое ружье, и не только на этот раз пулей, но и надел пистон! Оказывается, роясь в карманах, он нашел два завалявшихся пистона. Этого было довольно, так как мистер Рэнсом был таким же хорошим стрелком, как и гарпунщиком. Когда он вскинул ружье к плечу, мы уже были уверены, что блокаде конец и мы будем свободны. Надежда не обманула нас. При лунном свете мистер Рэнсом мог стрелять, как при свете дня, кроме того, медведи были довольно близко. Два выстрела раздались один за другим. Взрослые медведи рухнули. Один детеныш оставался жив, однако через несколько мгновений и он отправился вслед за родителями: мистер Гровер имел зуб против всех полярных медведей, и молодых и старых, и его не могли растрогать ни младенчество, ни беспомощность врага. Он пронзил его копьем.

Отчаяние. Флаг из медвежьей шкуры. На буксире у кита

Мы горячо благодарили мистера Рэнсома и поздравляли с таким удачным двойным выстрелом. Наша благодарность имела основания. Не говоря о том, что он избавил нас от смертельной опасности, он еще и снабдил нас провиантом.

И все же мы были в большом замешательстве. До такой степени голода, чтобы есть сырое мясо, мы еще не дошли, сварить же нашу добычу было не на чем. Снова заговорили о скамейках с лодок, и по зрелом размышлении некоторые из них решили-таки употребить на топливо.

Несмотря на страшный голод, ели мы, однако, без особого аппетита, потому что мясо полярного медведя, питающегося в основном рыбой, имело отвратительный вкус. Возможно, окорока оказались бы вкуснее под маринадом с сахаром, но у нас не было ничего для того, чтобы их замариновать. Приготовленный таким способом окорок американского черного медведя — подлинное объедение. Зато нам было из чего выбирать, мы ели самые нежные куски.

Наш ужин был скорее завтраком. Мы еще не кончили его, как небо на востоке окрасилось розовым и загорелось золотом, предвещая великолепный восход солнца. Всем сердцем мы желали ясного дня. Избавившись от перенесенного ужаса и отдохнув от волнения, вызванного радостью спасения, мы снова, даже сильнее, чем раньше, были охвачены тревогой за свою дальнейшую судьбу. Где «Летучее облако»? В какой части, с какой стороны ледяного поля? В виду ли берега? Если нет, то мы подвергаемся страшной опасности. Это хорошо понимали наши ветераны.

Лишь только озарилось небо, все взоры обратились к морю. Некоторые, в том числе и оба наши офицера, взобрались на вершину скалы. Но ни простым глазом, ни в подзорную трубу нельзя было нигде заметить «Летучее облако». У берегов виднелась полоса чистой воды, потом ледяное поле и плавучие льды, было видно, как льдины плыли и сталкивались друг с другом. Дальше во все стороны, насколько хватало глаз, расстилалось зеленое море. Ни берега, ни паруса.

Когда солнце поднялось высоко, горизонт оставался все так же пустынен. Мы восприняли это как новый жестокий удар судьбы. Некоторые из нас не понимали всей безнадежности положения, пока им не объяснили его. По неопытности мы не хотели верить в серьезность ситуации, как недавно, когда нам говорили о свирепости полярных медведей, готовы были даже смеяться над этим. «Ну и что же, что мы не найдем свой корабль, — рассуждали новички, — разве мы не можем добраться до какого-нибудь населенного пункта, а оттуда тем или иным путем на родину?» Мы были согласны даже на встречу с дикарями и не исключали ее, зная, что они не злобны.

— Вы говорите о дикарях! — пытался остудить наши головы старый Гровер. — Что дикари! Нечего нам думать о дикарях, и не их надо бояться. Дикари!.. Да я не хотел бы ничего лучшего, как встретиться с ними. Но их нет в этой проклятой стране, нет! Здесь нет ничего похожего на человеческое существо! Нет, нет! Не люди и не звери должны беспокоить нас. Взгляните вокруг — насколько хватает взор, вы видите все ту же негостеприимную землю. Мы можем идти две недели и не найти пищи, достаточной для того, чтобы накормить хотя бы кошку. На протяжении тысяч миль земля все такая же, как эта: черная грязь, болотные кочки, покрытые жалкой травой…

Мистер Гровер был несомненным авторитетом, и никто не подумал не только возражать ему, но даже обратиться за подтверждением его слов к другим «северянам». Даже самые неопытные начали убеждаться, что «Летучее облако» мы можем и вправду не увидеть никогда.

Чем больше и трезвее мы размышляли, тем крепче утверждались в этом. Все было против нас. Я уже не говорю о ледяном поле, которое тянулось сплошной полосой с востока на запад. Это поле меньше всего тревожило нас, мы чувствовали, что способны так или иначе преодолеть его. Но к чему нам его переходить, если нигде не видно нашего корабля?

Увы! Мы не видели его, и не было у нас надежд его увидеть вновь. Он стоял на якоре, когда его покинули три лодки. Судно оставалось на месте, поджидая их. Одна из лодок возвратилась, но какие известия она принесла на борт? Даже сам Лидж Коффен, если бы даже он был оптимистом, что утешительного мог бы он сообщить? А он был пессимистом. И в последний раз он видел нас, когда мы отчаянно боролись со льдами. Так как он сам испытал все превратности и ужас этой борьбы, проходя канал, то, конечно, вполне мог быть уверен, что мы затерты льдами. По его мнению, мы погибли, и, наверное, он так и сказал капитану Дринкуотеру.

Чем более мы думали об этом, тем более считали себя погибшими. К довершению несчастья, небо опять покрылось тучами, и с востока на нас надвигался густой туман. Это было повторением вчерашнего, только туман поднимался сегодня часом раньше. Уже в полдень мы не могли разглядеть солнца. Нас окутал сумрак. Мы совершенно упали духом. Последний луч надежды погасал в нас.

Остаток дня мы провели в полном бездействии. Даже когда туман временами давал возможность исследовать горизонт, мы не делали этого, до такой степени все пали духом. Туман, покрывший море и землю, позволял видеть не более чем на двадцать ярдов вокруг. Он стоял всю ночь — вторую ночь, которую мы проводили на этой негостеприимной земле. Даже если бы мы могли видеть сквозь туман, мы бы равным образом ничего не выиграли. Корабль не мог бы приблизиться к нам, потому что из-за тумана должен был бы стоять там, где он его захватил.

Не имея возможности видеть корабль, мы прислушивались, в надежде услышать сигнальный выстрел пушки. Но ничего не было слышно, кроме пронзительных и жалобных криков птиц, которые словно совершали погребальный обряд над нами.

Эта ночь была не теплее предыдущей, но провели мы ее не так, как накануне, на площадке, обдуваемые ледяным ветром. События страшной минувшей ночи дали возможность троим из нас выспаться в тепле. Три матроса ухитрились сделать себе одеяла из шкур убитых медведей, вывернув их наизнанку, мехом внутрь.

Мы больше не страдали от голода, но вынуждены были принести в жертву еще несколько скамеек с наших лодок, чтобы развести огонь. Теперь мы решились на это гораздо легче, мы уже были готовы пустить в ход и наши весла, и даже самые шлюпки, в полной уверенности, что нам уже больше никогда не доведется ими воспользоваться. Мы дошли до этого. Или почти дошли.

Единственное, что не позволяло нам предаться полному отчаянию, была мысль о том, что капитан Дринкуотер сделает все возможное для нашего спасения. Могло показаться странным, что мы в нашем положении еще возлагали надежды на него. Но причины этого легко понять. Когда капитан не был пьян, он действительно был в высшей степени находчив и менее всего способен опустить руки. Он никогда не терял надежды сам и не оставлял в бедственном положении матросов, кто бы они ни были. Юнга ли, поваренок ли был смыт волной или им угрожала опасность, он принимал в них такое же участие, как и в каком-нибудь самом опытном китолове. Зная, что он именно таков, мы были уверены: он постарается отыскать нас. Мы боялись только одного — чтобы он не счел нас безнадежно погибшими.

Прошедшие сутки могли дать кое-кому из нас повод скептически отнестись к его сообразительности, и обстоятельства могли оправдать этот скептицизм: мы не видели своего корабля целый день и целую ночь, не слышали его сигналов. Еще сутки в таком положении, и многие бы решились очертя голову броситься на поиски русских поселений на Камчатке, прямо по болоту. Но не все думали так, как они, большинство упорно верило в капитана Дринкуотера. Что касается меня, то я, как и наши офицеры, тоже верил в него.

Наша вера была вознаграждена не позднее следующего утра. После полуночи туман рассеялся, и как раз на рассвете мы услышали пушечный выстрел. Все сразу узнали голос единственной пушки «Летучего облака».

Нашему восторгу не было предела, когда мы увидели свое судно. Оно было под парусами и, очевидно, исследовало ледяное поле и полосу воды между льдами и берегом. Наша радость граничила с безумием, и мы бросились на вершину скалы. Наверное, мы вели себя так же странно, как в тот день, когда нас осаждали медведи или когда мы танцевали, чтобы согреться. На этот раз мы тоже танцевали, но иной танец и под иным впечатлением. Некоторые оглушительно кричали.

Старики вели себя более осмотрительно: в конце концов, было неизвестно, замечены ли мы экипажем «Летучего облака». Принимая во внимание расстояние, заметить нас было нелегко. Мы довольно хорошо видели корабль, но разве можно сравнить с судном под парусами одного или даже двенадцать крошечных человечков на берегу? Это точка, не более. Если корабль пройдет мимо, наше положение станет совсем безнадежным: исследовав берег и ледяное поле и не обнаружив ничего, он вряд ли возвратится обратно, и мы будем покинуты навсегда. Мы, со своей стороны, не могли и думать пробраться через ледяное поле и достигнуть корабля, тем более что наши шлюпки потеряли большую часть своих скамеек.

Эта мысль сразу отравила нашу радость, некоторые даже кинулись из одной крайности в другую и впали в отчаяние. Более сдержанные оказались и более твердыми, когда пришел нужный момент. Старый Гровер, подцепив на острие своего копья шкуру убитого медведя, поднялся на вершину скалы. Забравшись на самое высокое место, он поднял копье в воздух. Колеблемый ветром белый мех походил на парламентерский флаг и мог привлечь внимание наших товарищей. Для большей верности мистер Рэнсом встал рядом с Гровером и начал стрелять из ружья. Выстрелы следовали один за другим.

Чем было привлечено внимание экипажа «Летучего облака» — выстрелами, пороховым дымом или медвежьей шкурой? Мы не задавались этими вопросами. Главное, что нас заметили! Когда мы увидели, что судно остановило свой ход и неподвижно встало в открытом море, взрыв радости потряс нашу маленькую команду. Мы были спасены.

Надо ли рассказывать, что произошло дальше? Это и так легко себе представить. Чтобы достигнуть «Летучего облака», нам даже не пришлось пробиваться через ледяное поле, отделяющее берег от моря. Оказалось, что к востоку от нас был проход, не замеченный нами, но открытый экипажем «Летучего облака». Судно сигналами приказало нам оставаться на месте. Если бы мы не поняли сигналов, то могли бы испугаться, потому что, к нашему величайшему удивлению, корабль поднял паруса и произвел маневр, словно удалялся от нас. Но, сделав два узла, он снова направился к нам и, насколько мы могли судить издали, спустил шлюпки в море.

Наши офицеры следили за всеми его маневрами в подзорные трубы и сообщали о них нам. Вот они сказали, что от судна отошла шлюпка. Потом передали, что она идет на ледяное поле. Мы поняли, в чем дело, когда Лидж Коффен причалил свою лодку к нашим и закричал:

— Друзья, а мы уже думали, что вы на дне океана! Счастлив видеть вас живыми и здоровыми! Скорее прыгайте в ваши лодки и следуйте за мной!

— Какой дорогой?

— Ах, черт возьми! Да тою же, какой я пришел сюда! Видите ли, на востоке есть проход между льдами, этим проходом мы и вернемся назад.

Мы не заставили себя ждать и прыгнули в лодки. Не без труда последовали мы за мистером Коффеном: очень тяжело грести без скамеек, не имея точки опоры. Но, как бы то ни было, мы совершили этот переход и скоро ступили на палубу «Летучего облака». Наш бравый капитан сердечно пожал нам руки.

К этому времени все мы уже чувствовали отвращение к полярному бассейну и круглоголовым китам, и капитан Дринкуотер — не меньше нашего. Он решил искать счастья в другом месте.

Бристольский залив на севере Алеутских, или Лисьих, островов имел в эту пору репутацию наиболее выгодного для китоловов, и мы направились к нему.

Возвращаясь по старому пути, мы снова прошли Берингов пролив и сказали «прости» полярному бассейну. Мы только жалели о том, что пришли сюда. Мы надеялись, что в Тихом океане нам повезет больше, и, говоря откровенно, в этом чувствовалась необходимость. «Летучее облако» очень мелко сидело в воде, так как не было обременено грузом жира, между тем не следовало забывать, что экипаж был заинтересован в прибылях.

Да что прибыли, когда нам нечем было покрыть даже наших издержек, так как сезон почти кончался, а мы все еще не могли рассчитывать на успех! Целыми днями мы проклинали круглоголового кита, причину наших бедствий.

Бристольский залив щедро вознаградил нас, и мы наверстали время, потерянное в полярном бассейне. Кит, плоскоголовый, настоящий левиафан, в изобилии встречается в северной части Тихого океана, и мы набили его столько, что печи «Летучего облака» пылали непрерывно, топя жир.

Нам не хватало только одного кита, чтобы груз был полон. Но вот мы встретили его, и три лодки под начальством трех офицеров отправились на охоту. Я снова попал в лодку мистера Рэнсома. Этот молодой офицер, жаждущий отличиться, заставлял нас работать сверх сил. Он даже обещал нам награду, если мы опередим другие лодки и предоставим ему возможность первым пустить гарпун. Естественно, мы старались изо всех сил, и мистер Рэнсом загарпунил кита первым. Гарпун глубоко вонзился в тело гиганта.

Этот кит оказался скверным животным. Со всей скоростью, на какую он только был способен, он поплыл вперед, увлекая нас за собою на буксире. Через несколько минут остальные лодки были уже далеко позади и только мелькали время от времени, когда высокая волна поднимала их на хребет. Море было неспокойно, и небо предвещало еще большее волнение.

Но мистер Рэнсом не обращал ни малейшего внимания ни на небо, ни на море, ни на отставшие лодки, которые уже не могли соперничать с нами. Он еще видел судно, и этого ему было достаточно. Но мало-помалу и «Летучее облако» исчезло за водяными валами, мы уже с трудом видели только кончик грот-мачты. Однако мистеру Рэнсому и это было безразлично: он не хотел рубить канат и отказаться от добычи. Кит же продолжал свой бешеный бег. Время от времени рулевой Греммель напоминал своему командиру об опасности, которой он подвергал всех, и в том числе себя самого.

— Вы видите, сударь, — говорил он почтительным тоном, — наступает ночь, уже едва можно различить верхушки мачт. Если мы потеряем из виду корабль, бог знает, что может случиться. Не благоразумнее ли обрубить канат?

— Обрубить канат? Никогда, — упрямствовал офицер. — Верхушки мачт еще видны. Греммель, неужели мы позволим киту издеваться над собою как раз тогда, когда наносим ему последний удар? Вы только присмотритесь к нему — видно, что он долго не продержится.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

ворвань — жир, добываемый из сала морских млекопитающих (китов, тюленей) и рыб