Израиль в душе русскоязычного еврея

Макс Рашковский

Быть евреем, но с детства говорить по-русски; быть талантливым, но не находить применения своему дарованию; разбираться в политике – и видеть ошибочные решения руководителей, на которых невозможно повлиять… Казалось бы, всё это – поводы для стресса. Но проницательный авторский взгляд способен даже в таких стрессовых ситуациях уловить философскую глубину и извлечь из неё подлинную житейскую мудрость. Следуйте за автором по историческим путям и детективным перипетиям сюжета.

1. Жид пархатый

Бытовой антисемитизм — отвратительное явление, но особенно страшно, когда оно ранит детскую душу.

В память врезались мне ощущения в шестилетнем возрасте. Была война. Завывала сирена воздушной тревоги. Мама хватала меня на руки, быстро одевала и спешно несла во двор. Бомбоубежища не было, люди толпились в парадном подъезде. Через решётку над входной дверью наблюдались яркие вспышки в ночном небе, и кто-то рядом сказал: это стреляют зенитки по вражеским самолётам. Затем память рисует картину у морского причала. Широкий качающийся дощатый трап перекинут с берега на борт небольшого судна, по нему разношёрстной непрерывной толпой бредут усталые люди. Хорошо помню женщину, которая из последних сил тащила огромный чемодан, потом, видимо отчаявшись, тут же на трапе раскрыла его, взяла несколько вещей самых необходимых, и толчком ноги сбросила чемодан в воду. Мы долго плыли на этом кораблике и, наконец, переселились в теплушки товарного поезда. Ехали целую вечность, и в поезде я, кажется, тяжело болел. Из этого путешествия в памяти сохранилось только постоянное ощущение голода.

Место, куда мы приехали, показалось очень странным. Люди разговаривали на непонятном языке и поголовно носили тюбетейки — маленькие шапочки, украшенные вышивкой. Солнце палило нещадно, через какое-то время я сильно загорел и уже не отличался от тамошних ребятишек. Эти ребята оказались общительными, и с ними я быстро нашёл общий язык, причём их узбекский язык я усвоил мимоходом без усилий.

На всю жизнь запомнилось происшествие, случившееся со мной и моей няней. Да, у меня была няня. Звали её Маша. В довоенной Одессе, через год и десять месяцев после моего рождения, Маша домработницей пришла в наш дом. Тогда это была ещё совсем молодая женщина. Она приехала из деревни, где у неё после неудачных родов умер ребёнок, а затем ушёл муж. Накопившиеся материнские чувства она выплеснула на меня. Она оставалась членом нашей семьи до конца своей жизни, это была её семья. И вот однажды я стал обладателем двух рыболовных крючков, которые тогда были большой редкостью. Соорудив удочку из длинной палки и прочной нити, я собрался ловить рыбу в быстрой горной речке, протекавшей неподалёку. В таких походах меня всегда сопровождала няня. Я устроился с удочкой, видимо, не в том месте, потому что рыба не клевала. Примерно через час рыбалка мне наскучила, было жарко, и я решил искупаться. Речка была быстрая и холодная, плавать я не умел, поэтому, судорожно цепляясь пальцами ног за каменистое дно, осторожно передвигался на более глубокое место. Сердце моё колотилось, неприятно сжимаясь от страха, но какая-то неведомая сила тащила меня дальше. Внезапно дно под ногами исчезло, меня закружило течением и понесло вниз. Кажется, я успел крикнуть и с головой ушёл под воду. Всё дальнейшее я помню плохо. Рядом оказалось взрослое человеческое тело, нас кружило какое-то время, потом мы застряли. В полусознательном состоянии я почувствовал, как меня тащат под руки. На берегу под солнышком я окончательно пришёл в себя и увидел рядом мокрую няню, которая руками отжимала подол юбки. Не умея плавать, она бросилась за мной в эту проклятую речку, и тогда я подумал: как же предана мне моя няня. «Тилькы мами ничёго нэ кажы», — сказала няня по-украински.

После этого случая моя жизнь потекла без особых приключений. Вскоре настал конец беззаботным дням, я поступил в школу и оказался под жёстким контролем няни, которая педантично требовала выполнения всех школьных заданий. Неожиданно демобилизовали папу из-за плоскостопия и сильной близорукости, и тогда все заговорили о приближении конца войны. Было много радости и грусти, не знаю чего больше, начались разговоры о возвращении в Одессу, однако возвращение затянулось, и только через год после окончания войны мы вернулись в родной город.

Одесса встретила нас развалинами и очень дорогим хлебом. Наш двор с внутренними постройками сохранился, это был типичный одесский двор. Там были, конечно, такие же, как и я, ничем не примечательные маменькины сынки, но были и выдающиеся личности, такие как Талян Смаглюк и Ицык Паис. Талян был дворовым «авторитетом», от него веяло жутковатой романтикой — ходили слухи, что Талян водится с «чёрной кошкой». Так назывались многочисленные воровские шайки, оживлённо промышлявшие тогда в Одессе. Это был высокий худой парнишка лет тринадцати с удлинённой физиономией и маленькими, остро-колючими, быстро бегающими глазками. Свой авторитет он поддерживал подзатыльниками и подножками, которые мастерски раздавал дворовой детворе. Жил он в подвале вместе с матерью, мрачной худой женщиной неопределённого возраста, изредка появлявшейся во дворе, чаще в пьяном виде.

Ицык был противоположностью Таляна. Это был низкорослый для своих лет, какой-то круглый, но не толстый, очень весёлый парнишка. Он всегда восторженно, с открытым ртом, следил за всеми выходками Таляна, а тот считал его «шестёркой» и иногда использовал в своих проделках.

Меня Талян невзлюбил с первых же минут моего появления во дворе. Его явно раздражала моя благополучная внешность. При первом же знакомстве я получил от него подзатыльник и подножку одновременно. Но, так как рядом была няня, которая в то время повредила ногу и передвигалась с помощью палки, то задница Таляна немедленно познакомилась с этой палкой. Потом уже Талян подбирался ко мне осторожно, он с издёвкой картавя, предлагал мне: «Покушай кугочку, покушай булочку…», на что моя няня резонно отвечала, что сам он с удовольствием ел бы и курочку, и булочку, если бы ему, дураку, кто-то предложил.

Однажды Талян встал предо мной на безопасном от няни расстоянии, запрыгал на одной ноге и запел гнусавым голосом:

Жид пархатый,

Гавном напхатый,

Ниточкой зашитый,

Чтоб не был сердитый…

Он успел повторить этот куплет дважды и быстро ретировался, так как няня уже направлялась к нему. Няня тогда сказала, чтобы я не слушал этого придурка, однако песенка Таляна глубоко запала мне в душу. Единственное, что меня немного утешило тогда — няня полностью была на моей стороне. Однако, много лет спустя, когда начался массовый исход евреев из Советского Союза, я услышал, как досужие тётки на дворовой скамейке возмущались еврейским «предательством». Моя няня была среди них, и она сказала: «Та нэхай воны вжэ уси выйидуть». Мне было очень больно услышать такие слова от фактически родного человека.

Но это было потом, а тогда, озадаченный песенкой Таляна, я ничего в ней не понял. Конечно, я уже знал, что слово «жид» — обидное слово. Этим словом Талян частенько обзывал Ицыка, но Ицык обижался недолго, и снова крутился рядом. Всё остальное в этой песенке долгое время казалось мне бессмысленным набором слов. Подсознательно я чувствовал, что в ней заложен какой-то смысл, тщетно стараясь этот смысл уловить. Вскоре после этого случая Талян исчез из нашего двора; из подвала их куда-то отселили.

Началась моё обучение в средней школе, поскольку начальную школу я закончил в эвакуации. Учился я неплохо, хотя в отличниках никогда не ходил. В школьные годы запоем читал художественную литературу, читал без разбора всё интересное, что попадало в руки. Можно сказать, что все свои знания я почерпнул из книжек. В школе нас воспитывали в советском духе, прививая коммунистическое мировоззрение. Тогда, в годы моей юности, я был убеждённым интернационалистом и нисколько не сомневался в том, что моё национальное происхождение никак не может повредить мне в будущем.

Наиболее отвратительные акции государственного антисемитизма тогда только начинались. Назревало «дело врачей», и в мою душу впервые закралось подозрение о том, что советское государство больше сочувствует таким как Талян, нежели таким как я. А в ушах звучала песенка Таляна. Я снова и снова повторял её слова. Мне долго казалось, что эта бессмысленная тарабарщина составлена наподобие детской считалочки, но не безобидной. И вот однажды я прочитал о еврейских погромах в Молдавии и на Украине. Сама информация о погромах меня не удивила. Поразила изощрённая жестокость погромщиков. Обвинялись боевики «чёрной сотни» и петлюровские вояки. Кто-то из них придумал такую незамысловатую шутку. На трупах замученных евреев вспарывали животы и в образовавшуюся полость набивали дохлых мышей, дохлых крыс и тому подобное дерьмо. Трупы на обозрение волочили за лошадьми, за телегами и даже за автомобилем. И я сразу всё понял, всё встало на свои места. Оказывается, память народная сохранила эту картинку прошлого в той самой песенке, которая так долго не давала мне покоя. И эта песенка проросла в душе Таляна. Талян спел её как мечтатель, который видит меня разрезанным, набитым говном и зашитым ниточкой. Конечно, после такой процедуры я не буду сердитым, потому что буду мёртвым.

Оставался ещё один вопрос. Оказывается, для таких людей, как Талян, живой «жид» является «сердитым» и, следовательно, несёт какую-то опасность. Какую?! Очень многие евреи в Советском Союзе заслужили всенародную любовь, употребив свои жизни для служения людям страны, которую считали своей. Конечно, среди евреев было немало сволочей, но смею утверждать, что среди русских, украинцев, белорусов и других «братских народов» их было не меньше, а возможно и больше. Так чем же были опасны евреи для таких людей как Талян Смаглюк? Ответа на этот вопрос у меня не было. И уже в зрелом возрасте мне рассказали анекдот, который расставил всё на свои места. Потом я много раз слышал этот анекдот, причём в каждом новом пересказе фигурировал новый герой: железная леди Маргарет Тетчер, Уинстон Черчилль, русский философ Бердяев. Герой анекдота спрашивал и сам себе отвечал: «Вы знаете, почему я не антисемит? Потому что не считаю себя хуже евреев». Оказывается, такие люди, как Талян Смаглюк, постоянно чувствуют свою ущербность в сравнении с евреями, и это чувство порождает в них страх и звериную злобу.

Судьба ещё раз свела меня с Таляном. Мы с одноклассниками часто бегали в соседний двор, где на расчищенной «развалке» была устроена спортивная площадка с волейбольной сеткой. Команды комплектовались стихийно, в болельщиках недостатка не было, и волейбольные сражения разгорались нешуточные. Однажды среди игроков я увидел Таляна. Он повзрослел и вытянулся, во рту у него сверкала «фикса» из белого металла, но это был всё тот же Талян. Играл он плохо, изо всех сил стараясь привлечь к себе внимание. На правом крае у самой сетки играл красивый, плечистый парень высокого роста. Играл результативно. И вот, когда мяч оказался у него в руках, Талян вдруг заорал: «Эй, жидёнок, пасуй мне!». Парень, не обращая внимания на этот вопль, пробил блок и, когда игра приостановилась, быстро приблизившись к Таляну, врезал ему в левый глаз. Глаз у Таляна мгновенно заплыл и стал лиловым. Талян истошно завопил, но дать сдачи не посмел, повернулся и быстрым шагом пошёл прочь. Парня предупредили, чтобы он ушёл от греха подальше, но, видимо, гордость не позволила ему сделать это, он остался. Игра продолжалась. Минут через десять в дальнем конце двора появилась группа молодых людей и направилась к площадке. Впереди выделялся невысокий коренастый парень с толстой круглой мордой, рядом шёл Талян. Толстомордый коротко спросил: «Кто?». Талян пальцем указал на симпатичного парня. Группа подошла к парню, толчками оттеснила к стене, затем плотно окружила его и закрыла своими телами. Послышались глухие удары, но не было видно, кто бил. Так продолжалось минут пять, затем из толпы появился толстомордый и что-то скомандовал. Группа, по-прежнему плотная, отделилась и открыла парня, прислонённого спиной к стене. Вместо лица у него была красно-синяя подушка, вместо глаз — узкие щели, а из того места, где был нос, текла кровь. Группа молодых людей вместе с толстомордым и Таляном молча удалилась в том же направлении, откуда пришла. Парень, пошатываясь, побрёл прочь. Больше я никогда не видел ни этого парня, ни Таляна.

Это происшествие произвело на меня удручающее впечатление. Если бы парень своевременно покинул площадку, ничего бы не случилось, но он остался, не желая пасовать перед Таляном и его компанией даже ценой разбитой физиономии. Где-то в глубине души я его понимал, вместе с тем я впервые понял, что живу в обществе, где нечто подобное может случиться и со мной. Тогда на волейбольной площадке я испытал липкий, рабский страх — это было отвратительное чувство незащищённости. Потом я часто уговаривал себя, что с этим можно жить. Ведь ещё Фейхтвангер утверждал, что не каждый подлец — антисемит, но каждый антисемит — подлец. А поскольку я оптимист по натуре, то успокаивал себя тем, что подлецов значительно меньше, чем порядочных людей.

Через много лет, когда еврейская община Одессы в подавляющем большинстве своём уже покинула город и разъехалась по всему миру, я по каким-то своим делам зашёл в старый одесский двор. Во дворе резвилась стайка детей, и среди них выделялся высокий паренёк лет тринадцати с удлинённой физиономией. Он поднял на меня свои нахальные глаза, и сердце моё сжалось: так он был похож на Таляна из моего детства. Мне показалось, что вот сейчас он запрыгает на одной ноге, а в ушах уже звенело:

Жид пархатый,

Гавном напхатый,

Ниточкой зашитый,

Чтоб не был сердитый…